Текст книги "Крушение империи"
Автор книги: Михаил Козаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 68 страниц)
Два опрокинутых вагона конки превращены были тотчас в трибуны для ораторов:
– Братья-товарищи, чего мы хотим? Рабочий класс призывает к борьбе. Мы пойдем на борьбу с царским режимом, за освобождение от него, за мир! Наш враг – внутри России… Это – монархия, товарищи! Это – помещики и фабриканты! Они руками обездоленного народа ведут кровавую войну во имя своих собственных интересов.
– Правильно! Сами зад на печке греют, а ты страдай!
– Товарищи!.. С каждым днем лоскут за лоскутом спадает обманный покров, под которым враги рабочих и солдат скрывали всю правду о войне. За что кровь проливать в этой бойне?.. За что отдавать свой труд, свое здоровье, свою жизнь… а? За прибыли фабрикантов?! За земли помещиков?! За благоденствие царя и его своры?!
– Верно!
– Помаялись, хватит!
– Долой войну, товарищи! Подымай всю рабочую и крестьянскую Россию против войны! Это не наша война… Наша война впереди… с нашим классовым врагом! Долой романовскую монархию! Долой войну! Да здравствуют наши братья-солдаты! Да здравствует рабочий класс!..
И кто-то вместо речи читал молодым девическим голосом стихи:
Одетый дымом, словно тайной,
Завод – грядущего залог,
Преддверье в век необычайный
И битв решительных пролог.
В дыму, облитый потом, кровью,
Кует мечи он для борьбы,
Чтобы железом и любовью
Разбить оковы злой судьбы!
И, как и раньше, – в ответ:
– Да здравствуют рабочие Петрограда! Долой самодержавие!
Вихри враждебные веют над нами…
– Товарищи! Надо поехать во все воинские части!
– Вот это дело!
– На заводы надо – работу бросали чтоб!..
– Только не расходиться, товарищи!
– Никому не расходиться!
– Цепь… цепь держать надо!
– Товарищи, я прочту вам, что пишет всем рабочим наша партия…
– Кака така партия?
– Наша…
– …давай!
– …российская социал-демократическая рабочая партия…
– Какая? Какая? Та, что в Думе?..
– Та, что в тюрьмах, товарищи! Рабочая партия большевиков!
– Дело! Валяй!
– Тише-е-е, товарищи!
– Давай, брат!
– Вот… наша партия… товарищи!.. Перед готовностью страдать за светлое царство социализма никогда не остановится русский пролетариат… Не остановится и перед ужасами настоящей войны… не остановится до тех пор, пока не проведет в жизнь свои заветные лозунги: долой войну! – согласны?
– Долой, долой войну! – неслось в ответ.
– Да здравствует вторая российская революция! Да здравствует демократическая республика!.. Согласны, товарищи?
– Ур-р-а!
– Да здравствует конфискация всех помещичьих земель! Согласны?
– Долой помещиков?
– Согласны, согласны! Давай дальше!..
– Да здравствует восьмичасовой рабочий день. Да здравствует международная солидарность и социализм, товарищи! Согласны?..
– Ур-р-р-а-а-а!
Митинг продолжался.
Пытавшихся проехать по проспекту, выкатывавших на пролетках и автомобилях с боковых улиц сразу же останавливали. Сидевших в автомобилях высаживали. Машинами завладевали солдаты.
Они мчались к казармам разбросанных по городу полков – за поддержкой, за оружием, с призывом восстать и выйти на улицу.
Их никто там не ждал. Ими никто не руководил – этими посланцами скрытого, еще отдаленного будущего…
Они стучались в ворота, в которых были еще крепки засовы сковавшей их власти, – полки не решались сломать их и протянуть, как лучшую помощь, железную руку, оснащенную винтовкой.
На Сампсониевском митинг продолжался.
– Ваше высокоблагородие, прикажите вывести учебную команду! – ждал распоряжений дежурный по штабу полка, офицер Гугушкин.
С коротким туловищем, низкой шеей и длинными, но очень кривыми ногами, он походил на громадных размеров щипцы для раскалывания сахара. Над ним подшучивали и называли между собой «поручик О». Виной – все те же кривые, дугообразные ноги, между которых можно было вставить круглую букву высотой в пол-аршина.
– О-о!.. – говорит командир полка, взглянув на него, не ко времени вспомнив шутку своих офицеров. – Н-да, не до шуток сейчас, черт побери, – и полковник Малиновский, обдумывая предложение, переспрашивает: – Учебную, говорите?
– Так точно.
– А что это даст?
«Как будто он не знает… О чем он сейчас думает, эдакий кабанище!» – пожимает плечами поручик Гугушкин.
– Шестьсот человек при оружии! Надежные люди…
– Дай бог, господин поручик… Ну – выводите! – А мне лошадь! На это быдло всегда действует, когда на лошади… заметьте, господа! Да, да. Господа офицеры, – несколько человек за мной!
И через пять минут он мелкой рысцой выехал из ворот казармы. Следом за ним торопились пешие ротные командиры. Прапорщик Величко был в их числе.
Солдаты увидели своего полкового командира: он приближался на знакомой всему полку золотисто-пегой, с белым пятном на морде, донской «касатке». Она легко несла его грузное, большое тело, крепко приросшее к седлу.
– Смирно! Солдаты, по баракам – марш! – скомандовал он хриплым, простуженным голосом.
Рот его так и оставался открытым после команды, и желтые, вперемежку с золотыми, плоские зубы свирепо оскалились под растянувшейся губой со вздернутыми до скул нафабренными усами.
– К чертовой матери – марш! – в тон полковнику крикнул кто-то в толпе, и передние ряды ее колыхнулись серо-черной волной ему навстречу.
Полковник Малиновский оглянулся на своих офицеров, те – на ворота казармы: слава богу, поручик Гугушкин ведет по двору первый отряд стрелков… Сквозь колесо его изогнутых ног видны порыжевшие сапоги шагающего ему в затылок солдата.
– Построиться! – захрипел Малиновский. – Смирно! А не то свинцом поглажу! Зачинщиков выдать!.. Я вас, сукиных сынов!.. – И он привстал на стременах, погрозив в толпу кулаком.
– По господину полковнику – пли! – командовали в ее первых рядах.
– Спокойствие, товарищи! – останавливал оттуда же предостерегающий голос.
– Отставить!
Но этот выкрик опоздал: несколько булыжников полетело в грузную, высокую мишень. Один из них раздробил полковнику подбородок, другой сбил фуражку, обнажив его плешивую голову, третий попал в грудь «Касатки», и она заметалась, став на дыбы, сбрасывая с себя оглушенного ударом седока.
Она успокоилась тотчас же, как только кто-то крепко схватил ее за уздцы и отвел в сторону, похлопывая по шее.
И ей не оглянуться было на своего хозяина… Десятки рук с остервенением стащили его с седла, и через минуту тяжелое, избитое тело командира полка упало, подброшенное вверх, в наполненную водой канаву, тянувшуюся вдоль всего проспекта.
– За мной! – закричал офицерам прапорщик Величко, размахивая револьвером.
– За мной! – орал бежавший впереди стрелков Гугушкин.
Увидя их, головные из толпы бегом повернули назад – на соединение с ней. Да и вся толпа отхлынула, прижимаясь к стенкам Домов, заполнив пустыри кое-где между ними, и потекла густой, спотыкающейся массой по проспекту.
– Не бойсь… остановись!
– Цепь… цепь давай!
– Спокойствие, товарищи!
– Братцы, стрелять будем, если что!..
– Станови-и-и-ись! – боролись с минутной паникой несколько голосов.
Солдат с оружием выталкивали, пропускали вперед. Они выстраивались отдельными цепочками, брали ружья наперевес, продвигались вперед, оглядываясь все время на толпу. Они не знали, однако, что точно надо делать, кому в толпе подчиняться. Им не хватало руководителей, начальников.
У опрокинутых вагонов конки шла рабочая «летучка». Решено было не расходиться, ждать возвращения солдат, посланных в полки. Восстание первой казармы сулило надежды на еще большее: на выступление хотя бы части столичного гарнизона в защиту взбунтовавшегося полка. Что за этим должно было следовать – о том никто в тот момент не думал.
– К бою готовьсь! – командовал поручик Гугушкин.
Стрелки остановились на месте снесенного забора, вполоборота направо – лицом к попятившейся толпе.
– Ребята, не стреляй! – понеслось оттуда.
– Братцы, в кого?! В своих, братцы?!
– Да здравствуют солдаты!
– Долой фараонов!
– По шеям полицию, братцы!..
– Козло-о-ов! Пе-е-етя!.. Я тута… земляк твой – Ягор… Брось, Пе-е-етя! – орал кто-то из мятежников-солдат одному из приятелей-стрелков в первом ряду.
– Да здравствует союз рабочих и крестьян-солдат! – полон был крику проспект.
– Слу-ушать кома-анду! – понесся в толпу протяжный голос поручика Гугушкина. – По отделе-е-ениям! Сми-и-и-ирно!
Откуда-то из-за угла появился отряд конных городовых и, вихрем проскакав навстречу поручику, погнал перед собой, отрезав ее от основной массы, толпу человек в двести: солдат, рабочих, женщин, случайных прохожих, застрявших на проспекте, затесавшихся тут же ребятишек.
– Иуды!
– Псы!
Прапорщик Величко, стоявший теперь рядом с Гугушкиным, видел, как падали наземь сбитые с ног, как все бежавшие, толкая друг друга, закрывали руками свои головы, опасаясь удара полицейской шашки.
Совсем недалеко от себя, на крылечке зеленого двухэтажного домика с отвалившейся наполовину ржавой водосточной трубой, он заметил вдруг в кучке людей землистое, угреватое лицо с реденькими, неживыми усиками. Это был тот самый примелькавшийся час назад человек, «бунтовавший» у ворот «Парвиайнена».
«Дрянь зеленая! Подстрекатель, хам!.. Мутит всюду… – уже стерег его жестким взглядом прапорщик Величко. – Погоди, дрянь, я тебя первого!..»
– Козло-о-о-ов!.. Пе-е-е-етя! Не смей, слышь!.. – надрывался все тот же голос, вырываясь из общего шума.
– Р-р-расходи-и-и-ись! – дал знать о себе полицейский пристав. Он приставил рупором ко рту короткие руки в белых нитяных перчатках. – Очищай улицу!
– Сми-и-ирно! – старался перекрыть его поручик Гугушкин. – Солда-а-ты сто восемьдесят перво-ого полка-а-а, ко мне-е ша-агом ма-арш!..
Из толпы, отрезанной полицией, неуверенно, друг друга отыскивая глазами по одинаковым серым шинелям или светло-зеленым гимнастеркам, вышли на мостовую человек двадцать пять – тридцать и, потоптавшись на одном месте, выстроились в две шеренги.
– Принять! – кивнул Гугушкин одному из младших офицеров.
– Я! – козырнул прапорщик Величко.
Он пересек мостовую, быстро шагая к выстроившимся шеренгам. Идя, он смотрел не на солдат, а на стоявшего позади них, застывшего на крылечке мертвоусого человека. Приближаясь, Величко встретился вдруг с его темными бегающими глазами: они устремлены были сейчас на офицера, и ни на кого больше, – они фамильярно подмигивали ему, голова поддакивающе кивала, а губы, быстро, беззвучно, словно что-то подсказывали.
– А, сволочь, перепугался? – вслух подумал прапорщик Величко. – Все вы такие – рабы! Погоди ты у меня!..
– Р-р-расходи-и-ись! – не унимался пристав и, махнув шашкой, повел свой отряд к центру толпы.
– Спасайсь! – дрогнули ее ряды.
– Ни с места, товарищи! – кричали в ответ. – Долой опричников!
– Вон полицию!
– Долой убийц народа!
– Стреляйте, гады… а ну, стреляйте в народ! – взвились женские голоса.
Поручик Гугушкин хотел остановить полицейских конников: они срывали, думал, его собственные распоряжения. Какое дело до забастовщиков?! Важно было отделить от них солдат и загнать их в казарму.
– Господин пристав, отставить! – И он громко выругался площадной бранью. – Назад!
Но было уже поздно: ретивый пристав отделился от своего отряда и врезался, не сдержав коня, в толпу. И тогда второй раз она ответила залпом солдатских винтовок и рабочих «бульдогов».
Никто даже не запомнил лица убитого пристава.
От неожиданности конный отряд врассыпную повернул назад. Испуганные лошади шарахнулись на панели, давя и увеча народ.
– Батальон, пли! – скомандовал поручик Гугушкин и сверху вниз бросил приказом свою длинную руку.
На мгновенье он зажмурил глаза, ожидая услышать сейчас грохот карающих выстрелов. И… по упавшему скупому звуку понял: выполнили команду человек пять всего!
– О-ох! – застонал проспект.
– Солдаты! В кого стреляете… братья!
– Пе-е-етя, черт прокля-яты-ый!
– Пли!
Ни звука справа. «Ах, даже те пять человек тоже?!»
– Пли! – выбросил вперед руку поручик Гугушкин.
Но опять: молчат винтовки, и ревет ликующая толпа.
– Ур-ра! Ур-р-р-ра-а-а!
– Да здравствуют наши братья солдаты!
– Не отдадим свободу!
– Долой войну! Да здравствует мир!
Поручик Гугушкин, подбежав к стрелкам, снатужив свои впалые глаза, прыгая, спотыкаясь перед солдатским рядом, заглядывая в низко опущенные лица «своих» людей.
– Что ж ты, – а?.. Что же вы… бунт?! Как же так, – а?.. Да я тебя, козел вонючий!
– Ну, ну! – угрюмо, сквозь зубы, отозвался стрелок, и поручик Гугушкин уже ничего не ответил на эту прямую угрозу.
Полицейские попытались было возобновить наступление на толпу, но, увидя, что шестьсот стрелков поручика Гугушкина отказались стрелять и теперь повернули винтовки в противоположную сторону, – отступили к переулкам, дожидаясь подкрепления.
Оно скоро прибыло.
– Казаки! Казаки! – пронеслось по толпе, надвинувшейся было до самых казарм.
Казаки сменили галоп на дробь мелко отбиваемой рыси, а доехав до ворот восставшего полка, – и совсем остановились, закупорив проспект. Командир сотни спешился и пошел навстречу Гугушкину.
Четверо полицейских, сбиваясь в шаге от тяжести, проносили на носилках тело убитого полковника Малиновского. Казачий офицер поморщился:
– Такой атлет… а? – И уже другим тоном: – Давайте отбой, господин поручик. Пока ваши истуканы стоят тут с ружьями, я ни одного казака не пущу в дело.
– Как понимать вас?
– А очень просто. Не хватало еще, чтобы войска его величества вступили в бой друг с другом. Не хватало еще!
– А если?.. – сумрачно размышлял вслух Гугушкин.
– Что – если? Если не захотят идти в казармы, – да?
Гугушкин кивнул головой.
– Ах, вот что? – широко усмехнулся казачий офицер, и на его круглом, свежевыбритом розовом лице просверлились одновременно три смешливых ямочки на щеках и на подбородке. – Это верно: нельзя идти против течения. Такова должна быть мудрость всякого правителя. Но знаете, как несущийся табун останавливают? Вот у нас, в задонских степях:… Когда табун несется, – горе тому, кто задумает переть ему напротив! Это обезумевшее в буквальном смысле стадо! Нужно впереди скакать и затем вести за собой.
– То есть?
– То есть вам надо, господин поручик, стать во главе ваших стрелков, покуда они не понеслись еще табуном мятежников, и отвести их в казармы. Если я сейчас начну действовать, – через пять минут они будут у меня в тылу и одним залпом повалят всех моих людей… вот что, господин поручик! Я вижу, с кем имею дело. Давайте, давайте отбой… Да вы не упорствуйте! В противном случае я поверну коней обратно, и ответственность потом будете нести вы. Подальше от греха!
Поручик Гугушкин поспешно отвел своих стрелков. И – правда (он был рад потом в душе): «подальше от греха».
Рабочих атаковали оттуда, откуда они не ждали нападения: с тыла, со стороны моста и складов Финляндской железной дороги выскочила вторая казачья сотня. Народ бросился в переулки, и от хвоста до передних рядов толпы по заполненному людьми Сампсониевскому прошла длинная, быстрая судорога смятения и паники.
Сдавленные с обеих сторон солдаты, бросая винтовки, выбирались из толпы, устремлялись к казарме, ища теперь в ней приюта и защиты.
Сопротивление толпы было сломлено. К тому же люди чересчур долго топтались на узком пространстве проспекта, утратив первоначальную цель свою и не в силах найти – хотя и получили неожиданное подкрепление со стороны восставших солдат – пути для достижения новой цели, к которой, однако, еще не были подготовлены.
Посланцы на автомобилях возвращались с пустыми руками. Толпа забастовщиков таяла с каждой минутой.
Казачий офицер, сопровождавший Гугушкина, был доволен: все обошлось без единого выстрела с его стороны! А что в том, в другом конце Сампсониевского хорунжий Попов нещадно полосует сейчас людей нагайками, – так это его «личное глупое дело». «Казаков по нынешним временам не следует тоже сильно гнуть против народа», – думал осторожный офицер. И еще неизвестно, кто больше выиграет в глазах казаков: он или хорунжий Попов. «Кто прост – тому коровий хвост, а кто хитер – тому весь бобер!» – улыбался он про себя.
Но тут произошло то, что омрачило несколько благодушное настроение казачьего офицера.
– Куда?! – закричал он, услышав быстрый цокот подков. – Кто приказал?..
Приказал пристав.
Конный отряд городовых, стоявший в переулке, позади казачьей сотни, лихо выскочил теперь на Сампсониевский и понесся на остатки толпы. Пристав в круглой и светлой барашковой шапке, с монгольскими, падающими на короткую квадратную бородку прямоугольными черными усами мчался впереди. Лицо его было свирепо. Может быть, это было еще и потому, что он был страшно кос – как легендарный Соловей-разбойник: одним глазом на Киев, другим глядел на Чернигов!
– Вы у меня, подлецы-архаровцы! – орал он. – Порядок нарушать?! Прокламации немецкие, – а? А вот это хочешь, а вот это хочешь?! – гудела в его руках нагайка. – Марш по домам!
– Во… шакалы! А где раньше были? – презрительно бормотал казачий офицер, оставаясь на месте.
…Опасаясь быть раздавленным налетевшей полицией, прапорщик Величко вместе с кучкой застрявших на мостовой солдат подался к панели, к деревьям, заслонявшим двухэтажный домик с отвалившейся водосточной трубой. В руках он держал револьвер, и люди, с криком и стоном спасавшиеся от полицейских лошадей, с не меньшим страхом отводили свои головы от наставленного на них дула офицерского нагана.
– Осторожно! Ну, чего вы… осторожно!
– Убьет, креста на вас нет! – слышал он вокруг себя.
Он хотел уже спрятать оружие в кобуру, но знакомый выкрик изменил мгновенно его намерение:
– Рабочий класс обижают… Бей фараонов!
– Не слушай провокацию… спасайсь! – кричали тут же в ответ.
Прапорщик Величко бросился на столкнувшиеся в крике голоса и опять увидел пренеприятного человека с Чугунной улицы.
«Подстрекает, а сам стрекача!.. Наверно, он подстрекает! – мелькнуло в голове Величко, и он погнался за улепетывавшим во двор примелькавшимся сегодня человеком. – Уж этого обязательно арестовать надо!»
Беглец, не видя погони за собой, остановился и – тогда увидел вдруг бежавшего на него офицера с наганом в руке.
– Стой! Ни с места! Стрелять буду!
В этот момент кто-то в давке толкнул прапорщика Величко в бок, другой – подставил ему ногу, и он упал наземь.
Он вскочил и, видя перед собой спину убегающего «подстрекателя», уже не владея собой, мстя за удар, выстрелил.
Инстинктивно он хотел обернуться: может быть, распознать в толпе обидчиков, но что-то тяжелое, как железный лом, хлопнуло его по затылку, и с неожиданным коротким криком «ма-ма!» прапорщик Величко повалился на мокрую глинистую землю двора.
Через десять минут, когда дворник и городовой втаскивали его мертвое тело в сторожку, во дворе не осталось уже ни одного свидетеля этого происшествия. А тот, кто был ранен в плечо выстрелом прапорщика Величко и сидел теперь бледный, стонущий от боли тут же, в сторожке, дожидаясь отправки в больницу, – тот действительно ничего не мог показать точно, так как не знал, не мог видеть, кто именно из толпы убил господина офицера.
Полиция и казаки очищали Сампсониевский проспект от «бунтовщиков». В казармах 181-го запасного пехотного полка шла, вне обычных дневных сроков, перекличка солдат.
Ни того, ни другого свидетелем Ваулин не был. Он давно уже кружил далеко от этих мест, стоял на площадке прицепного трамвайного вагона, все еще не решаясь пойти прямым путем туда, куда должен был явиться.
Здесь, в трамвае только, он заметил вдруг, что из кармана высовывается предательски большая солдатская ложка. И, чтобы выбросить ее незаметно, он вышел на первой же остановке.
Не знал Ваулин и о том, что через два дня в казарме полка взяли для какой-то цели на особый учет тех, кто был, до службы в армии, шофером. Таких набралось сорок семь человек.
Через день их всех расстреляли: это они ведь правили захваченными машинами, отправленными «бунтовщиками» в другие полки…
О дальнейшем ходе событий в столице князь Всеволод Шаховской докладывал царю так:
«В течение следующего дня забастовочное движение расширилось, и к вечеру этого дня число прекративших работу доходило до 36–37 тысяч.
19 октября наблюдалось дальнейшее расширение забастовки, которая захватила крупнейшие металлообрабатывающие заводы, расположенные на Выборгской стороне, В этот день общее количество забастовщиков составляло около 65 тысяч человек.
20 октября наступило резкое понижение стачечного движения, и, наконец, 21-го все предприятия возобновили работу».
Причины «резкого снижения стачечного движения» князь не знал, как не знал он обращения Петроградского Комитета к рабочим:
«Каждый день приближает грозу на головы правительства и правящих классов, – писали члены ПК. – Недостаток необходимейших продуктов продовольствия, хищничество заправил, ворох бумажных денег, расстройство путей сообщения – все шире охватывает Россию.
Так пусть же грядущий час народного суда застанет наши ряды сомкнутыми и готовыми к длительной и стойкой борьбе…
Возвращайтесь теперь к станкам, с тем чтобы всеобщей стачкой в союзе с армией повести повседневный штурм за свержение самодержавия, за установление демократической республики, восьмичасового рабочего дня, за конфискацию помещичьих земель. Да здравствует социализм!»
Встреча была мало приятной для обоих. Заехав в больницу проведать своего Лепорелло, Губонин застал Кандушу растерянным, всхлипывающим от боли, хотя пуля из плеча была уже вынута.
Губонин пожалел его.
А ведь так нужно было хорошенько пробрать его за неосторожные действия! (Вячеслав Сигизмундович все еще думал о разговоре своем с генерал-майором Глобусовым…)
