Текст книги "Крушение империи"

Автор книги: Михаил Козаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 68 страниц)

Они стояли друг против друга – оба довольные, что их оставили наедине.

– Боже, какая встреча… какая встреча! – несколько раз повторяла Людмила Петровна, и Феде казалось, что каждый раз – с новой интонацией, как с новой музыкальной ноты, по звуку которой он должен был разгадать скрытый мотив, скрытое значение ее слов.

– Я приходил к вам в Петербурге, но вас уже не было, – сказал он. – Я хотел вас видеть.

– Да, да, – криво усмехнулась она. – Мне пришлось уехать.

– И я не знал, где вас искать! – вырвалось у Феди.

– А вы хотели меня искать? Для чего?

Нервно и капризно вздрогнули ее тонкие, серьгою вырезанные ноздри, уголки рта проколола ироническая улыбка, вспугнувшая немного Федю.

«Надо забыть все, что произошло там, в Петербурге, между нами, – казалось ему, говорила эта улыбка. – Мне неприятно. Держите себя скромней, господин студент!»

Но он только и думал сейчас о том, что случилось с ними обоими в петербургской асикритовской комнате, он был сейчас в плену этой сладостной, волновавшей мысли и… растерянно, борясь с учащенным дыханием своим, переспросил:

– Для чего?

Он хотел отвести свой взгляд, но сделал не то, что хотел: заглянул в ее разрумянившееся на морозе лицо. В больших серых глазах, мгновенно принявших прежнее выражение холодного любопытства, не ждавших этого Фединого взгляда, он уловил вдруг ту же мысль, то же воспоминание, что и его волновало. Он был счастлив!

– Мне нужно заказать лошадей на обратный путь, – сказала Людмила Петровна. – Где почтосодержатель?

– Он должен через несколько минут здесь быть. Куда же вы поедете?

Федя окинул взглядом комнату для проезжающих.

– Нет, я без вещей, – поняла его Людмила Петровна. – Я обратно в Снетин.

– Завтра? – с надеждой в голосе спросил Федя.

– Сегодня.

– А я думал…

– Вы много думаете. Не устаете от этого? – засмеялась она.

– Нет! Я все время думал… все время, Людмила Петровна! – особой интонацией голоса напомнил ей Федя, о чем именно он думал. – Неужели сегодня уже обратно?

– Да, так решила.

– И нельзя перерешить?

– Не собираюсь. Мне к нотариусу – и больше нечего делать.

– А если лошадей сегодня не будет?

– Вы мне поможете их достать!

– Вы уверены в этом?

– Вам придется доказать, что я не ошибаюсь в вас!

– Я не смею ослушаться вас, но… если все-таки все лошади в разгоне?

– Вы говорите со мной как почтосодержатель… казенно!

– Я внук и племянник почтосодержателя! – шутил Федя.

– Вот поэтому я вас и прошу, только поэтому! – смеялась и щурила она глаза.

– Я думал о себе лучше.

– Напрасно!.. А вы-то надолго сюда? Вы ведь в Киеве учитесь, почему вы здесь? – заинтересовалась Людмила Петровна.

Он должен был объяснить ей истинную, печальную причину своего неурочного приезда сюда, но решил скрыть ее.

Ему казалось, что, узнав о постигшем его несчастье, Людмила Петровна, естественно, изменит весь тон, в каком шел у них разговор: тон короткой шутки, интригующих намеков, необнаруженных, скрытых воспоминаний о том, что стало теперь в их жизни интимным и грешным; и что поведай он, Федя, сейчас о другом событии в своей жизни – очень грустном и тоже интимном, – и Людмила Петровна, как всякий бы человек на ее месте, начнет выражать соболезнование, смутится, пожалеет о своей непринужденности, веселости, а возвращаться к этому тону их разговора будет уже неловко.

И Федя, подавив в себе вздох при мысли о свежей могиле отца, отвечал:

– Очевидно, – судьба, что я здесь!

– Так же, как и то, что я приехала, – сказала Людмила Петровна.

– Правда?! – воскликнул Федя обрадованно: он увидел небо отверстым!

– Я совсем не ждала этой встречи… – задумчиво сказала Людмила Петровна, пододвигая себе кресло и садясь в него. – Как странно!

– Да, странно. Я тоже не мог предполагать еще десять минут назад, что так случится, – подошел Федя к ней.

– Кто этот человек в финской шапке, который только что вышел отсюда? – неожиданно спросила она. – Вы его знаете?

– А что?

Федя не знал еще, как ответить.

– Вот уж не думала, что я его здесь увижу…

– Так вы о нем сию минуту говорили? – раздосадовался Федя. – А я думал…

– Опять думали? Ох вы, милый… упрямец! – пожурила его Людмила Петровна.

– Значит… вы о нем!

– Да, о нем. Подите догоните его! – вдруг попросила она.

– Его? Зачем?

«Неужели он не врал? – ревниво подумал Федя о выскользнувшем из комнаты Кандуше. – И лошадей хотел нанять куда-то в уезд. Что же это? В Снетин, к ней?.. Но ведь врал, врал! – вспомнил он, как поймал на лжи Кандушу, читавшего чужое письмо на поплавке. – А что же есть тогда между ними?.. И Теплухин вышел – зачем?»

– Скажите, Федор… Федор… – она забыла его отчество.

– Миронович! – подсказал он.

– Скажите, Федор Мироныч, что я хочу его видеть. Обязательно.

– Вот как?!

– Ну, пожалуйста, быстрей!

– Вы настаиваете?

– Да, да… Мы еще с вами поговорим.

– Сегодня?

– А может быть, и сегодня и завтра, – сказала она многозначительно, и это неожиданное, обещающее «завтра» после того, как решила раньше по-иному, сдвинуло Федю с места.

– Иду! Значит… еще увидимся, правда?

– Да, я этого хочу, – тише обычного произнесла Людмила Петровна.

Он выскочил в коридорчик, оттуда на обнесенную снегом веранду – чуть не упал, поскользнувшись у порога.

Отсюда он увидел сутулую спину удалявшегося по переулочку Кандуши. Догнать его – было делом одной минуты: Федя побежал было за ним, но тотчас же остановился, – окликнул Иван Митрофанович:

– Куда это вы, Федя, бегом? Погодите.

– Я сейчас, Иван Митрофанович… Мне нужно догнать!

– Кого?

– Видели в комнате господина в финской шапке?.. Насчет лошадей…

– Постойте! – удержал его за руку Теплухин. – Ничего не понимаю. Зачем вам бегать?

– Ваша спутница попросила.

– Она?

– Да, она! – заметил Федя, как нахмурились теплухинские брови.

– Оставьте это дело, – сказал Иван Митрофанович. – Чепуха все это, блажь!

– Чья блажь?

– Моей спутницы. Нам надо с ней торопиться, надо по серьезному делу, а тут еще задерживайся! Пойдемте обратно.

– Ну, а этот человек?.. Я ведь обещал!

– А кто он такой? Кстати, вы-то его знаете? – заполз в Федины глаза нарочито безразличный взгляд Ивана Митрофановича.

– Нет! – быстро соврал Федя, сам не зная в ту минуту почему.

– Ну, вот видите, – улыбнулся с облегчением Теплухин. – А бегаете, как мальчик! Пойдемте обратно.

– А вы?

– Что я?

– А вы тоже не знаете? – спросил Федя.

– Кого?

– Да вот этого человека?

– Понятия не имею, дорогой Федя, – развел руками Иван Митрофанович. – Пойдемте, отыщите вашего дядю – пусть даст лошадей, – торопил его Теплухин. – Я уж во дворе искал его, да не найти.

«Так ты не знаешь Кандушу? Напрасно! – думал Федя. – А у него письмо к тебе Людмилы, – откуда оно? Знал бы ты только, и если бы она знала?! Увидимся и сегодня и завтра… – повторил он в уме ее обещание. – Черт, да я же по-настоящему влюблен! Я ее люблю, я о ней думаю! Федька, балда ты, осел вифлеемский, разве ты этого не чувствуешь?» – обращался он к себе во втором лице и отвечал: «Чувствую!»

– Идите в дом, – сказал он Ивану Митрофановичу. – А я отыщу дядю.

Семена Калмыкова нашел в ямщицкой избе.

Тут шла перебранка между старостой Евлампием и ямщиками, ссорившимися друг с другом: кому в какую очередь и куда ехать. Семен, человек слабохарактерный, принимал то сторону одного, то другого. Матерщинили после каждого слова ямщики, – он тоже от них не отставал и старался кричать больше всех.

Кухарки Матрены давно уже никто здесь не стеснялся. Рябая, будто на ней горох молотили, вечно беременная, с уродливо опущенными грудями, прозванными в насмешку «церковными колоколами», – она толкалась у давно не беленной русской печи, орудуя деревянными лопатами и почерневшими ухватами.

Мал-мала меньше кухаркины дети – косопузенькие, рахитичные и подозрительно разномастные – ползали на ямщицких нарах, докинув свой, отгороженный закуток.

В избе густо пахло кислыми щами, обильно выкуренной махоркой, дегтем, овчиной, сбруей, – Феде было трудно дышать здесь.

У него было такое ощущение, что вонь избы плотно оседает на его шинели, на всем его платье, на руках, лице (того и гляди, принесешь ее в дом, где ждет его Людмила Петровна, – осторожничал он), и Федя почти насильно вытащил Семена Калмыкова в сени.

– Дядя, там пришли просить лошадей.

– Никаких лошадей сегодня! – махнул рукой Семен. – Ты, кажется, слышал, что тут за ярмарка?

– А завтра?

– Сейчас я ничего не могу сказать; Завтра – посмотрим. А тебе чего хлопотать? Кому это надо ехать? – удивленно посмотрел на него Калмыков.

Но Федя уже был во дворе.

«Кому… – усмехнулся он. – Скажи тебе – и ты мне все испортишь!»

Действительно, стоило только сказать, что лошади нужны дочери генерала Величко, и Семен бы уже расстарался: память о покойном Петре Филадельфовиче, всегдашнем покровителе калмыковских дел, тепло жила в этой семье.

«Сегодня лошадей нет», – скажет Федя, возвратись в дом. Важно – не быть пойманным во лжи, чтобы не переменила к нему отношения Людмила Петровна, захоти она справиться у Семена.

«Человека того не догнал», – соврет он во второй раз. Но, приготовившись к этому, Федя вдруг подумал, что Теплухин может его выдать – просто так, чтобы посмеяться над ним, унизить в глазах своей спутницы, – и он решил было простоять на морозе несколько лишних минут, в течение которых якобы выполнял поручение Людмилы Петровны, но тут же пожалел этого времени, проведенного без нее, и побежал в дом.

«А если Теплухин проболтается, скажу, что он сам меня удерживал почему-то!» – прикинул в уме Федя.

«А почему, в самом деле, удерживал? – подумал он теперь, открывая дверь в калмыковскую квартиру. – Сказать ему про Кандушу и письмо или нет?»

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Чек на предьявителя

В прихожей Кандуша разделся, заглянул в зеркало, поправил гребенкой прическу и учтиво спросил Ивана Митрофановича:

– Куда прикажете?

– Прошу сюда, – указал Теплухин на дверь кабинета.

– Ага… – поклоном головы ответил Кандуша и шагнул не вбок, а прямо перед собой – в бывшую карабаевскую гостиную.

– Нет, сюда, сюда! – думая, что он ошибся дверью, вторично указал на нее Иван Митрофанович.

– А я – посмотреть, минуточку посмотреть! Пустует квартира – сирота покинутая… Правда, Иван Митрофанович? Как скажете? Посмотреть разрешается, – а? – сыпал слова горошком Кандуша, обходя уже все комнаты и нигде долго не задерживаясь.

– О, пожалуйста! – догадавшись теперь об истинной причине кандушиного любопытства, сказал Теплухин. – Это летняя резиденция господина Карабаева. Кто-нибудь захочет приехать – дом наготове. Лучшей дачи не надо. Посмотри, какой тут сад спускается к реке.

Они подошли к ошпаклеванной на зиму стеклянной двери, выводившей на огромную террасу, аккуратно очищенную от снега.

– Во, какой сад! Не сад, а садище!.. – поражал сегодня Теплухин своей разговорчивостью, да еще по таким, казалось бы, пустякам. – Вот там, налево, за поворотом, – разные усадебные постройки, конюшня, ледник, оранжерея, и все наготове, а квартира пустует. Собственно хозяин в ней тот, кто живет здесь: владельцев круглый год нет.

– А кто живет? Есть тут кто-нибудь? – выпытывал Кандуша.

– Есть. Сторожиха, дочка ее, кот да собака, – успокоил его Иван Митрофанович. – Нам никто, Пантелеймон, не помешает и не услышит. Понятно?

– Очень даже!

Они возвратились в кабинет.

– Я сейчас… – сказал Иван Митрофанович, покидая гостя.

Через три минуты рослая румяная сторожиха внесла на большом подносе кофейник и приготовленный завтрак и сразу же ушла, так и не увидев гостя, потому что он стоял спиной к ней и сосредоточенно рассматривал в ту минуту висевшую над диваном картину.

– Прошу садиться, – хозяйничал Иван Митрофанович, наливая в чашки из кофейника. – Один, знаешь, государственный деятель – Талейран – говорил так про этот напиток: кофе, говорил он, должен быть горяч, как ад, черен – как дьявол, чист – как ангел, и сладок – как любовь! Каково, – а? – старался он быть как можно веселей. – Хорошо сказано!.. А вот молочник. Или ты, Пантелеймон, как тот государственный деятель, – больше черный уважаешь, – а?

– Мне – с молочком: излишнее, позволю сознаться вам, сердцебиение избегаю, – вот что! Черный кофе, Иван Митрофанович, теперь много потребляют – чтоб по причине сердца не брали в солдаты. Еще бельма себе ставят, махру пьют, шерстяные нитки пропускают под кожей для заражения… – тоже разговорчивостью в ответ платил Кандуша, дожидаясь, покуда хозяин первый пригубит и глотнет горячий кофе: а ведь черт его знает, что может накапать в кофе такой человек, как Иван Митрофаныч, – казнит и не поморщится!..

– А ты все знаешь! – поддерживал разговор Иван Митрофанович. – Все проделки дезертиров… а?

– Все, позволю себе заметить! Хе-хе… Все…

Теплухин вспомнил в эту минуту амурскую «колесуху» и отчаявшихся каторжан, прибегавших к тем же средствам, – он быстро отогнал это неприятное воспоминание и сказал:

– Кушай…

– Благодарю, Иван Митрофаныч.

– …да начнем наш разговор… Или как ты? Может, еда помешает тебе серьезно думать? Знаешь, есть такие люди…

«Много церемоний с ним. Чего, в самом деле? Оглушить его, а там посмотрим!» – утвердился в своей мысли Иван Митрофанович и приготовил уже в уме первые слова, которые скажет вот сейчас Пантелейке.

– Гос-споди боже мой, да разве мне трапеза обязательна? Аминь! – отодвинул Кандуша чашку и положил обратно на тарелку взятый на вилку кусок ветчины.

– Аминем твоим квашни не замесишь! – недовольно улыбнулся Теплухин его жесту. – А замесить дело надо… дело, – понимаешь? Так вот… Деньги получить хочешь? Я дам денег, – неожиданно для собеседника громко и твердо сказал Иван Митрофанович.

По растерянному выражению кандушиного лица он понял, что тот никак не подготовлен был к такому прямому вопросу. Пантелейка потянулся на стуле, потом плечи его опустились, руки, лежавшие на чайном столике, теребя салфетку, медленно, заторможенно сползли вниз, веки замигали. Он молчал.

– Вздохни и вымолви! – мягко посмеивался Теплухин. – Много воздуху набрал в себя – разорвать может!

– Смеетесь, – угрюмо потупил глаза Кандуша.

Лицо его посерело, как жесть.

– Да нет, я серьезно. Очень серьезно, Пантелеймон Никифорович, – впервые назвал его полным именем Теплухин. – Даю деньги. И не малые.

– За что?

– Деньги, Пантелеймон, слепы: за что отдаешь – не видят.

– Ну, а человек?

– Человек видит, что ты прав. Даю деньги, чтобы;, забыли мы с тобой все, – понятно? И чтобы ты всегда помнил, что ты их взял! – открыл свои намерения Иван Митрофанович. – Карты розданы, Пантелеймон Никифорович. Играем в открытую, в колоде больше нет.

– А что козырь? – стиснув зубы, заиграл желвачками на лице Кандуша.

– Козырь? Ум, понятливость – вот что козырь! Соображаешь?

– По мере скудных сил, Иван, Митрофанович!

– Скудных… шутник ты, вижу, Пантелеймон! У всех умных людей много общего, брат. Скажи: меня дураком считаешь, нет?

– Гос-споди боже мой, что только скажете!

– Ну вот. И я твою башку ценю. Ты знай: ценю!

– Боитесь… – криво усмехнулся Кандуша своим собственным мыслям. – Остерегаетесь чего-то.

– Конечно, остерегаюсь! – весело сознался Иван Митрофанович. – Скажи я иное – все равно не поверишь. Не так? Я остерегаюсь, да и ты святого не корчь! Ну-ну, не изображай невинность! – все с той же обезоруживающей веселостью, но с угрозой в голосе сказал Теплухин в ответ на удивленное поджатие кандушиных губ. – Ведь карты на стол выложены, все масти видны. В свой страх не веришь… а хочешь, мы эту карту разыграем? Начистоту! Хочешь?

Нет, Кандуша еще не собрал себя всего, не подготовлен был к такому прямому разговору, хотя мог ждать его, идя сюда. Он никак не предвидел, однако, теплухинского предложения о деньгах, оно свалилось, как снег на голову, ввело в смущение и расстроило обдуманный раньше план кандушиного поведения.

Надо было выиграть время: спрашивать, а не отвечать. Кандуша задвигал кончиком носа, как принюхивающийся зверек, и осторожно сказал:

– Чего хотите, Иван Митрофанович?

– Спокойствия. Для нас обоих – спокойствия?

– Гос-споди боже мой, а разве не имеете его?

– Имею.

– Ну, так что же еще?

– Имею, а вот хочу еще большего.

– Вот и выходит, позволю себе заметить, жадность какая! – воскликнул насмешливо Кандуша. – Сытых глаз, пипль-попль, на свете нет!

И сам думал в этот момент:

«Боишься. Вижу – ох, как боишься! А мы тебя еще пощупаем… Деньги, деньги – вот вопрос! Сколько! За что? Раскрой ротик, куколка, «а-а-а», язычок высунь, все выложи, губастый волк!» – смотрел он исподлобья на Теплухина.

Иван Митрофанович, прервав завтрак, закурил, поковырял спичкой меж зубов – долго, сосредоточенно, как будто забыл обо всем остальном и был поглощен только этим занятием.

Такое неожиданное равнодушие собеседника немного смутило Кандушу. Верный своему решению не говорить ничего лишнего, он тоже замолчал и медленными глоточками принялся допивать остывший кофе.

– Ну, так как все же? – прервал молчание Иван Митрофанович. – Сообразил ты? Подумал, – а? – нарочито вялым, безразличным тоном спросил он, расставшись, наконец, с зубочисткой.

– О чем, Иван Митрофанович?

– О деньгах… О деньгах, друг мой. Сытых глаз, говоришь, на свете нет? Это-то ве-ерно, – нараспев произнес Теплухин. – Оттого всюду взятки берут. Куда ни глянь – всюду берут. И ничего, в порядке вещей, – а? – насмехался он над кем-то третьим, отсутствующим. – Недаром, брат, теперь в разных ведомствах так и говорят: помилуйте, батенька, перо… обыкновенное перо – и то в себя чернила берет, а как же нам насухо делать?! Вот видишь?

– Преступление это, Иван Митрофанович. Карать надо. Взятка!

– Выгодное и удачное преступление называется добродетелью, Пантелеймон. Неудачное, глупое – вот это взятка!

– Хороша добродетель, пипль-попль!

– Тебе предлагаю истинную добродетель.

– Я на преступление не пойду… – бормотнул Кандуша.

– Тьг бы перекрестился еще! – высмеивающим взглядом посмотрел на него Иван Митрофанович. – Святоша какой… Евангелиста Матвея какого-нибудь вспомнил бы еще, а?.. Бодрствуйте и молитесь, мол, чтобы не впасть во искушение. Дух, мол, бодр, а плоть немощна!

– Не пойду. Никак не пойду, – твердил Кандуша.

– А я тебе и не предлагаю никакого преступления.

– Как так? Предлагаете!

– Какое же!

– Не осведомлен, покуда еще не осведомлен, но предлагаете, Иван Митрофанович! Вы такой человек, что и бога слопаете!

– Невесомой пищи избегаю употреблять, – усмехнулся Теплухин. – А тебе вот то скажу: хитришь и упрямствуешь! Знаешь, про таких, как ты, говорят: на слепого очков не приберешь. И верно: кто не хочет понять, тому не объяснить… Напрасно, напрасно, Пантелеймон! Играем, я тебе уже говорил, открытыми картами.

– Не вижу я ваших, – уклончиво сказал Кандуша.

– Изволь!

Иван Митрофанович привстал, поднял быстро стоящий между ними столик с кофейником, чашками и закусками, отставил его в сторону, а свой стул придвинул вплотную к кандушиному. Теперь они сидели колено в колено.

– Изволь, – повторил Иван Митрофанович. – Рассуди все, Пантелеймон. Ты вроде – государственный чиновник, служащий департамента полиции. Ты нетерпим к взятке – такой ты, брат, чистый да с честными принципами. Ладно. Забыв все, приветствую, Пантелеймон, такого безупречного служаку русской полиции… Ты не усмехайся: я ведь не в шутку это говорю… За что я предлагаю деньги такому человеку?

– А верно: за что? – не скрывал своего любопытства Кандуша.

– Вот именно: за что?.. За то, чтобы он перестал быть верным служакой и передался бы врагам полиции? За это? Нет, деньги-то я предлагаю за другое: оно и отношения никакого не имеет к твоему исполнению служебных обязанностей. Дело тут – наше, частное. Дело взаимное. Но… вот что. Я хочу помочь государственному чиновнику Кандуше. Хочу удержать его от преступления и не выдать, брат, того преступления, которое он уже совершил!

– Да что вы, господи боже мой, говорите? – вскрикнул Кандуша и поднялся со стула, но Иван Митрофанович, схватив за руку, почти силой усадил его на место.

– Говорю то, что ты слышишь!

– Какое же я преступление по службе делал?

Он увидел близко-близко устремленные на него теплухинские рысьи глаза. Зрачки их по-кошачьи то суживались, то расширялись, – им могло быть больно от такого напряженного состояния, от того, что взор сведен был к одной близко поставленной точке, но Иван Митрофанович не отводил глаз, и Кандуша вынужден был принять этот поединок столкнувшихся взглядов.

Но ненадолго – на десяток секунд: что-то знакомое, неожиданно-знакомое увидел он в гипнотизирующих теплухинских глазах и, устрашившись, скосил свои в сторону. По сходству взгляда ему вспомнились сейчас хорошо изученные покоряющие глаза петербургского «старца», и он готов был даже признать, что один теплухинский глаз, как и у того, – со вздрагивающим желтым узелком, которого раньше почему-то не замечал.

– На Ковенском! – ударил в «головку гвоздя» Иван Митрофанович. – Ты хотел раскрыть фамилию человека, о котором ты не имеешь служебного права никому ничего говорить!

– Вы это знаете, гос-споди боже мой?..

– И не только это.

– Плохо знаете! – спохватился Кандуша. – На испуг берете, Иван Митрофанович… Пожалеете!

– Ой ли? Что обещал рассказать госпоже Галаган? Откуда ты мог взять сведения о человеке…

– О вас! – уязвил его Кандуша.

– Да, обо мне! – положил ему руку на плечо Иван Митрофанович. – Обо мне… Откуда взял, как не из тайного, но официального источника? Кто позволил? Начальник разве тебе позволил?

«Да я подслушал вовсе!» – хотел отпарировать удар Кандуша, но уже не посмел.

– Но это еще не все… – продолжал его более сильный противник. – Ты, Пантелеймон, помог бежать из тайной квартиры департамента полиции женщине, которую, – сам понимаешь, – не зря туда привезли для разговора и не зря потом наказали высылкой за участие в офицерском заговоре!.. Ты, может быть, тем самым помог тогда прятать концы в воду. Ты, Пантелеймон Никифорович Кандуша, тайный сотрудник департамента полиции, особо доверенное лицо известного в департаменте чиновника Губонина… ты – соучастник, пособник антиправительственного дела, скрывший свое преступление от начальника! – медленно, раздельно, с холодной торжественностью в голосе произносил Иван Митрофанович. – Если все это станет известным – Пантелеймон Кандуша отправится туда, куда Макар телят не загонял, – понятно тебе? Послушайся меня, Пантелейка! – впервые сегодня назвал он его этим неуважительным именем, видя, что враг уже сломлен, что удар по нему оказался сокрушительней, чем мог предполагать. – Говорил я тебе, что играем с открытыми картами? Козырная масть – вот она! – ткнул он себя в грудь. – Сколько у тебя на руках моего, – а? Мало, совсем мало! Короткая у тебя игра… Самое большее что? Ведь большего не придумаешь, чем есть, а? Но что получится – рассуди? Я останусь, а ты себя сгноишь.

Да и так сразу тебе поверят? Шалишь! Если бы я не знал, что ты донесешь на меня вдове Галаган, верно, другое дело было бы: ты в стороне, а мне – выпутывайся, как можно! Но теперь я все знаю и… не прощу! – был он больше, чем откровенен.

– Вы уж до конца… до конца, Иван Митрофанович! – просил теперь Кандуша. – Чего же вы остановились? А ну… ну!

Теплухин верно понял его состояние: Кандуша обессиливал с каждой минутой. Как он мог защищаться? Удар пришелся по самому больному и незащищенному месту.

«А ну еще, посмей-ка еще!» – так ведет себя во время драки человек послабее, которого тузят, а он только угрожает, что вот-вот размахнется и тоже ударит, но все знают, что он пуще всего боится именно этого, рискуя уже потом быть сбитым наземь кулаком рассвирепевшего, беспощадного противника.

Кандуша был похож сейчас на такого храбрящегося, поддразнивающего человека, бессильного что-нибудь сделать.

«Никуда ты не уйдешь от меня, – едва скрывая свою радость, думал о нем Иван Митрофанович. – Тебе некуда от меня уйти. И зачем я только так волновался раньше? Никуда, никуда не уйти ему!»

Он вспомнил в эту минуту свой давнишний разговор с Губониным на скамейке здешнего, смирихинского летнего сада над обрывом, вспомнил, что сам был в таком же положении, как сейчас Пантёлейка, что тягостно было думать, собирать для защиты свои разбежавшиеся мысли в присутствии умышленно замолчавшего врага-победителя, что таким же неожиданным молчанием измучивал его тогда опытный охранник Губонин, – и Теплухин не торопился теперь с ответом.

– Двуязычный вы, Иван Митрофанович: из одного рта у вас и тепло и холодно! – не выдержал казни молчанием Кандуша. – Не разберешь вас, позволю себе заметить!

На крупных, отстегнутых губах Теплухина появилась улыбка.

– А чего не разобрать-то?

– Помыслов ваших.

– Бог сотворил человека правым, а люди пустились во многие помыслы, как у Экклезиаста сказано! – смеялся Иван Митрофанович. – У тебя ведь тоже были свои помыслы? Отказываешься от них? – быстро перешел он на сухой, строгий тон.

Кандуша молчал.

Теперь он понимал, больше чем когда бы то ни было, что действительно этот человек казнит – и не поморщится! Схватил он его, Кандушу, и не выпустит, пипль-попль!

Вырваться? Пожалуй, можно было бы еще вырваться, но уже меченым, с неустранимыми следами от его цепких рук: может, ошибка кандушина на ноготок, а перескажет Теплухин с локоток.

Ошибка… Ох, какая черная ошибка вышла с этой вдовой Галаган! Ведь суждено же было поскользнуться на такой корочке, пипль-попль!..

– Отказываешься? – переспросил Иван Митрофанович. – Говори!

Он вынул из жилетного кармана часы, открыл крышку и посмотрел на них, потом перевел взгляд на Пантелейку, притронулся к нему рукой.

Кандуша следил за его движениями.

– Как доктор вы… Пульс, может, вам? – усмехнулся он с горечью.

– Нет, – язык, Пантелеймон! Язык!.. Это, знаешь, та часть тела, брат, по которой медики распознают болезни телесные, а мы с тобой – душевные!.. В последний раз спрашиваю: отказываешься?

Кандуша беспомощно развел руками.

– Вам быть военным прокурором, позволю заметить, Иван Митрофанович…

– Благодарю, не собираюсь пока. Тебе две или три?

– Чего это? – искренно не понимал Кандуша.

– Денег, с твоего разрешения! Деньжат. Впридачу к твоему спокойствию! – беззлобно насмехался уже Иван Митрофанович. – Я вот не решил еще: две тысячи или три? Как ты считаешь, – а? Две или три? Ведь сытых глаз на свете нет, говоришь? Я ведь не обманывал, когда говорил про деньги. Ну, мне некогда, друг мой. Руку, Пантелеймон, руку! Ну?

Он встал и протянул, вплотную сдвинув пальцы, натянутую ладонь свою – желтоватую, с резко очерченными линиями.

– Мир и согласие? Ну?

И крепко – так, что охнул Кандуша, – сжал его безнадежно опустившуюся навстречу, горячую руку. Руку укрощенного врага.

Теплухин вынул чековую книжку, присел к столу заполнить ее.

– На предъявителя. Можешь получить в киевском банке, на Крещатике.

Он вышел из-за стола, держа в руке синий чек.

– Садись, пиши, – сказал он. – Чего так смотришь, как баран на новые ворота? Расписку… расписку пиши! Такого-то числа, я, такой-то, получил от такого-то, действующего по доверенности, выданной в городе Киеве Георгием Павловичем Карабаевым и зарегистрированной у нотариуса такого-то, – все это я тебе скажу точно, – получил три тысячи рублей за оказанные услуги.

Кандуша послушно выполнил все, что продиктовал ему Иван Митрофанович.

«Письмо!..» – был убежден Кандуша, что и письмо потребует безжалостный победитель, но этого не случилось; значит – студент Калмыков ничего не разболтал!..

– А мне, позволю заметить, какая же расписка насчет ваших действий? – опасливо спросил Кандуша.

– А вот она! – весело ответил Иван Митрофанович, протягивая ему чек. – Можешь ее хранить, если ты дорожишь моей подписью. Однако рекомендую вместо одной этой бумажки получить из банка много других – казначейских…

– Но значит… по правде будем жить, Иван Митрофанович? Без обмана, извиняюсь за слово?

Теплухин в ответ прижал руку к сердцу и кивнул головой.