Текст книги "Крушение империи"
Автор книги: Михаил Козаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 68 страниц)
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Обед в чиновничьем клубе
Как условлено было с Людмилой Петровной, ротмистр Басанин зашел в чиновничий клуб и занял, поджидая ее, отдельный столик в боковой комнате. Днем в клубе бывало сравнительно мало посетителей, так как почти все члены его обедали дома и приходили сюда к вечеру – к зеленым карточным столикам, чтобы «записать пульку», или сыграть в макао, или иногда посмотреть спектакль на устроенной здесь же сцене, или – по воскресным дням – послушать концерты, даваемые смирихинским «Обществом культуры и разумных развлечений».
Ротмистр заказал обед для двоих, но попросил повременить с ним, покуда не прикажет.
Толстый седой буфетчик Семен Ермолаич, тридцать пять лет кормивший сначала дворян, а после – чиновников и всех именитых и благонамеренных горожан, знал не только вкус каждого, но и капризы его желудка, почек и печени так же хорошо, как и материальные и личные дела посетителя. Многие из них были, тайком от других, его постоянными, а иногда и долголетними должниками, но старый буфетчик никогда не давал им этого чувствовать. Проигравшемуся в карты он вручал поспешно золотую пятирублевку – так, словно он сам был должником неудачника:
– Прошу прощения, прошу прощения, Иван Андреевич. Мне бы, неучу, и самому бы след догадаться…
И нетерпеливый и благодарный в душе Иван Андреевич брал золотую монетку и быстро, двумя пальцами, опускал ее в нижний кармашек своего потертого, с золотыми чиновничьими пуговицами жилета и этой же рукой похлопывал потом по плечу добрейшего буфетчика:
– Так вы не забудьте, Семен Ермолаич: теперь пять да в прошлом месяце десять…
– Уж вы не надейтесь, – отвечал старик. – Забуду, обязательно забуду: на такие дела памяти нет.
Он, старый буфетчик, считал себя близким, тесно связанным всей жизнью, всем ее прочным укладом со всей этой средой бар, помещиков и чиновников.
В свое время, многие годы назад, благодаря балам и кутежам этих людей он составил себе приличное состояние. Но, составив его, он не стремился к дальнейшему обогащению; к тому же обмельчание и значительное материальное оскудение обслуживаемого им сословия сказалось и на делах самого Семена Ермолаича. Он не искал уже прибылей и потому не ушел купечествовать, как сделал бы другой на его месте. Он остался верен не только своему первоначальному занятию, но и той традиционной среде, неустранимым свидетелем жизни которой он был в эти годы. Он жил ее интересами, потому что они стали как бы его собственными. Иное отношение ко всем этим Иванам Андреевичам он почитал бы недостойной изменой со своей стороны. Он никогда не проявлял к ним угодливости и лакейского низкопоклонства, а они, начиная от старшин клуба и кончая случайным посетителем, были всегда с Семеном Ермолаичем учтивы и доброжелательны, – и потому он считал свое долголетнее занятие почетным и несомненно полезным.
– Обед изволили, Павел Константинович, заказать на двоих? – спросил он медленно, не спеша подойдя к столику.
– Да, да… но не сейчас.
– Уведомлен, уведомлен официантом. Однако позволю себе доложить: заходил часом раньше господин студент один, сынок покойного его превосходительства Величко, и заказал сервировку на четверых, притом сказал: «Обедать будет с нами господин ротмистр». Просил передать, пусть самостоятельно, значит, господин ротмистр не заказывает. Как прикажете теперь, Павел Константинович?
– Четыре нас будет? А кто же это четвертый? – недоумевая спросил ротмистр, отбрасывая в сторону последний номер «Нивы», который читал здесь, чтобы убить время ожидания. – Вам не называли?
– Никак нет, Павел Константинович, не упоминали.
– Что ж… ладно, – согласился ротмистр, пожав плечами.
– Считал обязанностью, считал долгом…
Семен Ермолаич так же вперевалку, не спеша, как подошел раньше, двинулся к дверям.
Ротмистр Басанин мог предполагать, что вместе с Людмилой Петровной придет ее брат студент, но еще об одном своем спутнике она не предупреждала Басанина, и он теперь тщетно пытался предположить, кто бы мог оказаться этим человеком. Уже было три часа, а Людмила Петровна не появлялась. Он взял опять журнал и углубился в чтение какого-то неизвестного до сего романа; иллюстрации он бегло просмотрел еще раньше.
Во владениях Семена Ермолаича царила тишина. Только из биллиардной комнаты доносился сухой, костяной звук шаров да изредка позванивала, вздрагивая от провалившегося в нее шара, дряблая луза: то упражнялся в игре скучающий здешний маркер.
За дверью, в театральном помещении, шла репетиция какой-то пьесы, и десяток раз одни и те же, неестественно взведенные голоса повторяли одни и те же – очевидно, плохо понятые актерами – фразы. И Басанин, невольно прислушивавшийся к ним, запоминал почти каждое громко произнесенное слово. Несколько раз он хотел вникнуть в их смысл, но его мысль и внимание были все время отданы другому: читая журнал, слушая репетирующих актеров и прислушиваясь к каждому новому полосу, раздававшемуся в вестибюле клуба, он думал только о предстоящей встрече с Людмилой Петровной.
И когда он услышал неподалеку уже ее голос, быстро встал, сделал несколько шагов, но тотчас же остановился, сдержанный лукавой и осторожной советчицей мыслью: «Подождем, подождем. Излишняя инициатива вредна-с… Да, да».
Он сделал вид, что не предполагает даже о ее присутствии здесь, и приняв небрежную позу: широко расставив ноги, заложив руки за спину и сцепив их там пальцами, покачиваясь на одном месте и посвистывая, – он слегка закинул голову, уставился в зеленую афишу, извещавшую об очередном спектакле. Времени было достаточно, чтобы пробежать ее глазами всю, но Басанин только и видел перед собой то, что бездумно, бессмысленно повторял сейчас про себя: Рюи-Блаз, драма Виктора Гюго… Рюи-Блаз, драма Виктора Гюго…
– Да вот ведь где господин ротмистр! – громко сказал, переступая порог, студент, – и тогда только ротмистр Басанин оглянулся, выпрямился и шагнул к входившей Людмиле Петровне.
Она протянула ему руку, и он чуть задержал ее, прикладываясь к ней губами.
– Вы, кажется, знакомы? – улыбались глаза Людмилы Петровны, и она, не оглядываясь, прошла вперед, давая дорогу своему спутнику.
Это был Георгий Павлович Карабаев.
– Знакомы, Людмила Петровна.
– Так точно. Встречались раза два-три в присутственных местах.
– Два раза, – поправил и уточнил со свойственной ему привычкой Георгий Павлович, здороваясь с ротмистром.
Басанин сначала коротко пожал теплую, слабо ответившую руку Карабаева, потом – длиннопалую и порывистую студента и направился вместе с ними к столу, за который села Людмила Петровна.
Официант проносил на ладони кому-то в соседнюю комнату открытый судок, из которого шел пар: запахло томатом, кореньями.
– Голодна, голодна ужасно! – живо, простодушно говорила Людмила Петровна, по-ребячьи хмуря брови и вытягивая свои тонкие, вырезанные серьгой ноздри, словно хотела вобрать в себя запах всей кухни Семена Ермолаича.
– Я заказал… – поспешил сообщить о своей распорядительности ротмистр Басанин, но студент перебил его:
– Все уже готово: Людмила Петровна как хозяйка выбрала уже меню… Вот видите, господа, уже несут, несут тарелки, ложки… Действительно, есть хочется…
Официант нес сервировку, а следом за ним, плавно переваливаясь, плыло тяжелое, медлительное тело старого буфетчика. Да, тут требовалось его, Семена Ермолаича, непременное участие: разве суметь простому официанту примирить и сочетать вкусы на вина столь различных господ, как эти?
Вина предлагал и выбирал Георгий Павлович: он заказал наиболее дорогие. Буфетчик спокойно, как всегда, но с особым вниманием и почтением прислушивался сейчас ко всем указаниям Карабаева. Георгий Павлович сидел вполоборота к нему, но Семен Ермолаич смотрел не на него и ни на кого из присутствующих, а в сторону, на белый кафель печки – как будто там, на ней, запечатлялись кем-то подробные распоряжения барина-заказчика. Георгий Павлович Карабаев говорил повелительно, мерно, не повторяя дважды своих желаний, – и неприятно и совестно было старому буфетчику ошибиться перед ним.
Нечто схожее испытывал сейчас и ротмистр Басанин.
Он с досадой подумал о том, что фабрикант сумел так незаметно и неоспоримо руководить сегодняшним обедом и, следует ожидать, предстоящим разговором в эту встречу. Ясно было, что Карабаев решил оплатить весь этот обед и потому выбирал самое дорогое вино и фрукты, – и ротмистр Басанин не мог счесть для себя возможным как-нибудь вмешаться в этот выбор.
Присутствие здесь этого независимого по своему положению, богатого человека некоторым образом подавляло ротмистра. Это состояние подавленности, неудобства он всячески старался скрыть от Людмилы Петровны.
«Зачем пригласила меня?» – досадовал ротмистр.
– Мы немного задержались, – говорила Людмила Петровна. – Дела, дела! Тяжело быть наследниками какого-то хозяйства, какой-то земли, завода. Ни я, ни Леонид, конечно, абсолютно не приспособлены заниматься всем этим. А вот приходится.
– Если не ошибаюсь, – вставил ротмистр, – Георгий Павлович может предложить вам свою авторитетную помощь?
– Да, да. Это верно. Он мог бы лучше распорядиться заводом. Но надо еще подумать, надо еще посоветоваться с Михаилом Петровичем, со старшим братом. Леонид уезжает сегодня в Петербург. Ну, а там посмотрим… Ведь, правда, так лучше будет? – обратилась она к Карабаеву, отпустившему уже буфетчика.
– Простите, я не слышал, Людмила Петровна, вашей беседы.
– Это все продолжение сегодняшних наших деловых разговоров. Все о том же заводе.
– А-а… – протянул Георгий Павлович. – Завод хорош, может давать прочную прибыль, но требуется коренная реорганизация всего хозяйства его и руководства. Основное: свекловичные плантации должны быть собственностью завода, а не в аренде постороннего человека. И чем умней и предприимчивей этот человек, тем по существу опасней он для заводского хозяйства.
– Почему? – спросил студент, хотя он меньше всех интересовался этим разговором.
– Очень просто: он, заготовитель сырья, будет всегда держать вас в зависимости от своих собственных расчетов. А если еще договорные отношения с ним оформлены не слишком строго…. – Карабаев мягко, но иронически улыбнулся в сторону обоих наследников… – если не совсем предусмотрительно, то…
– Ах, боже мой, все верно, верно! – словно отгоняя от себя какую-то неприятную мысль, воскликнула Людмила Петровна. – Надо прямо сказать: никуда наши помещики не годятся. Никуда.
– Вы так серьезно думаете? – вмешался ротмистр Басанин.
Он был задет сейчас не сутью признания, а тем, что оно сделано в присутствии человека, откровенно и умно насмехавшегося над чуждым ему дворянским сословием.
– Однако кто же, как не ваш почтенный покойный батюшка, строил этот завод? Наша отечественная промышленность зачалась именно на дворянских, помещичьих капиталах. И другое дело, конечно…
– Ну-с? – внимательно и выжидающе смотрел на него Георгий Павлович.
Это был предостерегающий вопрос. Ротмистр Басанин собирался сказать, что другой вопрос – почему этими капиталами овладевают теперь люди другого сословия (в этом заключался бы выпад против фабриканта Карабаева), но, поняв сразу, что тем самым обязательно заострит разговор и вызовет недовольство присутствующих, продолжал фразу не так, как раньше Думал:
– И другое дело, господа, надо сознаться, было создано в России теми же людьми: это – искусство, литература, просвещение. Есть какая-то духовная прелесть в этом петербургском, господа, периоде нашей истории. Именно – петербургском! Настолько все это было хорошо, что обаяние этого… да, Георгий Павлович, обаяние, – ну, как бы это лучше выразить… незримо (почему-то вспомнился писарь Кандуша, словно он подсунул сейчас это слово…), незримо прелесть и обаяние всего этого вошло в душу культурного привилегированного общества… А тени этого Петербурга, так сказать, вызывают мистическое, что ли, состояние преклонения…
– О, вы – поэт, господин ротмистр! – одарил его черствой улыбкой Георгий Павлович. – Но, простите, – традиционный поэт и эпигон. Вы не обижаетесь, конечно, любезный Павел Константинович? Ведь не Аполлон же ваш шеф?! Я потому позволил отнестись критически к вашим поэтическим эмоциям, что не они суть ваших повседневных, деловых занятий, – не правда ли?
– Я вскользь упомянул о Петербурге…
– Совершенно верно. А я говорю: представление об этом прекрасном ученом и промышленном городе как о болотистом рассаднике какой-то мистики и прочих измышлений пора сдать в архив. Петербург так же реален для нас, как вот и маленький Смирихинск: и там и здесь фунт сахару стоит одиннадцать с половиной копеек.
– Прозаично…
– Не спорю, Людмила Петровна. Я позволил себе привести этот житейский грубый пример в доказательство своей, отнюдь не порочной, с точки зрения современной культуры, мысли… Отнюдь не еретичиой, господа. Кто это решится сказать, что для нас, для России, не существует общих законов экономики?
– Но Петербург символически, так сказать…
– В первую очередь он ведет эту экономику. И если говорить «символически», как вы, то следует сказать: вы цепляетесь за Елагины острова, Петергофы и живописные Стрелки и музеи; вы прикладываетесь, расслабленные, к нежной ручке прошлого, а у того же Петербурга давно уже, – вы этого почему-то не замечаете, – у Петербурга давно уже, говорю я, выросли здоровенные мускулистые руки и плечи промышленности, техники, исследовательских лабораторий.
– Боже мой, да и вы поэт, оказывается! – не утерпела Людмила Петровна, принимая из рук официанта наполненную тарелку. – Вот, вот, я так «взволновалась», господа, что чуть-чуть не пролила сейчас суп…
– Никак не претендую на это звание. Я не поэт, не мечтатель. Я – только русский промышленник.
– И вы гораздо лучше знаете те западные доктрины, которые были сотворены не столько в интересах промышленников, сколько для «просвещения», так сказать, работающих в промышленности? – решился ротмистр перейти в наступление против Карабаева.
Георгий Павлович хлебнул супу, положил ложку на нижнюю, мелкую тарелку, как будто ложка мешала ему сейчас, и, ухмыляясь, посмотрел на Басанина.
Тот поднял голову. «Да, да… я – жандармский офицер, черт побери, а ты не смеешь игнорировать мое положение! – пришла вдруг своевольная, упрямая мысль. – Язык твой попридержи…»
И он не отвел, как раньше, своих выжидающих глаз.
– Видите, – ухмылялся уголками рта Георгий Павлович, – я лишен (от природы, очевидно, и благодаря своему занятию) тех способностей, которые в такой, право, лестной мере присущи вам, любезный Павел Константинович. Я не умею догадываться и читать в сердцах. Не знаю – равно как и того, какие источники питают вашу уверенность, – что эта доктрина господ европейских социалистов оспаривает пользу и значение промышленности.
«Не знает, а говорит… Хитер!» – озлобился ротмистр Басанин: тон, в котором отвечал фабрикант, был подчеркнуто вежливым, но самый ответ заключал в себе немалую долю неприязни и колкости.
– Я не понимаю никаких доктрин, и мне становится скучно, – сказала недовольно Людмила Петровна. – По крайней мере сегодня мне не хотелось бы слушать такого спора.
– Виноват, Людмила Петровна, но в этом «доктринерстве» я, право, не повинен. Свою же мысль позволю все же высказать до конца. Я так привык, господа. Вернемся к «символическому» Петербургу… Я уже сказал: некоторым любы Стрелки и музеи, – и я большой поклонник всего этого. Но что такое музей? Музей – это застывшие в истории шаги нации. Застывшие, господа. А нация идет вперед и во главе своего движения ставит в каждую эпоху новое общество, новые, так сказать, производительные силы. Вот и все, господа. Но если это положение мое может вызвать спор, я согласен оставить его сейчас без защиты… дабы не омрачать нашей встречи. Вино не плохое, – тотчас же переменил он тему разговора. – Разрешите, Людмила Петровна, ваш бокал?
Конец обеда прошел в ничем не примечательной беседе о местных, смирихинских делах, и ротмистр Басанин тщетно старался понять, для чего собственно его пригласили сюда.
Единственно, что было ему приятно – присутствие здесь Людмилы Петровны. Ротмистр давно уже определил свое отношение к ней.
Красота и женственность Людмилы Петровны всегда волновали Басанина – притягивали к себе своей недоступностью и воспаляли его воображение. Ее молодость и богатство дочери крупного помещика сулили немало радостей и удобств в жизни, а ее неожиданное вдовство и независимый характер облегчали задачу сближения с Людмилой Петровной.
Если бы ротмистр Басанин узнал ее только сейчас, если бы этот обед был бы их первой встречей, Басанин с одинаковой, вероятно, силой испытывал бы желание этого сближения. Он никогда по-настоящему – преданно и глубоко – не любил, у него не было ни к кому раньше интимной привязанности, которая располагает к чувству длительному и внутренне оберегаемому, и, сойдясь с женщиной, он стремился прежде всего сделать так, чтобы остаться независимым от нее и свободным. Встречаясь же с Людмилой Петровной, он думал: Людмила Петровна его, ротмистра Басанина, жена – вот что было его конечной целью!
Его страстное, но внешне скрытое желание обладать этой женщиной сочеталось в то же время с трезвым и верным расчетом: женитьба могла принести удачу и в карьере.
– Я хотела вас кое о чем попросить, – словно вспомнив о чем-то, обратилась к нему Людмила Петровна.
– Приказывайте! – И ротмистр поднял плечом свой серебряный с красным просветом погон.
– Вот видите, Георгий Павлович, какая у меня власть, – рассмеялась она. – Вы мне так не отвечал! А моя просьба, милый Павел Константинович, состоит в следующем… Господи, как бы это проще сказать. Слов ом, вот что… Вы имеете представление о господине Теплухине? Да или нет?
Ротмистр быстро обвел глазами всех присутствующих: Людмила Петровна и студент смотрели на него с нескрываемым любопытством, Карабаев, закурив папиросу, старательно пускал колечки и, казалось, только и был поглощен этим занятием.
– Да, – медленно ответил ротмистр, тихо пощелкивая пальцем наконечник своего серебряного аксельбанта. – Имею представление о господине Теплухине. «Ага, вот оно в чем дело. Но почему это так интересно ей?»
– Господин Теплухин имел желание явиться к вам.
– Вот как!
– Да. Но после нашего разговора с вами этот визит, я думаю, будет излишним. Дело в том, что Теплухин имеет возможность поступить на службу… на завод Георгия Павловича.
– Это обоюдное желание? – подчеркнул ротмистр.
– Теплухин ищет заработка, я имею возможность предоставить ему службу, – спокойным и безразличным тоном ответил Карабаев.
– Кто же запрещает уважаемому Георгию Павловичу благодетельствовать?
– Я говорю не об этом, – сощурились серые, обещающие, улыбнувшиеся глаза, и, на минуту загипнотизированный и обласканный ими, ротмистр перевел свой разгоряченный взгляд на капризные губы слегка наклонившейся к нему Людмилы Петровны. – Теплухин понимает, что он находится под надзором полиции, – так он говорил мне.
– Он никому не опасен, – вставил Карабаев.
– Совершенно верно. Я того же мнения, – продолжала она. – Но вы, господин ротмистр особого корпуса жандармов (Людмила Петровна с нарочитым и шутливым пафосом произнесла титул Басанина), вы должны мне откровенно сказать: вы против того, чтобы Теплухин служил в Ольшанке, или нет?
– Господа, вы как-то превратно судите о моих официальных обязанностях, – попробовал уклониться ротмистр.
Он протянул руку к бокалу с вином и безмолвно чокнулся им с Людмилой Петровной. «Для вас… для вас я все могу сделать, знайте…» – говорил его взгляд.
– Право же, это так, господа. Разве мы кому-нибудь запрещаем или мешаем заниматься законным делом? Напротив, мы призваны оказывать наиусерднейшее содействие таким подданным империи. Мои слова не нуждаются ни в каком подтверждении, потому что они говорят о том же, о чем говорит высочайше утвержденный указ о характере нашей службы… И я думаю, что, например, Георгий Павлович не откажется засвидетельствовать пользу этой службы. Кто у вас работал в той же Ольшанке под фамилией Сенченко? Бежавший и долго разыскивавшийся преступник, калишский рабочий, стрелявший в своего хозяина. Мы его обнаружили.
Ротмистр Басанин уже не скрывал того, насколько приятно ему сознание своей силы – жандармского офицера, которому вверена охрана имперского режима хотя бы и на столь незначительной территории.
Пощелкиваемый небрежно наконечник аксельбанта подскакивал все выше и выше.
И от сознания ли своего, ротмистрова, положения, или, может быть, от того, что крепко играло выпитое, лукавое вино и хотелось – инстинктивно – казаться красивей, лучше и значительней перед Людмилой Петровной, – Басанин именно таким почувствовал себя в эту минуту.
Свой собственный голос показался ему необыкновенно плавным и выразительным. Улыбка, все время не сходившая с лица; блуждала по нему так легко, как безукоризненно ловко пудрящая пуховка, и, как она, была мягка и нежна ротмистрова улыбка. Кисть левой руки, непринужденно лежавшая на ослепительно белой, выкрахмаленной скатерти, нервно и быстро играла всеми пальцами, – он испытывал сладостное, почти осязаемое, возбуждение; оно должно было или передаться другим, или подчинить их себе…
Ротмистр почувствовал, как тело его, весь он, от головы до пят, стал мускулистей, подвижней, свободней и плавней в своих движениях, – и ему невольно захотелось встать во весь рост и показать всего себя наблюдавшей его женщине.
Он с радостью подумал о том, как отлично лежит на нем темносиний двубортный сюртук с красным кантом по воротнику и обшлагам, гордо выпячивающий его, басанинскую, грудь; как туго и ровно натянуты на штрипках безукоризненно выглаженные диагоналевые брюки, как обманно-небрежно волочится по полу спущенная на серебряной портупее скосаревская шашка в притупившихся – да, притупившихся! – в конце ножнах и нежным колокольчиком звенит великолепная савельевская шпора с чарующим малиновым звоном.
– Господа! Я говорю вам: ничто нам не страшно, ничто не поколеблет нашу государственную власть. И поэтому, Людмила Петровна, если вы почему-либо хотите протежировать Теплухина, – пусть поступает на службу, пусть… Я не хочу вмешиваться в это дело. Не имею формальных оснований для вмешательства. Тем паче, господа, что Теплухин досрочно помилован и возвращен на родину.
– Досрочно? – удивленно поднял брови Георгий Павлович.
– А почему это вас так поразило?
– Ну, да… ему было зачтено предварительное сидение, вероятно?
Ротмистр Басанин вдруг сдержал себя, остановленный быстрой и короткой мыслью: «Ага… Ты мне Ольшанку подай, Кандуша!»
– Словом, Теплухин освобожден теперь, прав не лишен и следовательно…
Ротмистр не закончил фразы и развел только руками.
– Вот и хорошо, – спокойно сказала Людмила Петровна. – Мне очень приятно, что вы не оказались чиновником. Скучна… ах, как скучна у нас, господа, эта пресловутая «буква закона»!
– Но если я оказался вам приятен, – спасал себя Басанин, – то только потому, что я в данном случае никак не нарушал ее. Я пока не имею никаких формальных оснований для вмешательства в дело господина Теплухина.
– Только потому? – иронически смотрели теперь отдалившиеся серые глаза. – А я, грешным делом, думала, что моя просьба… Леонид, ты, голубчик, ужасно много куришь. Вы не находите этого, Георгий Павлович?
«Ч-черт! Я поскользнулся на апельсинной корке», – с тревогой подумал ротмистр о своем неловком ответе. Улыбка еще оставалась на лице его, но была уже ненужной, лежала на нем, как неряшливо оставшийся после бритья, прилепившийся волосок из облезлого помазка.
Резко приподнятое настроение Басанина так же резко изменилось: он несколько раз пытался вернуться к утраченной теме, но, как только начинал этот разговор, Людмила Петровна искусно отводила его.
Ему стало душно вдруг, не по себе в отлично сшитом мундире, который показался теперь почему-то узким, а рукава – безобразно короткими; он с досадой заметил сейчас, что стул под ним немного расшатан и при нерассчитанном движении скрипит и, вероятно, издавал все это время малопонятный окружающим звук. Глядя исподлобья и скосив глаза в сторону небрежно расплачивавшегося с официантом Карабаева, он увидел свой закрученный кверху, растопыренный рыжеватый ус, на котором торчала – предательской свидетельницей его, басанинской, небрежности – не забранная салфеткой жирная крошка пирожного. Он снял ее незаметно длинным ногтем мизинца.
«Для чего пришел сюда? – спрашивал себя. – Ну, захотелось им вместе после деловых разговоров пообедать… А меня зачем позвала? Чтоб о Теплухине узнать, просить меня о нем? Этот миллионщик-либерал взятку мне обедом дал… или как?»
Он тяжело поднялся из-за стола вслед за другими.
– Вы разрешите мне к вам приехать в имение? – спросил он, прощаясь с уходившей Людмилой Петровной, и почувствовал, как грустно и виновато смотрят сейчас его глаза.
– Конечно, я буду очень рада: у нас так скучно, – приветливо улыбнулась она, подавая руку для поцелуя. – Вы давно уже ко мне не приезжали и потому не имеете права желать, чтобы я о вас помнила. Но вот видите: когда решила увидеть вас, Павел Константинович, я нашла способ это сделать… Не правда ли? Господа, я сию минуточку иду! – крикнула она стоявшим у вешалки Карабаеву и брату.
– Вы знаете, – тихо сказал ротмистр, – что я хотел бы вас видеть всегда.
– Да? Фу, какие здесь грязные ступеньки в чиновничьем собрании, – смеялась она, спускаясь к вешалке. – Вы, значит, остаетесь здесь, господин ротмистр? До свидания!
Басанин остался один. Растерянность уже исчезла, но оттого, что не мог еще разобраться во всем, что произошло в конце обеда и после, был зол и придирчив, как и сегодня утром, когда наткнулся в столе на свой давнишний неловкий доклад.
«На улицу, черт побери! Душно мне…» – быстро сбежал он в вестибюль.
– Шинель! – громко крикнул он глуховатому здешнему швейцару, заметавшемуся у вешалки. – Живей, старик!
– Резвости, резвости-то сколько, ба-а-атенька! – услышал Басанин знакомый, погружающийся в одышку голос и оглянулся.
Здоровенный, тучный исправник Шелудченко стоял в другом конце вешалки, протирая запотевшие стекла очков большим красным платком. Синие маленькие глазки исправника добродушно посмеивались.
– Драгоценному Павлу Константиновичу – мое искреннейшее почтение, уважение, красотой восхищение, любовь моя без сомнения, примите заверения и всякие томления…
Исправничья туша подвигалась на Басанина, протягивая мягкую руку и расточая на ходу привычные шутливые приветствия.
В другое время ротмистр Басанин ответил бы, как всегда, схожей шуткой, но сейчас ему было не до этого.
– Здравствуйте, Иван Герасимович, – сухо сказал он, влезая в подбитую ватой шинель, поддерживаемую швейцаром. – Тороплюсь.
– Вижу, вижу, – тем же тоном продолжал исправник. – Ну, а все-таки, что нового? Тишь да гладь, да божья благодать… а? Да вы что это на афишку загляделись, словно императорский театр на ней помечен?
Он был прав: ротмистр Басанин смотрел каким-то странным взглядом на зеленую афишу, висевшую на стене.
– Тишь да гладь? – вдруг, обернувшись, насмешливо и зло сказал он. – А-а… – уже почти застонал он, чувствуя неожиданную радость от того, что может сорвать сейчас свое раздражение. – Я не видел раньше этого безобразия… но вы полюбуйтесь, что это такое.
– Что? – недоумевал Шелудченко, вскидывая голову кверху и вглядываясь в афишу.
– Вот вам ваша тишь да гладь… Сорвать, заклеить эти афиши! Это черт знает что! – не унимался уже ротмистр. – Читайте-ка, Иван Герасимович, если раньше, давая разрешение, не читали…
– Ну, читаю… читаю, – не совладая с одышкой, взволнованно сказал исправник. – Рюи-Блаз, драма Виктора Гюго…
– Гюго!
– Ну, Гюго… Рюи-Блаз. А что есть этот Рюи-Блаз… а?
– Да не в том дело! – презрительно смотрел на него ротмистр. – А дальше… помельче шрифт… вот… сбоку…
– Сбоку? Ага… вижу.
– «Так вот они, правители страны, министры бескорыстные народа, так вот у нас дела какого рода…» – медленно, с расстановкой, обдумывая каждое слово, читал исправник, оглядываясь по сторонам.
– Ну? – процедил ротмистр, чувствуя удовлетворение после приступа гнева. – Ну-с, Иван Герасимович?
– Думаете? – односложно спросил исправник и мигнул смешливо Басанину.
– А по-вашему, как же?
– Думаете, присочинили актеры… а? Или научил кто?
– Не присочинили, а напечатали нарочно. Цитату напечатали «со смыслом». Оштрафовать типографию на сто целковых да проверить паспорта у актеров! Это ваше, ваше дело, Иван Герасимович… Губернатор бы увидел сию минуту афишку…
– Так вот у нас дела какого рода… – повторил, пыхтя, Шелудченко, – Изречение! Действительно! Виктора бы мне сюда этого Гюго – поизрекал бы у меня! Да ведь не в моем уезде, прохвост! Распоряжусь, распоряжусь насчет типографии, Павел Константинович. Что говорить – легкое упущение!
Ротмистр Басанин козырнул и выбежал на улицу.
