Текст книги "Над пропастью юности (СИ)"

Автор книги: Paper Doll

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 60 страниц)

Глава 39

На улице шел мелкий размеренный дождь. Он оставлял на одежде едва заметные пятна, но по окнам стучал достаточно громко, чтобы его можно было расслышать в тишине уютной кухни мистера Клаффина. Первые дни марта отличались промозглой сыростью, что медленно убивала зимний блеск. Снег превращался в грязное месиво, улицы были полны талой воды, а небо всё чаще набирало серых красок и пускало в ход мелкую мерзкую морось. Погода не располагала к прогулкам, поэтому в любом помещении, где можно было согреться, теперь было не протолкнуться. Дома было более комфортно, тепло и тихо, и единственное, что огорчало Джеймса, так это что теперь ему негде было остаться с Фреей наедине.

Он думал об этом, когда мистер Клаффин готовил чай. Элли, по привычке, устроилась у парня в ногах, свернувшись светлым комочком. Когда Джеймс гладил её по голове, она закрывала глаза, что заставляло неизменно улыбаться. Мать не разрешала заводить любое животное. Однажды Оливер принес домой кошку, едва заметив которую миссис Кромфорд спохватилась и подняла весь дом на ноги. Было забавно наблюдать за тем, как весь штат персонала бегал за испуганным животным по дому, но совсем несмешно стало, когда его наконец-то поймали и вышвырнули за дверь. Джеймс тогда взял вину на себя и был наказан розгами. Теперь же голову пронзила и мысль о том, не завести ли им с Фреей в будущем собаку или кошку. Если только девушка даст своё согласие. Если только у них действительно будет будущее.

Джеймс посмотрел на мистера Клаффина, только когда тот подвинул ему чашку с горячим ароматным напитком. Чаепитие стало для них чем-то вроде прощального ритуала, без которого нельзя было обойтись. В суете последних дней тихие диалоги были Джеймсу необходимы, особенно с человеком, вроде мистера Клаффина, который не был частью привычного окружения, где о нем знали больше, чем, возможно, он знал о самом себе.

Казалось, спокойное сосредоточие мужчины, который делился незаурядной историей собственной жизни, прожитой осмысленно, но в то же время несчастливо, действовало успокоительно и на него. В суете печатаемых слов, сливающихся в затрагивающую даже самое чертствое сердце историю, Джеймс легко терял себя. Забывал, кем был и как жил сам, что происходило вокруг, и чем занимался. Стоило им спуститься на кухню, как парень вспоминал одно за другим, неторопилво возвращаясь к привычному ходу мыслей, от которого болела голова.

– Осталось немного, – произнес вдруг мистер Клаффин, разорвав паутину тишины, что доселе нарушало лишь сопение улегшейся Элли и хруст надкушенного Джеймсом печенья. – История скоро закончиться. Писать больше будет не о чем. Сегодняшняя моя жизнь вряд ли заслуживает большего количества страниц.

– И что вы будете делать дальше? – спросил Джеймс, прежде чем обжег язык горячим напитком. Отодвинув чай в сторону, он снова откусил печенье, но у того больше не было вкуса.

– Ничего. Жить дальше, будто мне ещё что-то остаеться, – из груди мужчины вырвался хриплый смех, что быстро перерос в кашель.

– Что вы будете делать с книгой? – продолжал спрашивать парень, когда мистер Клаффин замешкался с ответом.

Он нахмурился, опустив отрешенный взгляд вниз. Элли подняла голову, стоило голосам умолкнуть, как Джеймс снова наклонился, чтобы погладить её, продолжая наблюдать за мистером Клаффином. Тот выглядел озадаченно, что случалось крайне редко.

Похоже, он не думал об этом прежде. На самом деле мистер Клаффин нуждался не в книге, а в разговорах по душам с немым собеседником. Ему нужно было поговорить, и Джеймс был неплох в роли слушателя. Опыт прожитой жизни ещё недавнего незнакомца стал для него не менее необходимым, чем встреча с ним. Как никогда прежде, Джеймсу был необходим побег из собственной жизни. Чтобы не терять себя в прежних увлечениях, он потерял себя в жизни другого человека.

Однажды Джеймс словил себя на мысли, что если бы решил написать книгу о собственной жизни, она была бы достаточно скучной, невзирая на всё приключившееся с ним. Ничего из того, что с ним случалось, не имело смысла. Он не мог извлечь морали собственных действий. Ничего не представляло большой ценности и было по своей сути пустышкой, как и он сам. Мнимое удовлетворение тела никак не развивало дух, что тонул в грязи распущенности и вседозволенности, которые казались всем, в чем только можно было нуждаться.

Джеймс отдал главную роль в пьесе своей жизни Фрее. Сделал её главной героиней собственной истории, что развивалась с переменным успехом. Их отношения были шаткими в отличие от чувств, что лишь крепчали, что бы с ними не случилось. Ему казалось, что между двумя понятиями должна была установиться закономерность, но, похоже, любовь всё же не подлежала законам логики. Понять её было решительно невозможно, даже если она прошибала сердце и была ощутима каждой клеткой тела.

Он не понимал, кого должен был винить в том, как странно складывались их отношения – обстоятельства, прошлое или их самих. Можеть быть, виной было совокупность всего, а может и ничего вовсе. Что-то свело их, чтобы затем бессповоротно и навсегда изменить, но когда это случилось, они решили не расставаться, что, похоже, было также преднамерено решено. Тем не менее, Джеймс и не думал сдаваться, даже если оно того не стоило. Он не мог предвидеть будущего, но был решителен провести его с Фреей, куда бы их это, в конце концов, не привело.

Если бы Джеймс начал свой рассказ с воспоминаний о знакомстве с Фреей, у него, может быть, был бы шанс стать интересным. Не первого знакомства, когда ей было шестнадцать, а ему – восемнадцать, а того, после которого всё началось – с знакомства на пляже. Пусть они тогда уже знали друг о друге, но именно тогда друг друга заметили, что стало поворотным моментом в жизнях обоих.

История мистера Клаффина тоже начиналась со встречи. Молодость наиболее подвластна чувству, которое способно менять в человеке всё кроме его истинной сущности. Меняет привычки и образ жизни, способ мышления и ход мыслей. Кто не успел полюбить молодым, вряд ли сумеет сделать это в зрелости, отгородив себя от этого чувства велением упрямого разума, который в самом себе найдет подозрение. Кто не был заражен любовью в рание годы жизни, остается огражденным от неё и дальше. Ожидающая человеческого тепла и уюта душа покрываеться пылью, которой становиться всё больше, по мере чего она начинает задыхаться в ней, прежде чем умирает. Разум свою работу продолжает, но есть ли от него прок, когда сердце всё время молчит, не испытывая ничего кроме усталости?

Джеймсу повезло понять это раньше, чем стало бы слишком поздно. И пусть меняло положение дел не осознание, а человек, оно всё равно не было лишним. Это понимал и мистер Клаффин, который решительно был озадачен вопросом Джеймса.

– Её ведь можно отослать в издательство, – произнес парень, когда молчание затянулось. Он снова чувствовал язык, хоть тот и продолжал немного жжечь, что было терпимо. – Уверен, рукопись захотят напечатать.

– Идея неплохая, но вряд ли я смогу сам с этим справиться, – мистер Клаффин угрюмо покачал головой.

– Это сделаю я, – резко ответил Джеймс, чего сам от себя не ожидал. Он быстро сообразил, что сможет напрямую написать мистеру Певензи, который не станет отказывать в просьбе принять рукопись, да и к тому же лично ознакомиться с ней. Джеймс был уверен, что она ему понравиться, и не мог усомниться, что он согласиться её напечатать.

Рассказывать об этих планах мистеру Клаффину он не хотел, покуда тот вряд ли захотел бы понапрасну пользоваться связями парня. Он был не из тех, кто умел решать свои проблемы, обращаясь за помощью к другим, но в последнее время справляться иначе у него не получалось. Пусть мужчина платил Джеймсу за печать книги, а с молодой соседкой-вдовой за её помощь по дому делился продовольством, которого вполне хватало для обеспечения, но это были вынужденные меры, к которым он ни за что не прибегнул, если бы оставался здоровым. Казалось, вместе со зрением мистер Клаффин потерял и намного большее, но жалобы от него нельзя было услышать. Даже если жизнь больше не приносила прежнего удовольствия, у него не было привычки за это её проклинать. Просто всё случилось так, а не иначе, что нельзя было изменить.

Стоило Джеймсу заверить мистера Клаффина, что он справиться с книгой, как лицо мужчины будто просветлело. Уголки губ дернулись в несмелой улыбке, глаза снова опустились вниз. Он словно противился одной мысли, что его жизнь стоила того, чтобы оказаться уковековенченой книгой, что будет храниться на полке шкафа кого-то, с кем он никогда не будет лично знаком. Его повествование будет услышано не только Джеймсом, но и другими людьми, которые будут видеть главного героя кем угодно, но только не тем, кем он был на самом деле. Одна история сможет иметь несколько очертаний, измененных в зависимости от восприятия, ни одно из которых не будет идентично его собственному. И в одной мысли об этом было что-то завораживающе мечтательное.

– Попробовать стоит. В конце концов, вряд ли вы что-то потеряете, – стоял на своем Джеймс, продолжая пить чай и есть печенье, нарочно не замечая на лице мужчины замешательства. – Эта история стоит внимания.

– Может быть, ты прав, – наконец-то согласился мужчина, нахмурившись в глубокой задумчивости. – Я доплачу тебе, если потребуеться…

– Нет, это лишнее, – Джеймс осушил полкружки разом. – Я заберу с собой несколько глав и вышлю в издательство. Ответа можно ждать месяцами, на что у нас пока есть время, – покончив с чаем, он отодвинул от себя чашку. Наклонился, чтобы погладить Элли, прежде чем отодвинул стул и поднялся с места.

– И что же ты собираешься делать дальше? – мистер Клаффин поднял голову, будто мог проследить за движениями парня.

– Уеду обратно в Лондон. Найду работу и буду жить там, – он пожал плечами. В планы на будущее Джеймс включал ещё и Фрею, но вспоминать о ней не стал. Её обещание оставалось таким же неуверенным и словно бы отчаянно принужденным. Быть далекоглядным в отношениях с ней было почти невозможно. Какими бы ни были их самые искренние намерения и надежды, все они были не больше, чем воздушными замками, что могли исчезнуть в одночасье, как и появились.

Мистер Клаффин и не спросил о Фрее, будто понимал, что это было неуместно. Без способности замечать очевидное в выражении лица парня, он понимал его расположение духа намного лучше, чем это мог сделать кто-либо другой. Умел различать настроение лишь благодаря способности слышать. В голосе или даже простом вздохе замечал оттенки радости и печали. Порой только этого было достаточно, чтобы понимать другого человека или узнать его.

Прежде чем уйти, Джеймс сложил в кожанный портфель первые несколько глав. Оказавшись на улице, прижал его ближе к себе, чтобы не дать намокнуть, когда сам наклонил голову. Чтобы не откладывать обещание в долгий ящик неисполненных дел, первым делом зашел на почту, где оказалось не так много людей.

Джеймс отослал рукопись мистеру Певензи в Лондон на адрес издательства, но, тем не менее, подписав его именем. Нацарапал несколько беглых строк с объяснением, хоть и был уверен, что ответ мужчины не заставит себя долго ждать, и он перезвонит сразу, как только большой конверт окажеться раскрытым на его рабочем столе. Кроме того, в почтовом отделении оказалось письмо и для Джеймса. Стоило увидеть в строке отправителя имя мистера О’Конелла, как ему не терпелось вскрыть конверт и ознакомиться с ним.

Джеймс испытывал дурное предчувствие, но в то же время в затворках сознания мелькала мысль, что старик одумался и дал своё благословение. Предполагать подобное было слишком наивно и глупо, но именно эта догадка всё крепче закреплялась в сознании и заставляла испытывать всё большее нетерпение прочитать дурацкое письмо. С чего бы ещё мистеру О’Конеллу было писать ему? Особенно странным это выдавалось из-за того, что он отправил послание спустя несколько месяцев после их встречи, что закончилась не лучшим образом. С тех пор Джеймс не дал мужчине повода изменить своё решение. Равзе что в этом была заслуга Фреи, но и в этом не могло быть уверенности.

Мистер О’Конелл был упрям и непреклонен в своей строгости, что можно было понять, если бы так сильно не раздражало. Джеймс не смог найти с мужчиной общего языка, хоть их и объединяла Фрея, любовь к которой у каждого была особенной.

Любовь отца была тихой и заботливой, но в то же время строгой. Подарив ей не только жизнь, но и должное образование и воспитание, он требовал, чтобы Фрея не сделала ни единой осечки в возложенных на неё воздушных надеждах, с чем она справлялась из рук вон плохо.

Любовь Джеймса была всепоглощающей и самозабвенной. По большей части, она не согревала, а обжигала, оставляя на душах обоих ожоги, что не успевали заживать, как они снова бросались в пламя. Невзирая на это, они не могли жить без этого огня, потому что он был единственным, что поддерживало в них жизнь. Любить друг друга было больно, только когда для этого не было возможности.

Джеймс понимал, что как любой другой родитель, мистер О’Конелл желал дочери только лучшего без учета того, что она считала лучшим для себя. Парень признавал, что его репутация была не так уж безупречна, но если Фрея давала ему шанс, то её отец – нет. Он молчаливо держал все упреки при себе, выдавая на всякое убеждение парня короткое, нетерпимое к возражениям, упрямое «нет», загоняющееся тонкой иголкой под кожу. Было сложно не заметить, с каким высокомерным пренебрежением мистер О’Конелл наблюдал за Джеймсом, который выворачивал перед ним наизнанку душу, будучи, как никогда прежде, искренним. Невзирая на явное преимущество парня в положении и значимость его фамилии в обществе, мистер О’Конелл принебрегал этим, хоть и в случае с Джоном это имело решающее значение.

Письмо взбудоражило Джеймса прежде, чем он успел его прочитать. Сложенная в ровный прямоугольник бумага горела во внутреннем нагрудном кармане пальто, выжигая кровавую дыру. Джеймс чувствовал вес конверта, с которым не мог справиться, из-за чего свернул в ближайший паб. Устроившись у стойки, заказал бокал пива, растегнул пальто и одним резким движением вскрыл конверт.

Торопливо пробежался по содержимому письма глазами, но вернулся к началу, когда вдруг ничего не понял. Нахмурившись, стал читать намного медленее, не торопя потерявшегося между ровных строчек взгляда. Игнорируя шум внутри паба, двигал беззвучно губами, чувствуя слова на вкус, что оказался горько-кислым.

Мистер О’Конелл не был намерен давать Джеймсу шанс. Первая половина письма была очернена обвинениями, что были справедливыми, но в тоже время непонятными. Мужчина разбрасывался выражениями, вроде «испортил мою дочь», «забрал её честь», «соблазнил против воли», «растлил», «извратил» и тому подобное, что выдавались слишком громкими в объяснении взаимной физической тяги, что между ними происходило и теперь. Это было не просто преувеличение, а во многом недоразумение, стоящее объяснений, в чем мужчина не нуждался. Во второй части письма он требовал от Джеймса, чтобы тот оставил Фрею в покое.

«Она ослеплена обманчивым чувством. У неё золотая лихорадка. Фрея сама не соображает, во что превращает свою жизнь, совершая этот глупый выбор, сделаный из соображений глухого к доводам рассудка сердца. Проявите большее благоразумие и перестаньте томить её надеждой, что никогда не станет явью. Вы и сами должны осознавать, что моя дочь надоест вам также быстро, как вы надоедите ей. Непостоянство – недостаток, с которым нет смысла мириться, особенно если он разрушителен. Прекратите эту игру и оставьте Фрею в покое. Не бойтесь разбить ей сердце. Ведь, как мы оба знаем, оно имеет умение достаточно быстро исцеляться».

Недоумение быстро сменилось злостью. Ярость жаром обдавала кровь, кипящую в огне нетерпимости. Всё напоминало большое недоразумение, глупую шутку, смысла которой Джеймс не мог понять. Прочитаное им письмо, как и сама просьба в целом, были до абсурда нелепыми. В тоже время между строк Джеймс мог заметить глубину отчаянья отца, чья дочь пошла против его воли.

Совсем выбили из колеи строки – «Я поставил Фрею перед выбором – наследство или нелепые отношения, у которых нет будущего. Пусть я могу дать дочери не большее состояние, чем то, которым располагает Ваша семья, но его достаточно для скромной беззаботной жизни, что мы привыкли вести. Тем не менее, она имела глупость отвергнуть мою признательность и наследство, выбрав Вас. Я считаю её решение вызывающе абсурдным, и прошу заставить Вас его переменить. У меня нет никого кроме дочери. Фрея – моя семья, и Вы безсовестно её разрушаете».

Это одновременно вызывало улыбку и недоумение. Фрея выбрала его, но когда именно это случилось, и при каких обстоятельствах? Может, старик что-то неверно понял, из-за чего сбивал с толку и Джеймса, которого эти строки отчасти обнадеживали. Если Фрея брала на себя смелость ради него идти наперекор отцу, ему это немало льстило. Обещание быть вместе однажды и навсегда обретало больше уверенности.

Осушив стакан пива, Джеймс перечитал письмо ещё раз, взьерошив волосы, что всегда оставались в беспорядке. Злости в нем поубавилось, но и решительности не прибавилось. Джеймс всё ещё не был уверен, как должен был воспринимать слова мистера О’Конелла, потому что в них было одновременно и обвинение, и утешение.

Он требовал, чтобы Джеймс бросил Фрею, будто это было возможно. Убедив себя, что их отношения были игрой, в которую двое заигрались, мужчина был ослеплен собственной упрямостью, которая мешала всем. Казалось, даже Кларисса Кромфорд дала заднюю, махнув рукой на то, как всё, в конце концов, сложилось. Осталась бессильной перед самоуверенностью Джеймса и вступившего с ним в сговор мистера Кромфорда. Если бы кто встал на сторону Фреи в убеждении отца, что они должны были быть вместе, покуда сами того хотели.

В конце концов, Джеймс решил не торопиться с ответом, прежде показав письмо Фрее. Ему было важно услышать, как она сделала выбор в его пользу, что должно было лишний раз порадовать самолюбие, но кроме того чтобы очередной раз убедиться в подлинности данного ею обещания. Кроме того им нужно было вместе обсудить, что стоило делать, а на что не обращать внимания. Утаивать от неё письмо мистера О’Конелла Джеймс не был намерен, насколько жестоким оно бы ни было. Ни к чему хорошему утаивания ещё не приводили.

Он решил не заявлятся к Фрее домой, для чего время было слишком позднее. Джеймс испытывал усталость, да и к тому же его ужасно клонило в сон, в чем можно было винить лишь погоду. Казалось, дождь усилился, сменив мелкую мряку. Талый снег наполнял обувь влагой. Спрятанные в карманы ладони были холодными. Мысли были слишком хаотичными, чтобы ими можно было делиться с кем-небудь. Их разговор мог подождать до следующего дня.

Джеймс подумал, что был бы непротив выпить немного горячего чая, чтобы согреться. Он снова надеялся, что дома никого не будет, но был обманут в собственном ожидании, стоило переступить порог дома. К его же удивлению среди ряда выстроенной обуви были не только две пары тяжелых зимних ботинков Спенса и Дункана, но ещё три пары женских туфель, среди которых узнал и те, что принадлежали Фрее.

У него появилось плохое предчувствие, стоило услышать из гостиной надорванный голос Рейчел, которая будто бы рыдала. Джеймс бегло расшнуровывал ботинки и растегивал пальто, прислушиваясь к голосам, среди которых узнал также Спенса и Алиссу. Прошло не больше минуты, прежде чем он оказался в гостиной. Его внезапное появление заставило всех вмиг умолкнуть.

В комнате было ощутимо напряжение, что сковало всех в одночасье. Джеймс чувствовал, будто случилось что-то, о чем ему забыли рассказать, что-то определено плохое, если не выпиюще ужасное. Он оторопело осматривал друзей, пытаясь угадать, что могло произойти, но это было напрасно. Укол дурного предчувствия заставил поежиться.

Джеймс не ошибся, распознав с прихожей, как Рейчел плакала, прислонившись к плечу Спенсера, который успокаивающе гладил её по спине и заботливо приобнимал. Они сидели на диване, когда кресло заняли Дункан и Алисса, которые стиха о чем-то перешептывались. Рука парня лежала на колене девушки, их пальцы были переплетены. Джеймс не заметил в комнате Фреи, что во многом озадачивало. Он почти был уверен, что видел в прихожей её обувь. Ему это не могло показаться.

– Это всё она виновата, – Рейчел спохватилась с места, чтобы одолеть в два шага расстояние и оказаться рядом с Джеймсом. Она толкнула его в грудь, что намеревалась сделать снова, прежде чем Спенс перехватил её запястья и оттащил назад. – И ты не в меньшей степени. Вы оба виноваты!

– В чем дело? – Джеймс обратился к Алиссе и Дункану, которые молча переглянулись между собой, будто соглашали, кто будет говорить и что скажет. Затем оба повернули головы к нему, чтобы посмотреть с угрюмой нерешительностью, которой он не мог понять.

– Её убили из-за неё. Во всем виновата она, – продолжала выкрикивать Рейчел сквозь непрекращающиеся слезы. Спенсер обнимал её сзади, но больше напоминало, будто он пытался удержать девушку на месте, хоть та больше и не пыталась вырваться. – Они должны были убить не её вовсе. Она не должна была умереть.

– Кого убили? – Джеймс обвел взглядом всех присутствующих снова. – И где, в конце концов, Фрея? – в голосе стало ощутимым беспокойство, ударившее прошедшемся по всему телу электрическим зарядом, от которого чувствовалось неприятное покалывание на кончиках пальцев.

Алисса протянула к нему руку, но он не сразу заметил сжатую во влажной ладони записку. Заметив же, подошел ближе и грубо выхватил, чтобы в ту же секунду развернуть и прочитать. Глаза побежали вниз по корявым строкам, с трудом распознавая слова, выстроенные в неровный ряд. Попытка разобрать нечитаемый почерк заняла больше времени, чем ему казалось, что у него могло быть.

«Спасибо, что была моим единственным другом в те тяжелые времена. Невзирая на это, я не мог поступить иначе с твоей подругой. Она не должна жить, как и все похожие на неё. Никто этого не понимает, но это ненадолго. Я мог бы в неё влюбиться – в её прелестные светлые волосы и милые глаза, волшебное имя и изумительный талант, но она должна была умереть. Р.К.»

– Что это? – он снова поднял глаза на друзей, которые продолжали смотреть на него кто с неистовой злостью и отчужденностью, а кто из-под чёрной вуали кружевной печали. – Где Фрея? – повторил нетерпеливо, сжав дурацкую записку в ладони. Сердце участило биение, в горле образовался тошнотворный ком. Джеймс держал нетерпение в крепко сжатых ладонях, не давая воли приступу ярости, в которой начал захлинаться.

– Разве ты ничего не понял, – Рейчел сделала попытку рвануться к нему, когда Спенс удержал её. – Она должна была умереть. Её должны были убить, – продолжала повторять, как заведенная. Глаза метали молнии, на кончике языка было слишком много яда, которым, казалось, она хотела отравить не только его, но всех присутствующих. – Вместо неё убили Марту! Её убили вместо Фреи, будь она проклята!

Джеймс и сам не осознал, как вдруг выдохнул с облегчением, что заметила Рейчел, которая всё же вырвалась из рук Спенсера и начала со всей силы колотить по нему кулаками, рассыпаясь в проклятиях. Она продолжала рыдать, заключенная в клетке безумства, в чем её нельзя было винить. Осознание того, что с Фреей всё было в порядке, пришло намного раньше, чем то, что Марта умерла.

Девушка, которая была живым олицетворением его детства, умерла. Её убили, приняв за другую, что было чьим-то злым промыслом и одновременно обычной случайностью. Выдавалось ироничным, как за несколько часов до этого она рассуждала вслух о смерти, будто делилась тайными мечтами, в исполнение которых сама не верила. Тем не менее, Джеймс, наверное, был единственным, кто знал, что Марта хотела умереть иначе. В её смерти должен был быть смысл, но вряд ли даже она сумела бы его найти. Джеймс находил его лишь в том, что она отдала свою жизнь взамен на его будущее, что он упрямо отказывался провести с ней.

Даже теперь Фрея оказалась на первом месте, что выдавалось чем-то неправильным, потому что она ведь осталась жива, и с ней всё было в порядке в отличие от Марты. Пусть в последнее время она только мешала, совершала пакости и пыталась вклиниться между ними, но Джеймс должен был дать должное прошлому, что хранило о девушке лишь приятные воспоминания. Они были друзьями, но это было так давно, что теперь казалось ненастоящим. Единственным настоящим оставалась Фрея, и Джеймс отдавал все свои переживания ей.

– Как это случилось? – спросил, снова обратившись к Алиссе или Дункану, выражения лиц которых были одинаково хмурым и печальным. Их молчаливая отстраненность выдавалась страной. Словно непризнавая того вслух, они тоже обвиняли Фрею в случившемся, что Джеймс упрямо отказывался принимать за правду.

– Её ударили камнем по голове приблизительно дважды. Затем нанесли несколько неточных ножевых ранений между ребер и оставили истекать кровью. Её нашли возле общежития, лежала в тени за деревом, – сдавленным голосом ответил Спенсер. – Видимо, она хотела за чем-то вернуться, – пожал неуверенно плечами.

– Её нашла Фрея, – рявкнула Рейчел. Произнесла имя подруги с отвращением, будто оно отдавало терпкой горечью, от которой немел язык. – Сегодня утром.

Джеймс возобновил в памяти вчерашний день, что был сумбурно странным. Марта заявилась к нему утром, он позволил ей поцеловать себя в последний раз на прощание, а затем убедил уехать. Провел до вокзала, всучил в руки билет и пожелал хорошей дороги, прежде чем заявился к Фрее, с которой затем провел остаток дня.

Когда она успела вернуться, чтобы того никто не заметил? Зачем это сделала? Кого хотела увидеть или с кем поговорить? Марта должна была убраться из города, чтобы вернуться в Лондон и больше не напоминать о себе. Джеймс успел забыть о ней ещё до конца вчерашнего дня, не говоря уже о том, что не думал о ней весь последующий день. Известие об её смерти было, по меньшей мере, неожиданным, но он не мог перестать беспокоиться о том, что на её месте должна была оказаться Фрея.

Записка от Реймонда всё объясняла. Всё, кроме того откуда он знал Алиссу и какие обстоятельства сделали их друзьями. Очевидно, ему уже не было чего терять, раз он признал свою вину, невзирая на то, что большую роль играло посредничество. Парень не мог покончить с девушкой самостоятельно, но в то же время не сумел оставить всё, как есть. Он должен был убить Фрею ещё в баре, но тому помешали. Попытка сделать это снова оказалась неудачной.

Их не распознали, и в этом не было ничего удивительного. Джеймс и сам однажды принял Марту за Фрею, что было странно, потому что сходства между ними было мало. Тем не менее, сзади их можно было легко перепутать, особенно тому, кто не был уверен, как именно должна была выглядеть преследуемая девушка. Должно быть, указания Реймонда были исбавлены четкости, но невзирая на это он был уверен, что убитой была именно Фрея. Было к лучшему, чтобы он продолжал так думать. Иначе он не преминул бы исправить ошибку.

– И где она сейчас? В полицейском участке? – ему не давала покоя обувь девушки, замеченная в прихожей.

– Нет, она в соседней комнате, – ответила Алисса, прижавшись к Дункану ещё ближе. – Мы уже давно вернулись из участка. Я была с ней.

– Алисса нам обо всем рассказала. Чёртов Реймонд передал записку прямо в участке, можешь себе представить? – не скрывая отчаянной злости, вторил Дункан. – Фрея же не сказала и слова после возвращения. Сидит взаперти уже несколько часов. Тебе лучше пойти к ней.

– Что она может сказать, когда из-за неё убили человека? – не унималась Рейчел, рыча на всех, как сорванная с цепи бешенная собака. – Это её вина, – девушка громко шмыгнула носом, прежде чем ешё громче разрыдаться.

Джеймс вздохнул в ответ. Дункан был прав, ему было лучше пойти к Фрее. На самом деле ему не терпелось увидеть её и воочию убедиться, что с ней всё было в порядке.

Спенсер начал успокаивать Рейчел, которая повторяла одно и то же, заражая болезненным отчаянием других. Наверное, отчасти она испытывала собственную вину, из-за чего была такой громкой и отчаянно категоричной в своих обвинениях. Обрушивала проклятия на Фрею с уверенностью, что та слышала её из соседней комнаты, но на самом деле не была уверена в самой себе.

В последнее время общество Марты её отягощало. Бывшая школьная подруга мучила и заставляла чувствовать себя скованно и неуверенно, как не было с Фреей и Алиссой. Рядом с ней Рейчел чувствовала себя неправильно, потому что всё чаще ловила себя на мысли, что доселе пыталась лишь наследовать девушку, забывая о том, чего хотела сама и кем была. Ещё с детства она прислушивалась ко всему, что говорила Марта, следовала за ней по пятам и безропотно соглашалась на всякие проделки, даже если те претили ей. Рейчел долгое время оставалась её безликой тенью, попытки которой обрести человеческий облик были тщетными. Она близко к сердцу принимала упреки подруги, подстрекательства и даже шутки, загоняя себя в ежовые рукавицы выдуманного идеала, которого однажды была намерена достичь. Слова подруги застревали занозами под кожей, и только на расстоянии Рейчел научилась их вытаскивать, вздыхая от облегчения.

Она не подозревала, что Марта вернулась, чтобы попрощаться с ней. Тогда ей было всё равно, и если бы они встретились, Рейчел рискнула бы послать её к черту, о чем уже давно мечтала. Теперь же в одной мысли об этом было что-то уничижительно неправильное. Известие о смерти подруги вызвало в душе нечто большее, чем удивление. Это был обрушившейся на голову не просто снег, а целая лавина, под которой, ей казалось, она должна была замерзнуть и умереть, обвиняя в смерти подруги всех, когда в глубине души испытывала собственную вину.

Остальные же должно быть испытывали смешанные чувства, в которых сложно было найти определенность. Наверное, если бы на месте Марты оказалась Фрея, как было предусмотрено изначально, глубина их поражения была намного большей. И всё же случайная подмена девушек вызывала одновременно и печаль, и облегчение.

Джеймс обнаружил Фрею на своей кровати. Сидела с закрытыми глазами, прислонившись головой к холодной стене, и приняла отрешенный вид, полон напускного спокойствия. Грудь медленно поднималась и опускалась, вторя каждому равномерному вдоху и выдоху, что будто бы давался ей с трудом. Ресницы трепетали, но она не подала виду, как заметила его присутствие. Не встрепенулась, не шелохнулась, не посмотрела на него, не вздохнула – ничего. Даже когда Джеймс сел рядом, Фрея продолжала упрямо игнорировать его.