Текст книги "Крушение империи"
Автор книги: Михаил Козаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 54 (всего у книги 68 страниц)
И все понимали, о чем он говорил.
«Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано».
Так начиналась неожиданная телеграмма Родзянко 26 числа в Ставку.
Запугивает? Дерзит в ответ на роспуск Думы?..
«Транспорт продовольствия и топлива пришел в полное расстройство. Растет общее недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Войска стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю бога, – заканчивал Родзянко, – чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца».
Царь не знал еще, как поступить с Родзянко: повелеть сослать или пригрозить только ссылкой, – когда прямой провод из Царского передал тревожные, огорчительные слова Алис: «Совсем нехорошо в городе».
И в ответ на обе депеши он послал в Петербург, в генеральный штаб:
«Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны. Николай».
И думалось, что этим все сказано. Но прошли сутки, и они снова принесли телеграфный плач и злобу венценосной жены, всеподданнейшее ходатайство князя Голицына об отставке всего совета министров и новое предостережение все того же Родзянко:
«Положение ухудшается. Надо принять немедленные меры, ибо завтра уже будет поздно. Настал последний час, когда решается судьба родины и династии».
Придворный «летописец» Дубенский записал в свой дневник 27 февраля:
«Слухи стали столь тревожны, что решено завтра 28-го отбыть в Петроград. Помощник начальника штаба Трегубов передал мне, что на его вопрос, что делается в Петрограде, Алексеев ответил: «Петроград в восстании»… Первое, что надо сделать, – это убить Протопопова, он ничего не делает, шарлатан. После обеда государь позвал к себе генерала Иванова в кабинет, и около 9 часов стало известно, что Иванов экстренным поездом едет в Петроград… Войск, верных государю, осталось меньше, чем против него. Гвардейский Литовский полк убил командира. Преображенцы убили батальонного командира Богдановича. Председатель Государственной думы прислал в Ставку государю телеграмму, в которой просил его прибыть немедленно в Царское Село, спасать Россию».
Тогда рукой генерала Алексеева в Ставке был составлен указ о даровании ответственного министерства во главе с Родзянко, и царь подписал указ, велев вызвать из Петербурга нового премьера.
И думалось: уж теперь этим – все сказано России!..
Но, прежде чем указ дошел до столицы, оттуда пришли: грозные вести: вслед за рабочими бунтуют и солдаты, и на улицах – красные знамена.
И тогда два поезда – свитский впереди и государев за ним – поспешили из Могилева в Царское, куда звала царица.
Было два часа ночи. Оба поезда остановились на станции Вишера: набирали воду. Перестало укачивать, и царь, настороженно дремавший, проснулся. Он вышел в вагон-столовую и потребовал к себе свитских.
– Ну, что творится в Петрограде?
Пьяный, как всегда, адмирал Нилов, наливая содовой воды одновременно в два бокала, которые имел обыкновение осушать один за другим, спокойно ответил:
– Большие беспорядки, ваше величество. Но не такие, чтобы их нельзя было подавить в один-два дня.
– Вы думаете? Дай бог… – И государь удовлетворенно зевнул, потом надпил один из ниловских бокалов.
В это время вошел Воейков, а следом за ним – начальник свитского поезда: прихрамывающий, с насупленными седыми бровями и строгим лицом генерал Цабель.
Юркие, как у мелкого барышника, ласковые, с крохотными зрачками глаза дворцового коменданта обещали какую-то приятную новость.
– Ваше величество, – весело говорил Воейков, небрежно стягивая с руки перчатку, – сейчас на станции Вишера получена телеграмма. Из Могилева на станцию Дно идет поезд генерала Иванова. С ним семьдесят георгиевских кавалеров. Государь, этих доблестных героев совершенно достаточно, чтобы ваше величество, окруженные этой славной свитой, могли бы явиться в Царское Село. Там вы станете во главе верных вашему величеству войск царскосельского гарнизона и двинетесь в Петроград. В столице войска вспомнят царскую присягу и сумеют справиться с кучкой смутьянов.
– Вы думаете? Дай бог.
И, подергивая по привычке два раза плечом, словно зачесалась лопатка, и проведя пальцем по смятому во время сна соломенному усу, царь наклонил свое шафранное, заспанное лицо к близко сидевшему Нилову:
– А может быть, я зря поторопился, призывая Родзянко?
Бросились в глаза насупленные, словно в камень сведенные судорогой, седые брови зловеще молчавшего Цабеля.
– Садитесь, генерал. А вы что мне скажете?
– Правду, ваше величество. Все это не так, государь, – вытянувшись перед ним, продолжал стоять на одном месте Цабель. – Вас обманывают… Георгиевские кавалеры генерала Иванова положения не спасут. Вот – другая телеграмма. Смотрите, она помечена: «Петроград, комендант Николаевского вокзала поручик Греков». Вы видите, тут предписывается задержать на станции Вишера поезд вашего величества, направив его не в Царское, а в Петроград.
Николай вскочил.
– Мне предписывают?! Монарху предписывают?! Что это – самый настоящий бунт?! – воскликнул он, и, тряхнув от неожиданности тяжелой головой, быстро поднялся со стула охмелевший собутыльник-адмирал. – Бунт?.. Поручик Греков командует в Петрограде? Так, что ли? Кто такой поручик Греков… откуда он взялся? В самом деле, что за «дрянь» такая этот поручик Греков?
– Не могу знать, ваше величество. Но в Петрограде шестьдесят тысяч солдат во главе с офицерами уже перешли на сторону бунтовщиков. Ваше величество объявлены низложенным.
Сообщено по всей России о вступлении в силу нового порядка. Ехать вперед нельзя, потому что на всех дорогах распоряжается депутат Бубликов. Сейчас тронуться в путь куда бы то ни было тоже нельзя.
– А это почему?
– Государь, смазчики испортили паровоз свитского поезда!
Это потребовало еще получаса вынужденной остановки.
Конвойцы очистили станцию от посторонних людей, бог весть отчего столпившихся здесь в ночную пору, и следили теперь, чтобы никто не испортил царского паровоза.
Повернув обратно на Бологое, оба поезда, перейдя на Виндавскую дорогу, спешили к станции Дно, куда направлялся из Могилева генерал Иванов со своим эшелоном. Надо было под его охраной прорваться к Царскому.
А может быть, не в Царское, а в Москву? Ведь Мрозовский говорил, что Москва всегда отстоит?..
Но на станции Дно пришла новая депеша, в которой сообщалось, что генерал Мрозовский арестован, что московский гарнизон целиком на стороне нового правительства, что в первопрестольной нет других войск, кроме народных.
– Ехать в армию, ваше величество! – не советовал, а уже командовал прибывший в поезд генерал Иванов.
– Вы думаете? Дай-то бог… дай-то бог, Николай Иудович. А вы – в Царское… защитите государыню, моих детей.
Огромная, раздвоенная, черно-седая борода генерала со спускавшимися на нее тяжелыми усами оттопырилась кверху, – генерал закинул назад голову и взял по-солдатски под козырек.
Кто-то сказал (царь не сразу узнал голос своего дворцового коменданта):
– Теперь остается одно: открыть минский фронт немцам. Пусть германцы придут для усмирения этой сволочи… Ваше величество, вспомните Васильчикову. Ей не зря Вильгельм говорил, что воюет не с вами, а с Россией, питающей противодинастические стремления.
– Вряд ли это удобно… вы как думаете?
– Они заберут Россию и потом ее не возвратят! – хрипло дышал адмирал Нилов. – На такое дело я не советчик, ваше величество.
– Да, да… Открыть немцам. Много раз говорил мне об этом Григорий Ефимович, почему я не послушался?.. Это можно было сделать еще тогда, когда германские войска стояли под Варшавой.
И вдруг – со спокойной безнадежностью откинув занавеску вагонного окна, протирая рукой запотевшее стекло его, Николай, вглядываясь в серый рассвет неуютного северного утра, медленно произнес:
– Поеду в Ливадию… в сады. Я так люблю цветы!.. А народ? Мне всегда был страшен мой народ… это ведь русские!
Он вышел на перрон – землисто-бледный, в солдатской шинели с защитными полковничьими погонами. Папаха была сдвинута на затылок. Он несколько раз провел рукой по лбу, рассеянным взглядом обвел станционные постройки. К нему приблизились свитские, – он досадливо замахал на них рукой.
Один только Нилов, запойный пьяница Нилов, тяжело покачиваясь, широко, враскорячку, расставив ноги, стоял недалеко от него и что-то напевал.
Из-за угла вокзала показалась какая-то девочка в платочке, в буром заплатанном армячке и с любопытством смотрела на синие, чистой краски, вагоны с золочеными гербами.
«В Ливадию… в сады», – а машинист повел литерный поезд в серенький Псков.
Туда, тайком от Совета рабочих депутатов, убежал монархист Шульгин и глава военно-промышленных комитетов Гучков, чтобы привезти отречение последнего русского императора.
Входя в царский вагон, Шульгин, прикоснувшись к локтю своего спутника, сказал:
– Ах, разве думали мы с вами, Александр Иванович?.. Мы, монархисты!..
Но ему казалось, что он не ощущает вовсе волнения. Боже мой, он дошел до того переутомления и нервного напряжения, когда уже ничто, пожалуй, не может удивить, ни показаться невозможным!.. Но вот было все-таки немного неловко сейчас, что является к государю в пиджачке – в кургузом пиджачке, грязный и немытый, четыре дня небритый, с лицом каторжника, только что выпущенного из сожженной тюрьмы.
– Теперь думать уже нет времени! – скороговоркой отвечал спутник. – Надо убрать монарха, чтобы сохранить монархию.
Они вошли в ярко освещенный салон-вагон. Стены его были обиты светло-зеленым шелком, и на фоне этой обивки лица всех присутствующих казались бледней, бескрасочней обычного.
Древний худой старик с генеральскими аксельбантами Фредерикс, не подымаясь с места, кивнул облезлой головой. Другой генерал – черноволосый, с белыми погонами, Данилов – откуда-то из глубины вагона сказал:
– Государь император сейчас выйдет, господа.
И через несколько минут он вошел: плоскогрудый, рыжеусый, с желтым, мятым лицом русачок-полковник – эдакий уездный воинский начальник – в серой, аккуратно затянутой черкеске. Подав торопливо руку прибывшим, он жестом пригласил их занять место. Сам сел у четырехугольного шахматного столика, придвинутого к стене. Вынул портсигар с коротенькими английскими сигаретками, и, генерал Данилов услужливо перенес фарфоровую пепельницу с соседнего стола.
Посланцы Государственной думы переглянулись, – и царь с любопытством посмотрел на обоих: кто же из них начнет?
Начал Гучков.
Он слегка прикрыл лоб рукой, – словно для того, чтобы сосредоточиться, – опустил глаза и сказал:
– Вам уже известно, государь, что стряслось… Движение вырвалось из самой почвы, сразу получило анархический отпечаток. Власти стушевались. Еще три дня назад я сам отправился к замещавшему Хабалова генералу Зенкевичу и спросил его: есть ли у него какая-нибудь надежная часть или хотя бы отдельные нижние чины, на которых можно было бы рассчитывать? Он мне откровенно ответил, что таких нет, все части гарнизона переходят на сторону восставших… Положение ухудшалось с каждой минутой… Рядом со мной в автомобиле убили князя Вяземского только потому, что он офицер. То же самое происходит, конечно, и в других местах. Надо было, государь, нам в Думе на что-то решиться… На что-то большое, что могло бы произвести впечатление… что дало бы исход. В этом хаосе надо прежде всего думать о том, чтобы спасти монархию. Но, видимо, вам, государь, царствовать больше нельзя. Единственный выход… помолясь богу…
– Алексей? – спросил царь. Речь Гучкова показалась ему чересчур длинной.
Выцветшие голубые глаза Николая были неподвижны. Коричневая кожа вокруг глаз сжалась в упрямую гармошку, – он объявил низким, сдержанным голосом, чуть-чуть растягивая «по-гвардейски» слова:
– Я вчера и сегодня целый день обдумывал и принял решение отречься от престола. До трех часов дня я готов был пойти на отречение в пользу моего сына. Затем я понял, что расстаться с ним я не способен.
– Но… юридически? Как юридически?.. – пытался возразить Гучков. – Дума предполагала великого князя Михаила регентом…
Думские посланцы снова переглянулись, ища друг у друга ответа.
В это время вошел генерал Рузский. Он принес известия, каких еще не знал никто: по шоссе из столицы движутся сюда вооруженные грузовики. А вторая новость – прибывший в Царское генерал Иванов… бежал оттуда в Вырицу!
– Неужели?!
Это – вырвалось у Николая: очевидно, генерал Иванов был последней его, скрываемой надеждой.
– Грузовики с солдатами… ваши? Из Государственной думы? – глядя поверх запотевших очков, спросил депутатов Рузский.
– Это оскорбительно, Николай Владимирович! – вспылил молчавший до того Шульгин. – Как это вам могло прийти в голову?
Генерал понял свою ошибку:
– Ну, слава богу. Я приказал их задержать.
Только теперь он снял и протер носовым платком продолговатые маленькие стекла своих очков в простой металлической оправе, снова надел их и, повернув голову в сторону откинувшегося к стене Николая, начал рассказывать о злоключениях генерала Иванова.
Вчера в Царском Селе с быстротой молнии разнеслась весть, что к вокзалу подошел поезд генерала Иванова с двумя эшелонами войск, которые направляются на усмирение Петрограда. Дворцовый комендант князь Путятин известил о том царицу, и она поручила ему немедленно снестись с генералом Ивановым. Генерал объявил царскосельскому гарнизону о своем назначении главнокомандующим петроградского военного округа и призвал идти вместе с ним против восставшей столицы. Гарнизон, уже всецело примкнувший к революции, отправил к генералу депутатов для переговоров. Они явились к нему в вагон и тут же были немедленно арестованы. Но через минуту генерал Иванов вынужден был отменить свой приказ. Депутаты заявили ему, что если они не вернутся в полной неприкосновенности к определенному часу в городскую ратушу, то тяжелая артиллерия, поставленная вблизи Александровского дворца, откроет огонь и сметет дворец со всеми его августейшими обитателями.
Это было вчера. А сегодня все люди генерала Иванова разбежались.
Маленькие, очень глубоко посаженные глаза Рузского выражали только сильную усталость и ничего больше.
– Ваше величество! Считаю своим долгом солдата сказать: теперь надо думать…
– Это ужасно, ужасно… – перебил его царь.
На минуту он закрыл рукою глаза и опустил голову.
– А ваша Дума… неужели ваша Дума?..
Не понять было, о чем он хотел спросить.
Надо было как-то ответить, в чем-то оправдаться всем им, патриотам русского трона, – и Шульгин, сидевший напротив царя, перегнулся к нему и заговорил своим актерски-наигранным, «задушевным», тихим голосом:
– Ваше величество, простите меня, если я осмелюсь сказать по-простому, что мы здесь… все люди свои… Происходит какой-то кошмар. В Петрограде, в Думе – кошмар! Все смешалось в доме Облонских, как писал Толстой… Все перемешалось в каком-то водовороте… Депутации каких-то полков…
– Неужели и преображенцы? – вспомнил о них царь.
– Увы, и преображенцы, и павловцы, и волынцы… Беспрерывный звон телефонов… бесконечные вопросы, бесконечное недоумение: «Что делать?» Мы посылали членов Думы в разные места – успокоить, остановить грозную, свирепую стихию… В один из полков, например, послали нашего, националиста. Он вернулся. – Ну, что? – Да ничего, хорошо. Я им сказал – кричат «ура». Сказал, что без офицеров ничего не будет, что родина в опасности. Обещали, что все будет хорошо, они верят Государственной думе. – Ну, слава богу… И вдруг зазвонил телефон. – Как?! Да ведь только что у вас были… Опять волнуются? Кого? Кого-нибудь полевее. Хорошо. Сейчас пришлем. – Посылаем Милюкова. Он вернулся через час. Очень довольный: – Мне кажется, что с ними говорили не на тех струнах… Я говорил в казарме с какого-то эшафота. Был весь полк. И из других частей. Ну, настроение очень хорошее. Меня вынесли на руках. Но через некоторое время телефон снова зазвонил и отчаянно. – Как, опять? Такой-то полк? А Милюков?.. Да ведь они его на руках вынесли?.. Еще левей? Ну, хорошо. Мы пошлем трудовика… И вдруг под боком – этот совет собачьих депутатов… горбоносые обезьяны! Непрерывно повышающаяся температура враждебности революционной мешанины, залепившей Думу… Родзянко хотел ехать к вам, государь, но они, горбоносые, пригрозили ему насилием. Кошмар, кошмар, которого еще не видела русская жизнь… Жалобные лица арестованных – министров, чиновников, генералов… Хвосты городовых, ищущих приюта и милости в Таврическом дворце. Паника среди офицерства. Все это переплелось в нечто, чему нельзя дать названия. В конце концов, что мы могли сделать?.. Представьте себе, что человека опускают в густую-густую, липкую, противную мешанину. Она обессиливает каждое его движение… Все наши усилия были бесполезны. Это были движения человека, погибающего в трясине…
– Кто такой поручик Греков? – неожиданным, непонятным вопросом прервал его Николай Второй: очевидно, злополучный неизвестный офицер, преградивший путь в столицу, запомнился больше всего и вызывал нескрываемую ненависть.
И так же неожиданно, как спросил, не получив ответа, о поручике Грекове, – так же неожиданно поднялся со своего места:
– Я пойду к себе… Значит, господа, – Михаил…
Таково было решение. И оставшиеся в вагоне, не смея уже возражать, обменивались только впечатлениями.
– Михаил может присягнуть, а малолетний Алексей – нет…
– Отречение в пользу Михаила Александровича не соответствует закону о престолонаследии…
– Но нельзя не видеть, что этот выход имеет при данных обстоятельствах серьезные удобства…
Царь забыл на столике свои сигаретки.
– Курите, – предложил остальным черноволосый генерал Данилов, и несколько английских сигареток быстро пошли по рукам, но Шульгин тотчас же положил свою обратно.
– Это ужасно… – тихо, но так, чтоб казаться гневным, сказал он. – Господа, мы держим себя как слуги в доме покойника.
Генерал Данилов холодно, снисходительно усмехнулся и спокойно вынул свой янтарный мундштук.
– Я военный и морской министр Временного правительства, – в глубине вагона сообщил Рузскому Гучков.
Командующий фронтом одобрительно кивал сивой маленькой головой, придерживая рукой свои простенькие, «учительские» очки.
– Приношу пожелания вашему превосходительству, рад буду вступить в служебные отношения. Самое ужасное – это кутерьма, – глухо сказал командующий, махнув в сторону двери рукой.
Граф Фредерикс сильно огорчился, узнав, что его дом в Петрограде подожжен толпой. Он медленно ходил теперь, опираясь на палку, по вагону, молчаливо останавливаясь то в одном, то в другом месте. Вялым, бессмысленным взглядом он следил за присутствующими.
Гучкова он спросил:
– Скажите мне: кто из вас Гучков, а кто господин Шульгин?
Генерал Данилов за его спиной корчил презрительную веселую гримасу.
Было без двадцати минут двенадцать ночи, когда снова вошел царь. В руках он держал листки небольшого формата.
Он протянул Гучкову бумагу:
– Посмотрите. Вот текст…
Он был написан на пишущей машинке. Три четвертушки очень плотного синего телеграфного бланка.
«В дни великой борьбы с внешним врагом… господу богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны… В эти решительные дни в жизни России почли мы долгом совести…»
Гучков вполголоса – раздельно каждое слово – читал текст отречения.
Второй бланк лежал «вверх ногами», и покуда он его клал правильно, наступила пауза в несколько секунд, – и тогда вдруг раздался старчески-болезненный голос министра двора:
– Не слышу… не понял. Чем ваше величество жалуете господина Гучкова? И за что, ваше величество?..
Была без двенадцати минут полночь 2 марта, когда царский карандаш подписал акт об отречении.
И тут же два русских генерала и двое думских депутатов молитвенно осенили себя крестным знамением.
Курил молчаливо полковник русской службы Николай Романов.
Мешком неподвижных костей лежал в кресле, вытянув длинные худые ноги, сановник трех императоров России, престарелый граф Фредерикс.
– Еще не все, – взяв телеграфные бланки, загадочно сказал тогда депутат Шульгин.
Его презрительно оттопыренная обычно верхняя губа, чуть оголенная посерединке под длинными и прямыми холеными усами, была нервно схвачена теперь белыми, мелкими, кошачьими зубами.
– Ваше величество? – сверкая зубами, разжал он рот. – Вы изволили сказать, что пришли к мысли об отречении в пользу великого князя сегодня в три часа дня… Было бы желательно поэтому, чтобы именно это время было обозначено здесь… до нашего приезда сюда.
И все поняли его: он не хотел, чтобы кто-нибудь когда-нибудь мог сказать, что русский монарх, отрекаясь, поступил недобровольно. Что он подчинился бунтующей «черни» и что в насилии над ним хоть как-нибудь мог принять участие «русский человек» и монархист Шульгин!
– Спасибо! – пожал ему руку Романов и поступил по его совету.
– Государь, сегодня, слава богу, второе, а не первое марта! – воскликнул Шульгин и торжественно протянул вперед дрожащие руки.
Ему самому казалось потом, что это восклицание – только и было то единственно «историческое», что блеснуло в серый, чересчур простой вечер смерти русского трона.
Но, видно было, Николай не сразу понял: в тот момент он забыл, что первого марта революционеры казнили его деда!
Но, сообразив, снова сказал:
– Спасибо… да.
И, попрощавшись, торопливо ушел к себе.
– Как эскадрон сдал!.. – спустя минуту вздохнул генерал Данилов. И по тону его не понять было: одобряет он или порицает поведение императора.
По дороге в Могилев, со станции Сиротино свергнутый монарх телеграфировал в Петроград: «Его императорскому величеству Михаилу. События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если огорчил тебя и что не успел предупредить. Останусь навсегда верным и преданным братом. Ник».
