Текст книги "Крушение империи"
Автор книги: Михаил Козаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 63 (всего у книги 68 страниц)
– Нет, нет. Вы меня простите, я только с вашего разрешения полежу малость на диване. Понимаете, чертовски устал! Но вообще – пожалуйста, пожалуйста!
– Я готов ждать сколько угодно… да помилуй бог!
Добродушная застенчивая улыбка плохо шла холодным, рысьим глазам Теплухина, и, чтобы отеплить свой обычный короткий и резкий взгляд, он старался теперь как можно дольше и шире улыбаться и даже фамильярно и ласково похлопал по плечу рядом шагавшего, усталого Фому Матвеевича.
– Ладно, ладно. Найдем время поговорить.
Но так случилось, что этого времени не оказалось.
Позади, со стороны Знаменской, пыхтя и беспокоя тихий переулок перебоями мотора, мчался зеленый автомобиль с широким кузовом. Машина спустя минуту круто остановилась у ворот асикритовского дома – как раз в тот момент, когда журналист и его спутник намеревались войти во двор.
– Эй! – крикнули из машины. – Где тут квартира номер…
Словно пуля ударила в грудь Теплухина: назвали номер квартиры «инженера Межерицкого»!..
– А это по моей лестнице, – охотно отозвался Фома Матвеевич. – Идите за нами. Во двор, прямо, широкий подъезд… – объяснял он.
Из автомобиля, выскочили трое мужчин: солдат с винтовкой наперевес, долговязый, длинноногий штатский в помятой серой шляпе и молоденький прапорщик в пенсне, в предлинной, закрывающей каблук сапога, новенькой, необношенной шинели. Прапорщик, как юбку, приподымал ее полы, соскакивая с подножки автомобиля.
Привлеченные шумом машины, сбежались к воротам несколько человек, обитатели переулка. И среди них – неизменные, ретивые свидетели любых уличных происшествий – дети и подростки. Они бежали впереди всех, и, когда остальные вошли только в подъезд дома, с верхней площадки его уже летели навстречу звонкие, крикливые голоса:
– Здесь, дяденька, квартира! Вот она, сюда!
Вместе со всеми подымался наверх и Теплухин. Он больше, чем кто бы то ни было, понимал, зачем и за кем примчались сюда люди на автомобиле. Не опоздай они на четверть часа – и ему самому угрожала бы опасность быть арестованным на департаментской конспиративной «явке».
Проходя мимо своей квартиры этажом ниже, Асикритов вынул ключ, чтобы открыть дверь.
– Я сейчас, товарищи. Только разгружусь от портфеля.
Но дверь уже была наполовину открыта: шум и голоса на лестнице толкнули к порогу любопытную асикритовскую хозяйку. Она увидела своего квартиранта и набросилась на него с расспросами.
– Да погодите вы! Сам ни черта не знаю!
Он сунул ей в руки тяжелый портфель:
– Некогда, некогда, Елена Гавриловна!
Увидев через плечо Ивана Митрофановича, журналист скороговоркой представил его квартирохозяйке:
– Пожалуйста – Теплухин… Теперь будете знать. Позвонит – впускайте…
– Да господин этот никогда вас не спрашивал… никогда не видела его! – как бы оправдываясь, сказала она.
Иван Митрофанович проклял в душе эту востроглазую, обсыпанную веснушками рыженькую женщину и быстро перебил опасный разговор:
– Очень приятно! Я тут без вас, сударыня… Ах, какие интересные, наверно, дела тут… – забормотал он что-то еще.
И, оттянув за рукав Асикритова, увлек его наверх: другого выхода теперь для Ивана Митрофановича не было.
Фу, все обошлось как будто благополучно: журналист в суматохе явно не обратил внимания на этот мимолетный разговор… Что будет дальше – успеется подумать!
Они поднялись наверх.
Долговязый штатский в серой шляпе нажал кнопку электрического звонка.
«Пустая трата времени», – подумал Иван Митрофанович.
Эту же мысль высказал вслух и молодой прапорщик: «Старорежимник, наверно, в другом месте скрывается», но штатский верил почему-то в удачу. Он позвонил второй раз, но за дверью оставалась все та же тишина.
Журналист назвал себя и спросил, за кем собственно приехали?
– Птица крупная… – загадочно улыбался долговязый. – Вот вы тут живете, а ничего не знаете. А его бы, сукина сына, не мешало бы сразу зацапать! А вышло так, что только полчаса назад мы этот адресок в Таврическом раскопали.
«В Таврическом?» – Иван Митрофанович насторожился.
– Что, дело его нашли? – с напускным равнодушием спросил он.
– Не дело, а дела! Я лично нашел! Тысячи дел через его руки прошли. Мне самому только сегодня пришлось видеть. Да так, знаете, милорды, такие вещи, – бог ты мой!
Штатский вновь позвонил.
– Не откроет он добровольно. Боится, конечно. Ломать надо! – нетерпеливо сказал коренастый с козлиной бородой солдат и поднял для наглядности свою винтовку. – Ваше благородие, прикажете стукнуть?
Молодой прапорщик, не зная, как обнаружить свою распорядительность начальника, сердито взмахнул рукой:
– Несовершеннолетних прошу покинуть площадку! Мальчуганам здесь нечего делать… Живо, живо, господа!
Асикритов несдержанно рассмеялся: давно ли сам прапорщик был «несовершеннолетним»? Он решил вмешаться в дело.
– Кого решили арестовать? – обратился он к приехавшим.
– Крупную птицу, – по-прежнему загадочно ответил штатский, переглядываясь с прапорщиком.
– Ну, живо, живо, господа хорошие. Живо, я вам говорю! – гнал тот ребятишек. Они, конечно, были непослушны.
– Ну, хорошо – птицу… А что за чин у птицы и фамилия? Может быть, не там ищете? – настойчиво допрашивал Фома Матвеевич. – У птицы вашей, может быть, крылья такие, что не догнать ее?
Прапорщик, занятый разгоном ребят, спустился на несколько ступенек вниз. Этим моментом воспользовался солдат: неожиданно для всех он сильно ударил прикладом – раз, другой – в дверь, и выбитая филенка открыла для взоров большую неровную дыру. Солдат просунул в нее руку и легко открыл изнутри французский замок.
– Хлеб-соль вам… – усмехнулся он, освобождая дорогу столпившимся на площадке.
Вместе со всеми Теплухин вошел в квартиру, только недавно поспешно покинутую им.
– А где тут свет? – командовал теперь прапорщик, и, теряя осторожность, машинально Иван Митрофанович сделал два шага в сторону боковой двери из прихожей и за портьерой нашел рукой выключатель.
Повернул его – и в то же мгновение понял, какую ошибку он совершил… Он поймал на себе короткий удивленный взгляд пучеглазого Асикритова. Тогда Иван Митрофанович, как ни в чем не бывало, стал шарить рукой по стенам прихожей, делая вид, что ищет еще выключатели, как будто их могло быть здесь несколько и необходим был сейчас полный, усиленной яркости свет.
– Достаточно, достаточно, – буркнул журналист. – Не уголочку, чай, пришли искать?
В минуту обошли всю квартиру и никого, конечно, не нашли в ней.
– Кто здесь жил? – настойчиво добивался ответа Асикритов у долговязого в серой шляпе.
– Жил он в другом месте, а это – тайная явка для его сподручных. Шеф провокаторов, уловитель слабых и подлых душ – господин Губонин! – патетически, по-актерски произнес узколицый, с тощей длинной шеей штатский. – Понятно, свободный гражданенок? – тихонько щелкнул он по носу подвернувшегося под руку косенького, ушастого мальчика – одного из тех, которых так безуспешно старался спровадить прапорщик.
– Составим протокол? – спрашивал молодой офицер.
Он присел к столу и отодвинул на краю его пепельницу-лодочку с папиросными окурками. От толчка два из них вылетели из пепельницы на стол.
– Зачем? Ненужная формальность, товарищ офицер, – вмешался живо Асикритов.
По привычке что-нибудь держать и вертеть в руке во время волновавшего его разговора, Фома Матвеевич схватил сейчас первый попавшийся на глаза предмет – выпавшую из пепельницы недокуренную папиросу. Сильно жестикулируя, он оторвал и бросил на пол курево, а остаток длинной гильзы намотал двойным колечком вокруг пальца.
– Если уж не хотите возвращаться с пустыми руками – поезжайте сейчас же… я вам скажу, куда… возьмете там настоящего фараона! Пускай и поменьше калибром…
Ему вспомнился сейчас подозрительный субъект со злыми глазками и жесткими, как ламповая щетка, грязно-рыжими усами, орудовавший в толпе солдат на Надеждинской.
– А кто нам его укажет?
– Я к вашим услугам! – охотно согласился журналист.
В сторонке штатский и Теплухин вели о чем-то разговор.
И курили: угощал Теплухин. Коробку феодосийских «Стамболи» он держал в руке, и, когда подошли прапорщик и Фома Матвеевич, он предложил им папиросы. Прапорщик взял и, на ходу прикуривая, пошел прочь из квартиры, сопровождаемый солдатом и Асикритовым.
– Вы подождите, я заеду за вами скоро! – предупредил прапорщик штатского.
– Я тоже! – обратился к своему гостю Фома Матвеевич.
Уже сидя в автомобиле, он сделал ничтожное, но почему-то взволновавшее его открытие: бумажный мундштук, намотанный на его палец, был той же фирмы «Стамболи», что и папироса, которую докуривал сидевший рядом прапорщик.
Асикритов несколько раз наклонялся к нему, проверяя свое неожиданное наблюдение. Потом он снял с пальца помятый бумажный кружок, расправил его как можно аккуратней на ладони и спрятал в карман шубы.
– Кто ваш спутник, которого мы оставили здесь? – спросил он молодого офицера.
– Очень энергичный товарищ! – одобрительно сказал тот. – А представьте – актер!.. Он из комиссии по разбору документов царского режима.
– Вот как? – еще больше оживился Фома Матвеевич.
Он уже совсем не чувствовал усталости.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Ленинцы
Глубокой ночью 27 февраля временный исполнительный комитет рабочих депутатов постановил организовать районные комитеты и сборные пункты для вооруженных рабочих и солдат. В одном из этих районных пунктов – в здании Биржи труда на Кронверкском проспекте – той же глубокой ночью Сергей Леонидович Ваулин переписывал набело первый манифест социал-демократов большевиков «Ко всем гражданам России».
Электрический свет двух тусклых угольных лампочек поминутно мигал, болезненно раздражая и без того усталые, воспаленные глаза.
Водянистые чернила расплывались на шершавых, грубых бланках Биржи труда, на которых писался манифест.
Край стола с неровными ножками на осевшем, продавленном полу назойливо скрипел и «пританцовывал» при каждом движении ваулинской руки.
Болела голова, и часто терзал раздиравший глотку и грудь кашель, неожиданно приключившийся часа два назад.
…Несколько часов подряд за этим длинным деревянным столом, почти упиравшимся концами в стены комнаты, заседало первое собрание Петербургского Комитета партии. Еще шла на улицах столицы пулеметная стрельба, еще войска генерала Хабалова направлялись на усмирение восставшего народа, еще Государственная дума готова была защитить царя, дай он только кресло премьера Родзянко…
И в этот час революция нашла свой центр, свой полевой штаб не в торжественных высоких залах былого потемкинского дворца, а в неказистом, давно не крашенном доме на Петроградской стороне.
Сюда нужно было войти с переулка в облупленную дверь какого-то магазинчика канцелярских принадлежностей, затем по черной узкой лестнице, не везде имевшей перила, подняться в чердачное помещение Биржи. Здесь было несколько канцелярских комнат с простыми, тесно прижавшимися друг к другу столами и плохо обструганными скамьями вдоль стен. Низко нависший потолок садился на голову рослому человеку.
Сюда пришли только что освобожденные из тюрем пекисты Скороходов, Ваулин и другие, появилось несколько человек, уцелевших от последних арестов охранки, забегали большевики из районов – с информацией, за помощью, за советом.
В Таврическом заседал самозванный Исполком, – в то время когда самого Совета рабочих депутатов еще не было. Да и заседать в Таврическом начали потому, что еще днем на многих фабриках и заводах появились первые листовки с призывом организовать Совет рабочих депутатов. Это воззвание исходило от большевиков. Однако далеко не всюду они могли руководить выборами: руки еще были заняты дымившимся от огня оружием, расстреливавшим русскую монархию на проспектах и площадях хабаловской столицы. Этим и воспользовались «оборонцы» – эсеры и меньшевики: сойдясь в Таврическом дворце, они поспешили объявить себя центром будущего Совета.
…Далеко за полночь в низенькую чердачную комнату на Кронверкском принесли два длинных листка бумаги. Это был манифест ЦК большевиков, написанный группой выборжцев и тщательно отредактированный Молотовым.
Его карандаш выбрасывал одни фразы, укорачивал и расставлял по местам другие, между написанных строк вносил новые. Слова должны были рождать действия.
Вечером следующего дня Сергей Леонидович прослушал текст манифеста, перепиской которого он был занят накануне. Манифест был помещен в «Прибавлении» к № 1 «Известий Петроградского Совета».
Газету принесла с улицы и читала вслух Шура.
Она уступила свою комнату и жила теперь у Екатерины Львовны.
Больной, поваленный на кровать ознобом и сильным жаром, лежал, тяжело дыша, Сергей Леонидович.
Входила на цыпочках мать и тревожно переглядывалась с девушкой: «Ну как? Не хуже ему?»
Ваулин ловил этот взгляд и подбадривал обеих:
– Чепуха… Завтра встану. Обязательно завтра встану.
– Ну, может, послезавтра, – заботливо протестовала курсистка.
– В крайнем случае – послезавтра! – нехотя соглашался он. – Читайте все до конца, Шура… Братскими, дружными усилиями восставших мы закрепим нарождающийся новый строй свободы на развалинах самодержавия… Есть это в газете, Шура? А потом лозунги…
Он помнил наизусть каждую строчку переписанного им ночью манифеста.
В другое время Шура бурно и звонко огласила бы лозунги, плясала бы по комнате, – сейчас она тихо и серьезно, боясь повысить голос в присутствии больного, продолжала чтение газеты.
Ждали врача. Он жил в соседнем доме и обещал скоро прийти.
Прорвав кордон неусыпного бабушкина «нельзя», вбежала в комнату худенькая, большеглазая Лялька. Приблизившись к кровати, она минуту разглядывала Ваулина и недоверчиво спросила его вдруг:
– А ты взаправду папа?
Он улыбнулся ей, хотел сказать что-то особенно ласковое, но сильно закашлялся, и она, испугавшись, заплакала.
Уличная борьба с полицейскими засадами на крышах и чердаках заканчивалась. Протопоповские гнезда уничтожались. Полк за полком переходил на сторону революции. Столица была во власти восставшего народа.
В один из этих первых дней победы в покойницкую Обуховской больницы доставили труп невысокого человека с пепельной нежной бородкой, вившейся от висков. На убитом был черный до колен ватничек, какие носили многие рабочие столицы, и вокруг шеи – широкое гарусное кашне.
Двое солдат, доставившие покойника, поцеловали его в лоб и, хмуро глядя, вышли из морга.
Несколько часов назад человек с вьющейся серо-пепельной бородкой подошел в сопровождении нескольких товарищей, таких же рабочих, как и он сам, к казармам одного из полков, медлившего примкнуть к восстанию.
Вход в казармы охраняли офицеры: они угрожали револьверами и никого не пропускали. Но смелость их была невелика: они дрогнули, увидев, как быстро и безрассудно выхватил незнакомый человек из кармана ручную гранату.
– Дорогу! – крикнул он.
– Дорогу! – закричали, вскинув «бульдоги», его товарищи, и офицеры врассыпную побежали от ворот.
Революционеры пробрались в казарму.
– Товарищи солдаты! – подняв над головой шапку с кожаным верхом, вскричал человек с вьющейся колечками бородкой. – Долой войну, братья! Рабочие Петрограда зовут вас на улицу. Да здравствует революция, братья солдаты! Вас заперли тут царские офицеры, вас хотят обмануть.
Он взобрался на еще не остывший медный бак с водой, стоявший в углу казармы, и оттуда обратился к солдатам с речью. Она была кратка и очень понятна им.
Спутав свои роты, не дожидаясь своих начальников, солдаты колоннами двинулись к воротам. И здесь, у самого выхода на улицу, из окна караульного помещения раздался короткий револьверный выстрел. Пуля срезала краешек гарусного кашне, обмотанного вокруг шеи недавнего оратора, и влетела в затылок его. Человек упал. Он был мертв.
Двое солдат, доставившие его тело в больничный морг, смахивали слезу, говоря о погибшем. Они даже не знали толком, кто он. Один из них только и мог сказать: «Большак!»
Что означало это слово – он еще не представлял себе, этот прослезившийся от товарищеского горя, сильно прогневавшийся солдат.
Фамилию убитого назвали его друзья – такие же, как и он, рабочие. Это был Василий Власов. С такой судьбой, как его, набралось в эти дни немало большевиков.
Андрей Громов еще не знал о смерти своего друга. Его закружил водоворот уличных революционных событий. В тот день Андрею Петровичу пришлось облачиться в солдатскую шинель: вместе с двумя другими членами организации, рабочими завода Дюфлон, он посетил место, о котором еще чао назад никогда бы и не подумал. Это была унылая баня на Петрозаводской улице. Сюда должны были привести солдат пулеметной команды, размещенной на Карповке и в закрытом ресторане «Мунд» на Крестовском острове. В баню, – как будто ничего не происходило в городе!
Громов и его товарищи втерлись в задние ряды солдат и проникли в парилку. И здесь, голый среди голых, Андрей Петрович открыл неожиданный для всех митинг.
Спустя два часа пулеметный полк выходил из казарм на помощь, восставшим рабочим. Некому было командовать: поручики и капитаны, запершись в офицерском собрании, отстреливались, часть из них бежала, и солдаты, оставленные без командиров, топтались на одном месте.
На глаза Андрею Петровичу попался худенький подпрапорщик; он застенчиво улыбался большим, растянутым да ушей ртом.
– Постройте полк! – кинулся к нему Громов.
– И во сне не снилось такое… Засмеют меня! – Испуг и растерянность желтой краской бросились в лицо широкоротого.
– Мы все равно что на позициях, понятно? – заорал на него Андрей Петрович и потряс за плечи.
И тогда подпрапорщик отдал команду, и голос у него оказался зычный и тяжелый, которому нельзя было не подчиниться. Полк в боевом порядке выступил на защиту революции.
Теперь с каждым часом солдаты – пулеметчики, саперы, кавалеристы – все больше и больше убеждались, что их восстание будет успешно только в союзе с рабочей массой и под его знаменами. Не случайно первые восставшие полки – литовцы и волынцы – прежде чем продефилировать перед Таврическим дворцом, направились на Выборгскую сторону – в центральный рабочий лагерь революции.
Андрей Петрович был тем первым человеком, кто рассказал больному Ваулину о событиях партийной жизни. Установить связь со Шведом удалось в день, когда стало известно об отречении царя.
В одной из комнат чердачного помещения на Кронверкском проспекте к Андрею Петровичу подошел солдат с широкими иглистыми бровями. На нем была новенькая ворсистая шинель и такая же новенькая фуражка. Это был Николай Токарев.
– Вы товарищ Громов? Мне на вас указали, – сказал он.
– Где ваша часть стоит? Когда надо? – быстро вопросом на вопрос ответил Андрей Петрович. – Кого-нибудь обязательно пошлем. Что, эсеры заели? Или милюковцы ведут к присяге новому идолу, – что?
– Да совсем не то, товарищ! – заулыбался Токарев. – Вы уж это по привычке, я вижу… Я сам большевик, и, ежели что, сам, пожалуй, мог бы речугу солдатам… Вы Громов или не Громов?
– Всю жизнь Громов!
– Ну, значит, к вам я попал. Записка вам от товарища Сергея Леонидовича.
– Да ну! Куда пропал он, – а? – обрадовался Андрей Петрович и выхватил из рук солдата записку. – Вот оно что… – сокрушенно протянул он, мигом пробежав ее глазами. – В такое-то время… ох, черт! Обязательно прибегу, обязательно! А ваша часть-то где? – неожиданно заинтересовался он.
– Была на Шпалерной, – весело усмехнулся Токарев. – Ожидала веревки или пятнадцать браслетов на ноги в Сибирь. А теперь, сами видите, – гуляем!
Ласковая хитринка светилась в светло-голубых глазах его нового знакомого.
«Вот ты каков… – приветливо говорили глаза. – Балагур, значит?»
Большой день был сегодня в ПК: собрались послушать первый доклад о «текущем моменте» – пришли слушать Молотова.
В черном пиджаке поверх светлой косоворотки, застегнутой у шеи на две крупные пуговицы с широкими дырочками, заложив руки за спину, он, что-то обдумывая, ходил в конце комнаты, дожидаясь открытия заседания.
Но начать собрание было не так-то легко: ежеминутно открывалась дверь, и членов комитета теребили, обступая со всех сторон, вновь прибывшие люди. Вопросов к ПК и предложений было бесчисленное множество.
Пришел балтиец-подпольщик. Высокая флотская фуражка сдвинута была набекрень, волосы растрепанными колечками опустились на выпуклый запотевший лоб, широкая бровь нервно вздрагивала, искрившиеся глаза искали кого-то. Они быстро пробегали по лицам и фигурам наполнивших комнату людей.
Вот они нашли того, кого надо было:
– Лев Михайлович!.. Лев Михайлович, можно вас на минутку?
Балтиец, протиснувшись в дальний угол комнаты и сняв фуражку, крепко и долго пожимал протянутую ему Львом Михайловичем руку.
– Привет дорогим балтийцам… Браво морякам!
Это был Михайлов-Политикус – хозяин помещения. Он ведал статистикой Биржи, и не раз в его чердачной комнате собирались нелегально питерские большевики. И теперь, в первые дни легального существования ПК, он председательствовал в его заседаниях.
– Что скажете, дорогой друг? Чем вы нас порадуете?
Он положил руку на плечо моряка, другой удерживал за талию Громова, с которым еще не закончил разговора.
Моряк, обращаясь к ним обоим, стал выкладывать свои предложения Петербургскому Комитету.
Дело вот в чем.
В борьбе с небольшими шайками протопоповских городовых партизанский метод борьбы увенчался успехом. Но должно быть совершенно ясно, что дои столкновении с настоящими воинскими частями, не вовлеченными еще в революцию, петроградский гарнизон боя не выдержит. А между тем носятся слухи, что с фронта идут большие силы для подавления революции. Этой возможной угрозе надо противопоставить революционную организацию армии. Но буржуазному думскому комитету это не под силу. Восставшие солдаты не могут ему доверять. Да и не следует: любая политическая подачка со стороны монархии может превратить Таврический дворец в несомненного изменника народному движению. Поэтому нужно немедленно иметь свою большевистскую военную организацию.
– Дело! – сочувственно похлопал Михайлов по плечу. – Дело. Создать свою, собственную, говорите, – а?
Моряк закивал головой:
– Обязательно, Лев Михайлович!
– Обязательно, друг мой, – повторил Михайлов. – И для распространения наших идей среди солдат и для организации войск. Защищать революцию еще придется. Громов, вы как думаете: придется ведь, – а? Зачем в долгий ящик откладывать? Оставайтесь: после доклада Молотова и обсудим. Идет? Ну вот и договорились. А договорились – значит, сделаем.
Он часто улыбался: очень спокойной, светлой улыбкой жизнелюба – этот человек с веселыми глазами, черными, по-киргизски опущенными вниз усами и рано поседевшими, серебряными волосами. Они слегка вились от темени до затылка. Плотные розовые щеки его были всегда выбриты, лицо – всегда гладкое и чистое.
В этой комнате было еще двое седоволосых, хорошо известных организации людей: от латышского района – сутуловатый, аккуратно одетый, с седыми усами над яркой губой, с белой лёгкой шевелюрой, выступавшей мысом на лбу, и большеголовый, лысеющий, с густой бородой – старый большевистский литератор Ольминский.
Он приехал из Москвы сюда для контакта. И – наткнулся в первый же момент на Бориса Авилова. Наткнулся – и был огорошен: Авилов развивал в разговоре типично меньшевистские идеи.
– Мы переживаем буржуазную революцию, – говорил он, – и потому задача и обязанность рабочего класса в том, чтобы полностью, не за страх, а за совесть, поддерживать Временное правительство.
– Так-таки не за страх, а за совесть? – холодно усмехнулся старик Ольминский и сердито засопел в бороду, зажав ее в кулаке.
Авилов произносил пространные доктринерские филиппики в защиту своей позиции, немилосердно цитировал свои старые статьи, несправедливо, мол, забытые последователями Ленина, вооружал свою речь тяжеловесными научными ссылками, предлагал всем устроить его, Авилова, доклады по теоретическим, программным вопросам.
Узколицый, стриженный бобриком, с бледным сухим лицом и суетливо загорающимися глазами, он переходил от одной группы пекистов к другой, выискивал своих сторонников, но их не оказывалось.
После первых же слов Молотова он поспешно вынул из пиджака распухшую от вложенных в нее бумажек клеенчатую записную книжку и стал в ней что-то записывать: он, конечно же, должен будет оппонировать!..
– Революция не кончилась. Она еще только начинается, товарищи, – сказал Молотов.
Голос его звучал тихо, но внятно. В меру длинные фразы выслушивались легко, без напряжения. Они были построены несложно, логически дополняя одна другую. Оратор довольно часто делал паузы, иногда и продолжительные: в десятка полтора секунд – но ни у кого в тот момент не было ощущения, что Молотов сбился в своей речи. Напротив, за паузой следовало начало новой мысли, еще до того не высказанной.
В речи не было громоздкого авиловского академизма, вызвавшего неприязненное отношение Андрея Петровича, но в ней была та уместная в серьезном и важном докладе обстоятельность, которая равно убедительна и для испытанного в партийной теории слушателя и для обучающегося тут же, на собрании, менее сведущего партийного работника.
Но самое главное и самое нужное: Молотов знал, чего хочет для революции, какой хочет ее видеть.
– …Революция только начинается, товарищи. Сейчас, в эти дни и ночи, когда нам с вами нет еще времени умыться как следует, еще, товарищи, дымится порох на баррикадах, и мы на них неотступно стоим с оружием в руках, – вот в эти часы в Таврическом дворце уже образовалось правительство. Из кого оно состоит? Это все не случайные люди. Это правительство помещиков и капиталистов. Оно стоит не за революцию, а против революции. Оно стремится утихомирить революцию. Да и как могло быть иначе, если во главе этого правительства стоит монархист князь Львов. Вместе с ним в правительстве кадет Милюков, который еще вчера умолял брата царя – Михаила Романова принять престол и спасти Россию. На гребень политической волны выкинуты такие люди, как ярый империалист Гучков – председатель военно-промышленного комитета, миллионер-сахарозаводчик – Терещенко и крупнейший фабрикант Коновалов. С этим правительством нам не по пути. Но в эти же часы образовалось новое, пусть слабое еще, но наше, рабочее правительство! Умейте увидеть его, товарищи. Оно выражает надежды и чаяния рабочего класса и беднейших слоев населения городов и сел. Что же это за правительство? Это, конечно, Совет рабочих и солдатских депутатов!
– Вот те как?!
В этом месте молотовской речи Авилов навалился грудью на стол и, откинув голову набок, иронически и вызывающе смерил взглядом докладчика.
– Серьезный вопрос… Будет вам ворошиться, – мягко проглатывая не дававшееся местами «эр», остановил своего суетливого соседа Калинин.
Он все время поглаживал, загибая вниз, узенькую метелочку своей седеющей бородки и очень молодыми – не по возрасту – глазами следил внимательно за лицами сидевших напротив него за столом. Михайлову-Политикусу он бросил смятую в шарик записочку и, хитро посмеиваясь одними глазами, выжидал, покуда тот прочтет ее. И когда Михайлов, прищурив глаз, утвердительно кивнул головой, – он глубоко откинулся на стуле и, продолжая как бы безмолвный разговор с единомышленником-товарищем, подняв руку над авиловской головой, сделал жест рукой, вызвавший одобрение у всех тех, кто его заметил. Жест означал: «Хлопнуть бы его как следует по башке!» – а пальцы одновременно показывали, что следовало бы авиловскую голову повернуть, как на винте, и выправить. И лицо Калинина стало суровым и сердитым.
Молотов также заметил этот жест, но не усмехнулся.
– Да… Вот те т-так! – чуть запнувшись, сказал он и очень серьезно посмотрел на своего нетерпеливого критика. – Тем, кто этого не понимает, нужно вправить мозги…
Калинин быстро-быстро закивал, подмигивая, и повторил свой жест над авиловской головой, и тогда уже Вячеслав Михайлович, отвернувшись в сторону, широко и несдержанно улыбнулся всем своим смуглым лицом и поправил пенсне, словно опасаясь, что оно может сейчас, от улыбки, соскользнуть на пол.
Это продолжалось несколько секунд. Потом он снова принял свою обычную позу: уперся обеими руками на стол, подался к нему плечами, чуть откинул назад темноволосую голову с неровным пробором сбоку, – и снова заговорил.
– Товарищи! Когда на пленуме Совета обсуждался вопрос о сдаче власти Временному буржуазному правительству, мы, большевики, внесли наши предложения. Находя, что Временное правительство является классовым представительством крупной буржуазии и крупного землевладения и стремится свести настоящую демократическую революцию к замене одной правящей клики другой кликой, а потому неспособно осуществить основные революционные требования народа, мы считаем, что главнейшей задачей сегодняшнего дня является борьба за создание Временного Революционного Правительства, которое только и сможет осуществить требования революционной демократии. Совет рабочих депутатов должен оставить за собой, полную свободу в выборе средств осуществления требований революционного народа.
Андрей Петрович сосредоточенно слушал Молотова.
Он впервые за эти последние годы слышал такую ясную, не оставляющую сомнений партийную речь. Она, как самые точные весы, взвешивала исторические факты и ни одного из них не сбрасывала пристрастно со счетов времени.
Читая впоследствии «Правду», Андрей Петрович часто вспоминал вечер на Кронверкском, тихий, но очень внятный голос Молотова, его опущенные к столу глаза – когда нужна была им помощь узенького, продолговатого, как докторский рецепт, листочка, на котором карандаш отметил для памяти десяток выписанных в ряд слов.
– …Совет в настоящем его составе, где нас, большевиков, – меньшинство, отверг наши предложения. Меньшевики всех мастей только тем и занимаются, что со всех сторон стараются подпереть буржуазное правительство. Формула «постольку – поскольку», предлагаемая некоторыми из нас, чтобы оказать все-таки какую-то поддержку Временному правительству, – это не наша большевистская политика. Мы не должны отказываться от лозунга Временного Революционного Правительства и путей его осуществления через Совет рабочих депутатов. Наша партия обязана возглавить эту борьбу. Революция не кончилась, она только начинается.
Три часа продолжались прения по его докладу. Когда кто-то вслед за Авиловым ударился в теоретические отвлеченности, стараясь обосновать необходимость формулы «постольку – поскольку», Громов вдруг тяжело засопел и негодующе перебил оратора:
– Нечего терять времени на праздные споры!
И он подскочил к Молотову.
Вячеслав Михайлович, сцепив руки на пояснице, стоял в кругу товарищей, Следы усталости осели капельками пота над его неровно подстриженными усами, закрывавшими вдавленные уголки рта, вокруг глаз легла тонкая синева, и вздулась короткой змейкой вена на одном виске.
