Текст книги "Крушение империи"
Автор книги: Михаил Козаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 58 (всего у книги 68 страниц)
Решено было перед тем как всем разойтись, собраться завтра, 26 февраля, рано утром на Сампсониевском и формировать там штаб выступления.
И назавтра, переночевав по рекомендации Скороходова в комнатушке какого-то маляра у Гавани, Андрей Петрович, сильно запаздывая, потому что приходилось пересекать весь город, пришел к назначенному месту на Сампсониевский. Однако, наученный опытом долголетней конспирации, желая убедиться, нет ли слежки за домом и прибывающими в него, Андрей Петрович прошел мимо дома, быстро ловя глазами людей, которые могли показаться почему-либо подозрительными. Но никто и ничто как будто не внушали опасений.
Дойдя до церкви, он повернул обратно.
Его обогнали два закрытых военных автомобиля.
Непроизвольно следя за ними, Громов увидел издали, как обе машины, словно по команде, уменьшили в какой-то момент свод ход и, описав дугу поворота на мостовой, остановились у подъезда того самого дома, куда он направлялся.
«Это еще что?»
Он перешел на другой тротуар, пробежал там некоторое расстояние, заскочил в ворота какого-то двора и в открытую калитку стал наблюдать за машинами.
Прошло не больше двух минут, как из подъезда дома выскочил высокий, шинель нараспашку, жандармский офицер, за ним – жандармы с револьверами в руках и – окруженные ими – человек восемь в штатской одежде. Громов узнал своих товарищей…
Он окаменел. Он неподвижно стоял на своем месте. Теперь уже он искал глазами в кучке арестованных одного человека. Ему хотелось бы, чтобы и «он» был там, – стало бы спокойней, несмотря на все испытываемое огорчение!
Но того человека, как и подумал минуту назад, не было.
– У-у, змея! – не сдержавшись, прошептал о ком-то Андрей Петрович.
К дому подкатила еще одна машина, и все три, наполненные арестованными членами ПК, товарищами из Выборгского комитета и сопровождавшими их жандармами, быстро умчались по проспекту.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Последний удар часов
Киев отставал. Часовая стрелка революции на киевском циферблате подвигалась медленно, готовая и совсем остановиться.
1 марта газеты не поместили ни одной телеграммы из столицы, но напечатали приказ главного начальника военного округа генерал-лейтенанта Ходоровича:
«В день кончины в бозе почивающего императора Александра Второго приказываю музыкантам, горнистам и трубачам – не играть и барабанщикам – не бить».
Было много снегу, – и полицеймейстер Горностаев особыми распоряжениями обязывал домовладельцев очищать трамвайные линии, тротуары и мостовые:
«Желающие для этой цели получить рабочих-военнопленных должны подать заявление в полицейский участок и уплатить вперед деньги по расчету 2 р. 50 коп. за девятичасовой рабочий день».
Было очень холодно, – и комендант города генерал-лейтенант Медер обязал население к сбору одеял для замерзавших на вокзале увечных русских воинов, тысячами пересылаемых с линии фронта.
И в этот мартовский вьюжный день, когда воспрещено было играть трубачам и горнистам и в барабаны бить барабанщикам, в свистящий вой южной метели, закружившейся над городом, вползли, как приглушенный трубный глас, как едва слышный, неясный барабанный бой, – вползли слухи о неожиданных событиях в северной столице…
И тем, кто не верил этим слухам, предлагалось высунуть нос из квартиры и поглядеть на улицы – на опустевшие, засыпанные снегом киевские улицы: маршировали по ним части гарнизона, объезжали город казачьи патрули, и грелись у костров на углах усиленные наряды городовых в желтых башлыках.
Можно было подумать, что власти нашли лучший из всех способов бороться с метелью: винтовки, пики и шашки.
Еще только вчера Георгий Павлович Карабаев жил той жизнью, которой привык жить. Еще только вчера утром посетил он собрание Всероссийского общества сахарозаводчиков, членом которого недавно стал.
– Мы теперь – все равно что фальшивомонетчики! – шутя говорил он, вернувшись домой. – Благодаря стараниям крикливой прессы население так и смотрит на нас: фальшивомонетчики и мародеры…
Он повторял то, что утром слышал от председательствующего – старика миллионщика графа Бобринского. Черносотенный граф брал под свою защиту сахарозаводчиков-евреев Доброго, Бабушкина и Гепнера, арестованных недавно военными властями за крупную биржевую спекуляцию.
Жену и Теплухина Георгий Павлович считал нужным держать в курсе промышленных дел.
– Площадь посева свекловицы с семисот семидесяти одной тысячи десятин сократилась до пятисот семнадцати. Бобринский, – о, он большой знаток этого дела, – Бобринский утверждает, что при среднем урожае свеклы мы получим всего шестьдесят семь – семьдесят миллионов пудов сахару, а стране и армии нужно свыше ста миллионов пудов… Разрешен ввоз из-за границы двадцати миллионов. Это чепуха! Откуда и как вы их изволите ввезти? Предполагается также снять запрещение с сахарина.
– Боже, кто такой пакостью будет пользоваться? – поморщилась Татьяна Аристарховна.
– Будут, – спокойно сказал Карабаев. – А ты его когда-нибудь пробовала? – добродушно-насмешливо спросил он жену.
– Нет… что ты, Жоржа! Но я слышала…
– Слух – это не вкусовое ощущение, как известно, – продолжал он насмехаться. – Я бы посоветовал кое-кому заняться этим делом, сахарином… Не правда ли? – загадочно посмотрел он на Ивана Митрофановича. – Надо учесть, а то учтут другие. Вы можете проявить самостоятельность, друг мой, и не пожалеете, – давал он деловой совет своему смышленому помощнику. – Но главное, господа, надо расширить площадь посева. А для этого владельцы заводов должны быть уверены, что получат и необходимое топливо – минеральное топливо, и необходимые рабочие руки, хотя бы желтый китайский труд, и это непременнейшее условие! – справедливые государственные цены на сахар, которые оправдают наши расходы. А покуда у нас – бессмысленные преследования промышленников!
– Смешно, Жоржа! – сказала вдруг Татьяна Аристарховна. – У тебя теперь свой собственный сахарный завод, а мы покупаем сахар в магазине… и это совсем не дешево, Жоржа!
– Логика!.. – вспомнил иронически-добродушно Георгий Павлович о жене, когда она вышла из комнаты. – Хорошо еще, что в своем кругу… Ох, женщины, – а, Иван Митрофанович? Когда женщина имеет дар молчать, она обладает качеством выше обыкновенного!
Это было днем, все шло своим порядком, но вечером в карабаевский дом принесли первое известие о петроградских событиях – и обычное течение жизни, обычный распорядок был нарушен: даже детям было разрешено присутствовать во время разговора в кабинете. Детям, которые раза три только, пожалуй, и видели эту комнату при электрическом свете.
…Сегодня, оказывается, в три часа дня один из высших чиновников управления Юго-Западных железных дорог начал разговаривать с Петроградом по особому проводу, но не успел он сказать и нескольких слов, как ему предложили прервать разговор.
– Срочно передается важная телеграмма на имя железнодорожников, – пояснили ему и попросили вызвать начальника дороги.
И тотчас началась передача телеграммы за подписью члена Государственной думы Бубликова. Небывалый случай! Еще не была принята вся телеграмма, но первые фразы ее: «Старая власть, создавшая разруху всех отраслей государственного управления, оказалась бессильной. Государственная дума взяла в свои руки создание новой власти…» – уже облетели все канцелярии и кулуары управления дорог.
Сначала это известие вызвало растерянность и недоверие не только среди высшего чиновничества, но и среди всех служащих. Не подготовленные к происшедшим событиям, все выражали сомнение в правдивости телеграммы:
– Не мистификация ли это?
Но вскоре краткие известия стали дополняться более подробными, и к пяти часам стал известен весь текст обращения Государственной думы к железнодорожникам.
Начальник дороги Шуберский, снесясь с военным округом и полицией, приказал задержать до позднего вечера всех служащих в управлении: ему предложено было «пресечь возможное распространение всяческих антиправительственных слухов».
– Пошли телеграмму Льву, попроси ответить! Он-то ведь должен все знать! – советовала Татьяна Аристарховна. – Правда ведь, господа?
Карабаев молча вытягивал рукой свой смолянистый цыганский ус, задумчиво поглядывая на сбежавшихся домочадцев. И так же, не произнося ни слова, протянул жене только что полученный номер «Вечерней газеты», ткнув пальцем на ее первую полосу с жирным набором:
«ОТ РЕДАКЦИИ
До 1 часу дня в редакцию телеграмм от собственных корреспондентов из Петрограда и Москвы не поступало».
Это служило красноречивым ответом на предложение жены.
Список членов думского комитета во главе с Родзянко повторяли бесчисленное количество раз, обсуждая каждую фамилию, строя догадки о Чхеидзе и Керенском: эти две фамилии сбивали суждения Георгия Павловича о политической окраске того нового правительства, которое, вероятно, не сегодня-завтра утвердит, по его мнению, идущий, очевидно, на уступки государь.
– При чем здесь социалисты только?! – открыто недоумевал растерянный и возмущенный Георгий Павлович.
Недоумевал совершенно открыто – вопреки своей всегдашней привычке говорить в присутствии жены и детей обо всем с той убежденностью и категоричностью суждений, которые должны были приниматься ими как самые верные, – более верные, точные и справедливые, чем их, жены и детей, собственные суждения.
И, словно это открытое недоумение служило теперь разрешением с его стороны высказать им всем свое собственное мнение, Татьяна Аристарховна, а вслед за ней и старшая дочь, Катя, быстро предположили:
– А может быть, прости нас, там случилась вдруг революция?
– Глупо! – сказал горячо Георгий Павлович, и – странное дело! – ни жена, ни дочь не обиделись, не отнесли теперь к себе это горячее карабаевское порицание.
И не ошиблись. В этом они убедились через минуту.
«Глупостью» называл Георгий Павлович революцию. Да, да, революцию, при которой возможен был приход к власти таких людей, по его мнению, как Чхеидзе и Керенский… Не потому, что они страшны были сами по себе, – досадовало то, что без них, очевидно, уже нельзя было обойтись, коли им дали место рядом с Милюковым, Коноваловым и Родзянко…
Значит – случилось что-то такое «чересчурное», как выразился Георгий Павлович, чего эти последние и не ожидали!
Неужели в Петрограде так сильно распоряжается «улица», и так мало сил оказалось у думского «прогрессивного блока»?
Странно как-то… И неожиданно как-то! Чхеидзе есть, а, скажем, того же Левушки, брата, – нет! Казалось бы, кому, как не Левушке, быть сейчас в первом списке общественной власти? Не так ли?
О старшем брате Герргий Павлович имел свое собственное мнение, но он ни с кем и никогда бы им не поделился. Это мнение, впрочем, не мешало ему от души любить и уважать Льва Павловича – и как человека и как политического деятеля. Но… но правду о брате, политическую, что ли, правду, – ему казалось, он знает только один.
А правда эта, по его мнению, заключалась в том, что брат Левушка всю свою жизнь был и остается столь широко распространенным типом русского провинциального интеллигента, представителем «третьего элемента», к которому себя-то Георгий Карабаев не относил. Брат был способным (это верно), очень трудолюбивым человеком, с нежным сердцем семьянина, человеком, искренно верящим в свое общественное призвание; однако был он в конце концов человеком, «рассчитанным» не на всероссийский государственный, а на губернский масштаб призвания.
«Собственно говоря, ведь случайно Левушка из врачей попал в «финансисты», – думал о нем не раз Георгий Павлович. Только благодаря своей общей одаренности, позволявшей ему в молодости быть и неплохим ботаником (помнится, составил богатейший гербарий) и хорошим химиком, и благодаря трудолюбию – брат в области бюджетных вопросов настолько освоился, что мог удачно выступать на думской трибуне с оппозиционными царскому правительству суждениями. Но, – убежден был почему-то младший Карабаев, – настоящим знатокам финансов, теоретикам-ученым и практикам брат Левушка вряд ли мог импонировать. Им, вероятно, был очевиден его дилетантизм.
Однако благодаря личным своим качествам он в Думе был одним из самых популярных депутатов. Пресса всегда его хвалила, и правительство как-никак всегда с ним считалось. В партии его популярность была очень велика, и в скольких случаях в своей жизни сам Георгий Павлович ощущал над собой этот яркий навес братниной известности благодаря их родству и одной и той же фамилии!
В провинции его доклады и лекции собирают множество народа. «Средние круги… – думалось Георгию Павловичу, – чувствуют больше свою духовную связь с Левушкой, чем с Милюковым – признанным политическим вождем. Левушка кажется этим кругам «своим», из того же самого «теста», что и они сами».
Как оратор, он говорит легко и свободно, ход его мыслей всегда очень ясен и доступен, нередко его полемика находчива и остроумна, манера речи и голос подкупают аудиторию. Если его можно без большого сожаления перестать слушать, то никогда, – признавал это Георгий Павлович, – не приходилось чувствовать, что его и не стоило слушать.
Сам Георгий Карабаев в своих выступлениях был краток и весьма деловит: краткость, – считал он, – душа умной речи. Он любил Льва Павловича, ценил его и, когда по первому известию о событиях в столице узнал, что тот почему-то не упоминается нигде, досадовал и недоумевал искренно и даже болезненно.
«Как это случилось? – терялся он. – Ведь Государственная дума, а затем эта знаменитая заграничная прошлогодняя поездка к союзным правительствам так выдвинула Левушку в первые ряды и подготовила, безусловно, всех к тому, что Лев Карабаев явится одним из несомненных кандидатов на министерский портфель, как только старая бюрократия уступит место ответственному министерству… А теперь что же это? – сокрушался он. – В конце концов многие другие ничуть не лучше Левушки! Подумаешь, Караулов или какой-то там Ржевский?!»
Хорошо было бы сейчас иметь брата-министра! Хорошо – по разным соображениям.
Но о них, конечно, Георгий Павлович также никому не поведал.
Поистине, этот день богат был сюрпризами!
Часов в десять вечера старший дворник принес заклеенный конверт и через горничную вручил его Георгию Павловичу.
Теплухинское письмецо было написано торопливой рукой и чрезвычайно неясно по смыслу.
В самом деле, что за неожиданный отъезд, о котором еще два часа назад ничего не было известно? И куда? Поездом, и далеко ли?
Да, было от чего недоумевать…
Тот, к кому мчался в этот момент Иван Митрофанович, стоя, за взятку старшему кондуктору, в переполненном вагоне отбывшего на север поезда, – провел этот день не менее беспокойно и тревожно.
Он жил в Петербурге, а столица походила теперь на огромную бутыль, которую взбалтывали и опрокидывали так, что любая капля в ней могла соприкоснуться с другой – вчера еще далекой от нее. И потому протопоповский человек – Вячеслав Сигизмундович Губонин, сопровождаемый своим верным Лепорелло-Кандушей, вместе с рядом других людей, не имевших никакого отношения, к военным кругам, – очутился, загнанный событиями, в последней цитадели военного министерства – в адмиралтействе.
События шли так.
В то время как в Могилеве происходили сборы и литерные поезда царя и свиты двинулись по направлению к столице, генералы Хабалов и Зенкевич вместе с военным министром Беляевым, с кучкой верных им офицеров и солдат перешли из Зимнего дворца в здание адмиралтейства. Здесь они заняли фасады, обращенные к Невскому, артиллерию поставили во дворе, во втором этаже разместили пехоту, а на углах, подходящих для обстрела, расставили пулеметы.
Снарядов было мало, патронов почти совсем не было, есть было нечего. У казачьей сотни лошади были не поены и не кормлены.
Казаки были расквартированы в казармах Конного полк, – пришлось отпустить их туда, но мало кто из них возвратился оттуда. А те, кто и пришел обратно, в разговорах были угрюмы и насмешливы.
Кандуша вертелся среди них, ловя по привычке каждое слово.
Огромный казак в лихо закинутой назад папахе, из-под которой выбивался жесткий чуб кудрявых волос, с белым сабельным шрамом поперек лба, рассказывал, как расстреливали при нем на улице стрелявшего с чердака в толпу городового:
– …А он перед наганом пузо втягивает, вьется, сука!.. Как берёсту на огне, его, голубчика, поводит. Эх, дела пошли, прости, господи!..
Кандуша мгновенно представил себе, как это «поводило» полицейского, как втягивал он от страха свой живот, – и дрожь и тошнота охватили его самого.
– Сыщик? – исподлобья глядя, спросил его другой казак и подмигнул остальным.
– Чиновник, казаки, чиновник! – поспешно ответил: Пантелеймон Никифорович. – Вот, мы-с вместе с тем господином начальником… – показал он рукой на стоявшего в отдалении Губонина, беседовавшего с каким-то офицером.
– Сыщик, – упрямо и убежденно, скучным голосом, откашливаясь, сказал плотный, коротконогий казак.
– Почему так? – не отказал себе в любопытстве Кандуша.
– Видать: сыщик. Вашего брата, ежели что, керосином обливать будут и спичкой задницу запалят, – верное слово!
– Шуточки! – позеленел Кандуша. – Но я, между прочим заметьте, никакой не сыщик вовсе…
– Сыщик… – все тем же вялым, скучающим голосом дразнил его казак. – Ну, может, шпик. Шпик или сыщик – все есть равно. А знаешь, как говорят? В земле, сказывают, черви, в воде черти, в лесу, сказывают, сучки, в суде крючки, а везде шпики, – куда, значит, уйти?
Полный, коротконогий, широкозадый, как Санчо Панса, казак вдруг зло и холодно процедил:
– Ох, казачки, не люблю, смерть как не люблю сыщиков!
В его глазах было столько безмерной ненависти, что испуганный Кандуша поспешно ретировался.
Из главного штаба пробрался сюда дежурный адъютант. Он доставил Хабалову запрос по прямому проводу спешившего на выручку генерала Иванова.
Новый командующий Петроградским округом, наделенный царем диктаторскими полномочиями, требовал ответа на десять пунктов.
Хабалов ответил телеграммой:
«В моем распоряжении здание главного адмиралтейства, четыре гвардейских роты, пять эскадронов и сотен и две батареи. Прочие войска перешли на сторону революционеров или остаются, по соглашению с ними, нейтральными. Отдельные солдаты и шайки бродят по городу, стреляя в прохожих, обезоруживая офицеров.
Все вокзалы во власти революционеров, строго ими охраняются.
Весь город во власти революционеров, телефон не действует, связи с частями города нет.
Министры арестованы революционерами.
Продовольствия в моем распоряжении нет, в городе к 25 февраля было 5 миллионов пудов запаса муки.
Все артиллерийские заведения во власти революционеров.
В моем распоряжении лично начальник штаба округа. С прочими окружными управлениями связи не имеют».
Революция победила, – осталось ждать помощи с фронта.
Губонин, узнав от знакомого офицера текст хабаловского ответа, быстро оценил положение. Надо было прежде всего уйти из адмиралтейства и скрыться на некоторое время; ближайший день-другой покажет, что надо будет потом делать.
Прибытие в адмиралтейство адъютанта морского министра еще больше укрепило принятое Губонином решение: адмирал-министр, лежавший в жестокой инфлуэнце и уже подвергнутый домашнему аресту, требовал от Хабалова очистить все здания морского ведомства и «перейти куда угодно». Адмирал сообщал, что, по его сведениям, крепость Петра и Павла готова начать обстрел адмиралтейства, а вооруженная толпа с улицы пойдет на штурм.
Совещание длилось недолго, – через час адмиралтейство пало. Для этого не потребовалось ни единого выстрела.
Артиллерия была отправлена обратно в Стрельну, откуда была вызвана раньше; были оставлены замки от орудий. Пулеметы и ружья спрятали в здании, и пехотинцы вышли на – улицу без оружия.
Затесавшись в ряды солдат, Губонин и Кандуша под вечер очутились на Невском, а через час – в губонинской квартире на Сергиевской.
Их встретила в прихожей жена Вячеслава Сигизмундовича, круглолицая, с лихорадочным румянцем на щеках, с влажными глазами и пухлыми, словно только что нацелованными, красными губами.
– Вячек… – полушепотом говорила она. – За вами днем приходили уличные… боже, как я перепугалась!
Он поцеловал ее руку, она – лоб его.
– И что же вы сказали, Аннет?
– Я сказала, что вы уже неделю в отсутствии, в министерской командировке на Кавказ.
– Они поверили?
– Да, да, поверили! Но, правда, не все, Вячек… «Смотрите вы, – угрожал мне один из них. – Мы придем сегодня же и проверим. Если вы нас обманули – будете тоже арестованы». Они вас искали, Вячек, по всей квартире, даже кладовку открывали. Они рассказывали, что Щегловитова нашли в кухне его соседей по дому. Представьте, он сидел там переодетый в простую солдатскую шинель и любезничал, как кум-пожарный, с молоденькой прислугой! Боже, что со всеми вами сделалось, господа!.. Я сказала, что у девочек скарлатина, – и они не зашли в детскую, а только заглянули туда. Воображаю, если бы они знали, что это только корь, – уж излазали бы под кроватями!.. Вячек, что же дальше? Как это кончится?
Они заговорили по-французски, и больше говорил теперь Вячеслав Сигизмундович, а жена внимательно слушала, изредка подавая реплики и роняя восклицания.
Потом они оба ушли вглубь квартиры, и Кандуша остался один в столовой, дожидаясь распоряжений своего начальника.
Через четверть часа тот вновь появился, но его сразу и не, узнать было; годами носимая широкая голландская бородка пала жертвой безжалостной бритвы! Лицо преобразилось, – бритое, «актерское» лицо с тупым квадратным подбородком!.. От непривычки ощущать его голым, незащищенным Вячеслав Сигизмундович поминутно прикладывал к нему руку, инстинктивным жестом поглаживая место несуществующей уже бороды.
– Господи боже мой, до чего довели! – смешливо и жалостливо воскликнул Кандуша, всматриваясь в новое лицо своего начальника. – За эту, осмелюсь сказать, парикмахерскую хирургию слезы кровью у них капать будут! Ох, будут, когда его императорское величество с войсками сюда прибудут! – погрозил он кулаком.
Губонин усмехнулся голым, тонким ртом.
– Прибудет, говоришь?
– А как же иначе? – не мыслил другого Кандуша.
– Нда… Я слышу весть, но с верой я в разлуке, друг мой! И с семьей в разлуке… понимаешь?
Губонин оглянулся: не слышит ли его из соседней комнаты жена.
– Мы с тобой сейчас прах и тень. Боюсь, что все кончено, Кандуша, боюсь… А надо видеть последний час бесстрашными глазами. Последний час, – ты понимаешь? Где-то за границей я видел как-то башенные часы. На них была старинная надпись на циферблате: «Все удары часов приближают к смерти, последний удар несет смерть». Все – ранят, последний – убивает…
Отдав все приказания по дому, он попрощался с женой, предупредив, что ближайший день-другой пробудет в конспиративной квартире на Ковенском и оттуда постарается сноситься с домом; он взглянул на Кандушу, и жена поняла, кто будет осуществлять эту связь.
Уходя, Вячеслав Сигизмундович переоделся: на нем была теперь шинель путейского инженера и такая же фуражка. Маленький узенький красный бантик, наскоро смастеренный женой, как бабочка припал на булавке к его груди.
– Понимаем! – сказал Кандуша и попросил красной ленточки и для себя.
Они вышли на улицу, держа путь к конспиративной департаментской квартире, ключ от которой был у обоих.
Но не так-то легко и просто было попасть теперь туда: от угла Сергиевской весь Воскресенский был закрыт для пешеходов. На нем выстраивались какие-то войсковые части, почему-то забаррикадировавшие себя со всех сторон. Пришлось повернуть обратно, дабы окружным путем, через Кирочную, выйти к Знаменской артерии.
Сергиевская и прилегающие улицы были полны народа. По ним беспрерывно тянулась толпа в одном направлении – к Государственной думе, в Таврический дворец.
С музыкой и факелами, понапрасну зажженными, потому что было еще достаточно светло, проходили войска, отбивая по-прежнему молодцеватый походный шаг, но уже не безмолвные, а возбужденно, весело оглашающие улицу криками приветствий народу.
Громыхала артиллерия по мостовой, сотрясая стекла в домах. С винтовками за плечами, в черных бушлатах, с обтянутыми красным околышками матросок, с развевающимися позади ленточками, торопливым полубегом (казалось – на цыпочках) заворачивали к Таврической прибывшие в столицу кронштадтские моряки.
Хрипели остуженно сирены сдавленных в толпе грузовиков, пробивавших себе дорогу. Какой только ни был на них груз!
Огромные рулоны бумаги и ящики папирос. Горы винтовок и револьверов и воинские полушубки. Какие-то арестованные люди под конвоем солдат и студентов, и тут же, на том же грузовике, – бочки с керосином. Обледеневшие туши мяса и груда жестяных кружек. Пудами колбаса, консервы и хлеб – на грузовиках и в легковых машинах с красными флажками.
Все это, стиснутое в пути неумолимой каменной стражей домов, туго напирало друг на друга, загораживая надолго путь отдельным пешеходам, как Губонин и Кандуша, стремившимся выбраться из общего потока, чтобы идти своей дорогой и к своей собственной цели.
– Ну, видал? – тихо спросил Вячеслав Сигизмундович своего досадливо фырчавшего спутника.
– Примечаю, пипль-попль! В оба глаза примечаю… Причесать бы их сейчас из конца в конец пулеметами. Господи боже мой, неужто не причешут под самую холодную машинку завтра или когда там?! – громче нужного, теряя осторожность, сказал «с сердцем» Кандуша. – Глядите, пищи сколько награбили!
Он весь день ничего почти не ел и болезненно чувствовал сейчас свой лающий, бурчащий от голода желудок.
– Позволю сознаться, – уже совсем громко проворчал он, – кушатки как хочется…
Он был услышан. Какой-то по-детски маленький, пучеглазый человечек с каракулевым пирожком на голове, сползшим на затылок, с расстегнутым портфелем подмышкой, схватил его за рукав:
– Товарищ! О чем же вы думаете, как индюк? Я иду туда – пошли со мной! Так только и питаюсь эти два дня: на иждивении у революции. Рабочий? Я вижу – рабочий. Ну, так в чем же дело? Крушить к чертовой маме царский режим можно, а скушать бесплатно два революционных бутерброда нельзя? Хо-хо, пошли!
Вокруг на панели весело посмеивались. Незнакомый человек сыпал словами, как пулемет пулями.
– Простите, где же это революция бесплатно кормит рабочих? – вежливо улыбаясь, спросил вместо оторопевшего Кандуши Вячеслав Сигизмундович.
Незнакомец, задрав голову (шапка чуть-чуть совсем не свалилась с нее), посмотрел на рослого «инженера» с красным бантиком на груди:
– Не только рабочих, но и всех, кто за революцию, – народ! Народ включает в себя и его, и вас, товарищ инженер, и меня – журналиста.
– Вы журналист? Вот интересно. Вы, наверно, много чего знаете в таком случае? – полюбопытствовал уже Губонин.
– А вы как думаете? – весело подмигнул человечек. – Куда, знаете, сатана не может сам пойти, туда посылает он гонцом газетчика!
Расталкивая людей на панели, он стал пробираться вперед, а за ним Вячеслав Сигизмундович и Кандуша. Один – увлекаемый желанием узнать как можно больше новостей о враждебном лагере, другой – по той же причине да еще томимый голодом.
Предводительствуемые шустрым и разговорчивым журналистом, они через четверть часа очутились в помещении какого-то кредитного общества, расположенного в бельэтаже большого дома, у ворот которого стояла теперь почему-то пушка, охраняемая по всем воинским правилам артиллерийской прислугой.
В длинной, просторной конторе кредитного общества кишмя кишел народ: здесь открыт был питательный пункт.
Четыре огромных самовара, поставленных на табуреты, собрали вокруг себя очередь за кипятком, за чаем. Его наливали в кружки, в стаканы и даже в бутылки (не хватало нужной посуды) сменявшие друг друга женщины. Затем люди переходили в другую очередь – к «вексельному» окошку потерявшего свой чинный облик кредитного общества, и там то одна, то другая деревянная солдатская ложка ловко высыпала в подставленные кружки и стаканы сахарный песок. Он был желт, – таким его выделывали в последнее время, – и в нем было немало мелкого мусора, но сладость горячего чая Кандуша ощутил сейчас, как никогда раньше.
На расставленных вдоль стен столах лежали колбасы и хлеб. Вооруженные ножами всяческих размеров, стоявшие за столами, как за ярмарочной стойкой, люди нарезали колбасу и хлеб для бутербродов. Эти люди большей частью также сменялись, – таково было неписаное правило, установившееся здесь: подкрепился едой – становись на работу. Заменят тебя – можешь продолжать свой путь. Куда? Об этом можно было и не спрашивать: все, как правоверные в Мекку, стремились теперь попасть в неумолчный, бессонный круглые сутки Таврический дворец.
Невольно подчиняясь общему порядку, которого меньше всего, на первый взгляд, можно было ждать от этой бурно гудящей, толкающейся во все стороны толпы, Кандуша, отстав вначале на минуту от своих спутников, уже далеко стоял от них в очереди и за кипятком и за сахаром и только глазами стерег инженерскую шинель Вячеслава Сигизмундовича. Издали он видел, как тот все время не отпускал от себя оживленного, разговорчивого собеседника, как шустрый журналист вынул какие-то листки из своего пузатого портфеля и читал что-то мигом собравшейся вокруг него кучке народа.
«Заметим тебя, пучеглазый муравейчик… Приметим мы тебя, муравеишко, пипль-попль! – раздраженно думал Кандуша о крамольном журналисте, – думал по старой привычке «ловца человеков». – Занесем-с куда следует!..
Теперь надо будет занести – обязательно занести! – на «Дугу» и этого «муравеишку»-газетчика, и вот того золотогривого великана-студента, что командует тут всеми, и того «оболтуса»-гимназиста, что метлой снял с крюка и под гиканье остальных «печенегов» растоптал ногами цветной портрет его императорского величества, и смазливую дамочку в каракулях, запевающую марсельезу, и многих, многих других надо запомнить, отметить теперь… Господи боже мой, да разве когда раньше возможен был такой «улов»?»
Не хватало глаз и времени примечать этих людей. Их было множество: как рыбы, выброшенной наводнением на берег, – бери, подбирай каждую и клади в кошелку!.. Вот придет завтра его императорское величество с верными ему войсками, – и тогда…
То ли от этой жаркой мечты, то ли от горячего чаю и жадно проглоченных бутербродов Пантелеймону Кандуше стало весело, по-озорному весело, и он игриво и неосторожно ущипнул в толкотне и давке плечико проходившей впереди него, не замеченной сразу женской фигуры. Та оглянулась, ища обиженным быстрым взглядом нескромного шутника:
– Что это еще такое?
Но, не найдя, конечно, виновного в этой быстротекущей по залу толпе, она готова была уже пройти вперед, как в эту секунду сбоку ей бросилось в глаза лицо Пантелеймона Никифоровича.
