Текст книги "Крушение империи"
Автор книги: Михаил Козаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 68 страниц)
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Кандуша в Петрограде
«…чтобы стала вашему превосходительству вполне ясна картина действий этой группы фрондеров как внутри империи, так и за границей.
На пути в Англию депутаты встретились с обоими французскими министрами в Стокгольме, ехавшими в то время к нам. Встреча была кратковременной, и тогда гг. Милюков и Карабаев ни о чем еще как будто не уславливались с Рене Вивиани и А. Тома. Но французские министры имели ряд свиданий в Москве и Петрограде с главарями Союза Земств и Городов и военнопромышленного комитета, о чем уже известно вашему высокопревосходительству, а посему полагаю нужным сообщить сведения дополнительные.
Московские промышленники готовились к тому, чтобы представить иностранным гостям русскую мобилизованную промышленность в блестящем виде. Как уже известно вашему превосходительству, командующий войсками московского военного округа генерал от артиллерии Мрозовский вмешался в это дело и не допустил вручения докладной записки. Теперь доподлинно выяснено, что член Государственного совета П. П. Рябушинский, находящийся в лично дружеских отношениях с английским послом, направил ему весьма конфиденциально копию записки, а ее самое вручил через фабриканта Смирнова французам и, кроме того, еще специальное письмо. В проекте этого письма, выдвинут был ряд обвинений против действий правительства по отношению к военно-промышленным комитетам. Там все это подробно излагалось.
Однако, когда проект обсуждался в московском комитете, то многие члены его не соглашались с такой формой письма, находя недопустимым обращаться с жалобами к, иностранным министрам хотя бы союзного с нами государства. Тогда письмо было переработано.
В общегородском и общеземском союзе тоже подымали этот вопрос. Москвич Бахрушин заявлял, что союзники должны понимать, с каким правительством России, они имеют дело, и предлагал рассказать все в особом документе начистоту. Но официального документа не составили. Московский городской голова М. В. Челноков сдержал многих. «Вынесение сора из избы, – сказал он, – и в такое время – это такая крайность, на которую нужно решиться, очень и очень подумавши, а сейчас говорить преждевременно».
Свидания с французами продолжались в Петрограде. По случаю двадцатилетия русско-французской дружбы на банкете в ресторане «Контан» говорил эзоповым языком В. А. Маклаков, пел марсельезу Шаляпин, а ему аккомпанировали гг. Глазунов и Зилотти. А. Тома сказал, что это «незабываемое собрание (reunion) – символ», а чего символ – все должны были догадываться.
Утром в «Европейской гостинице» у Тома были Керенский и Чхеидзе, а вечером оба французских министра были на квартире у А. И. Коновалова и сидели там до поздней ночи. Что там было – узнать сразу же не удалось, но только через два дня совсем уже размякший кн. Львов, который там не был, но обсуждавший встречу эту в разговоре с другими земцами, сказал, и это слышал наш человек: «И да сбудутся слова священного писания: камень, который отвергли строители, тот самый сделался главой угла». Теперь, ваше высокопревосходительство, есть возможность ознакомиться с содержанием разговоров г. Коновалова с обоими французскими министрами».
Господи, боже мой! К каким только делам ни стал он, Кандуша, причастен! Это тебе не писарская служба у смирихинского ротмистра. Это – Петербург, столица. И – тайная тайных каких людей! Министры – свои и заграничные, всякие знаменитости, депутаты Думы, миллионеры, промышленники, крупнейшие вожаки революционеров-рабочих, – сажать их, сажать… И, гос-с-споди, бог ты мой, тут тебе касательство к самому «старцу» Распутину… Вот что значит своевременный счастливый визит к Вячеславу Сигизмундовичу, господину Губонину в номер смирихинской гостиницы. Понял он, оценил, в люди вывел…
«Особо секретный, иностранный сотрудник департамента (здесь пропуск размером в строку), пользуясь своей профессией, связался с секретарем г. Тома и доставил таким путем сведения крайне важного политического содержания, долженствующие, как и сочтете, ваше высокопревосходительство, стать предметом высочайшей оценки государя императора.
По возвращении из России Альбер Тома пригласил к себе на квартиру Милюкова и Карабаева, бывших в то время в Париже, и сообщил им, что имеет поручение от Коновалова и что он сам, Тома, всячески готов содействовать планам их политического друга, хотя и члена другой думской фракции. Каково это «поручение» – судите сами, ваше высокопревосходительство!..
План Коновалова, в общем, сводится к следующему: издавать за границей особый информационный орган для осведомления представителей западноевропейских правительств, парламентов, общественных деятелей, ученых, журналистов и т. п. о сущности и ходе развития борьбы в России между правительством и либеральными общественными силами.
С первых же номеров намеченного органа самое серьезное внимание будет уделено той роли, какую в русской политической жизни и придворных кругах играет Распутин. Коновалов надеется, что ему удастся получить от Иллиодора сенсационные материалы. Издание проектируется одновременно на французском и английском языках и будет бесплатно рассылаться всем государственным деятелям, парламентариям, редакциям газет и журналов, ученым, писателям. Средства для указанного информационного органа Коновалов надеется легко собрать путем подписки в либеральных торгово-промышленных кругах.
А. Тома сообщил Милюкову и Карабаеву поручение коноваловцев агитировать на Западе против предоставления России займов! В случае удачи государь, – рассчитывают либералы, – должен будет пойти на попятный: дать ответственное министерство, которое составят гг. Гучковы, Коноваловы и Карабаевы.
Список такого министерства уже составлен, иначе, – говорят они, – будет революция и монарху придется иметь дело с Керенским и Чхеидзе.
Французский министр-социалист открыто поддерживает русских фрондеров.
Милюков высказался в беседе в том смысле, что, покуда идет война, тормозить получение займа сейчас – дело рискованное и болезненное для совести русского патриота, но дать понять русскому правительству, что после окончания войны демократические страны не дадут денег реакционной России, – это сделать следует.
…Сообщая обо всем этом вашему высокопревосходительству, почтительнейше прошу…
Подпись…………».
…Машинка умолкла.
– Есть! – сказал Пантелеймон Кандуша. – В двух местах приложите вашу ручку, Вячеслав Сигизмундович.
Ответа не последовало, и Кандуша, оставаясь за столом, оглянулся.
– Тю-тю… – шепеляво свистнул он, высунув кончик языка.
Лежа на тахте, скрестив и чуть свесив ноги, чтобы не запылить башмаками ковровую обивку, Губонин спал. Ниспадала пола серого пиджака, открыв боковой карман с кожаным бумажником; жилет был расстегнут; темный в белых горошках, узкий и длинный галстук вполз, как змееныш, под низко опущенную круглую «голландскую» бороду и всосался, казалось, сейчас в горбатое, петушиное горло спящего Губонина. Голая шишковатая голова его, гладко выбритые щеки и лишенная растительности верхняя тонкая губа, согретые и слегка разрумяненные пучком заползшего в комнату солнца, были влажны от пота.
Кандуша созерцал бесшумно своего начальника.
В жизни обоих два года назад произошла счастливая встреча. Один всю жизнь занимался тем, что искал и отыскивал нужных ему людей, другой, провинциальный ротмистров писарь, все годы мечтал о том, что вот кто-то найдет его, отметит, поймет и, оценив, откроет перед ним путь удачи – путь, неведомый маленькому Смирихинску, бесталанному ротмистру Басанину, – путь не будничного, скучного ремесла, а таинственного, волнующего искусства сыскного дела, к которому неуважительно называемый всеми Пантелейка Кандуша питал трепетную, почти исступленную страсть.
Этой неподдельной страстью и одержимостью удивил он и покорил Губонина, придя к нему поздно вечером в номер смирихинской гостиницы, где остановился тот, не вызвав никакого интереса со стороны жандармского ротмистра.
– Всякого человека, позволю сказать, надо сквозь хребет посмотреть, нервик каждый выузнать, слово на пластинку взять, во, во!..
Через несколько месяцев после этой встречи писарь уездного жандармского управления Пантелеймон Кандуша очутился в Петрограде. Губонин приобрел верного друга и помощника, охранное отделение столицы – ревностного, неутомимого сотрудника.
Неожиданная ли тишина после привычного, убаюкавшего стука машинки, легкий и случайный дневной сон, но Вячеслав Сигизмундович быстро поднял веки, суетливо обвел глазами комнату и тотчас же вскочил с тахты.
– Готово? А я-то, черт, прикорнул маленько!
– Умыться бы… – подсказал Кандуша.
– Угы… Покажи-ка, Пантелеюшка.
И он взял из его рук машинописные листы и черновик своего текста.
– Можно не считывать?
– Как всегда, Вячеслав Сигизмундович, – в аккурате!
– Понял, что и кому?
И он тряхнул листки.
– Гос-споди, боже мой! – по привычке протяжно, с полуглубоким вздохом отозвался, вставая из-за стола, Кандуша. – Ну, как не понять: историческая манускрипта самому Борису Владимировичу, его высокопревосходительству… Сегодня? – спросил он.
– Сегодня, через час. На квартиру свезу. Читал ведь, какие дела там мастерит Карабаев – земляк твой… за границей?
– Читал и запечатлял, можно сказать, своими собственными пальцами, – растопырил короткопалые руки Кандуша, надевая на машинку клеенчатый чехол. – Подумаешь тоже: Лев Павлович – квохчут перед заграничными воротами, а свои дегтем мажут! А клевета, Вячеслав Сигизмундович, что уголь: не обожжет, так замарает.
– Комолая корова хоть шишкою да боднет, – рассеянно, поговоркой на поговорку ответил Губонин, пробегая глазами свое секретное донесение.
– Коровы быками становятся, позволю себе заметить, Вячеслав Сигизмундович!.. Ворота царского государства ломать собираются, – сами же его высокопревосходительству докладываете? Разве шутка? Господи, боже мой! Трепещу весь, трепещу. Глаза мои на события разбегаются! И тут бы… незримо, незримо этак… чик под корень, чик! (Губонин поднял на него глаза.) Чему удивляетесь, Вячеслав Сигизмундович? (Он оглянулся по сторонам, словно кто-либо мог подслушать их разговор.) Всерьез говорю: чик под корень… незримо этак!
– Арестовать, что ли? – усмехнулся Губонин и, потягиваясь, распрямляясь, сладко зевнул.
– Толку мало, – помутнели, чернильными стали кандушины глаза, и он бесшумным, медленным шагом подошел к начальнику. – Способы обсудить можно, как лучше. Сразу ли, поодиночке. Но под корень, говорю, Вячеслав Сигизмундович!.. Чик – и преставился старик! Вот на этот счет сообщеньице имею.
И он вздрогнул вдруг – крупной конвульсивной дрожью: трескучим звонком врезался в беседу телефон.
Губонин снял с рычажка трубку:
– Слушаю… Да. Квартира инженера Межерицкого. Да, я… Я же вам… ну, да – я у телефона… инженер Межерицкий. Фу-ты, господи, не узнал! Честь имею, честь имею, дорогой Иван Федорович. Вам повезло застать меня…
И наступила продолжительная пауза, в течение которой внимательно слушавший своего телефонного собеседника Губонин обменивался с ним краткими утвердительными междометиями, а Пантелеймон Кандуша, хорошо изучивший привычки своего начальника и по виду его учуявший сейчас особенно интересное и важное, затаил дыхание, нетерпеливо выжидая окончания разговора.
– Все будет сделано!
И Губонин, «инженер Межерицкий», аккуратно размотав туго скрутившийся и укороченный оттого телефонный шнур, медленно и так же аккуратно опустил трубку в седлышко рычажка.
Минуту он молчал, занятый своими мыслями. Молчал и Кандуша, знавший, что в таких случаях не следует ни о чем расспрашивать начальника: если нужно, если захочет, – сам все расскажет. И когда тот остановил, гмыкнув и улыбнувшись, на нем свой взгляд, Кандуша сказал только:
– Умыться бы… – и сделал бесстрастное, скучающее лицо.
– Ха-ха-ха! Спасибо, дорогой мой гувернер, – вскочил Губонин и убежал в ванную.
Он вышел оттуда с порозовевшими щеками, с еще влажной головой, которую растирал нежно, осторожно мягким мохнатым полотенцем и, не успев привести себя в порядок, закурил, не пользуясь, как обычно, мундштуком, быстро, истратив торопливо три спички одну за другой; и тотчас же, после двух затяжек, бросил дымящуюся папиросу не в пепельницу, а в какую-то попавшуюся на глаза пустую склянку, стоявшую на этажерке с книгами.
– Так ты говоришь, Пантелеюшка, чик – и преставился старик?! Хо-хо-хо… Может, и план у тебя есть, а?
«Совсем не о том думает. Ерза в теле!» – наблюдал его опытный Кандуша. Он вынул из скляночки папиросу, притушил ее в пепельнице-лодочке, стоявшей на письменном столе, взял из рук начальника полотенце, отнес его в ванную и, только возвратись оттуда, ответил на заданный вопрос:
– Планы есть, да в коробочку надо влезть!
И он трижды похлопал себя по лбу.
– Поговорим на свободе?
Он вопросительно посмотрел на присевшего к столу Губонина.
В конце третьей написанной на машинке страницы он мелким четким почерком, но с размаху, не примащивая руки, поставил свою фамилию, и верхний хвост заглавной буквы, описав овальную дугу, вобрал в нее, как в сачок, всю подпись.
Он сложил бумагу и собирался уже спрятать ее в карман с бумажником, но внимательно и заботливо следивший за ним Кандуша, как всегда, оказался услужлив:
– В двух местах ручку вашу приложить надо, Вячеслав Сигизмундович… А вот рассеянны, стали, позволю заметить. Сказали – сами впишете, где пропуск велели оставить…
– Ах, черт… верно!
– А как же! – зная себе цену, буркнул Кандуша.
Губонин снова присел к столу, развернул бумагу и на одном из листов ее, где Кандуша оставил ранее чистую строку, вписал быстро:
«Журналист Гильо, он же под фамилией Шарль Перрею».
и посмотрел с благодарностью на Пантелеймона Кандушу.
– Я ухожу, Пантелеюшка. Ты посидишь тут, покуда придет старуха.
– Так точно.
– Если хочешь, можешь сегодня ужинать со мной в «Аквариуме». Как ты?
– Рад буду, Иван Семенович!
– А коли придется только на вокзале увидеться…
– …то уж там же шепнуть все вам успею, Савва Сергеевич, – расторопно, без запиночки отвечал на прощанье Кандуша. Губонин был доволен.
Разговор – для постороннего, непосвященного – походил на причудливый экзамен. Да это и было в некотором роде так: имя и отчество Губонина менялось всегда в зависимости от того, где и когда встречал его – условившись или случайно – верный помощник Пантелейка. И ни разу на поверку не сбился в том крепко владевший памятью бывший ротмистров «архивариус» столь сложной департаментской «дуги сведений о домах и лицах наблюдаемых».
Но сколько – гос-споди, боже мой! – имен и отчеств у вездесущего и всевидящего Вячеслава Сигизмундовича, – Пантелеймон Кандуша поистине преклонялся перед своим наставником.
Уже у самого выхода из квартиры Губонин вдруг обернулся и с интонацией, не свойственной ему, подражая голосом кому-то, сказал:
– А знаешь, насчет кого звонил-то Жан Федорович?
– Скажете – знать буду.
– У, бестия, знаешь ведь! Готовьсь, Пантелеймон Никифорович, гостя принимать.
– «Милай-дарагой»? – воскликнул Кандуша, сам копируя голосом кого-то.
Губонин подмигнул и взялся за ручку двери.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Возвращение
Ньюкэстль. Христиания. Хапаранда на шведской границе. Торнео…
Путь возвращения пройден, поезд мчит финскими хвойными лесами, Россия бежит навстречу знакомыми верстами, станциями, ворохом последних газет, припасенных суворинским киоском на выборгском вокзале, и длинными белыми просеками в них, прорубленными ревностной рукой русской цензуры.
Лев Павлович Карабаев передает газету соседу, выходит из купе в коридор – к открытому окну вагона.
Проносится мимо какое-то железнодорожное здание, будка белая, лошадь, запряженная в дрожки, озеро с лодками, купальщицы.
Вагон покачивает на стрелках, стрелки уготовили путь и стерегут его, – Лев Павлович, усмехнувшись, начинает думать аллегориями.
Журналисты встретили на станции Усикирко. Они ворвались в вагон шумно, крикливо, напирая друг на друга. Они знали каждого из ехавших парламентариев по имени-отчеству, – стоял гул многократных почтительных приветствий, суматошных вопросов, сумбурных реплик и, пожалуй, таких же сумбурных ответов. Впрочем, отвечали так не все: член Государственного совета граф Олсуфьев вынес из купе и передал представителям прессы заготовленный им заранее листок со своими «заграничными впечатлениями» и от особой беседы отказался, избегая тем самым, как выразился, излишних газетных «комеражей». Националист Демченко принял только, сотрудника «Нового времени», объявив остальным, что боль в ухе настолько сильна, что он не может беседовать с ними.
И кто-то в карабаевском купе меланхолически, но зло сказал, рассмешив всех:
– Не скот во скотех коза, не зверь во зверех еж, не птица в птицах нетопырь и не депутат в депутатах Демченко, как ведомо!.. Во Скотинины все крепколобы!
И, рассмеявшись, все оглянулись на злой голос: низкорослый журналист Асикритов стоял в дверях; он не виден был за спинами столпившихся здесь своих товарищей. Гул шел по всему вагону.
– На послезавтра ваш доклад, а двадцатого Думу распускают.
– …и на игральные карты у нас кризис.
– …но об этом разговоре прошу вас пока не сообщать… сами понимаете…
– …французский генерал По у нас в Ессентуках лечится.
– …нам пример надо брать у Англии, как бороться с роскошью!
– …и эти евреи-эмигранты готовы защищать свою мачеху Россию…
– …Александр Дмитриевич Протопопов остался в Лондоне в помощь министру Барку…
– …а газеты – заметили? – семь вместо пяти копеек!
Минутная остановка в Териоках, – гул уменьшается, слова явственней, путешественники вспоминают здешние слоеные пирожки, каких нет и у Филиппова, смотрят на часы, отсчитывают время, оставшееся до Петрограда. Путешественники не прочь уже закончить интервью, но газетчики наседают, каждому хочется спросить всех и в свою очередь самим побольше рассказать, – на листки блокнотов падают размашистыми обрубками-кривулями торопливые записи, которые сегодня ночью уже превратятся в стройные грядки статей, заметок, телеграмм на первой полосе всей русской прессы.
– Вы сами должны понять, – несется из чьего-то купе. – После Бурбонского дворца с его историческими воспоминаниями, с его залами и кулуарами… Вам не приходилось бывать там? О, это замечательно!.. А зал Казимира Перье, где изображено заседание Генеральных штатов двадцать третьего июня тысяча семьсот восемьдесят девятого года?! И после всего этого мы попали…
Шум тронувшегося поезда заглушил остаток плавного разговора и выразительный голос рассказчика.
И снова:
– Нет, я не ездил. Павел Николаевич ездил.
– …английские солдаты родным на память свой голос в фонографе…
– …теперь у нас, господа, мясопустные дни введены.
– …да, я веду дневник… вот еще и здесь, в купе. Вот он…
– …ах, каналия же этот…
– …жаль Китченера!
– …нашим – ни-ни! Французам через посольство тридцать бутылок вина на душу…
– … «супрематисты» – футуристы выставляются…
– … а Ириша как, Фома Матвеевич?
– …извозчичья такса, говорите?
– …не выставка, а москательно-скобяная торговля: металл, дерево, обои, стекло, – тьфу!
– …гуси на Дворцовой набережной, ей-богу. Картинка!..
– …доподлинно знаю: Сибирский, Русский для внешней, Азовско-Донской…
– …Все здоровы, Лев Павлович!
– …Международный, Волжско-Камский банк, – вот вам и газета!..
– …Сухомлинов? Сидит пока сей резвый генерал!
– …на лекции Детра Когана: «одичание и возрождение в литературе и жизни».
– …к Белоострову, господа!
– …У них ванны и души в траншеях – у французов, а вы говорите!..
– …распутинцы под сюркуп взяли все общественные силы.
– …и Софья Даниловна хороша? Ну, слава богу!
– …а зала почем?
И так до самого Финляндского вокзала.
Все домашние здоровы – вот самое важное из того, что сообщил Асикритов, – и Лев Павлович пришел в хорошее настроение. Случилось так, что последние две недели он не имел никаких сведений от семьи. Ни одной телеграммы, а на письма он и не рассчитывал.
Весь обратный путь из Англии Лев Павлович был тосклив и полон всяческих мрачных мыслей и беспокойных предчувствий. Он плохо спал, и сны были несуразны и неожиданны по Своему горькому всегда содержанию: то жена облысела и кондукторшей служит в трамвайном вагоне, то она в гробу лежит и головой мотает, и у гроба стоят знакомые и друзья с голыми коленками, в форме шотландских стрелков; то сын Юрка – раненный финским ножом уличного хулигана; Ириша, бесстыдно обнимающаяся с каким-то пьяным солдатом и жалобно протягивающая руки к отцу; то она лежит на рельсах, и мчащийся поезд вот-вот налетит и раздавит ее, – Лев Павлович стонал во сне, вскрикивал, метался на своем дорожном ложе и, просыпаясь, жаловался спутникам на сердцебиение и дурное настроение.
Встреча с Асикритовым, родичем жены, обрадовала Льва Павловича. Журналист был в курсе домашних карабаевских дел: дней десять назад Льву Павловичу телеграфировали, но, очевидно, телеграмма не допела, – зря так волновался; Юрка благополучно перешел в седьмой класс и пытается говорить басом; на дачу решили ехать, дождавшись только Льва Павловича; любимое блюдо, вареники с вишнями в сметане, ждет его на столе: это трогательный сюрприз Сони, не изменяющей и в столице украинским вкусам; она сохранила ему все газетные вырезки, в которых упоминалось его имя за все это время; да… недавно обклеили всю квартиру новыми обоями; словом, все ждут его с нетерпением, – они, наверно, сейчас уже на вокзале – нервничают, как полагается…
Из вагона Лев Павлович вышел уставший, но успокоенный и даже веселый. Поезд пришел вечером. Ярко освещенный перрон был полон людьми: не только родственники и знакомые, но и многие другие пришли встречать депутатов русского парламента. Кричали «ура», возглашали здравицу прибывшим, а некоторым, и в том числе Карабаеву, отдельно пели какие-то песни и снова кричали «ура».
П-пых! – вспышка магния перед самым лицом невольно вздрогнувшего Льва Павловича; но спустя секунду он уже приветливо смеется, и таким, со сдвинутой, в сутолоке, шляпой на голове, запечатлевает его второй фотографа… бросается к нему с поцелуями:
– Папа… папочка, здравствуй!
– Юрик… родной!
Он крепко прижимает к себе сына, заглядывает в его глаза, нежно похлопывает по плечу.
– А мама где? Ирина?..
– Там, там они… Их затолкали. С нами Федя Калмыков!
– Куда прикажете, барин? – спрашивает носильщик.
– Ах, к выходу же, конечно!
Они пробивались сквозь толпу, и многие, знавшие в лицо депутата Карабаева, приветствовали его, снимая шляпы, котелки, фуражки, а женщины – многократными кивками головы и длительными улыбками, и Лев Павлович тоже улыбался всем и в сладкой растерянности повторял одно и то же слово:
– Рад… рад… рад…
– Какой ты знаменитый, папа! – шептал ему Юрик. – Как Собинов.
– Дурачинка ты, мальчик.
Из вагона он вышел успокоенный и веселый, – сейчас он шел радостными растроганный.
– Да здравствует Россия и ее верные союзники, господа!
– Ур-р-р-а-а!
– Да здравствует Государственная дума, – ур-ра!
Свистки, голос распоряжающегося жандарма:
– Ну, ну… Проходите, проходите, господа. Не задерживаться!
– А вот и мама… Мама, мама – сюда! – кричит Юрка и дергает за рукав отца.
– Левушка! – слышит Карабаев знакомый, вздрагивающий голос жены и делает торопливые шаги навстречу.
У выхода из вокзала и у места, где стояли извозчики, пришлось немного задержаться, а так хотелось скорей попасть домой!.. Ах, боже мой, ну что там приключилось с носильщиком? Где же они?
– А ты запомнил его номер? Все три места у него? – спрашивает взволнованно и смотрит по сторонам Софья Даниловна. – Четвертое у тебя в руках?
– Да, да… Он, наверное, нас ищет, какая у тебя славная шляпка, курсёсточка моя!
– Какой у него номер, Левушка?
– Сто первый, кажется.
– Ах, мамочка, не беспокойся: Федя и Юрка его найдут.
– Твой Калмыков давно здесь? – подмигнул дочери Лев Павлович.
– Мой? – смеется. – Несколько дней… Из Киева.
– Почтительный юноша, – говорит Лев Павлович.
– Не очень… – как-то многозначительно, косо поглядывает Софья Даниловна.
– Вот! Я говорила, папа… идут!
«Сто первый» с двумя карабаевскими чемоданами на ремне через плечо и с желтым саквояжиком в руках пробивал себе путь в толпе. Рядом с ним шли Юрка и студент Федя Калмыков.
– Затерло! – оправдывался носильщик, отирая пот.
Лицо у него побагровевшее, водянистые маленькие глазки избегают встречного взгляда, и черные рогали колечками закрученных усов готовы, казалось, поникнуть, распуститься книзу от охватившего его смущения.
– Ремень менял, так как первый лопнувши…
– Ладно, ладно, – утешал его Лев Павлович.
Прошли к стоянке «Ванек», а молодежь – к трамвайной остановке.
Носильщик ругался с извозчиком:
– Вставай! Зачем ноги на сиденье положил? Тоже… барин.
– А штоп она не села, потому она осень толстая! – показал финн кнутовищем на обоих Карабаевых. – А моя лосатка любит тонкие седоки, штоп не тесело ехать, потому война: овес торог, а у лосатки сило мало.
Пришлось взять другого извозчика: и опять разговор об овсе, о скудной жизни, о тяготах войны.
– Ты знаешь, Соня, как говорят о нас немцы? – рассказывал, покуда ехали, Лев Павлович. – В «Berliner Tageblatt» я читал: «Вы знаете страну, где все есть и в то же время ничего нет?» Это так обидно, Соня!..
На следующий день утром, еще не сбросив голубой своей пижамы, еще не умывшись, он распаковывал вместе с Юркой чемоданы в прихожей.
Насвистывая «типперери», он открыл ключиком дорожный саквояж, заглянул в него, сунул в него руку и тотчас же оборвал свой свист.
– Господи, что же это такое?!
Стремительно вытряхнул на пол содержимое саквояжа: нет, это не иголка, чтоб затеряться средь остальных вещей!.. Так что же произошло… где бювар с дневником?
– Соня! – крикнул он и грузно, беспомощно опустился на пол. – Боже, боже мой…
Случилось еще одно несчастье: еще большее, чем то, о котором, не утерпев, рассказала ему Софья Даниловна ночью.
