Текст книги "Крушение империи"
Автор книги: Михаил Козаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 68 страниц)
Он посмотрел по сторонам: не идет ли случайно где-нибудь поблизости какой-либо офицер, перед которым надо бы встать во фронт по форме.
– Глядите, каков стал: красоту свою потерял, – засмеялся он, обнажив на минуту голову. – Куда волосы мои расчудесные делись! Окорнали всего, «серую порцию» – молодого солдата! Еще хорошо, что селедка, – шашка, по-нашему, – сбоку не болтается, а все остальное чин чином, Иван Митрофанович. Глядите: фуражка с царским плевком («Кокарда…» – сообразил Теплухин), за голенищем, известное дело, – книжка рядового служаки запасного батальона, в сердце, как полагается, – клятвенное обещание на верность службы истинному и природному всемилостивейшему, – тьфу! – великому государю императору… ну его к такой-то, извините, матери! – зло вдруг и запальчиво сказал он, и Теплу хину почудилось, что он слышит скрип его зубов. – Ну, да не в том дело!.. Как же здоровьице ваше, Иван Митрофанович? Кажись, ничего? – с любопытством посматривал он, приостанавливаясь, на Теплухина: раздобревшего заметно, прямей будто ставшего фигурой, в славном, хоть и не щупай его, синем костюме. Глаза те же: с коротким, протыкающим взглядом, и рот тот же: губы полные, одна от другой как бы отстегнута, с густой тяжелой кровью, – кажется так Николаю Токареву.
– Что думаешь делать, Коля? – спрашивал Иван Митрофанович, идя рядом и, задрав голову, поглядывая в открытые окна вагонов, словно высматривал, не услышит ли кто их разговор.
– Лечиться, Иван Митрофанович.
– Обязательно надо, Коля.
– Плечо лечить и, где можно, людей вылечивать, Иван Митрофанович… – покосились со смешинкой в его сторону глубоко уползшие глаза, и колючие, словно подстриженные, рыжеватые брови Токарева поднялись вверх да так и продержались на лбу несколько мгновений: «Спросит или не спросит он?..»
И Теплухин спросил:
– То есть как? Кого лечить собираешься ты?
И остановился у подножки вагона, где никого не было, как будто предчувствуя, что Токарев скажет сейчас что-то неожиданное, что-то такое, чего не следует никому слышать.
И Токарев сказал:
– Да разве может такое долго быть?!
Глухо выругался по-мужицки, по-солдатски.
– Полегче, Коля… женщины могут…
– Уж извините меня, Иван Митрофанович, но как тут иначе зто дело чувствовать?
– Ты все-таки не будь таким «чувствительным»! – засмеялся Теплухин.
Токарев продолжал:
– Растерялись, суматошатся люди в тылу, надеются еще черт знает на что… разве это дело?! Лечить надо от растерянности, от непонимания. Где можно, все надо объяснять народу. К чертовой матери Николашку и всю его помещичью и буржуйскую свору! У них, у всех, сын в отца, отец во пса, а все вместе – в бешеную собаку!..
– Да ты потише! – сдерживал его Теплухин.
Но не остановить было:
– Порядки какие!.. Алтынного вора вешают, а полтинного чествуют… Кровь народная льется, океан целый горюшка… за что! Ну, за что, я вас спрашиваю? Кончать это надо… баста! Рабочие как начнут – солдаты сразу «ура» крикнут! На позициях того только и ждут: бунтов ждут. На немца винтовок не хватает, а на своих подлецов – найдутся. А то и голыми руками кадыки будут вырывать, бельмы выцарапывать, – верное слово!
– Ты страшен… Отчаянным стал… – заполз своим рысьим, испытующим взглядом Иван Митрофанович в его светлые до прозрачности глаза. Токарев не отвел их, смотрел прямо.
– Ты страшен, брат мой, – задумчиво повторил Иван Митрофанович и притронулся к его локтю: «пошли дальше, что ли?»
Хрустел песок под ногами. Он был грязен, валялись на пути жестяные коробки от консервов, кости, осколки стекла, черные, брошенные смазчиками тряпки, густо пропитанные мазутом и керосином, и прочая дрянь, – Иван Митрофанович ступал медленно, с выбором места, стараясь не попасть во все это ногой.
Токарев рассказывал между тем:
– Во многих войсковых частях ведется революционерами, большевиками социал-демократами подпольная пропаганда под лозунгом «война войне», солдаты с жадностью читают прокламации, и вот он сам, Токарев, распространяя их, едва избежал военного суда, если бы не ранили в тот день и не распотрошили весь его полк. Но ничего!.. Теперь всюду есть свои люди: одному не удастся – другой сделает…
Вот он лежал в госпитале: там настоящая «явка», – вот здорово! Там несколько человек из младшего персонала орудуют: наши хорошо поставили и это дело. Всем пример надо брать!..
– В каком ты лежал госпитале? – заинтересовался вдруг Иван Митрофанович, и какая-то мысль (как возникшая – не отдавал себе отчета) мелькнула и сразу же исчезла, но пронзительный гудок подкатывавшегося задним ходом паровоза поторопил и его и Токарева.
– В лужском «союзе городов», Иван Митрофанович… А что?.. Постойте, это, кажется, ваш подают! Ваш, конечно; ведь вам в ту сторону… – вглядывались они оба, на какой путь свернет паровоз после рельсового разветвления у сигнальной будки. – Ваш это, ваш… Пойдете? Ну, и я тоже. Ой, как рад, что встретились, Иван Митрофанович, – протягивал он руку, перекладывая завернутую в газету колбасу подмышку поврежденной руки. – Ну, прощайте. Увидимся еще, наверно… Стойте, руку вытру, а то она у меня, кажись, потная… не совсем того, простите!
Он засунул руку в карман штанов, вынул оттуда носовой платок и… растерянно посмотрел на Теплухина.
– Чего ты?! – спросил Иван Митрофанович. – Зачем карман выворачиваешь, – а?
– Вот сукины дети!.. Пятерка была, синенькая, – сперли, выкрали… Ну, что ты скажешь?! Вот народ! А?.. Затолкали на базаре и – сперли… Беда!
Он помял платок в кулаке и положил его обратно в штаны.
– На! – быстро вынул бумажник Иван Митрофанович и протянул ему «радужную» – двадцать пять рублей. – На возьми, Коля. Не стесняйся: у меня есть…
– Много это, Иван Митрофанович. Да и вообще…
– Что вообще? Глупости! – искренно и серьезно выкрикнул Теплухин. – Ну, живо – бери! Отдашь когда-нибудь…
– А я возьму… знаете! – просто и весело сказал теперь Токарев. – Ведь знаю, от кого беру… не подачку, не милостыню, а от товарища? Правда?
– Ну, конечно… – опустил глаза Иван Митрофанович. – Прощай, Николай!
И, не оборачиваясь, забыв, что ли, пожать руку ему, он заторопился к своему вагону, хотя знал, что поезд не сразу еще трогается.
– Прощайте! – крикнул ему вслед Токарев и пошел к своему составу, что-то напевая.
Он шагал, грузно втаптывая свои тяжелые солдатские сапоги в рыхлый грязный песок, отшвыривая по-мальчишески носком вбок лежавшие на пути всякие отбросы.
В вагоне четвертого класса, с маленькими, узкими, с крестообразной рамой окошечками, он нашел свое место среди таких же солдат, как и он, – уволенных из армии на время или без срока: искалеченных, с отравленными легкими, безруких, безногих, хромых.
Когда поезд тронулся, кто-то затянул, и все поддержали:
Ты прости-и-ка, прощай,
Сыр-дремучий лес
С летней во-о-лею,
С зимней сту-у-ужею…
Песнь распевалась в землянках, на фронте, вдали от родного дома, увидеть который жаждал каждый, но никто не надеялся: любую минуту была перед глазами смерть.
«Ну, а теперь зачем же петь? Домой ведь едут?..» – не раз думал Токарев, но тут же сам подпевал: «…Эх, да с летней во-о-олею!»
– Возьми волю! – убеждал он солдат.
– А где взять-то ее? – спрашивали иные.
– А там, где сдуру отдали, земляк! – отвечал он, присматриваясь к «земляку»: внемлет ли тому, что будет дальше сказано, или языком только зубы чешет, – бывали и такие…
– Читаешь, браток? – свесив голову, спросил курносый, бородатый казак, лежавший над ним, на третьей полке.
– Интересуешься или так просто?
– Интересуюсь, что бают в газетине!
– Бают, что тебя, казак, есаулом награждают! – отозвался по соседству чей-то голос с явно выраженным еврейским акцентом.
– А тебя, жид, ермолкой!
– Жидов нет, все явреи, – поправили в соседнем отделении.
– Газета фальшивая, черная, – сказал Токарев. – Да, не газета, а оборвыш от ней. Не читаю, а так себе… Газету эту вчера на пункте в Витебске даром раздавали: взял на завертку и на простые надобности. «Русское знамя» называется… Читать ли нашему брату такую всерьез?
– Кадетов газета или как?
– Бери похуже, черной сотни, браток!
– А-а… – исчезла голова. – Вона какое холуйское дело.
Смеркалось. Вот-вот упадет крупный, тяжелый дождь.
Первый гонец его – торопливый, разгоняющий духоту ветер врывался в бегущий вагон. Сквозняк… Слетает с полок чья-то бумага, с шумом раскрывается плохо затворяющаяся, залатанная фанерой дверь в тамбур. Во всем вагоне говорят: быть грозе. Кто-то признается: пуще смерти боится грозы, и это всю жизнь так, а на позициях никогда не было такого страха, – кто б объяснил, отчего это?.. Над ним смеются, зато сочувствуют другому: тот пуще штыковой атаки страшится зубоврачебного кресла, – приходилось садиться в него в лазарете, так ни за что рта не откроешь, увидя клещи в руках зубодрала…
На нижней полке полуистлевшими картами дуются в «фильку».
Сиплый, простуженный голос по складам читает последнее письмо от «жинки», ведут речь об урожае, – охают, насвистывают. Вспоминают всякие военные случаи: быль и небылицу, ругают начальство, толкуют про политику, про несчастных мошенников и плутов:
– Известное дело… Важный чин на ём, на плуте, что звонок: звук от его и громок и далек, ребятки!
Токарев, не вдумываясь в прочитанное, пробегал глазами обрывок газеты:
«Кто желает без затраты капитала заняться какой-нибудь промышленностью, должен выписать книгу «Я сам – хозяин!» Цена с пересылкой 2 р. 75 к.».
«Вышла книга А. Котомкина-Савинского «Князь Вячко и меченосцы», посвященная августейшему поэту К. Р. Историческая поэма из эпохи войн XIII столетия: завоевание немцами Прибалтийского края».
«Для гг. регентов!!! К современным событиям! следование молебного пения ко господу богу, певаемого во время брани против супостатов, находящих на ны. Сочинение П. Чеснокова».
Еще сообщалось в объявлениях (Токарев улыбнулся) о «волшебной книге». Она ведь могла научить: заморозить воду в жаркое летнее время, заставить снег гореть в блюдце. Вырастить бобы в полчаса. Разрезать ниткой стекло. Превратить железный прут в свечу. Зажечь сухие дрова водой, – и прочим «чудесам».
«Чем занимаются… паразиты! – подумал Токарев. – Фокусы им на уме да молебные песни против супостатов. Вот будет вам «находящих на ны»!.. Дайте срок!»
На маленькой станции за Оршей, где никто почти не выходил из вагонов, хотя поезд и здесь стоял больше полагающегося, к окошечку телеграфиста подскочил человек в офицерской форме и торопливо протянул бланк вместе с деньгами.
– Сейчас отправить, – слышите? Деньги сосчитаны, можете не трудиться. Ну, живо! Я кому говорю?! Квитанцию, жевжик, быстро! Чтоб немедленно отправил, – понятно?.. У-у, сукины дети, вас бы за смертью посылать – до того медлительны!..
И – заторопился обратно к поезду.
«Жевжик» – молодой телеграфист с конвульсивно подергивающейся, как после контузии, головой и бурым пятном волчанки вокруг глаза, – стараясь не напутать, передавал по линии депешу:
«Петроград департамент полиции превосходительству генералу глобусову немедленного представления проверил взял киева известного эсдека точка встречает петрограде кавычки жена кавычки потому считаю нельзя взять одного точка прикидывается французом корреспондентом точка фигуряет странностями отпустил английские усики костюм серый панама голубой лентой чемоданчик желтый точка вагон конце поезда точка осмелюсь ждать наградных запятая салопятников точка»
– …Запятая Салопятников точка, – повторил вслух телеграфист и снял закоптелое стекло с лампы, чтобы зажечь ее: густо вползали сумерки.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Снова на тишкинском поплавке
Федя собирался позвонить, но парадная дверь была полуоткрыта, на площадку падал свет из прихожей, слышны были голоса, – и Федя решил повременить минуту и остановился у порога.
– Вы не студент Калмыков? – услышал он вдруг свою фамилию, произнесенную чьим-то незнакомым голосом, и вздрогнул даже от удивления и неожиданности. – Людмила Петровна просила передать…
– Нет, я не студент, позволю себе сказать… Ее высокоблагородие Людмила Петровна знает, по какому я делу.
– Как ваша фамилия? – спросил все тот же голос.
– Моя-с?.. – на секунду, замялся посетитель. – К-кан-душа, позволю себе назваться… Ну, и что же из того, что фамилия?.. – досадливо и растерянно, как показалось Феде, продолжал он. – Осмелился прийти так поздно по очень важному делу.
– Действительно поздно! – согласился хозяйский голос, приближаясь к двери. – Людмилы Петровны нет. Она уехала надолго из Петрограда. Честь имею!
– Куда – осмелюсь?..
Эти слова были произнесены уже за порогом, на площадке, потому что хозяин, инженер Величко, весьма решительно закончил разговор и захлопнул дверь перед самым носом попятившегося назад Кандуши.
Оглянувшись, он увидел топтавшегося на месте студента: а-а, конечно же, это был тот самый, о котором сию минуту шла речь, – и Кандуша, мельком оглядев его, сказал с сочувственной улыбочкой:
– Господин Калмыков, вы к Людмиле Петровне? Так ее нет дома! Она уехала надолго из Петрограда.
«Это мне теперь и без тебя известно! – разгорячился Федя. – Но она просила что-то передать мне, – как бы узнать это?» – не знал он, что нужно делать, и не отходил от двери.
– Не верите, может быть?
– Нет, помилуйте, верю! – стало неловко почему-то Феде, и он опустился на одну ступеньку вниз.
– Так, так, – покачал головой Пантелеймон Кандуша, продолжая улыбаться. – Значит, будем знакомы! Пойдемте… что же тут делать? – предложил он, обернувшись на захлопнувшуюся дверь.
– Погодите минуточку здесь – хорошо? – остановился Федя на лестнице. – Если, конечно, хотите? Раз я уже пришел… вы понимаете?.. – Прыжком взлетел он на площадку и, отрезав путь для сомнений, позвонил и услышал шмелиное жужжание звонка. – Я сейчас же вернусь, господин Кандуша.
Его впустили в квартиру, дверь захлопнулась.
«Ну, и что же из того, что фамилию?.. Сболтнул! Само как-то выскочило… Э-э, инженер и слыхать не слыхал про меня, а Калмыкову, если что, так вотру, что разлюли малина!»– успокоил себя Пантелеймон Кандуша, оставшись один.
Гораздо досадней было, что не застал дома Людмилу Петровну. Готовился к встрече, все обдумал, на всякий случай утерянное Теплухиным письмо ее захватил с собой (мало ли, как разговор пошел бы!), – а тут вдруг такая история! «Не повезло! Да куда же уехать могла так внезапно? – вот вопрос, пипль-попль!»
«Надолго уехала, сказал Михаил Петрович… А может, врет? А зачем ему врать? Хотя!.. Проверим завтра, голубица, проверим завтра в госпитале. Разве я тебе, красавица; зла желаю? А вот они-с (подумал о Теплухине) сувенир получат, – это д-да…» – поджидая студента, размышлял между тем Кандуша. «Землячок!.. «Сицилист», наверно? А дедушка его капиталы растил, ямщиков, возможно, по мордасам лупил, хутор имел, с помещиками дружбу водил».
«И куда это он запропастился?» – поглядывал Кандуша на дверь, за которой скрылся студент.
Но прошло не больше трех минут с того момента, и дверь опять открылась перед вышедшим на площадку Федей Калмыковым.
– Сейчас… – бросил он стоявшему на лестнице Кандуше и, развернув письмо, быстро пробежал его глазами, потом вновь принялся за него, замедленным шагом спускаясь со ступеньки на ступеньку.
«Интересно, наверно, позволю себе думать? – поджидал его у лестничного окна во двор Пантелеймон Кандуша и нацелился глазом на бледно-голубой почтовый лист, стараясь зацепить хоть несколько слов из чужого письма. – Людмилкин почерк, ей-богу! – успел он только заметить: студент уже прятал письмо в карман тужурки. – Удивить? Предъявить ему той же прелестной ручкой написанное, – а?.. Вот игра-игрушка получится!» – шалил сам с собой Кандуша.
Они вышли из подъезда, учтиво провожаемые седобородым толстеньким швейцаром, и, словно сговорившись, оба повернули налево, держа путь к Каменноостровскому проспекту, гремевшему издали колесами, тормозами и звонками пробегавших трамваев. Теплая лунная ночь удерживала людей на улицах, сулила мечтательную прогулку и возможность приятных встреч.
– Как вас зовут, простите?.. – спросил Федя своего спутника.
– Петя, – не моргнув глазом, соврал на всякий случай Кандуша. – А вас как, осмелюсь узнать?
– Федя. А отчество – Миронович. А ваше?
– Отца звать Никифор. А мы ведь с вами и Людмилой Петровной из одних мест, кажется!
И пошли воспоминания: о родном городе; о живущих в нем, о «гимназических пристанях» на речке Суле, где устраивались так часто пикники, – ой, и самовар взяли с собой, и пропасть всяких закусок, и кондер там варили на костре, и, случалось, винцо попивали, и шуры-муры разводили… А по той же речке к старинному монастырю Афанасия Сидящего – дорога какая чудная! А в самом монастыре? Чего только не стряпают тебе буквально за грош!.. Или пойти, например, гулять «за линию», вдоль железнодорожного полотна, до самой станции Солоницы, – природа какая, одно удовольствие, – а?.. А в Солоницах, – давно говорят, – клад зарыт поляками, когда еще князь Иеремия Вишневецкий на смирихинской горе замок себе выстроил, – гос-с-поди боже мой, кто только не пытался откопать тот клад, но никто еще не набрел на тайное место…
Заходит разговор о Людмиле Петровне.
– Красивый бабец очень! – говорит о ней Кандуша и, коротко крякнув, бросает в воду (они уже на набережной Невы) положенные кем-то на выступ парапета свеженькие корки от апельсина.
Федя чувствует, как краснеет, – отворачивает лицо, останавливается у парапета, глядит в воду.
«Что его смутило? – следит за ним украдкой Кандуша. – А ну-ка, еще раз попробую!» – И он продолжает:
– За такую женщину, если иметь деньги, ничего не жаль. Полюбить можно такую женщину сильно. Да разве нашему брату (я про себя говорю) иметь когда любовь с такою? Ни в жизнь!..
Федя молчал.
– Ни в жизнь! – повторил Кандуша, вздохнув. Подскочил, сел на гранитную ограду. – Такая женщина, полагаю, меньше чем знатного офицера или важного чиновника из министерства и не приметит. Или банкир какой соблазнит деньгой да увеселением. А нам с вами не соваться!
– Возможно… – старался быть как можно равнодушнее Федя.
… – Эй, официант, еще парочку!
Второй раз Федя ночью на тишкинском поплавке. Все так же много народу, все те же татары-официанты с раскачивающейся походкой канатоходцев, все так же хлопают, как из пугача, бутылочные пробки. Играет оркестр слепых, одноглазый, с вытянутой лошадиной челюстью пианист (Феде кажется, что с того раза он очень похудел) трясет по-прежнему длинными смолянистыми кудрями и поводит плечами.
– Вам что, Федор Мироныч!.. Обыкновенная, так понимаю я, записочка… Ну, не может исполнить просьбу. Ну, преждевременно уехала, так, а? Вторую страничку не показали, – воля ваша! Частное дело, пипль-попль… Вполне частное. Ну, что там может быть?
– Ничего особенного, – уверяет его Федя.
– То-то и оно. «Готовая к услугам и прочее», как пишется… Верно я говорю?
– Да, – нетерпеливо говорит Федя и не спускает глаз с конверта, лежащего тыльной стороной вверх на кандушиной ладони.
– Удивить?
Кандуша осторожно вынимает письмо из конверта, развертывает его и сует Феде под нос кончик последней странички:
– Узнаете подпись, – а?..
– Вот оно что! – восклицает Федя.
Угловатым, неровным почерком: «Людмила Галаган».
– Вам? – поражен Федя.
– Мне… – закрыв мечтательно глаза, покачивает головой Кандуша. – Вот именно – мне. Прочитаю.
Игравший за спиной оркестр мешал Феде ясно слышать содержание письма, – иногда приходилось переспрашивать, просить, чтобы повторил слово, а то и целую фразу. К тому же Кандуша читал невнятно, запинаясь, и Феде показалось, что он многое пропускает.
– «Любезный мой… Никифорович, – читал Кандуша. – Петр Никифорович! – через секунду громче обычного повторил он. – Чтобы внести раз навсегда ясность в наши взаимоотношения, я решила написать вам. Запомните, что этим я никак не могу себя скомпрометировать…»
– Чувствуете, Федор Мироныч? Не может скомпрометировать, – а?
– Дальше, дальше! – придвинулся вместе со стулом Федя.
– Ну, дальше… «К тому же я уверена, что вы сами захотите уничтожить это письмо, и это целиком совпадает с моими желаниями… Наши встречи приведут к чему-либо большему, чем то, на что могли надеяться остальные мои знакомые мужчины… – выбирал Кандуша из письма то, что ему нужно было. – Вы, я видела, отнеслись уже к этому недоверчиво, заподозрив с моей стороны обычную женскую игру».
– Ну, тут дальше… стыдливое, позволю себе заметить, – перевернул страничку Кандуша. – А вот отсюда… «…Вы для меня, естественно, должны были показаться человеком экзотическим. Вас все здесь чуждались, а для меня это было совершенно достаточно, чтобы поступить всем им наперекор…» – Видали-с? «…Ну, будем искренни, Иван Митрофанович!» – предательски произнес вдруг кандушин язык, повинуясь его устремленным на письмо глазам, и они… посветлели даже, как показалось в ту секунду Феде, беспомощно остановившись на нем, – широкие, круглые, теперь растерянные…
Ох, многое может случиться, – изрек философ древности, – между краем губы и бокала! На один только момент опоздал Кандуша поднять глаза, на своего собеседника: на тот самый момент, когда он подносил бокал к своим губам! А теперь студент Калмыков спокойно, невозмутимо допивал пиво, глядя на Кандушу если и с любопытством, то никак уже не внушающим подозрения.
«Ври, ври! Заливай, скотина! – едва скрывал теперь свою радость Федя. – Хлестаков несчастный… А насчет Ивана Митрофановича – интересно! Оч-чень даже. Вот тебе и каторжанин! Но когда же это было только?» – соображал он.
– Помню я, Федор Мироныч, забежали мы оба в темную ванную комнату…
О, до каких только пределов горячего вымысла не доходила в эту ночь не укрощаемая ничем кандушина фантазия!
