Текст книги "Крушение империи"
Автор книги: Михаил Козаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 64 (всего у книги 68 страниц)
– Вячеслав Михайлович… Я вот целиком на вашей стороне, – запустив пятерню в свои ниспадавшие кольцами волосы, искал с ним разговора моряк.
Он тихонько оттер локтем стоявших впереди него товарищей.
– Я тоже против всякой половинчатости. Но вот мы сейчас с Михал Степановичем говорили… – Он показал рукой на Ольминского, оставшегося сидеть за столом в беседе с Калининым.
– Да? – вопросительно посмотрел в ту сторону Молотов.
– Мы вот так говорили… Раз революции угрожает еще черная опасность, то, признавая, конечно, необходимость борьбы с Временным правительством, надо, поскольку оно сражается…
– Сражается! Ишь!.. Сражается, да в ногах валяется, – не сдержал себя Андрей Петрович и ощутил вдруг на своем плече легкое прикосновение молотовской руки.
– …сражается с остатками царизма, нам, пожалуй, необходимо его в этой борьбе поддержать. Но только в этой борьбе! – поспешил уточнить свою мысль моряк. – Только до тех пор, пока не минует непосредственная контрреволюционная угроза. Знаете, нецелесообразно убивать корову, предварительно не выдоив из нее молока!
– Корова-то – коровой, молочко – молочком, да в чьи оно подойники потечет?! – ободренный молотовским прикосновением, выкрикнул Андрей Петрович под общий смех стоявшей здесь группы. – Да и потом… быка доить собираетесь! – махнул он рукой, и снова все рассмеялись.
Молотовская рука спустилась вниз от плеча Громова и теперь крепко пожала его локоть.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
«Будем говорить откровенно!»
Он развернул газету, бегло ища заметку о себе. Он знал, что заметка обязательно должна быть в этом номере, и он быстро нашел ее на третьей полосе. И сразу же бросились в глаза неоднократно упоминавшиеся в печатной колонке его инициалы и фамилия.
Заметка гласила:
«4 марта министр Временного правительства Л. П. Карабаев вступил в управление ведомством.
Когда стало известно, что предстоит посещение министерства Л. П. Карабаевым, солдаты, несущие караул по министерству, попросили своего начальника дать им возможность встретить Л. П. Карабаева особенно почетным образом. По их желанию, весь караул был выстроен к моменту прихода министра перед зданием министерства.
При появлении Л. П. Карабаева вся команда взяла на караул. В ответ на приветствие Л. П. Карабаева солдаты громко отчеканили:
– Здравия желаем, господин министр.
– Благодарю вас, – ответил Л. П. Карабаев.
– Рады стараться, господин министр.
В министерстве, приняв всех собравшихся чинов, Л. П. Карабаев произнес речь, призывая к совместной деятельности на благо родины. Указав, что теперь дорога каждая минута и поэтому ныне не время для слов, Л. П. Карабаев обрисовал всю огромную важность настоящего момента.
Речь министра была покрыта бурными и продолжительными аплодисментами. Л. П. Карабаеву преподнесли старинную художественную иконку и цветы».
Письмо министра
Нам сообщают, что министр Л. П. Карабаев обратился со следующим письмом к президенту Вольного экономического общества:
«Считая, что с учреждением нового строя деятельность Вольного экономического общества, прерванная старой властью, уже восстановлена, я очень просил бы вас обратиться ко всем деятелям Вольного экономического общества, моим товарищам по общественной работе, с призывом немедленно прийти на помощь Временному правительству в разрешении хозяйственных и прочих экономических вопросов текущей жизни».
– Здравия желаем да рады стараться… Как о солдафоне написано! – недовольно забурчал Лев Павлович. – А о том, как говорил, что говорил – об этом ни слова!
В газете было не мало интересного:
Завтра ожидается в столице генерал-лейтенант Корнилов, назначенный командующим войсками Петроградского военного округа.
Зимний дворец объявлен национальной собственностью.
Японский военный атташе заявил, что хотя японское правительство и посольство официальных уведомлений о происшедших в России событиях не получили, тем не менее он приветствует доблестную армию Временного правительства, ставящего целью борьбу с Германией до победного конца.
Арестованные городовые, содержащиеся в помещении редакции газеты «Земщина», приспособленном под временную тюрьму, собрали между собой по подписке 215 рублей на… нужды революции! «Граждане! – писали эти городовые. – Нижние чины полиции, начиная с надзирателей, городовых и служителей, постоянно находились всей душой вместе с народом, радовались его радостями и делились его горем. Если с кем и имелись трения, то только с более неблагонадежными элементами, охраняя имущество и жизнь мирных обывателей. Если когда кому и не угодили, то во всяком случае исполняли волю, высшего начальства».
Лондон. Англия ничего не имеет против переезда Николая Романова в Великобританию, если Временное правительство решит избавить страну от дальнейшего его пребывания в России.
Москва. Покончил с собой выстрелом из револьвера один из ревностнейших сподвижников старого режима, виднейший охранник и провокатор, создатель целой системы политического сыска – С. И. Зубатов. Он жил в квартире своего сына, чиновника государственного банка. Последние дни страшно тосковал.
По всей, России – аресты представителей старой власти, назначение новых администраторов.
Лондон. Вся печать сочувственно относится к русской революции. Консервативная «Таймс» помещает передовую статью под заглавием «Германизм в России и конец столетних интриг».
Новым митрополитом петроградским и ладожским на место уволенного на покой Питирима назначен епископ уфимский Андрей (кн. Ухтомский).
Из одного из особняков на Дворцовой набережной доставили в градоначальство два чемодана вещей, принадлежащих Штюрмеру. Золота, увы, не оказалось. Зато нашли кожаный портфель с секретными делами бывшего премьера, обер-камергерский ключ в футляре, золотые запонки, драгоценностей на 100 тысяч и серебряной мелкой монеты на 400 рублей. Серебряные деньги конфискованы в пользу казны, так как сокрытие мелких денежных знаков преследовалось и при старом режиме.
Опубликовано постановление Совета рабочих депутатов о возобновлении трамвайного движения. Население столицы приглашается аккуратно вносить проездную плату и немедленно возвратить дежурным агентам службы движения ручки для управления вагонами, захваченные жителями в дни восстания против царского режима.
Образован совет офицерских депутатов.
…Все шло хорошо, но вот две заметки испортили настроение Льву Павловичу.
Одна из них говорила об освобождении из-под стражи бывшего царского министра финансов Барка. Новый министр финансов, недавний конкурент Льва Павловича, Терещенко изъявил желание иметь собеседование со своим предшественником и получить у него деловые сведения. Терещенко заявил при этом, что считает недостойным воспользоваться этими сведениями, данными лицом, поставленным в положение «пленника». Он пожелал вести разговор как «равный с равным».
Старая обида уколола сердце Льва Павловича: «Советуется молодой человек… Эх, мог бы и со мной посоветоваться!..»
И вторая мысль подкралась тут же: как это он сам не догадался потребовать освобождения Барка? Надо было, конечно, поспешить выказать великодушие незлопамятного победителя, каким он считал себя в данном случае.
К тому же, если разобраться по существу, то Петр Львович Барк – человек вполне корректный, к дворцовой камарилье непричастен и к нынешнему думскому правительству отнесся бы вполне лояльно.
Во всем этом Лев Павлович был вполне убежден. Будь он сейчас министром русских финансов, – не возражал бы иметь своим товарищем, такого сведущего в этой области человека, как Петр Львович Барк. Только бы тот согласился и не вызвал возражений со стороны членов нового правительства.
«Да и вообще, – думал Лев Карабаев, – не так уж разумно будет ломать весь старый административный аппарат, как того требуют уже некоторые безответственные «крикуны» из Совета рабочих депутатов… Аппарат государственной власти надо сохранить, но поставить только во главе его новых людей. Слава богу, революция как будто уже кончилась, и пора подумать о порядке…»
А Барка… ах, Барка он так глупо «пропустил»! Неужели он тоже мытарствовал все эти дни в отвратительном Трубецком бастионе?
Лев Павлович болезненно поморщился при воспоминании о Петропавловке.
День назад, сопровождая в числе других министра юстиции, генерал-прокурора Керенского, Лев Карабаев впервые в жизни увидел знаменитые казематы, вынесенные глухой стеной на Неву.
Автомобиль медленно въехал в крепостные ворота. Часовой остановил его и потребовал пропуск, – голос и рука Керенского устраняли легко все строгие препятствия. У вторых ворот – та же процедура. Вот направо – Петропавловский собор, усыпальница дома Романовых. Автомобиль сворачивает в противоположную сторону и останавливается у наглухо запертых тяжелых ворот. В них – калитка, охраняемая двумя стрелками. Калитка отворяется, и на пороге – офицер, теряющий свою служебную строгость, как только видит министров.
– Ведите! – хрипит, голос генерал-прокурора, и комендант послушно превращается в тюремного гида.
С правой стороны – высокая стена заднего фасада Монетного двора, слева тянется двухэтажная постройка бастиона, окрашенная когда-то желтой краской, теперь облупившейся, полинявшей от сырости. Посреди здания – входная дверь, а перед ней, в виде палисадника, – маленький дворик, огороженный высокой железной решеткой.
Вместе с другими Лев Павлович вошел в кордегардию, наполненную солдатами, потом по стертой каменной лестнице поднялся на второй этаж и вступил в тюрьму.
Комендант сообщил, что здесь восемьдесят камер, и ввел в одну из них, еще пустовавшую. Камера – три сажени длиной, пять аршин шириной – освещалась одним полукруглым, с железной решеткой, окном, проделанным почти у самого потолка. Заглянуть в окно не представлялось возможным, так как вся мебель, состоявшая из железной кровати и деревянного столика, крепко приделана была к стене.
Могильную тишину приятно нарушало от времени до времени сипловатое урчание воды в проржавевшем водопроводном кране. В камерах нижнего этажа узник слышал еще плеск Невы, лижущей крепостные стены. Бой часов Петропавловского собора особенно гулко и резко отдавался под сводами бастиона.
Перед правительственной комиссией открывали одну камеру за другой. Низкие массивные дубовые двери с широкими железными засовами и тяжелыми висячими замками требовали большого усилия оттягивавшей их человеческой руки.
Перед каждой дверью комендант – плечистый и широкогрудый штабс-капитан с крылатыми густыми бровями, волоокий, с бугристой кожей лица – лаконически докладывал:
– Жена бывшего военного министра Екатерина Сухомлинова.
– Бывший министр внутренних дел Александр Протопопов.
– Бывший председатель совета министров Борис Штюрмер.
– Бывшая фрейлина императорского двора Анна Вырубова.
Он обязательно называл всех заключенных по имени, и это немного смешило Льва Павловича.
Керенский забегал почти в каждую камеру, вел отрывистый двухминутный разговор с оторопевшим узником и выскакивал обратно, то криво усмехаясь нервно-подвижным ртом, то хмуря свои жидкие соломенные брови. На узника смотрел он проницательно, прямо в глаза, фразы бросал короткие, повелительные, а сам слушал невнимательно, будто заранее не веря в то, что ему говорят.
По выходе из Петропавловки он удовлетворенно осклабился и сказал Льву Павловичу, доверительно прикасаясь к его локтю:
– Теперь я смогу еще раз заверить революционную демократию, что правительство, мы с вами, крепко держим в своих руках подлейших сановников романовского режима. Не так?
С караулом у ворот он распрощался, подав каждому солдату руку в перчатке.
В автомобиле он словно невзначай обронил фразу, что следует, пожалуй, «изменить меру пресечения» одному из бывших государственных деятелей – человеку «вполне корректному», за которого, по секрету сказать, просили его из английского посольства. Он почему-то не назвал фамилии этого человека, но сейчас Льву Павловичу показалось (такова была мелькнувшая догадка), что им оказался тот же самый Барк.
И Карабаев снова подосадовал, что в освобождении своего бывшего противника он ни при чем…
Однако вторая газетная заметка принесла еще большее огорчение. Это потому, что она напомнила об Ирише и еще об одном человеке.
В газете было:
«КРАТКАЯ ИСТОРИЯ ОДНОГО ПРОВОКАТОРА
Пишущему эти строки стала известна любопытная история одной провокации.
В декабре прошлого года, в ночь, когда был убит Григорий Распутин, группа социал-демократов захватила поблизости Юсуповского особняка небольшое типографское заведение для отпечатания в нем нелегального номера своей газеты. На рассвете почти все революционеры, а также приготовленные люди для разноски газет по фабрикам и заводам, были захвачены полицией.
Только сейчас удалось выяснить, что они были выданы охранке одним же из участников революционной группы, принимавшим непосредственное участие в печатании газеты, – некиим рабочим Михайловым, 23 лет. Уже теперь, пользуясь хаотическим положением дел в первые дни революции, сей сотрудник охранки проник в комнаты Таврического дворца, где свалены были бумаги охранного отделения, и удачно похитил оттуда свое собственное «секретное дело», а затем и уничтожил его.
Но провокатору не повезло. Вместе с «каиновыми бумагами» он выкрал для своей жены шелковый платочек деятельной сотрудницы комиссии по разбору бумаг старого режима, оказавшейся дочерью знаменитого члена Государственной думы, нынешнего министра Временного правительства, Л. П. Карабаева. Как теперь выяснилось, И. Л. Карабаева была ранее связана с подпольной с.-д. организацией, была в курсе произведенных в декабре арестов, и «дело» Михайлова, найденное ею, по роковой случайности, вручила, ничего не подозревая, в… руки самого Михайлова!
Ничего не зная обо всем этом, освобожденный из тюрьмы член комитета с.-д. организации С. Ваулин, пришедший к мысли о возможном предательстве Михайлова, у которого однажды скрывался, обратился, не встретившись еще с И. Л. Карабаевой, к своим партийным товарищам с просьбой тотчас же разобрать дело о декабрьской провокации.
Уничтоживший все следы своего преступления предатель Михайлов мог бы избежать наказания, но тут-то «подвел» шелковый платочек. Карабаевой. Она, уже по просьбе г. Ваулина, подоспела к разбирательству дела. На очной ставке с ней Михайлов отрицал, что именно он выкрал дело «Петушка» (такова была его кличка в охранке), что он, как и Карабаева, вынужден был выйти на время из помещения комиссии, и, следовательно, вором мог оказаться любой человек из числа присутствовавших тогда в комнате. В квартире Михайлова был произведен товарищами обыск, во время которого на видном месте была обнаружена прямая улика – носовой платочек. Михайлов передан органам революционной юстиции.
К сожалению, не удалось этого сделать в отношении крупнейшего провокатора г. Озоль-Озиса – казначея столичной организации с.-д. большевиков, уничтожившего ряд партийных документов и скрывшегося из Петрограда.
Как нам сообщили, этот достойный представитель азефовщины, столь усердно насаждавшейся охранкой, организовал большинство провалов с. – демократов за последний год – вплоть до ареста Петербургского Комитета накануне революции.
Ф. А-тов».
– Скандал… Чистейший скандал… – поморщился Лев Павлович. – Стыдно будет в глаза смотреть.
Он встал из-за письменного стола, прошелся несколько раз из угла в угол по кабинету, потом остановился вдруг посреди комнаты, прислушиваясь к тому, что делается в квартире.
Ему не хотелось, чтобы кто-нибудь из домочадцев услышал его шаги. Они означали бы, что Лев Павлович прервал на время свои занятия, и потому можно отвлечь его на какие-либо семейные дела. В ту минуту он не подготовлен был к встрече ни с женой, ни с дочерью. И потому именно, что уже решил устроить эту встречу сегодня же, не откладывая в долгий ящик, воспользовавшись воскресным днем, избавлявшим его от необходимости ехать с утра в министерство.
В квартире было тихо, в кабинет долетали только отдельные короткие звуки обыденной квартирной жизни. Кто-то прошел в ванную и, включая в ней свет, задел и сбросил на кафельный пол металлическую крышечку неисправного выключателя. Из кухни прорвался надтреснутый бас дворника, принесшего дрова, а из столовой – размеренный и прерывающийся звук ложечки о стекло стакана: это, конечно же, заботливая Софья Даниловна взбивала желтки с сахаром для избалованного материнским вниманием Юрки. Все как будто входило в свою колею: революция кончилась, – и сегодня первый день, когда карабаевская семья была в полном сборе и все могли бы увидеть друг друга в нормальной семейной обстановке.
Лев Павлович подумал об этом в связи с принятым решением.
«Без вспыльчивости, только без вспыльчивости… – уговаривал он себя. – По-хорошему, по-спокойному, – вот так надо».
Придя к этой мысли, он тихонько открыл дверь из своего кабинета и позвал жену.
– Проснулся? – спросил он о сыне.
– Сейчас, наверно, проснется. Это ведь мы с тобой, Левушка, ранние пташки. Что в газетах?
– Прочтешь потом…
– Попробуй: вкусно?
Софья Даниловна набрала на кончик ложечки желтой тягучей массы, лизнула языком гоголь-моголь и дала попробовать его мужу.
– Кондитер от Балле лучше не сделает, – одобрительно причмокнул он. – Отнеси, а сама приходи сюда. До завтрака еще есть время, – посмотрел он на часы. – А у меня дело…
– Что ты хочешь этим сказать? – остановилась Софья Даниловна в дверях.
– Мне нужно поговорить с Иришей в твоем присутствии.
Он старался улыбаться и казаться вполне беспечным, но Софью Даниловну не так-то легко было обмануть.
– Левушка, скажи мне, что ты хочешь делать? Что произошло? – внимательно посмотрела она.
– Ириша оделась? – не отвечал он на вопрос, – Ну, отнеси, отнеси… потом потолкуем. Попроси ко мне Иришу, а потом и сама приходи.
Через несколько минут вошла дочь: в пестром (синее с желтым) муслиновом халатике, в комнатных туфлях без каблуков, с неуложенными волосами, заплетенными наскоро в толстую длинную косу.
Карабаев взглянул на дочь: «Красивая она у меня… Но как будто похудела, осунулась…»
– Доброе утро, – легонько зевнув, сказала Ириша, подходя к отцу.
– Выспалась? Или нет? – потрепал он ее по плечу. – А хорошо ведь, правда, выспаться у себя дома, в своей чистой постели? Знать, что о тебе позаботятся, – а?
– Пожалуй! – зажмурившись на секунду, улыбнулась Ириша. – Признаться, я немного устала. Но это хорошая усталость, ей-богу!
– Я думаю: устанешь! Сколько ночей ты не ночевала дома… – всячески стараясь скрыть свое раздражение, сказал Лев Павлович. – Так и надорваться, родненькая, можно.
Он жестом пригласил дочь сесть рядом с ним на диване.
– Ох, ты мое блудное малое дитятко… – старался он шутить. – Совсем, знаешь, как в евангельском сказании. Помнишь, как там? Сын жил распутно, но возвратился к отцу и сказал: отче, я согрешил против неба и перед тобою. А что ответил отец, – а? Отец сказал: приведите откормленного теленка и заколите его: станем есть и веселиться, ибо этот сын мой был мертв – и ожил, пропадал – и нашелся… Так ведь, курсёсточка моя, – а? Отец всегда хочет простить своего ребенка, Ириша.
– То есть? Ты хочешь сказать, что я в чем-либо перед тобой виновата? – стали серьезны и выжидательны ее прозрачные карие глаза. – Ты хочешь поговорить сейчас со мной о чем-то важном?
– Если хочешь – да!
– О чем?
– Но прежде – я хотел бы спросить…
Софья Даниловна вошла в комнату, неся на блюдце стакан горячего молока и бутерброд с маслом и сыром. Она протянула блюдце, дочери: «Покуда там завтрак будет…» – и присела рядом с Иришей.
Тогда поднялся с дивана Карабаев и стал перед женой и дочерью. Он показался самому себе сейчас торжественным: он стоял, широко откинув в стороны руки, и широким взглядом блестящих глаз обводил членов своей семьи.
– Дорогие мои, будем говорить откровенно. Не правда ли? – столь же проникновенно-торжественно звучал его приятный голос.
– Пожалуйста, папа.
– Откровенно и спокойно, Левушка, – предостерегающе сказала Софья Даниловна. – Так, как следует любящим друг друга людям.
– Вот именно – любящим!.. Очень любящим и близким друг другу людям, дорогие мои. Об этом я и хотел спросить нашу. Иришу.
– А надо ли спрашивать? – покраснела она.
– Тем лучше… Я хочу говорить с тобой, Ириненок, как с дочерью, как с курсисткой, как с молодой гражданкой новой России, – тихо, но почти с пафосом трибуна, приготовившегося к публичной речи, сказал Лев Павлович. – Доченька, ты знаешь, как я тебя люблю! В самые горячие моменты своей политической жизни я ни на минуту – уверяю тебя – не забываю о вас всех, дорогие мои. Да как же иначе может быть, господа?.
На минуту глаза его стали влажны, и он отвернулся, поспешно закуривая папиросу.
– Не волнуйся, Левушка! – со строгой мольбой обратилась к нему Софья Даниловна и с явной укоризной посмотрела на дочь, призывая ее взглядом оценить душевное состояние отца.
После первой же затяжки Лев Павлович положил дымящуюся папиросу на краешек пепельницы и, медленно расхаживая по комнате; продолжал свою речь:
– События грандиозные… В несколько дней произошло прямо-таки чудо в России. Сбылись наши самые фантастические мечты. Скажу с гордостью, и вы, дорогие мои, это сами знаете: здесь, вот в этой самой комнате, сколько раз, господа, собирались те самые люди, которые стали сейчас во главе России!.. Мне кажется, Ириненок, что ты тоже должна гордиться этим. А?
Дочь молчала.
Но, может быть, это не была форма возражения – это молчание? Может быть, Ириша почтительно только слушала, просто не желая прерывать отца? Лев Павлович искоса посмотрел на нее.
Он заметил, что недопитый стакан молока больше уже не нужен ей, – он взял его из рук дочери и поставил вместе с блюдцем на стол.
– Вы понимаете, дорогие мои… Нужно рассуждать, как говорится, масштабно… Да, да!.. Ты, Ириша, – курсистка, ты учишься в университете. Что это означает? Ты когда-нибудь думала об этом?
Дочь подняла на него глаза, и он прочел в них любопытство, доверие и внимание уважительно прислушивающегося человека.
– Университет – это означает: развивать в себе, дочка, дух исследования. Вот что это означает! Могучий дух исследования, которым интеллигенция должна обогатить всю страну. Ты должна быть предана университету – и больше ничему!. Особенно в наших новых условиях. Как ты считаешь, Ириненок? Университет, как хранилище всех отраслей человеческих знаний, дает более общее, разностороннее и общечеловеческое развитие и содействует выработке более законченного миросозерцания в молодежи, чем любая модная партийная программа… Вот, я сам – политик, член определенной партии, но для молодежи… для молодежи я желаю только университета! – лукавил Лев Павлович, нарочно растерянной улыбкой и подмигиванием жене показывая свое якобы отступничество в интимной семейной среде от некоторых своих партийных принципов. – Затем, посмотри, Ирина, – все по-разному называл он сегодня дочь, стараясь все время быть с ней поласковей, дабы не вспугнуть. – Ты сейчас поймешь, о чем я хочу сказать… Никогда еще внешняя жизнь человека не была так богата и украшена удобствами и изобретениями, как в наш век. Самый бедный человек пользуется в наше время такими удобствами и приспособлениями в жизни, о каких не мог и подумать, например, величайший богач два века… век назад!
– Ну-ну! – впервые за время его речи прервала его Ириша ироническим восклицанием, и Лев Павлович насторожился.
– А вот, голубушка, – сказал он, – внешняя жизнь делает гигантские шаги вперед, обогащает человечество.
– Взаимоистребление, например, на войне! – резко пошевелилась на своем месте Ириша, и полы ее пестрого халатика отвернулись, выставив голую, повыше колена, ногу.
Мать заботливо, назидательным жестом тотчас же привела в порядок ее одежду:
– Почему без чулка?
– Ну, знаешь, Ириша, это особый разговор! – сухо сказал Карабаев и вновь принялся за папиросу. – К тому же, – угрожал он, – я знаю, откуда он исходит!.. Ты выслушай меня. Внешняя жизнь – вперед, а вот внутренняя жизнь, жизнь человеческой души… не делает еще в обширной масса народа заметных успехов. Напротив! Есть целые группы людей… они, в лучшем случае, обладают полуобразованием, уличной эрудицией. Да, да, – уличной, не больше!.. Они, – как бы это сказать?.. Они как бы отшлифованы трением в сильном общественном движении нашей русской интеллигенции. Но душевная сторона этих людей не затронута истинной культурой, и потому они сами неизбежно аморальны! Это надо помнить, Ирка!.. У них непросвещенная душа. Душа этих людей знает один лишь эгоизм – иногда замаскированный, иногда же без всякой личины. В жизненной давке, в конкуренции – люди эти, без всяких околичностей, сбивают, устраняют с дороги без пощады других людей. Устраняют жестоко, немилосердно. На общество они смотрят не как на мирное содружество, а как на беспощадную борьбу. И почему-то они величают ее громко: «классовая»!.. Непросвещенная у них душа, Иринка… Непросвещенная, поверь мне! Свирепая, ничем неодолимая: жажда наслаждений, ненависть к более возвышенным душевно людям, масса мелких, дрянненьких чувств – вот что составляет содержание таких душ…
В голосе Льва Павловича уже звучали злоба и раздражение. Они стали столь заметны, что жена и дочь обеспокоились и насторожились, и Софья Даниловна, предвидя бурю, стала успокоительно поглаживать Иришину руку.
Карабаев оборвал вдруг свою издалека шедшую к истинной цели, «предварительную» многословную речь и, словно сам сейчас забыл о ней, сдавленным, глухим голосом спросил дочь:
– Я тебя прошу… прошу тебя, дочка моя, совершенно правдиво сказать нам с мамой: кто такой господин Ваулин и в каких ты с ним отношениях?
Он увидел, как густая краска залила теперь Иришино лицо, и оно стало еще красивей, чем было: настолько красивей, что оно показалось ему менее знакомым, чужим, не Иришиным. Он увидел горячий свет в ее настежь открытых глазах и ее сжавшийся упрямо рот – и понял, что те худшие подозрения, которые вот уж год как он питал, оправдались сейчас и не требуют никаких более подтверждений.
Все было ясно… чудовищно ясно! И вот сегодняшняя газетная заметка…
Ему хотелось выкрикнуть что-то гневное, больное, но он придвинул к дивану стул и опустился на него, наклонившись корпусом к дочери.
– Ты уже знаешь о Ваулине? – тихо спросила она, и Льва Павловича досадливо поразил спокойный тон ее голоса. – Откуда?
– Мало ли откуда могут знать родители!.. – сказала Софья Даниловна.
Переменив живо позу, она уселась поудобней на диване: так, чтобы получше видеть все Иришино лицо.
Теперь-то она, мать, вмешается в разговор и не откажется сама повести его. Пусть Левушка предоставит все ей…
– А ты хотела скрыть от нас? – спросила она у дочери.
– До поры до времени.
– Но кто же он такой в конце концов?
– Ты его видела, мама, у нас.
– Помню… С седыми височками, – этот?
– Ты сама говорила: умница…
– Вот этого не помню! Но все-таки – кто он?
– Кто? Вот кто! – выкрикнул Лев Павлович.
Он соскочил со стула, схватил лежавшую на письменном столе газету и, ткнув пальцем в столбец, дал ее жене.
– Твой родственничек, Соня, очевидно, с ним лучше тебя знаком! Твой родственничек, дорогая моя!.. Полюбуйся на подпись!
Только сейчас ему пришло в голову об истинном авторе заметки – Фоме Асикритове, и это еще больше подлило масла в огонь.
А может, и сама Ириша рассказала ему обо всем, и этот «писака», не пощадив ее же самое, ради сенсации тиснул ее рассказ в газете?.. Подлец!
Ириша и Софья Даниловна быстро пробегали глазами газетную заметку, – Карабаев пристально наблюдал в этот момент за лицом дочери. Ему казалось, что прошла не минута, а много больше, покуда она подняла голову.
– Скандал… Чистейшей воды скандал! – вполголоса, гневно и печально комментировал он молчаливое чтение газеты. – В прошлом году я догадывался… я мог кое о чем догадываться, но такое… такое, господа? Надо же понимать, кто твой отец!
– Да, мне это надо понимать… А в чем собственно скандал? – наконец, подняла голову Ириша. – Вы хотите правды? Я вам ее всю расскажу, – посмотрела она на мать. – Я и так собиралась… Да, будем говорить откровенно!
…Общий завтрак сегодня не состоялся. Напрасно Клавдия, прислуга, несколько раз на цыпочках подходила к дверям карабаевского кабинета с тем, чтобы звать всех к столу.
Она прислушивалась: ах, все одно и то же!
Отчего бы это плакать такой счастливой хозяйке, как Софья Даниловна, и с чего бы до хрипоты и кашля сердиться барину? Был он такой ласковый, а как стал министром – так чего-то и не узнать даже!
Шли бы уж к столу: а то котлетки все высохнут на сковороде, – кто виноват будет?
