Текст книги "Крушение империи"
Автор книги: Михаил Козаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 56 (всего у книги 68 страниц)
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Отречение Михаила
Лев Павлович поднялся наверх. На площадке, у входа в квартиру князя Путятина, стоял караул Преображенского полка, составленный из младших офицеров. Один из них осведомился у Льва Павловича, как следует доложить о нем, и через минуту молодой, высокий и плотный блондин в форме земгусара, оказавшийся личным секретарем великого князя Михаила, ввел Карабаева в гостиную.
Здесь уже собрались и разместились почти все новые министры и члены думского комитета во главе с Родзянко. В центре большого полукруга сидел в старинном кресле красного дерева великий князь.
Лев Павлович никогда его раньше не видел, но по портретам сразу же признал в нем царева брата. Михаил был моложав, длиннолиц, редковолосая голова коротко острижена, на губе – узенькая полоска темно-русых усиков, ровненько подбритых снизу на английский манер.
Он с любопытством взглянул на нового человека – Льва Павловича, представленного ему сидевшим рядом Родзянко, жестом пригласил Карабаева занять место, и Лев Павлович занял его вблизи Керенского и какого-то незнакомого молодого человека – с розовыми бритыми щеками, безукоризненно одетого, с большими и красивыми, как у насторожившейся лошади, влажными карими глазами, весьма приветливо посмотревшими на вновь прибывшего.
«Неужели Терещенко? – подумал о нем Лев Павлович. – Действительно симпатичен как будто». Но, не желая обнаружить истинного впечатления от первой встречи со своим счастливым «конкурентом», с напускным безразличием и, пожалуй, со строгостью во взгляде сел с ним рядом, не обращая уже внимания на своего соседа.
Другой сосед, Керенский, порывисто наклонился к Льву Павловичу и шепотом, скороговоркой спросил его:
– Вы за или против?
– То есть? – озабоченно посмотрел на него Карабаев.
– Брать ему престол или нет? Об этом идет тут речь… За окнами этого дома нас ждет история!
За окнами струился морозный солнечный полдень, в природе была сладостная тишина делительного покоя, сдержанность и безмятежность – вот что было за окном, а этот порывистый, с желтыми, конвульсивно вздрагивающими щеками Керенский беспокойно ворочается в кресле и шипит в ухо Льву Павловичу о всяких страхах и ужасах, которые могут случиться вот сейчас, здесь, если революционная толпа, что где-то бродит за окнами, ворвется сюда и узнает, что в тиши путятинской гостиной всходит на престол новый Романов.
Керенский шепотом повторял Льву Павловичу свою речь, которую, оказывается, только что, до прихода Карабаева, произносил вслух.
– Вы, кажется, Михаил Владимирович, хотели сказать? – великий князь дружелюбно повернул голову к Родзянко.
– Господа… – не вставая со своего места, еле умещаясь в кресле, загудел Родзянко. – Сегодня я прорезал в автомобиле весь Петроград, я видел столицу. Она испакощена! Стотысячный гарнизон – на площадях. Солдаты с винтовками, но без офицеров шляются по улицам беспорядочными толпами. Это, господа, штыковая стихия – распоясавшаяся, безудержная… вот что натворил Совет рабочих! О том, что могут сделать сейчас опьяневшие от революции солдатские толпы, говорил здесь член Государственной думы Александр Федорович Керенский, – он же министр юстиции теперь… Ему, впрочем, и карты в руки… Если, ваше высочество, взойдете сейчас на пошатнувшийся престол ваших предков, – кто вам гарантирует прочность его? Вы процарствуете несколько часов… у нас нет – вооруженных сил вас защищать! Надо выждать некоторое время, господа… Выждать, я рекомендую. А там всяко может случиться. Может быть, из провинции придут верные Государственной думе войска… им нужен будет вождь, и они вспомнят, конечно, о вас, ваше высочество, мы приложим силы… Я рекомендую так. К тому же ваш отрекшийся брат меняет свои решения, как загнанных в мыло лошадей! Вот видите, как выходит…
Он сделал паузу, и все насторожились.
Родзянко продолжал:
– Сегодня на рассвете меня вызвал к прямому проводу из Пскова Рузский. Он сообщил мне, что ваш отрекшийся брат выехал ночью в Ставку и оставил новый текст отречения, повелев задержать тот, что вчера прибыл от Рузского по телеграфу. Дела твои, господи!.. Он, оказывается, решил отречься в пользу Алексея, но генерал Рузский спрятал это повеление в карман. И хорошо сделал, господа!
Родзянковская новость ошеломила всех: значит – Николай, еще на что-то надеется сейчас, и не только отцовские чувства заставили его вчера отрекаться в пользу Михаила?.. Это одна опасность. А другая заключалась в том, о чем уже говорили все: опьяненный революцией Петроград, его рабочие и солдаты могли теперь растерзать всех, пытавшихся найти конституционное разрешение вопроса о русском троне.
На несколько минут совещание потеряло свою чинную, строгую форму, и в путятинской гостиной стало шумно от беспорядочно столкнувшихся голосов.
– С ума можно сойти, господа!
– Скажите… есть ли какие-нибудь части, на которые можно доложиться?
– Да что вы!
– Гвардейский экипаж, кексгольмцы, преображенцы?..
– Важно противопоставить сброду организованные войска!
– Сегодня должен вернуться Гучков, – он сумеет…
– Да его, между нами говоря, терпеть не могут в армии.
– Да что вы говорите? Зачем же его военным министром?..
– С ума можно сойти, господа! Надо, чтобы Павел Николаевич…
Но Павел Николаевич Милюков уже встал с дивана, на котором все время, сжавшись, как дремлющий путник в вагоне, сидел молча и, бесцеремонно расталкивая растерянных министров, приблизился к застывшему в кресле Михаилу.
– Вы, кажется, хотели сказать? – все той же фразой пригласил его высказаться великий князь, и все сразу затихли.
Милюков попал в струившуюся сквозь оконное стекло золотисто-пыльную полосу солнца, – она чуть-чуть подрумянила его поблекшее за эти дни, сизое, похудевшее лицо, на котором даже знаменитые, всегда безупречно холеные усы потеряли свою образцовую форму.
Он заговорил, и все с удивлением услышали чужой – осевший, прерывистый, сиплый – голос каркающего человека:
– Если вы откажетесь, ваше высочество, будет гибель… Потому что Россия… Россия теряет… свою ось!.. Монарх – это ось… единственная ось страны… Русская масса… вокруг чего… вокруг чего она соберется?.. Я провозгласил вас… вчера провозгласил в Екатерининском зале… русским конституционным государем. То есть не вас… цесаревича, а вас – регентом… Но теперь… теперь вы монарх… Если вы откажетесь… хаос… кровавое месиво… да! Монарх – единственное, что все знают… единственное общее в народе… единственное понятие о власти… Без этого… не будет государства российского… России не будет… ничего не будет…
Он говорил долго, он угрожал уходом из правительства, если его не послушают.
В дверях, не желая прерывать его речь, стояли только что прибывшие из Пскова Шульгин и Гучков. Их заметили все, их так ждали здесь, но никто не смел отвлечься хоть на минуту от того, кто держал всех их в повиновении все эти дни. Не смели чем-либо обидеть: боялись остаться без него.
Милюков откаркал свою речь, и все были довольны, что не случилось никакой продолжительной паузы, что не потребовалось встретиться с ним взглядом, в котором он прочел бы ответ себе: ответ сомнения, – потому что отделился от дверей бледный, со вздрагивающими ноздрями Шульгин и, низко, «по-боярски», поклонившись великому князю, привставшему к нему навстречу, стремительно и горячо заговорил:
– Я все слышал, ваше высочество… я скажу теперь!.. Мы с Александром Ивановичем – свидетели последнего трагического поступка государя. Мы монархисты, которым было поручено спасать монархию. Мы привезли ее вам, ваше высочество, и вы можете ею распорядиться. Но, верьте, я расскажу вам все потом… верьте мне, ваше высочество: да хранит вас бог согласиться на престол! Знайте, принять сейчас престол – это значит: на коня! на площадь! Всем должно быть понятно, о чем я говорю. Почти сто лет назад был Николай и его брат Михаил… как сейчас. Бунт декабристов… Что сделал Николай? Николай сказал: я или мертв, или император! Он вскочил на коня, бросился на площадь и раздавил бунтовщиков… Что сделал Михаил? Он последовал за старшим братом. Увы, теперь вы тоже должны последовать за старшим братом! У нас нет картечи, у нас нет войск, и у нас не декабристы теперь, а февралисты… миллионы черни, которая разнесет в щепы какой угодно трон!
Он умолк на секунды, ища глазами стакан с водой: губы его пересохли от волнения и быстрой речи.
– Где акт об отречении его величества? – спросил его брат царя.
Всем не терпелось поскорей увидеть подлинник документа, начинавшего новую историю государства!
– Молю бога, чтобы он нашелся… – переглянувшись со своим мрачно смотревшим псковским спутником, тихо сказал Шульгин. – У нас его нет. Но был все время.
И когда все взволнованно вскочили со своих мест вслед за великим князем, Шульгин торопливо выкрикнул:
– Успокойтесь, ваше высочество! Два часа назад я сам оглашал манифест толпе. Здесь, в Петрограде.
Да, это было так.
Они утром сегодня приехали в Петроград, и на Варшавском вокзале их ждала несметная толпа людей, бог весть откуда узнавшая о их возвращении из Пскова. Им что-то говорили, кричали, пытались тут же качать, куда-то тащили.
От Гучкова потребовали речи и увели в депо, где собрались тысячи две рабочих-железнодорожников. Он взошел на помост, как на эшафот.
После его речи об отречении, о новом государе и новом правительстве к толпе обратился председатель митинга, потом – другой рабочий, за ним – еще один.
О чем они говорили? Вот, к примеру:
«Они образовали правительство. Кто же такие в этом правительстве? Вы думаете, товарищи, от народа кто-нибудь? Так сказать, от того народа, который свободу себе добывал? Как бы не так! Князь Львов… князь! Опять князья пошли в ход!»
«Дальше, например. Кто у нас будет министром финансов? Может, думаете, кто-нибудь из тех, кто на своей шкуре испытал, как бедному народу живется? Теперь министром финансов будет у нас господин Терещенко. Слыхали про него? Думаете, наш человек? Как бы не так! Сахарных заводов штук десять, землисто тысяч десятин да деньжонками – миллионов тридцать!»
«…Вот они поехали, – говорил другой. – Кто их знает, что они привезли от Николая Кровавого? Наверно, ничего подходящего для революционной демократии… Посоветовать бы так, товарищи: двери закрыть, господина Гучкова не выпускать отсюда, документик бы… того, на проверочку!»
Но с «документиком» в это время произошла следующая история.
На площади перед вокзалом Шульгин прочитал манифест требовательной толпе, не уместившейся в депо. Одни кричали «ура», другие старались перекричать их и голосили злобно и угрожающе: «Долой Романовых, да здравствует республика!» Все настойчивей и настойчивей раздавались требования задержать здесь обоих думских посланцев к царю и отправить их в Совет рабочих депутатов…
Было очевидно, что царскому манифесту угрожает опасность.
Вокруг – ни одного знакомого лица, от которого можно было бы ждать участия и помощи. А толпа наседала и становилась все более требовательной. Надо было решиться на что-нибудь, – и Шульгин решился.
Вблизи себя он увидел какого-то внимательно смотревшего на него человека в шубе и фуражке путейского инженера. Его взгляд показался дружелюбным и честным. Будь что будет!.. Шульгин вынул из кармана конверт с актом отречения и, приблизившись к неизвестному инженеру, быстро и незаметно для других сунул ему в руки документ, успев шепнуть: «Доставьте немедленно кому-нибудь из новых министров!..»
И вот: где манифест – он не знает.
– Я знаю! – воскликнул, к удивлению всех, Лев Павлович. – Мне кажется, что я знаю… мне кажется, – испугавшись возможной ошибки, захотел он быть осторожней.
– Фантасмагория! – подскочил к нему Керенский. – Откуда? Почему?
– Господин министр, вы нас посвятите в эту тайну? – подошел к нему бледный, с понурым лицом великий князь, и от непривычки Карабаев не сразу сообразил, что «господин министр» – это относилось к нему.
– Это не тайна, ваше высочество, а случайное совпадение обстоятельств.
И он рассказал о своем сегодняшнем разговоре по телефону с каким-то инженером, настойчиво и взволнованно требовавшим встречи.
– Дай-то бог, чтобы это был он! – с надеждой вздохнули со всех сторон.
– Дай-то бог! – повторил великий князь. – Вы, кажется, хотели сказать? – обратился он с традиционной сегодня фразой к Гучкову.
– Если вам нужен мой совет, ваше высочество, то он уже вам дан здесь Павлом Николаевичем, – кратко ответил военный министр.
Когда, спустя полчаса, великий князь объявил, что он от престола в данный момент отказывается, все вдруг смутились, воцарилась минута неловкости.
– Ваше императорское высочество! – вдруг рванулся к одночасному монарху Керенский, молитвенно сцепив дрожавшие руки. – Я принадлежу к партии, которая запрещает мне соприкосновение с лицами императорской крови. Но я хочу вам сказать, как русский человек – русскому. Я хочу вам сказать… всем сказать, что я глубоко уважаю великого князя Михаила Александровича!.. Верьте, ваше императорское высочество, что мы донесем драгоценный сосуд высшей власти до Учредительного собрания, не расплескав из него ни одной капли! Позвольте пожать вашу руку… позвольте мне! Ваше высочество, вы благородный человек!
Он схватил великого князя за руку, пожал ее и, прикладывая платок к глазам, выбежал куда-то в прихожую. Великий князь повернулся к Родзянко, обнял и поцеловал его.
Во время завтрака, предложенного хозяйкой дома, княгиней Путятиной, появились двое новых людей, вызванных сюда Милюковым: это были известные кадеты-юристы Набоков и Нольде. Им поручили составить и отредактировать зекст отречения Михаила.
Это состоялось почему-то в детской комнате. Валялись игрушки – гуттаперчевые негры и индейцы, паровозики и пушистые зверьки, в углу, под широкой иконой, был выстроен эскадрон оловянных солдатиков-улан, карта Европы висела на стене, стояли две новенькие дубовые парты. За них-то и сели оба знаменитых государствоведа, согнувшись в неудобной позе престарелых школьников.
Уговорились, что их никто не будет отвлекать, но время от времени дверь в детскую приоткрывалась и кто-нибудь в ней появлялся, с нетерпением, сочувствием и любопытством поглядывая на обоих государствоведов.
Так пробрался сюда в какой-то момент и Лев Павлович. Он увидел хмурых, заметно нервничавших авторов еще не родившегося манифеста и поминутно забегавшего сюда Керенского. Он сидел лицом к партам на большом игрушечном коне и настойчиво напоминал государствоведам:
– Не забудьте вставить про Учредительное собрание. Не забудьте же, господа! Ну, миленькие, ну, серебряные мои, ну, голубчики… не сердитесь на меня, ей-богу! Ведь я вам говорю: нужно же посчитаться, господа, с революционной демократией!
Согнутые ноги его упирались в пол, но он подскакивал на седле из папье-маше, и казалось, что он и впрямь куда-то движется на чужой детской лошадке.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Сергей Ваулин, Андрей Громов и их товарищи
В воскресное утро 26 февраля снизу, по трубе, служившей тюремным телеграфом, постучал арестованный по общему делу наборщик Яша Бендер:
– Мой сосед ходил вчера в суд, а вернулся только сейчас.
– Почему? – изумившись, ответил стуком Ваулин.
– В городе забастовка. Улицы полны народа, конвойные боялись вести его вечером. Струсили чего-то.
– Такая забастовка… вот что! – уж воскликнул Сергей Леонидович. – Слыхали, Токарев?
Сосед по камере подскочил к трубе.
– Ну… Ну… – шептал он, словно ожидая от нее еще каких-либо сообщений.
Но труба молчала, труба соблюдала осторожность в этот утренний час обхода коридорных надзирателей, и он, уже невольно следуя тому же чувству опасливости, на цыпочках дошел до двери, прислушался и так же тихо вернулся к Ваулину:
– А больше ничего, Сергей Леонидович?
– Пока – ничего.
– Жаль! Постучите ему, – а?
Ваулин спустя некоторое время постучал, но ничего нового ему не сказали снизу. Впрочем, необычным было то, что бендеровского соседа сегодня не повели почему-то в суд, хотя процесс, в котором он участвовал, шел к концу: сегодня ожидалась прокурорская речь.
– Почему это? Почему? – добивался пояснений заметно оживившийся за этот час Токарев, но так и не мог получить ответа от Сергея Леонидовича.
Ваулин был арестован в памятную декабрьскую ночь, верней – на рассвете в альтшуллеровской типографии; судьба свела его в одной и той же камере «предварилки» с Токаревым.
Несколько дней назад Токарева в неурочный час вызвали на допрос, – он возвратился в камеру бледней обычного, с вогнутыми плечами, вобравшими в себя опущенную голову. Свисающая кисть его дрожавшей руки болталась, как у играющего балалаечника.
– Что с вами, товарищ Токарев? – спросил тогда не без тревоги Сергей Леонидович.
– Впутали! – прислонился тот к стене. – Солдата Митрича вспоминаете, нет? Взяли его по убийству вот того самого косоглазого шпика, что вас сторожил. Ну, Митрич и показал. На себя и на меня. Теперь судить будут военным, факт… Через повешение, конечно. По совокупности… большевика и «убийцу»… – криво усмехнулся юн упрямым ртом. – Через повешение… И, думаю, без замедления… чтобы не тратить казенные харчи. Митрич… черт дубовый, впутал!
Они оба знали уже друг о друге все. Обитатели одной камеры, они по жесту, по взгляду, по самому краткому движению или невзначай сказанному слову догадывались о мыслях и желаниях друг друга. И Ваулин понял тогда: большевику-солдату не избежать смертной казни. Надо помочь товарищу…
Они оба долго и подробно обсуждали, как держать себя Токареву на следующем допросе. Сергей Леонидович сочинил для него стройную систему «прилаженных» друг к другу ответов следователю и на будущей очной ставке с Митричем. Но токарёвский следователь не подавал о себе вестей, на очную ставку не звали, и Токарев решил, что участь его и так уже предрешена, без всяких лишних допросов, и каждым утром ждал прихода тюремных солдат – военного суда.
Десять дней назад Сергея Леонидовича вывели из камеры и в черной карете, повезли на Фонтанку, к генерал-майору Глобусову. Долгоухий и узколицый человек в штатском, оглядывая Ваулина в канцелярии, двигал носом, как принюхивающееся животное.
– Ваулин. Сергей Леонидович. По сто второй. По сто двадцать девятой, – говорил он короткими фразами, неизвестно для чего перечисляя в данный момент статьи уложения о наказаниях. У него был глухой голос человека, у которого в носу полипы. – Прошу, – указал он на высокую дубовую дверь и открыл ее, пропуская вперед Сергея Леонидовича, а сам не входя в кабинет начальника охранки.
– Прошу садиться. – Глобусов протянул руку к одному из двух кожаных кресел, стоявших у письменного стола. – Заочно я вас давно знаю, Сергей Леонидович Ваулин, – сказал он после откровенного минутного разглядывания его. – Фотографии ваши видел, о вашем семейном и партийном положении я в курсе, о ваших противоправительственных делах наслышан.
Он усмехнулся, произнося это последнее слово. Безмолвно усмехнулся и Сергей Леонидович.
Генерал продолжал:
– Однако всего этого, оказывается, мало, господин Ваулин. Вот сам увидишь человека в натуре – и только тогда поймешь его. Не правда ли, Ваулин? Молчите?.. Ну, да вы еще не ориентировались. Не знаете еще, что за птица ваш собеседник, то есть – я.
– Нет, почему же? Я в пернатых разбираюсь, – прищурившись, посмотрел на генерала Ваулин.
– Сам не курю. Поэтому лишен возможности предложить вам папиросу, – развел руками Александр Филиппович. Реплику о «пернатых» он пропустил мимо. – Папироса – это служанка обычно следователей, но я ведь не следователь. Я не буду, Сергей Леонидович, ничего ни выяснять, ни сопоставлять, ни добывать лишних улик. Это не мое дело. Да оно меня и не интересует! Больше того: я даже не убежден в том, будете ли вы преданы суду. По сто второй там или по сто двадцать девятой статье уложения о наказаниях. Не мне вам говорить, что они сулят в наше военное время.
– Вот уж и пугаете. Занятие зряшнее, генерал! – как можно спокойней отозвался Сергей Леонидович.
– Нисколько не пугаю. Нисколько, – сложил руки на животе и медленно зашевелил пальцами Глобусов. – Зрите во мне, прощу вас, не столько начальника всем вам ненавистной охранки, как принято величать наше ведомство, сколько – политического собеседника. Который, конечно, находится в гораздо, гораздо лучшем положении, чем вы. Не отрицаю этого!.. Ведь я почему упомянул о суде? Да для того, чтобы исключить из перспективы возможность самого дикого в вашей участи. Увы, по нынешним военным временам окружной суд или судебная палата только и знают: «через повешение!» Нет, нет, с такими прямолинейными слугами государства действительно опасно иметь дело. Чему вы усмехаетесь?.. Мы с вами существуем в мире взаимосвязанно, Ваулин. В мире существуют два полюса, один невозможен. Так и мы. Это вполне диалектично… как пишется в вашем социалистическом евангелии. Скажу вам вполне откровенно: мы вот, сидящие здесь, отнюдь не заинтересованы в этой страшной, жестокой формуле: «через повешение!» Но оставим этот ненужный разговор. Тьфу, тьфу, сухо дерево, завтра пятница, как говорится в народе. Я ведь хочу совсем о другом, Сергей Леонидович. Послушайте меня.
– Как видите – я слушаю, – изучал своего противника Ваулин.
– В вашей среде, – сказал неожиданно Глобусов, – есть предатели. Вам это, конечно, известно.
– Да, известно. Но, к сожалению, меньше, чем вам.
– Вы хотите знать их имена?
– Странный вопрос с вашей стороны.
– Я ведь, Сергей Леонидович, не зря спрашиваю.
Начальник охранки встал из-за стола и занял место в кресле напротив Ваулина:
– Не зря, поверьте мне. Ну, выступай открыто против, с открытым, так сказать, забралом – как вы вот, например. Что ж, ничего не возразишь: ведь идейные к тому побуждения. А вот другой тип людей. Из вашей же среды. Скажу я вам вполне откровенно: растленные души, приходящие сюда за царским сребреником, мне противны, я дворянин… Нет, я не хочу покупать помощь за деньги. Отношения должны быть построены на совершенно других принципах, господин Ваулин. – В Англии, в Соединенных Штатах, например, лидеры тред-юнионов, лидеры рабочих ассоциаций находятся, я знаю, в милейших отношениях… ну, совершенно милейших со своими соотечественниками правительственных учреждений. Почему России не перенять эту манеру западного мира? Говорим, говорим о прогрессивном капитализме, а он у нас все еще провинциален в России. А? И революционеры у нас тоже теперь поизмельчали. Словометатели, да и только, – все эти думские народники и меньшевики из компании господ кавказских депутатов Чхеидзе и Скобелева… России нужен практический союз сильных личностей! – хлопнул вдруг по плечу, Ваулина генерал-майор Глобусов. – Вне классов, вне узких интересов тех или иных сословий. Вы как считаете, Сергей Леонидович?
– Вы много петлите, генерал, – отозвался насмешливо Ваулин. – И совсем это напрасно. Ох, как я понимаю, к чему клоните! Но по-пустому все это. Вы говорить, я вижу, мастер. Ну, а я слушать – тоже не глухой! Знайте: не заагентурите. Никакими способами не заагентурите! Ни русскими, ни английскими, ни американскими. Напрасный труд, ваше превосходительство!
И, сам, не понимая, почему поступил именно так, Сергей Леонидович поднес к лицу напомаженного генерала фигу.
Никак не реагируя на нее, «собеседник» тише обычного сказал:
– У вас ребенок, Ваулин. Мать, невеста…
– Ну, а это к чему приплели? Предполагаете, что я хоть на минуту забыл о них?
– Вы их никогда, никогда уже не увидите, Ваулин.
И прежде чем тот захотел бы что-либо ответить, генерал-майор Глобусов, стараясь быть максимально искренним, взволнованно выкрикнул:
– Поймите же вы… интеллигентный человек! Ведь все-таки не могу же я вас уравнять с каким-нибудь… прохвостом Андреем Громовым, в которого вы все так верите, а в то же время…
Но, словно наговорил лишнего, он вдруг осекся, замолчал, недовольно нахмурив брови.
– Ну?.. – невольно вздрогнул Сергей Леонидович.
Глобусов сделал жест, означавший: «А, уж все равно!»
– А почему собственно? Кто он такой, этот «товарищ» Громов, чтобы вам так уверовать в него? Уж думаете, если потомственный пролетарий, так уж и все?
– Он что: арестован или не арестован? – думая о своем, задал вопрос Сергей Леонидович.
– A-а, это вы, Ваулин, правильно сообразили: уж конечно, если бы я арестовал своего агента, то не стал бы раскрывать его вам.
– А может быть, господин генерал, просто… очернить хотите вредного для вас человека? – холодно улыбнулся Ваулин. – Умышленно набросить тень?
Глобусов посмеивался.
– Может быть. Все может быть, – неожиданно согласился он, немного удивив тем Сергея Леонидовича.
– Это ведь тоже тактика, генерал! Замутить, посеять недоверие.
– Тактика, господин Ваулин, что и говорить.
– Ну, и оставайтесь при ней! – вспылил вдруг Сергей Леонидович.
– А вы – при убеждении, что так просто разгадали эту тактику. Ах, какой, мол, простофиля этот Глобусов. Так вам спокойней будет. Умирать… – добавил генерал-майор, заглядывая в светлые, напряженно глядевшие глаза Ваулина. – Недельки через три это и приключится с вами, Сергей Леонидович. По приговору военнополевого, да-с.
Сергея Леонидовича так и подмывало дать ему оплеуху, но он укротил себя и спокойно сказал:
– Вот опять ведь пугаете, господин генерал-охранник? Ай-ай-ай, плохо, значит, ваше дело. Кто пугает – тот сам боится. Только… разве можно испугать русский рабочий класс – нас, большевиков?.. А ведь лжете вы, лжете нагло насчет Громова! – вырвалось вдруг. – Он на свободе… теперь я знаю!..
Он встал с кресла.
– Зовите конвоиров, мне уж пора домой… в предварилку. Выслушайте, что вам я скажу. Россия уже держит в руках красное знамя революции! Понятно вам? Не флажок уж теперь, а большое, отовсюду видное знамя! А впрочем, о чем же мне с вами разговаривать? Ей-ей, не о чем! – махнул рукой Ваулин и отошел к окну, покуда генерал-майор Глобусов вызывал звонком своего долгоухого секретаря.
Этот разговор происходил всего лишь десять дней назад, и, сказать по совести, Сергей Леонидович мог ждать тогда плохого конца и для самого себя и для своих товарищей по организации. Но жизнь за стенами тюрьмы шла стремительней, чем здесь о ней думалось.
Известие о забастовке в городе, о том, что конвоиры вчера почему-то струсили, хмурый и рассеянный вид надзирателей, редко подходивших сегодня к «глазку», – все это служило новой, волнующей темой разговора до самого вечера, а ночью обоих заключенных одолела бессонница, от которой трудно уже было избавиться.
Раннее темное утро 27-го числа встретили с воспаленными, красными глазами. Жесткие, колючие брови Токарева, казалось, еще больше выросли: так осунулось и похудело за эту ночь его небритое лицо.
– Бастуют… это хорошо. Когда началось это только и как пойдет? – возобновил Ваулин вчерашний разговор. – Я всю ночь думал о том… понимаете?
– Солдат бы втянуть в это дело… я тоже всю ночь соображал про то, – отвечал Токарев, делая по камере привычных десять шагов. – Планы строил: как и что.
– Я тоже, – сознался Сергей Леонидович. – В уме листовок двадцать написал! – улыбнулся он. – Размечтался, понимаете.
– Постучать бы в первый, – а? – сказал Токарев. – Попробовать?
Но по трубе из первого этажа сообщили мало утешительного: только что бендеровского соседа увели в суд, – надежды на беспорядки в городе, надежды, которыми жили весь вчерашний день, не оправдались.
Потекли медлительно тюремные часы. Щелканье открываемых дверных форточек по всему коридору, – принесли, наконец, обед. Хлеба нищенски мало.
Прошел еще час. И вдруг…
Вдруг с улицы, как будто прободав толстые тюремные стены вдавливаясь в окна, донесся неясный гул и крики.
– Что это? Откуда?
Оба – Ваулин и Токарев – бросились к окну.
– А ну, давайте!
Пригнувшись, солдат подставил свою спину и плечи, Ваулин вскочил на них, дотянулся рукой до высоко вырезанной в окне форточки, открыл ее, и в камеру ворвался хаос шумных, беспорядочных звуков: гул людских голосов, короткое, одинокое потрескивание револьверных и винтовочных выстрелов, ржание лошади, топот бегущей толпы.
И, вырываясь из всего этого хаоса, взлетая, как ракета, несся в камеру горячий, не остывавший в пути крик:
– Уррра!.. Да здравствует свобода!.. Уррра!..
– Что это?.. Неужто… неужто… неужто в самом деле, наконец?! А может, провокация, обман? Слезайте… давайте я!
Теперь встал подпоркой Сергей Леонидович, а Токарев вскочил ему на плечи и ухватился за решетку.
Скороговоркой, но только на несколько секунд, застрекотал где-то на улице в отдалении пулемет. Но шум ревущей толпы был все ближе и ближе.
– Сволочи!.. Демонстрацию расстреливают…
– Ведь в городе забастовка, Токарев! Слезайте, слезайте… теперь я, Токарев!
Они несколько раз поочередно вскакивали друг другу на плечи, подставляя разгоряченные головы холодному, свежему ветру, хлынувшему в камеру.
Шум, крики «ура», перебиваемые беспорядочными одинокими выстрелами, все плотней и плотней наседали на тюрьму.
– Слышите, Токарев?
– Как не слышать?!
– Рабочие пришли в исступление… штурмуют нас… бьют тюрьму!
– А пулемет?
– Он замолчал.
– А вот опять!.. Эх!.. Провокация… подпустили нарочно к тюрьме… сейчас начнется расстрел… У-у, сволочи!
И вдруг в этот момент началось выстукивание, – оба подбежали к углу камеры, где, протыкая пол и переходя в нижние этажи, спускалась узкая серая труба.
– Товарищи… – быстро, лихорадочно стучали снизу. – Ломай двери… ломай немедленно! Идут освобождать! Ломай!..
И, заглушая тюремный «телеграф», с улицы ворвался винтовочный залп, и оба заключенных невольно, инстинктивно пригнули головы.
– Ага, я что говорил?! Расстрел… девятое января, подлецы! – выкрикнул Токарев.
И, стиснув зубы, содрогаясь от того словно, что видит уже, как убивают толпу беззащитного народа, он на минуту перестал осознавать свои поступки. Он схватил жестяную кружку и стал с остервенением бить ею в дверь. Он бил дверь кружкой, кулаками, ногами: он хотел заглушить выстрелы, ударявшие с улицы.
– Спокойствие!.. Я что говорю?! Спокойствие! – прикрикнул на него Ваулин, оттаскивая от двери.
Но ему самому казалось теперь, что все вокруг шатается.
Схлынул куда-то вбок рев улицы, осеклись выстрелы, и, словно все это привиделось в тяжелом недолгом сне, наступила неожиданная тишина. Как будто кто-то поднял с земли тюремное здание, перевернул его и опустил крышей вниз, в глубокую пропасть.
Что это? Оба растерянно застыли на одном месте, вперив друг в друга глаза.
Но вот где-то в конце коридора слабо раздался звук отпираемых дверей. Еще минута – и он повторился несколько раз.
– Ага, начинается…
– Спокойствие! Что начинается, товарищ Токарев?
– Волокут в карцер тех, кто бил двери. Не пойду. Пусть берут силой, пусть тут же бьют. Лишь бы на вас не подумали, – озабоченно-просто сказал Николай Токарев и пожал ваулинский локоть.
