Текст книги "Крушение империи"
Автор книги: Михаил Козаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 68 страниц)
Низенькие потолки делали всех выше, чем они были, и гости, не желая «маячить» друг перед другом в небольшой, с одним окном только, столовой, располагались до приготовлявшегося ужина в остальных комнатах квартиры.
Никто не был в претензии на хозяев за то, что некоторое время они сидели только с Федей. Во-первых, все знали о постигшем его горе, и, конечно же, Русовы, как всегда, должны быть первыми утешителями. И, во-вторых, студент Калмыков передает, вероятно, подробности о жизни Вадима и Алеши, – с этим тоже надо считаться всем добрым знакомым чадолюбивых Русовых.
Так оно и было в действительности.
Федя все рассказал, что знал, о своих друзьях и прибавил, что милюковскую-то речь в Думе, не пропущенную цензурой, оглашал на сходке не кто иной, как Вадим, умело и выразительно ее прочитавший.
– Ах, вот как? – заблестели живые, черного, мягкого огня глаза Надежды Борисовны. – Ведь мы живем здесь в дыре и ничего толком не знаем. А кому, если не нам, надо знать все эти речи?
– Может нагореть еще, – с легкой тревогой сказал доктор Русов, думая в этот момент о своем старшем сыне.
– Твой сын студент, а ты все еще думаешь, что он приготовишка! – укоряла его вспыльчивая Надежда Борисовна.
– Если нагорит, то всей сходке, – успокоил Федя доктора. – Между прочим, некоторые речи я привез с собой, они у меня в кармане, – сказал он. – Я могу вам дать их почитать.
– Что же вы молчите, Феденька? – воскликнула Надежда Борисовна, схватив его за руку. – Это надо всем, всем! Я и ужин задержу, никому не дам, – что вы, что вы! – побежала она оповещать гостей о приятном сюрпризе.
Федя и сам в душе считал, что следует ознакомить всех с запретными думскими речами, и потому сразу же согласился с предложением Надежды Борисовны. Он вынул из кармана и развернул вчетверо сложенные листки желтой папиросной бумаги, на которых густо, без абзацев, лежали машинописные строчки. Ничего, что они немного стерлись на сгибах, а последний листок изрядно истрепался, – все равно Федя помнит почти каждое слово. Еще бы!
Он вошел в столовую.
Все обступили его, и каждый старался сесть к нему поближе, заглянуть в листки, а врач из уезда – лысый, желтоусый Горохов со старческими, свисающими у рта мешочками – даже пощупал листки, как щупают на базаре предстоящую свою покупку крестьяне, с которыми он проводил всю свою жизнь в селе.
Русовская прислуга Христя нарушила, однако, порядок времяпрепровождения, который пожелала минуту назад установить ее хозяйка. Христя внесла одно за другим два огромных блюда с традиционной, любимой пищей докторской семьи: на одном, погруженные в гусиный жир, навалены, были белые, величиной каждый в большое ухо, вареники с капустой, на другом – облитые горячим маслом узкие остроконечные гречневые вареники с творогом.
Как можно было устоять против такого соблазна? И Надежда Борисовна конфузливо развела руками, не в силах рассердиться на в старательную, победоносно оглядывавшую всех Христю.
– Кушайте на здоровье, – сказала она с певучим украинским акцентом. – Зараз самовар ще подам.
– Нет, уж с самоваром вы, Христя, погодите! – ответил за всех Ставицкий, отбивший себе место рядом с Федей.
Отдали первую дань великолепным Христиным вареникам, Ставицкий – опередив всех остальных гостей.
– Читайте, Иван Игнатьевич, – предложил ему кто-то.
– Позвольте… Может быть, Федя сам хочет? – посмотрел на него поверх очков сидевший напротив Левитан!
– Нет, почему же… Пожалуйста, читайте. Или вы хотите, Захар Ефимович? – догадался Федя о его желании.
Но Ставицкий уже положил перед собой желтые папиросные листки, разгладил их рукой и, глазами призвав всех к тишине, начал:
– «Господа члены Государственной думы!»
– Позвольте, – чья речь? – осведомился один из врачей – хирург Коростелев, задержав на полпути между тарелкой и ртом проткнутый вилкой вареник.
– Милюкова.
– A-а… Ну, ну!
– «Господа члены Государственной думы, – повторил Ставицкий. – С тяжелым чувством я вхожу сегодня на трибуну. Вы помните те обстоятельства, при которых Дума собиралась больше года тому назад, тринадцатого июня тысяча девятьсот пятнадцатого года. Дума была под впечатлением наших военных неудач. Вы помните, что страна в тот момент требовала объединения народных сил и создания министерства из лиц, к которым страна могла бы относиться с доверием. Вы помните, что власть пошла тогда на уступки. Ненавистные обществу министры были тогда удалены: был удален Сухомлинов, которого страна считала изменником. (Голос слева: «Он и есть!») И, господа, общественный подъем не прошел тогда даром. Какая) господа, разница теперь, на двадцать седьмом месяце войны!..»
Ставицкий запнулся, откашлялся и продолжал:
– «И если прежде мы говорили, что у нашей власти нет ни знаний, ни талантов, то теперь эта власть опустилась ниже того уровня, на каком она стояла в нормальное время нашей жизни. И пропасть между нами и ею расширилась и стала непроходимой. (Голос слева: «Верно!») Тогда ненавистные министры были удалены, теперь число их увеличилось новым членом. (Голоса слева: «Протопопов». Голос справа: «Ваш, ваш Протопопов!»).
– Голос справа? Идиоты! – прервал чтеца Гриша Калмыков и быстро облизал губы.
– Не совсем… – усмехнулся украинец Ловсевич.
На его лице полупаралитика всякая улыбка казалась ядовитой, кривой.
– Господин министр и после своего назначения не разорвал со своей октябристской партией, а она входит в «прогрессивный блок»!
– Но разве можно отождествлять?.. – разгорячился Гриша Калмыков.
Но спор тотчас же был прекращен:
– Постойте, господа!
– Дайте послушать до конца!
– Продолжайте, Иван Игнатьевич!
И Ставицкий, успевший за эту минуту пробежать глазами вперед по листку и читавший до того медленно и не всегда уверенно, боясь стертых букв, продолжал теперь громче обычного и горячо:
– «Не обращаясь к уму и знаниям власти, мы обращались тогда к ее патриотизму и добросовестности. Можем ли мы сделать это теперь? (Голоса слева: «Конечно, нет!») Господа! У меня в руках номер «Берлинер Тагеблат» от шестнадцатого числа прошлого месяца, и в нем статья под заглавием: «Мануйлов, Распутин, Штюрмер…» Несколько лет тому назад чиновник русской тайной полиции Манасевич-Мануйлов попробовал было исполнить поручение германского посла Пурталеса, назначившего крупную сумму, говорят – восемьсот тысяч рублей! – на подкуп «Нового времени». Вот, господа, на какого рода поручения употребляли не так давно личного секретаря министра иностранных дел Штюрмера! (Продолжительный шум слева, голоса: «Позор!») Почему этот господин был арестован одно время? Он был арестован за то, что взял очень крупную взятку. А почему он был отпущен – это тоже не секрет: он заявил следователю, что поделился взяткой с председателем совета министров. (Шум. Родичев с места: «Это все знают». Шум. Голоса: «Тише, дайте слушать»)… Благодаря политике ослабления Думы Штюрмер стал человеком, который удовлетворяет тайным желаниям правых, вовсе не желающих союза с Англией. Вот, господа, что писали в немецких газетах…»
– Браво, Павел Николаевич! – зааплодировал Гриша Калмыков, и опять на вывороченных угодливых губах Ловсевича, как дозорный, вызванный шумом противника, появилась насмешливая, колючая улыбка.
Чтение продолжалось:
– «Я миную стокгольмскую историю, как известно, предшествовавшую назначению теперешнего министра внутренних дел и произведшую тяжелое впечатление на наших союзников. Я хотел бы думать, что тут было проявление того качества, которое хорошо известно старым знакомым А. Д. Протопопова: его неуменье считаться с последствиями своих собственных поступков! (Смех, голоса слева: «Хороший ценз для министра!» Голос справа: «Ваш лидер!»)…В его назначении сыграла роль та прихожая, через которую вместе с другими прошел и А. Д. Протопопов министерскому креслу. Я вам называл этих людей: Мануйлов, Распутин, митрополит Питирим, Штюрмер. Это та придворная партия, победой которой, по словам «Нейе Фрейе Прессе», было назначение Штюрмера».
На этом месте Иван Игнатьевич снова запнулся и беспомощно посмотрел на Федю: дальше следовал немецкий текст:
– Пожалуйста… я могу продолжить, – протянул руку к листкам адвокат Левитан при общем одобрении: Иван Игнатьевич читал чересчур монотонно, да и, по всему видно было, немножко устал.
– Сейчас, – распоряжался листами Федя.
И прежде, чем передать их адвокату, огласил немецкую цитату: «Das ist der Sieg der Hofpartei, die sich um die junge Zarin gruppiert».
– Это победа придворной партии, – в несколько голосов стали переводить присутствующие, стремясь обогнать друг друга, – …партии, которая группируется вокруг молодой царицы.
– Так и сказано?! – воскликнул уездный врач.
– А вы как думали?! – торжествующе сказал Захар Ефимович, словно это он сам произносил с думской трибуны милюковскую речь.
Он заполучил, листки и звенящим, скандирующим каждую фразу тенорком продолжал чтение. Словно перепрягли лошадей и свежей, веселой рысью двинулись в путь по расцвеченной красками дороге после утомительно-медленной езды по ровной унылой местности.
Да и сам Ставицкий слушал не без удовольствия выразительный голос опытного, привыкшего обращаться со словом адвоката. К тому же представилась теперь возможность закурить трубку, чего давно уже жаждал.
– «…Говорят, один член совета министров, услыхав, что на этот раз Государственная дума собирается говорить об измене, взволнованно воскликнул: «Я, может быть, дурак, но я не изменник!» (Громкий смех Думы.) Господа, предшественник этого министра был, несомненно, умным человеком, так же, как предшественник теперешнего министра иностранных дел был честным человеком!»
– Что делается, что делается?! – потирал руки от удовольствия уездный врач, подмигивая своим соседям направо и налево.
– «…Когда в решительную минуту, назначенную заблаговременно, у вас не оказывается на месте ни войск, ни снаряжения, чтобы нанести решительный удар противнику, что это: глупость или измена?!» – звенел уже на всю квартиру страстный адвокатский голос, – да так, что выбежала из кухни встревоженная Христя и просунула голову в дверь столовой.
Да, шумно было сегодня в докторской квартире…
После милюковской речи снова принялись за вареники, а шульгинскую уже читали во время еды, обсуждая заодно и ту и другую.
«Я не принадлежу к тем рядам, – говорил Шульгин, – для которых борьба с властью есть дело, если не сказать – привычное, то во всяком случае давнишнее. Наоборот, в нашем мировоззрении та мысль, что даже дурная власть лучше безвластья, эта мысль занимает почетное место. И тем не менее при создавшихся обстоятельствах у нас есть только одно средство: бороться с этой властью до тех пор, пока она не уйдет. Бороться с властью можно и надо, потому что борьба наша, господа, предотвращает революционную борьбу в стране. Мне кажется, что рабочие будут спокойнее и усерднее стоять у своих станков, зная, что Государственная дума исполняет свой долг. И даже тогда, когда в их мастерские будут врываться банды и говорить им: «Забастуйте для борьбы с правительством», – я уверен, рабочие скажут: «Прочь уходите. Вы – или шпионы, или провокаторы, потому что борется с правительством Государственная дума, и она борется с правительством за Россию». Так, господа!..»
Да, шумно было сегодня в докторском домике.
И тут Федя невольно вспомнил Алешу Русова.
Как-то возвращались со сходки домой, и Алеша говорил ему и брату:
«Вы меня ругаете за мое «мальчишеское», резкое выступление… А я вам повторяю: погодите, придет революция, и этот самый хваленый Милюков будет расстреливать демократию из пулеметов!»
Рассказать сейчас об этом? Или без ссылок на Алешу – повторить его фразу? Вот поднялся бы шум!..
И Федя прикинул в уме, кто мог бы к нему присоединиться. Выходило – никто. Разве только этот украинец Ловсевич и то не было в этом уверенности.
А уж Гриша, считавший себя с недавних пор «плехановцем», озлобился бы больше всех и, наверно, презрительно обозвал бы Федю «мальчишкой».
Спора собственно и не было. Думским речам обрадовались, хвалили их почем зря, высказывали всяческие догадки:
«Разгонят, теперь Думу?»
«Привлекут к ответственности Милюкова?»
«Уйдут Штюрмер и Протопопов?»
«Будут ли в Петрограде рабочие волнения?»
И все опасались одного: для борьбы с Протопоповым будут пущены все средства, какие только можно себе вообразить! Какое ему в сущности дело до будущего России!
А Захар Ефимович потерял бы отличную возможность блеснуть сегодня своим даром слова (когда же, как не сегодня!!), если бы не выступил с речью.
И он ее произнес. Отнюдь не повышая голоса, оставаясь сидеть на стуле, обняв за плечи соседа, но, как всегда, жадно смакуя слова, отделяя их друг от друга, – так, что на коротеньких желтоватых зубах в первую же минуту появилась, пенистая слюна.
– Россия стоит сейчас, как древний Геракл в хитоне, пропитанном ядом крови кентавра, – ударился в мифологию Захар Ефимович. – Он жжет ее! Она мечется в муках своего бессилия. Она взывает о том, чтобы правда русская дошла туда, где она должна быть понята, оценена и услышана. Рассвета еще нет, господа, но он не за горами, и настанет день, – я чую, – как солнце правды взойдет над обновленной родиной в час победы. Но этого рассвета еще нет. Он потребует, может быть, новых жертв – лучших сынов народа. Подождем, дадим эти жертвы в твердой уверенности, что в конце концов воссияет эта правда. И тот, кто должен услышать и почуять, – почует ее. Дума, господа, в эти тяжелые дни испытаний стоит на страже России, как верный Кочубей. Эх, что и говорить! – скромным, домашним восклицанием закончил свою речь Захар Ефимович.
Его наградили одобрительными возгласами и рукоплесканиями.
– Вот в Думу бы вам! – кивал желтоусый лысый врач из уезда.
Это была самая лестная похвала для смирихинского помощника присяжного поверенного.
«А может быть, придется еще?..» – словно говорили сейчас его выпуклые улыбающиеся глаза, устремленные мечтательно в одну точку.
Он так плавно и хорошо говорил по любому поводу, что невольно иногда хотелось хоть раз услышать его плохую речь!
«Бесструнная балалайка! «Я чую»… «правда русская»… «дадим, господа, жертвы», – передразнивал его про себя Федя. – Болтун! Ничего не стоит ему язык высунуть и положить на плечо!»
Федя рассердился и захотел как-нибудь насолить смирихинскому Златоусту.
И уже не проверяя себя, не успев подумать как следует, он мрачно буркнул вдруг чужие слова:
– Придет революция, и ваш Милюков будет расстреливать ее из пулеметов. Он, по-вашему, – «правда русская»?..
Уверенности не было в собственном голосе, – Федя с досадой почувствовал это и, не дожидаясь ответа Левитана (к счастью, тот не сразу сообразил, что именно к нему обращался студент Калмыков), вышел в следующую комнату, где уже был расставлен ломберный стол для преферанса, за который торопились усесться партнеры.
Минут десять он понаблюдал игру.
– Что же это: глупость или измена? – шутливо спрашивали теперь игроки своих визави, когда те делали неудачный, на их взгляд, выход картой.
Возвращались из гостей втроем: Федя – впереди, Гриша Калмыков и хирург Коростелев.
Только сейчас доктор вспомнил, что мог бы кое-что и он рассказать интересного Русовым и их гостям. Как же он мог забыть?..
Вчера явился к нему на прием в больницу молодой человек и попросил освидетельствовать место ранения. Рана зажила, но плечевая перевязка под одеждой не была еще снята, и молодой человек спрашивал, долго ли придется ее носить.
Он был очень разговорчив – этот пациент, и доктор Коростелев узнал, что он несколько часов назад только приехал из столицы на некоторое время к родным – «подкормиться», что он – конторщик на одном из петроградских заводов и что ранил его какой-то офицер во время разгона рабочей демонстрации.
Доктор удивился:
«Как? Была такая сильная демонстрация? Вот, живешь как в дупле, и ничего не знаешь…»
Конторщик рассказал кое-какие подробности и все ухмылялся: «Незримо, винтом-с дело! Нету ни одного человека, который бы, знаете ли…» – и доверительно подмигивал доктору.
Коростелев назначил ему прийти послезавтра: может быть, и разрешит снять повязку. Пациент обещал принести по секрету какую-то рабочую листовку, выпущенную в Питере против правительства и войны. Интересно!.. Господи, что только делается, а ты живешь тут в дупле!
– Вы уж, доктор, повнимательней будьте к нему, но листовку верните. Знаете, теперь какое время?! – отозвался на этот рассказ Гриша Калмыков.
– Э, голубчик, это я сам знаю! – поспешил согласиться Коростелев. – Был уже у меня однажды такой случай. Тоже – в плечо ранен, солдат с фронта, здешний парень. Вы учителя гимназии Токарева, наверно, знаете? Ну вот – его брат… Было это несколько месяцев назад. Пользовал я его тут, покуда срок ему дан был на излечение. Хороший парень, но против войны, понимаете, уж как настроен был! Все меня агитировал браковать в воинском присутствии побольше народу, – меня, знаете, зовут часто в эти воинские комиссии. Ну, так вот… Заезжает вдруг ко мне в больницу жандармский ротмистр и – сразу же: «Токарева, солдата, – знаете?» – «А что?» – «Разговоров, доктор, с вами никаких не вел? Только правду!» – «Конечно, вел, – отвечаю ему. – О своем ранении. А что такое?» Слово за слово, – выясняется: арестовав этого самого беднягу Токарева по приказу из столицы как политического и отправили для допроса в Петроград… Нет, что вы, голубчик, я и сам знаю! – принимая Гришин совет, пожимал на ходу Коростелев локоть своего спутника. – Осторожность – мать благополучия. Давно так сказано, голубчик!
Федя не слышал этого разговора.
Шли гуськом по узким, занесенным снегом тротуарам, и Федя шагал впереди, занятый своими мыслями. Когда распрощались с доктором, пошли оба Калмыковых рядом. Намело порядочно, – Гриша проверял палкой глубину снежной насыпи, чтобы не попасть в нее ногами.
– Сюда, сюда, – указывал он путь своей палкой.
Она досталась ему после смерти старика Калмыкова, – палка с роговым набалдашником, длинным и горбоносым, как орлиный клюв. Но ее пришлось подпилить, так как Гриша не вышел ростом в отца.
– Зайдем к Семену: у него, наверно, в железку дуются, – предложил он, останавливаясь у крыльца.
Федя не пожелал.
Дома его ждала телеграмма: из Киева – значилось на бланке. Федя распечатал ее и быстро пробежал глазами.
«Очень прошу срочно, телеграфируй квартирной хозяйке разрешила заехать твою комнату твоему другу Николаю Михайловичу Сергееву приехала живу дяди жду тебя ответа
Ирина Карабаева»
Он еще раз, останавливаясь на каждом слове, перечитал сообщение.
«Что за Сергеев?.. Понятия не имею! – недоумевал он. Да и сергеевское имя и отчество ничего не говорило его памяти. Если бы не подпись Ириши, он склонен был бы думать, что на телеграфе перепутали адрес. И почему Ириша вдруг в Киеве?» – нарастало его удивление.
Укладываясь ко сну, Федя долго еще обдумывал эту телеграмму. Решил: завтра же ответит Ирише и протелеграфирует своей квартирной хозяйке. «Что за Сергеев? И почему она просит за него?» – уже засыпая, не мог он расстаться с этой мыслью.
Утром произошла встреча, которая напомнила ему очень многое.
Федя вышел из дому и направился к центру города, где находилась почта. По пути он решил зайти также в киоск купить газет.
Вчера из-за снежных заносов второй киевский поезд пришел поздно вечером (он прибывал обычно к концу дня), и смирихинцы устремились с утра к единственному в городе газетному киоску старика Селедовского. Из-за отсутствия прессы вчерашний день прошел у всех как-то нескладно, томила неизвестность, а с момента открытия Думы в Петрограде, когда пошли в газетах белые столбцы вместо отчетов, каждый день ждали жадные до новостей смирихинцы чего-то важного, особенного, решающего, быть может, и их собственную судьбу.
Киоск Селедовского стал теперь самым притягательным местом в городе.
Федя несколько раз пытался протиснуться в магазинчик, но каждый раз его оттирали вбок от дверей выбиравшиеся оттуда «счастливчики» и те, кто, как и он, ждали на улице возможности попасть в киоск. Наконец, в числе других, подталкиваемый сзади, он очутился одной ногой по ту сторону его порога.
В давке его кто-то сильно толкнул под ребро, – рассердившись, Федя оглянулся, чтобы выругать грубияна, но глаза его в эту секунду остановились на человеке, стоявшем далеко позади, у края панели.
Шапка-«финка», каких не носят здесь… Неживые, натыканные в верхнюю губу реденькие волосы. Мутные, разлившиеся во весь глаз, неспокойные зрачки…
Видал ли он сейчас Федю?
«Кандуша!» – хотел крикнуть ему Федя.
И может быть, выскочил бы обратно, на улицу, но под напором людей подался вперед, к прилавку, а вырваться из этой толчеи удалось не скоро.
Когда выбрался на улицу, Кандуши уже не было.
Федя добежал до ближайшего угла, поглядел в обе стороны, прямо перед собой, – нет, не приметить было кандушиной фигуры.
Он повернул обратно, перешел на противоположную сторону улицы, заглянул, приоткрывая двери, в булочную, писчебумажный магазин, к часовщику, в парикмахерскую, но Кандуши нигде не было.
«А зачем он собственно, мне нужен?» – опомнился тогда Федя.
«Но что он здесь делает? Почему он попал сюда?» – не оставляла в покое другая мысль.
Он решил продолжить свой путь.
До почты было совсем недалеко, и, быстро шагая, позабыв о приобретенных газетах, он через несколько минут подымался уже по лестнице в помещение почтово-телеграфной конторы.
Федя толкнул дверь, обитую клеенкой и туго открывающуюся (жалобно скрипел тяжелый дверной блок), и вошел в комнату. Запахло нагретым сургучом, клеем и штемпельной краской. Обдало лицо теплым сквознячком, хлынувшим сквозь открытые окошки служебной перегородки.
Не глядя ни на кого из толпившихся здесь горожан, он присел за столик, на котором лежали бланки для телеграмм, и, вооружившись пером, стал составлять две депеши в Киев.
«Что за Сергеев?» – подумал он снова, дожидаясь, покуда высохнут чернила.
Понес оба бланка к окошечку телеграфистки, для чего пришлось обогнуть перегородку, поставленную квадратом в помещении конторы.
Еще не дойдя до окошка, он увидел знакомую шапку и спину Кандуши, стоявшего вторым в очереди.
Словно боясь, что «Петр Никифорович» снова может исчезнуть, и не доверяя тому, что это действительно он, Федя подошел и тихо стал сзади него, выжидая поворота кандушиной головы.
Кандуша в протянутой руке держал заполненный телеграфный бланк. Федя прищурил глаза, вытянул, насколько мог шею и, увлекаемый обычным в таких случаях житейским любопытством, заглянул в белый листок.
Он заметил только несколько слов:
«Ковенский переулок дом… Межерицкому… ходатайствую… успеха дела… востребования…»
Номер дома был тот же, что и у журналиста Асикритова, «дяди Фома»! Что такое?
Он положил руку на кандушино плечо и сказал:
– Здравствуйте, Петр Никифорович.
Федина рука почувствовала, как вздрогнул Кандуша.
Пантелейка оглянулся, наткнулся глазами на студента и, выразив в одно немое мгновение испуг, растерянность, настороженность, наигранную обрадованность, – черт его знает, не разобрать было кандушиных «египетских» глаз! – приветливо воскликнул:
– A-а… Здравствуйте, Федор Мироныч! Какими судьбами, позволю сказать?
– Я вас хотел спросить о том же, – ответил Федя.
– Долог разговор, – понизил голос Кандуша и загадочно-обещающе улыбнулся. – А вы посредь года в провинции, почему?
– У меня отец умер, – не стал скрывать Федя и нахмурил брови.
– Ай-ай-ай… вот как! Что же это так? Простуда вышла или крови перегорели? Примите, барышня! – просунул Кандуша в окошечко свой бланк.
Он и сам втянулся головой туда, следя за действиями телеграфистки, хотя прямой нужды в том, конечно, не было. Просто – выигрывал время, обдумывая, как вести себя с Калмыковым.
Федя в свою очередь не знал, во что может вылиться их встреча. Ну, виделись случайно и разошлись каждый в свою сторону…
Может быть, после пятиминутного разговора Федя так и решил бы поступить, но подсмотренная строчка кандушиной телеграммы обострила его любопытство, вызвала разные догадки и толкала его на более длительную беседу с его петербургским знакомым.
Вспомнился тишкинский поплавок, письмо Людмилы Петровны в руках этого странного человека, его горячечная, исступленная ложь, так счастливо разгаданная, и многое, многое другое пришло на память Феди.
«Кто у тебя в Ковенском да еще в том доме?!» – рвался спросить он Кандушу: тот дом, – он так и стоит перед глазами!
Кандуша получил квитанцию и сдачу – веерок новеньких синих пятикопеечных бумажек, аккуратно собрал их, как колоду маленьких карт, и уступил Феде место у окошка.
– Подождите, я сейчас! – думая, что он может уйти тотчас же, обратился Федя к Пантелейке.
– Ах ты, гос-с-споди, боже мой, конечно, Федор Мироныч!
Он остался стоять тут же, рядом со студентом. Отогнул полу своего пальто и осторожно понес рукой деньги и квитанцию в карман брюк.
– Чего это вы так, как будто вывихнули руку? – заинтересовался Федя его медленными движениями.
– Был ранен недавно-с!.. Долог разговор, – прежним многозначительным тоном сказал Кандуша.
– Да что вы? Где же это так?
Глазами, бровями, ртом Пантелейка молчаливо изобразил: «Да уж, знаете, потом расскажу».
Нет, теперь Федя не отпустит его от себя!
– Господин студент, – спрашивала в окошко непонятливая телеграфистка. – В Киев «Караваевой» или «Карабаевой»? У вас не разберешь.
– Чернила, наверно, расплылись, барышня, я не виноват, Карабаевой. Через «б».
Теперь пришел черед насторожиться Кандуше.
– Вот и во второй телеграмме… – ворчала телеграфистка. Киев, Тарасовская тридцать восемь или восемьдесят восемь?
– Я, кажется, ясно написал: тридцать восемь! – рассердился Федя. – Такого и номера там нет – восемьдесят восьмого!
– А я почем знаю! – резонно ответила барышня.
– Сразу две депеши. И обе срочные, позволю заметить, – сказал Кандуша, когда они выходили на улицу. – Наверное, важные у вас дела, Федор Мироныч. Невесте, может, курсисточке какой?
– Квартирной хозяйке, – небрежно, делано скучно отвел его вопросы Федя.
– А я подумал, позволю признаться, хозяйской дочке какой, – приставал тот.
– Какой хозяйской дочке, Петр Никифорович?
– Георгия Павловича дочке, думал… Папаша мой так и величает его – большой хозяин стал, говорит папаша.
– Ах, вот что?
– Ну, да. Я и сообразил так, пипль-попль: не посватал ли Федор Мироныч из богатого племени?
– Чепуха! – отмахнулся с усмешкой Федя.
Он решил выяснить то, что его интересовало:
– А в Петроград возвращаетесь? Или нет?
– Думаю, конечно.
– А скоро, Петр Никифорович?
– Думаю, конечно, – повторил неопределенно Кандуша.
– На завод опять?
– Известное дело: табельщиком. По специальности, Федор Мироныч.
Они подходили к перекрестку двух улиц. Кандуша остановился на минуту и поворотом головы указал на свое поврежденное плечо:
– На заводах во как – кости ломают, Федор Мироныч.
Протянул руку в сторону городового, стоявшего у извозчичьей биржи, и сердито добавил:
– Вот эти самые. Фараоны.
– Сволочи! – выругался Федя от души.
Пантелейка воодушевился:
– Известное дело: куда иголка, туда и нитка, а куда царь – туда и псарь!
И он рассказал вдруг – ничего не утаивая, подробно – все, что мог, конечно, рассказать о бурном дне на Сампсониевском проспекте.
Но прихвастнул; выходило так, что каким-то образом он и был тот человек, который убил остервеневшего безрассудного прапорщика.
«Оттого и удрал сюда», – подумал Федя.
– Вот вы меня под сачком и держите, – сказал Кандуша, выпалив невольно, по привычке, одно из обиходных выражений охранки.
– Что значит: я вас «под сачком»? – недоумевая смотрел на него Федя.
Кандуша спохватился:
– Как бабочку, пипль-попль! А все от моего чистого доверия к вам, Фоварищ Федя. От дружбы… от совместного сицилизма, полагаю так!
– Что ж вы думаете: я вас могу выдать, что ли? – В Федином голосе была обида и брезгливость. – И потом… Говорите, пожалуйста, правильно: «социализм», а не «сицилизм»… «Сицилизм» – так говорят люди в насмешку, да еще фараоны. Охранка так издевается над революционерами!
И он вдруг пожалел не совсем грамотного питерского «табельщика»: до того растерянно и жалостливо смотрели сейчас кандушины глаза.
Так разговаривая, они дошли до заезда в калмыковскую усадьбу.
Желая навести разговор на кандушину телеграмму, но не зная еще, как это сделать, Федя готов был продолжать путь хоть до самой Ольшанки, где жил его спутник. Но тот сам стремительно повернул с улицы в тупичок, взяв под руку студента и быстро бормоча:
– Дело у меня есть к дяде вашему… почтарю, значит. Хотел просить вас, Федор Мироныч: посодействуйте… Собирался сам зайти завтра, когда к доктору пойду на осмотр… Да вот, раз уж тут находимся, – прошу вас, товарищ Федя. Мне съездить кой-куда в деревню надо.
Он и впрямь предполагал на днях отправиться со специальной целью в Снетин, к высланной туда вдове Галаган, но отнюдь не потому торопился сейчас на земскую станцию, в калмыковский тупичок.
На противоположной стороне улицы он увидел своим зорким глазом выходившего из аптеки старого знакомого: с унтером Чепуром у него не было никакой охоты встречаться в ту минуту, а Чепур сразу узнал бы его и окликнул.
– Посодействуйте… – просил он настойчиво Федю и невзначай оборачивался: не свернул ли сюда случайно и жандармский унтер?
Но, к счастью, унтер Чепур не появлялся.
Они взошли с Федей на калмыковское крыльцо.
В тупичок въезжали сани с Теплухиным и Людмилой Петровной.
