Текст книги "Крушение империи"
Автор книги: Михаил Козаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 49 (всего у книги 68 страниц)
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Любовь продолженная
Случайная связь с Калмыковым всегда стояла в памяти Людмилы Петровны. Все было полно такой неожиданности, что походило на какое-то наваждение… Впрочем, – сознавала Людмила Петровна, – оно началось еще до того, как очутилась в комнате журналиста Асикритова: оно началось там, наверху, где пировал тобольский «старец», рыжая актриса Лерма и этот низенький толстячок с всклокоченной, вьющейся бородкой и бегающими разноцветными глазами – противный человек, фамилии которого она так и не узнала.
Ей стыдно бывает теперь вспоминать волновавшие ее ощущения, всю грубую простоту и настойчивость которых она испытывала тогда впервые в жизни с такой болезненной силой. Она не могла устоять против них и – бежала…
Зачем она пила в тот вечер? Куда сатана не может сам пойти, туда посылает он гонцом вино, – разве неправильно это сказано?.. Но, боже мой, никогда раньше вино на нее так не действовало!
Она помнит: сначала в комнате их было трое, потом Фома Матвеевич куда-то вышел и больше уже не возвращался, и она осталась вдвоем со студентом. Он напоминал ей чем-то застрелившегося Сергея, покойного мужа. Тоже скуластенький, с темно-синими глазами, с мягкими черными усиками. От него тоже пахло вином, – но, может быть, это ей тогда показалось?
На столе возилась кошка и два рыжих с темными пятнами котенка: они лакали молоко из асикритовской тарелки, залезая в нее лапками. Комната была ярко освещена, виден был весь царствовавший в ней беспорядок жильца-холостяка.
Помнит, – она попросила студента выгнать кошек: они мешали ей, нервировали, ей хотелось, чтобы ни одно живое существо, даже эти безобидные маленькие животные, не было здесь сейчас, словно они были в состоянии что-либо подглядеть и вызвать у нее стыдливость.
Она поступала так, как будто знала уже, что должно будет случиться.
– Потушите свет, – приказывала она. – Белая ночь великолепна.. – Ну, сядьте рядом, расскажите что-нибудь… За мной погоня была… я вам уже говорила, кажется! Ну, вот… я опьянена немножко. Можно мне облокотиться на вас? Можно?.. Вы меня не ругайте, ради бога… Не будете ругать?
Они оба молчали, и не было сказано ни слова и тогда, когда она провела вдруг трепетной рукой по его мягким волосам раз, другой, третий, а он обнял ее неуверенно за плечо.
Потом, глубокой ночью, когда она уходила, студент нежно поцеловал ее руку.
– Знайте, я вас люблю, – сказал он как будто в оправдание.
Она должна была бы снисходительно улыбнуться в ответ на эти ни к чему не обязывающие теперь слова случайного любовника, но она помнит, что поступила почему-то иначе. Она поцеловала его в глаза и ушла, нисколько не сердясь на себя.
Людмила Петровна и впоследствии ни разу не укоряла себя за случившееся. Длинными зимними вечерами в снетинской усадьбе, перебирая в памяти свою жизнь, она не так уж редко вспоминала синеглазого студента. Она не умела объяснить себе, почему это так происходит, но иногда ей казалось, что то, что сложилось у нее с Калмыковым и было так неожиданно, могло, однако, случиться без того, чтобы показаться им обоим неожиданным.
Почему это? – спрашивала она себя. – Ведь они так мало, совсем мало знают друг друга, считанное количество раз виделись, вели разговор самый незначительный?.. Нет, она не могла понять, почему так думала о себе и об этом студенте, но все же думала именно так и сама тому приятно удивлялась.
Въезжая на санях во двор почтово-земской станции, она по какой-то ассоциации подумала на одну секунду о студенте: «Вот здесь живучего родители», но тотчас же отдала свои мысли другим вещам, и образ Калмыкова не утвердился в памяти. Она привыкла вспоминать о нем тогда, когда находилась наедине с самой собой, и очень дорожила этой интимностью своих мыслей. Увидев его, она почувствовала давно незнакомую ей радость, которую смущалась как-либо проявить, и поняла вслед за тем, что эта пятиминутная встреча – только начало более длительной.
Ее жизнь в последнее время лишена была цели, теперь почувствовалось, – она была накануне того, чтобы вновь обрести ее. Но какова должна быть эта цель, – Людмила Петровна в тот момент еще не знала.
К тому же ей пришлось столкнуться с двойной неожиданностью: в одной и той же комнате она увидела вдруг и Калмыкова и того таинственного, странного человека из Петербурга, который посулил открыть тайну смерти ее мужа.
…Было от чего растеряться! Но, кажется, никто это не заметил? Людмиле Петровне было бы неприятно, если бы дело обстояло иначе.
По ее просьбе Федя пошел снимать номер в гостинице, так как сегодня не уехать было, а Людмила Петровна вместе с Теплу хиным отправилась по делам к нотариусу.
По секрету от Ивана Митрофановича условились, что через три часа встретятся в гостинице.
Смешно сказать, но Федя никогда не был там за всю свою жизнь в Смирихинске. В какой-то степени это было свидетельством его целомудрия, потому что ни для кого в городе не было секретом, что хозяйка «России», хромоногая, молодящаяся и всегда подкрашенная госпожа Флантикова, сдавала номера не только приезжающим в Смирихинск, но и местным жителям, преимущественно из молодежи, и не на сутки, а только на часы интимных вечерних встреч.
Это знал и Федя Калмыков и потому с некоторым смущением подымался во второй этаж гостиницы, где, как указал ему коридорный, жила хозяйка.
– Вам надолго номер? – спросила она, пряча от взглядов молодого человека очки, к помощи которых прибегала только что, занятая чтением истрепанных выпусков бульварного романа «Дочь почтальона».
Стараясь изобразить на лице деловитую озабоченность и даже серьезность, чтобы, упаси бог, госпожа Флантийова не заподозрила его в легкомысленных намерениях, и в то же самое время готовый подкупить ее почтительностью и светскостью тона, что, как угадывал, должно было особенно польстить стареющей вдове известного когда-то подпольного адвоката, – Федя объяснил, что номер нужен не ему, ибо он здешний, смирихинский житель («Еще бы, я знаю!» – удостоверила с жеманной улыбкой Флантикова), а остановится в Гостинице на сутки-другие приехавшая из уезда дама.
Прежде чем сказать, имеется ли свободный номер, хозяйка гостиницы осведомилась, на чью фамилию придется записать комнату, и Федя назвал Людмилу Петровну Галаган.
– Ах, очень приятно! – сказала Флантикова. – Как же, как же, я знаю. Это дочь покойного генерала Величко. Красавица, – скажу я вам, господин Калмыков! Влюбиться можно!.. Четвертый номер я вам дам, очень хороший номер. Сейчас же велю протопить, вам хорошо там будет, – подчеркнуто произносила она слово «вам».
– Не мне это нужно! – настойчиво сопротивлялся Федя. – Госпожа Галаган приедет часа через два.
– Ах, я буду рада ее увидеть! Но вы тоже, надеюсь, еще зайдете к нам? Если нужно будет посидеть, поговорить – можно подать в номер самовар, достать закуски! – очень живо обнаруживала свое гостеприимство хозяйка гостиницы. – Заходите, пожалуйста, к нам.
«К нам, к нам! – передразнил ее в уме Федя. – Старая сводница!».
Изобразив на лице участие и соболезнование, она спросила вдруг, долго ли страдал перед смертью его отец, как чувствует себя сейчас Федина мать, – и ему пришлось что-то буркнуть в ответ, и было уже неудобно сразу же уйти, а Федю тяготил этот вынужденный разговор.
Но еще более неприятны были ему ее двусмысленные, как показалось, расспрашивания о Людмиле Петровне: по какому делу приехала она в Смирихинск, да не знает ли случайно, правда или нет, что у нее была, говорят, какая-то история в Петербурге или где-то на фронте, куда, помнится, ездила сестрой, не выходила ли замуж Людмила Петровна – ведь такая интересная женщина; да где ее брат-студент, брат частенько, – тут же разбалтывала она чужие секреты, – частенько заглядывал кое с кем в «Россию», когда приезжал из отцовского дома в город.
«Ф-фу»! – отдувался Федя.
– Вы возьмете ключ? – вынула она его из ящика стола.
– Нет… да, впрочем, н-нет, – сбивчиво ответил Федя, не зная еще, как поступить.
– Берите вы! – казалось, уже потешалась над его смущенным видом госпожа Флантикова, и он платил ей в душе ненавистью.
Он собирался откланяться, но в этот момент без стука в дверь вошел в комнату широкоплечий, выше среднего роста рыжеусый военный в чине полковника с двумя «георгиями» на груди.
Еще не доходя до стола, за которым сидела Флантикова, он бросил на него небрежным взмахом ключ от своего номера и хриповатым баском сказал:
– Ухожу обедать. Если придут ко мне люди – передайте им, сударыня.
Он мельком взглянул на Федю и, повернувшись, вышел, застегивая на ходу свою офицерскую, с меховым воротником, зеленую бекешу, подбитую лисой.
– Боевой и в чинах… фронтовой офицер! – отрекомендовала его госпожа Флантикова. – А раньше, представьте себе…
– До свидания, – не дослушав, распрощался с ней Федя и вышел вслед за офицером.
Ключа так и не взял с собой, а Флантикова совала его в руки.
«Где-то я его видел раньше», – подумал он о полковнике с двумя «георгиями», но где – вспомнить сразу не мог, да и не старался к тому же, занятый своими мыслями.
В условленный час он вновь подымался по деревянной лестнице во второй этаж гостиницы, в самом начале которого находился № 4.
По Фединым расчетам, Людмила Петровна должна была уже быть дома. Он распределил за нее время: ну, сколько уйдет на посещение нотариуса? Потом – обедать, конечно, будет в чиновничьем, у Семена Ермолаича, – и все ведь? Какие еще дела у нее могут быть здесь?
Сердце его радостно екнуло, когда он увидел, что дверь четвертого номера слегка приоткрыта.
«Пришла, пришла!» – заволновался он.
Федя подошел к двери и коротко постучался, – никто не отвечал. На повторный стук тоже никто не откликнулся.
Федя вошел в комнату: в ней никого не было. Топилась печь у самого входа – шипели мокрые поленья, на полу лежал ворох соломы, стояла бутыль с керосином, которым, очевидно, разжигали дрянные дрова, валялась кочерга.
Умывальник, зеркало над ним, ореховый столик с двумя желтыми плюшевыми креслами по бокам, у одной стены – такой же диванчик, у другой – высокая, с металлическими шарами, кровать с незастеленным матрацем, обитым двумя кусками неодноцветной материи, – такова была комната. Все показалось очень неуютным, – Федя состроил досадливую гримасу.
С огорчением заметил, что дрова сырые и плохо горят в печке, и заботливо подумал, что Людмила Петровна продрогла, должно быть, в пути и захочет тепла. Присев на корточки у печки, он подбросил в нее соломы, стал раздувать в ней огонь, орудовать кочергой, поднятой с пола. Нет, не годился он в истопники: солома мгновенно сгорела, а дрова даже перестали шипеть, – печь замирала!
Для удобства Федя сбросил с себя студенческую шинель и возобновил свои неудачные попытки уже при помощи керосина:
«Любовь… Любовь, голубчик!» – посмеивался он над самим собой в роли незадачливого истопника.
За этим сомнительным по результатам занятием застала его вошедшая в комнату молодая смазливая женщина в длинном и плоском украинском чепце, спущенном до затылка, и с лунообразными дешевыми серьгами в открытых ушах.
– Виткиль такый помощник взявся? – сказала она с певучим полтавским акцентом.
Глаза ее, темные и влажные, как спелые, свежевымытые вишни, смеялись и с удивлением смотрели на Федю.
– Шо, не горыть? – спросила она. – А ну, давайте, паныч, я попробую.
Женщина присела с ним на корточки, отобрала у него бутыль, плеснула смело керосину в печь, закрыла сразу же ее Дверцы, и в печке через несколько секунд загудело.
– Потухнет, все равно потухнет, – выразил сомнение Федя.
– Ось побачим! – весело сказала она.
– Хозяйка казала, шо якась барыня тут будэ. Так хиба вы барыня? – лукаво поблескивали глаза коридорной.
Своим вопросом она напомнила о Людмиле Петровне, на минуту забытой им, – и Федя поднялся, выпрямился и отошел быстро в сторону, словно боясь, что кто-нибудь увидит его сейчас рядом с этой служанкой гостиницы.
– Здесь будет жить одна дама, – глухо произнес Федя, откашливаясь горлом, ища свой естественный голос. – К ее приходу надо, понимаете, все оборудовать здесь как следует.
– Зараз усе будэ зроблено, – пообещала коридорная и, наладив печку, пошла за постельным бельем и скатертной на стол.
«Но где же Людмила! – посматривал он каждые три минуты на часы. – Пора было бы прийти, кажется…» – укорял ее Федя.
Заслышав шаги в коридоре, он быстро накинул на себя шинель, застегнул ее на все пуговицы, – принял вид человека, который сам только что зашел сюда и не успел освоиться.
Но шаги обманули: это прошли мимо дверей какие-то постояльцы гостиницы, и кое-кто из них кричал «Фросю»: так звали, вероятно, – сообразил Федя, – украинку с курносым смазливым личиком.
Через пять минут раздались новые шаги, и Федя опять насторожился, и не зря: они остановились у его двери, потом чья-то рука потянула ее на себя, и в комнату вошла хромающая, переваливающаяся набок, как ямщицкий калмыковский староста Евлампий, госпожа Флантикова, а за ней – знакомая уже Феде коридорная служанка с подушками, простынями и одеялом.
– Вот как? – сказала госпожа Флантикова. – Вы настоящий паж, господин студент. Вашей дамы еще нет, а вы уже на часах!
«Да, она сейчас должна быть», – успокаивал себя Федя и делал безразличное лицо.
– Через минуту все будет готово. Фрося, постели аккуратненько, застегни пуговочки на наволочке. Нет, дай лучше я сама сделаю, – распоряжалась хозяйка гостиницы. – Пепельницу сюда принеси: видишь, господин студент курит!
– Хиба он тоже тут будут жить? – стрельнула глазами украинка.
– Это вас не касается, Фрося! – голосом назидательной ханжи, не менее лукавой, чем ее служанка, остановила ее госпожа Флантикова.
Чувствуя, что излишняя угрюмость и серьезность может показаться уже глупой, Федя улыбнулся в ответ:
– Ах, любопытная какая вы, Фрося!
Она стелила постель, взбивала подушки, и он подумал о ее руках: мыла ли она их после бутыли, не будет ли пахнуть постель керосином, не загрязнит ли Фрося белоснежную полотняную простынь, которую, как и все постельные принадлежности, госпожа Флантикова, по ее уверению, предоставила (из особого уважения к вдове Галаган) из своего собственного шкафа.
Феде стало почёму-то неловко наблюдать, как женщины для другой женщины, с которой он был уже близок, и это для всех тайна, готовят в его присутствии постель: как будто, открыв ее его взору, они показывали не только будущее ложе Людмилы Петровны, а обнаженную ее самое. Он и в этом поступке «сводницы»-хозяйки усмотрел покоробившую его двусмысленность и, попросив разрешения позвонить по телефону, что на самом деле ему не нужно было, вышел из номера и – сразу же – из самой гостиницы.
Выйдя на улицу, он поглядел в обе стороны: не идет ли, наконец, Людмила Петровна? Прождав ее некоторое время возле гостиницы, он решил отправиться к тому дому, где помещался чиновничий клуб, и там встретить ее.
Мороз крепчал, прохожих становилось все меньше и меньше на улицах, они торопливо шагали, почти бежали, растирая себе уши, дыша в приставленную к носу ладонь, наставив воротники пальто, а Федя, не в пример остальным, шел замедленной походкой бог весть отчего замешкавшегося человека, которого и свирепый холод, видимо, не может освободить из плена одолевших его раздумий.
Когда пересекал пустынную Базарную площадь, с которой исчез даже стоявший всегда здесь на посту городовой, – сзади услышал вдруг мягкое шлепанье копыт бегущей лошади и через полминуты – знакомый окликнувший голос:
– Сидайте, паныч: пидвезу домой!
Карпо Антоныч приглашал в рыжие санки-«козырки».
Остановившаяся – его, Федина, – лошадь (как странно: он только сейчас впервые осознал, что это его, собственная лошадь – гнедая, белогубая, с седой звездочкой на морде) нетерпеливо вскидывала голову и попеременно подымала передние ноги, словно и она торопила своего хозяина принять приглашение.
– Нет, поезжайте! – улыбнулся обмерзшим ртом Федя и почувствовал тогда, как успели уже обледенеть на морозе его мягкие усики.
– Воля ваша, – не настаивал извозчик. – А я – до дому! Собака – и то в конуру просится.
И проехал мимо Феди.
Добрых полчаса прождал он на морозе у здания чиновничьего клуба.
«А может быть, ее нет здесь, и я напрасно трачу время? – негодовал он. – Мерзну, как идиот, а она сидит где-нибудь в другом месте… или уже в номере?»
Он решил еще раз пройти мимо клубного подъезда – до угла улицы, а потом… потом, – он так и не знал собственно, что следует сделать потом.
«Нельзя так насмехаться надо мной! – раздражался Федя. – В самом деле… Думает, что я паж какой-то!» – приписывал он Людмиле Петровне слова жеманной Флантиковой.
Дойдя до угла и обернувшись, он увидел вдруг вышедшую из клуба Людмилу Петровну. Она была не одна: с ней прощался Теплухин.
«Наконец-то!» – обрадовался Федя.
Но возликовал преждевременно.
Теплухин побежал к извозчичьей стоянке – «вот был бы для Карпа Антоныча пассажир на целковый, нечего было уезжать с биржи!» – и Федя приготовился уже догонять Людмилу Петровну, однако неожиданное обстоятельство пресекло его решение: из клуба быстрым шагом вышел человек в папахе и военной бекеше и, взяв под руку Людмилу Петровну, пошел с ней в сторону гостиницы «Россия».
«Вот те на! Кто же это! И почему они вместе? – рассердился еще больше Федя. – Боже, как она к нему прижимается… Ах, при чем тут холод, мороз?! – озлобленно глушил он свою собственную мысль, пытавшуюся было оправдать Людмилу Петровну. – Знаем мы эти штуки, сами не маленькие! Они там любезничали, а ты тут замерзай на посмешище!.. Мальчишка я, что ли?»
Федя шел теперь позади них шагах в тридцати. В такой мороз никто не оглядывается, можно спокойно следовать за ними, – правильно рассудил он, и, приблизившись еще на некоторое расстояние, он узнал по спине и широким плечам того самого офицера, которого несколько часов назад встретил в комнате Флантиковой.
Он вспомнил его закрученные кверху, растрепанные в концах рыжеватые усы, высокомерный тон, жирный, бульдожий басок, красовавшиеся на груди георгиевские кресты, почтительность, с какой говорила о нем хозяйка гостиницы; он приписал ему мгновенно, как это часто бывает в, таких случаях, еще несколько внешних черт – может быть, и выгодных для этого офицера, но потому и вызывавших в нем, Феде, чувство еще большей неприязни, так как в нем самом этих черт не было, – и по склонности своего вспыльчивого характера и присущей ему иногда мнительности Федя приревновал вдруг Людмилу Петровну к незнакомому полковнику.
К тому же долгое ожидание на морозе породило ту обидчивость и раздражительность, которая сейчас легко и безотчетно усиливала Федину ревность.
Любовь – кузнец подозрений. Любящий всегда верит тому, чего боится. Он всегда преувеличивает опасности для своего чувства, требующего нерушимой взаимности. Так было и с Федей Калмыковым.
Он приревновал сейчас к незнакомому офицеру. Но почему? И только ли к нему одному?
Он строил тысячи предположений, чтобы утвердить свои подозрения, и в каждое из них верил, как если бы в них уже и в самом деле убедился. Он верил в каждое из них, не дав себе труда поставить их в мыслях рядом одно с другим, – может быть, они опровергали бы тогда друг друга?
Он мало знал любимую женщину и, казалось бы, не имел оснований подозревать ее в чем-либо предосудительном. Он не знал, наконец, ее чувств к нему, он только хотел, чтобы они возникли, – и все же именно потому, что мало знал о ней достоверного, что сам неуверенно держался с ней, – он допускал все, что угодно; он подозревал ее в чем-то нехорошем, оскорбительном для него, и ревниво измышлял для того факты, которые должны были уже доказать ее виновность.
Он говорил себе: да, она очень порочна и любовь его несчастна потому…
Она – легкомысленная женщина, на это, кажется, намекала эта «всезнающая сводница», хозяйка гостиницы? Ох, Людмила Петровна, Людмила Петровна!
Она имела какую-то романтическую историю с Теплухиным, – писала же она ему письмо, которое, выдав за свое, читал ему, Феде, этот мозгляк Кандуша! И что-то темное есть в ее отношениях с этим странным человеком: помнится, как на петербургском поплавке он исступленно говорил о своей страсти к ней, намекал черт знает на что, а сегодня, увидав его, она явно смутилась и потребовала потом, чтобы Федя позвал его к ней…
Да, она порочная, скрытная женщина… с извращенными, вероятно, наклонностями! А теперь… теперь еще этот широкоплечий «жеребец»-полковник, – ведь «подцепил» ее в клубе… подцепил? И он тоже живет в гостинице. И, может быть, номера их рядом!
Воспаленное воображение Феди рисовало картины, одна другой страшней и необузданней.
«Да, да, она очень, очень порочна! – говорил он себе, вспоминая, как главное доказательство ее греховности, белую ночь в асикритовской комнате. – Разве честная женщина позволила бы себе такое?!. Какая тут, к черту, «романтика», – просто разврат!» – клеймил он самыми грубыми словами Людмилу Петровну. Клеймил за то, что – до этой минуты отчаяния, и раздражения – считал чуть ли не высшей радостью в своей жизни.
«Нет, нет, – гнал он прочь робкую мысль в защиту Людмилы Петровны. – Если она могла со мной, и так быстро, то почему она не может с любым?..»
Он без удержу взвинтил себя до того, что готов был подбежать и тут же, на улице, сказать ей что-нибудь резкое, оскорбительное, после чего их встреча стала бы немыслима, конечно. Но мешало присутствие третьего человека, наглого рыжеусого «болвана» (ему казалось, что только это мешает сейчас), и Федя решил, что если не здесь, на улице, то уж в гостинице он сумеет защитить свое достоинство любящего человека.
По дороге, вблизи гостиницы, встретился вышедший из квартиры какого-то пациента доктор Русов.
– В такой-то морозище?.. Что вы шлендраете на улице, да еще с постным лицом философа? – не то всерьез сердился, не то делал вид, что сердится, доктор Русов. Он был обвязан, как школьники, башлыком, на ногах валенки.
– В киоск хочу, к Селедовскому за газетами, – соврал Федя, а сам посматривал в сторону гостиницы: вот они уже вошли в подъезд!
– Куда там газеты?! – махнул рукой доктор. – В такой мороз – поезда с опозданием… Приходите лучше вечерком в помещение чиновников: там сегодня концерт и прочее… «Общество разумных развлечений» – знаете? Надежда Борисовна хлопочет, хлопочет!..
– А если я не один приду? – загадочно сказал вдруг Федя, и сам в тот момент не поверил, что может прийти сегодня в концерт вместе с Людмилой Петровной, – а ведь именно ее имел в виду.
– Тем лучше. Надо, надо поразвлечься вам, – серьезно сказал доктор Русов и, заложив руки в кожаных варежках за спину, побрел домой.
Федя не спеша поднимался по лестнице: за сегодняшний день он изучил уже здесь каждую ступеньку.
– Вас, паныч, ожидают, – сказала повстречавшаяся в коридоре украинка.
– А что такое? – сухо спросил он.
– Балакала про вас: був тут студент, чи не був?
«Только и всего? – подумал Федя. – Так можно и про лакея своего спросить!» – не покидала его придирчивость, хотя где-то в глубине души шевельнулось неясное чувство надежды и радости.
Он постучал в дверь номера и вошел в него.
– О, боже, какой вы дед-мороз… молодой дед-мороз! – смеясь, говорила Людмила Петровна, идя ему навстречу. – Румяный… щеки накрасило вам, усы такие седые, а уши… уши-то ваши! кончики совсем побелели! Послушайте, вы, кажется, отморозили свои уши, сударь?
– Спасибо, что еще… молодой дед-мороз. На уши наплевать! – криво усмехнулся Федя и не притронулся к своим ушам, хотя ощущал холодный зуд на хрящиках и хотелось, подув на ладони, зажать руками и согреть ледяные уши.
– Ну, вот еще – наплевать… Уши, знаете…
Людмила Петровна приложила к ним свои теплые ладони, чуть-чуть сдавила его голову – но так, что минуту Федя перестал даже слышать, и стала растирать его уши.
– Никто любить не будет, никто любить не будет, ага! – шутила она, дергая его за холодные мочки ушей.
Он знал эту бабью примету и, не желая того, улыбнулся.
– А что нужно сделать, чтобы меня любили?
– Я сейчас научу! – весело сказала она. – У нас в снетинской округе есть такое старое поверье: парень должен прогулять в лесу три ночи без сна – полюбит его тогда облюбованная девушка.
– А если просто… на морозе? – съязвил Федя.
– Не годится! – поняла его намек Людмила Петровна. – Но только помните, – приложила она палец к губам. – До лесу дойдешь ночью – не крестись. В чащу зайдешь – не молись. Сорви лист с дерева – к сердцу приложи. Грудью на землю ляг и думай. Вот что надо думать, Федор Мироныч… Коханна моя, коханна. Сушу лист я под самым сердцем – сушу думу по твоей любви! Чур! Сушу раз, сушу два, сушу три дня – присушу, чур? Войди, коханна, в плоть мою, в тело, в кровь, как вошла уже в душу, в сердце, – чур!.. Главное, Федор Мироныч, «чур» не забывайте сказать, а иначе все пропало, – смеялась она.
– Я готов тысячу раз сказать его… если бы только в этом заключалось все дело! Увы…
Он снял шинель и фуражку, но не знал, куда положить их: в номере – ни вешалки, ни гвоздя.
– Сюда, сюда, – указывала ему Людмила Петровна на плюшевый диванчик, где лежали и ее вещи: шубка, котиковая шляпа и пуховые гамаши. – Я вас еще не поблагодарила, Федор Мироныч, за это милое пристанище.
– Не стоит благодарности, – вежливо, но угрюмо ответил он, снова вспомнив о рыжеусом полковнике, который где-то живет рядом и посетит, конечно же, это «милое пристанище».
Она уловила недовольство в его голосе и вопросительно посмотрела на Федю:
– Что с вами, сударь?
– Ничего, – прикидываясь спокойным и безразличным, упрямо сказал он и отвел глаза, чтобы она не увидала в них наигранного презрения.
– Ой ли?
– Я замерз, по правде сказать.
– Шел по улице малютка, а малютке… двадцать лет! – пропела она две строчки из распространенной песенки популярного куплетиста Сарматова. – Тащите кресла к печке. Не беспокойтесь – я сама возьму себе. Я привыкла все сама брать! – с особой интонацией сказала Людмила Петровна и слегка прищурила один глаз.
На ней был шерстяной, английского покроя, синий костюм с узкой модной юбкой. Она стесняла, укорачивала шаги Людмилы Петровны, и, когда она проходила по комнате, Федя слышал, как иногда терлись одна о другую икры ее ног в шелковых чулках.
Сидя в придвинутых креслах перед утихающей печкой, открыв дверцу ее, они грели вблизи огня свои руки и ноги, хотя в комнате уже было тепло, а сидеть долго так: согнувшись, наклонившись к огню – было не совсем удобно уставшему телу.
Но, казалось, измени Людмила Петровна эту позу, перестань она ворошить кочергой золотые, с синим дымком, уголья в печке, – и перестанет тогда говорить, замолкнет, опомнится и оборвется тогда на полуслове ее неожиданный для Феди рассказ. Невольно, вероятно, для самой Людмилы Петровны он походил на исповедь…
«Родная, любимая, хорошая… прости ты меня, негодяя; осла вифлеемского!» – самыми нежными сейчас словами называл Федя в уме Людмилу Петровну и самыми уничтожающими ругал он себя.
Теперь он знал почти все, что могло его интересовать.
Поручик Галаган, жизненное смятение Людмилы, ее уход на фронт и возвращение оттуда, офицерская компания в Петербурге, встреча с Кандушей среди распутинцев и его таинственные обещания, – вот и стало ясно теперь, кто такой Кандуша, и Федя с ужасом подумал о нем, с испугом и отвращением.
В ее рассказе ни разу не упоминался он сам, Федя, но он уже не ждал этого и не огорчался: коль скоро все рассказано ему – значит, он и есть тот человек, которому она хочет довериться!
И, чтобы убедиться в том лишний раз, он спросил осторожно, всей интонацией своего голоса показывая, что не придает никакого значения заданному вопросу, – кто такой этот офицер, v с которым возвращалась из клуба?
– А вы откуда знаете? – удивилась Людмила Петровна.
Он сказал, что видел издали ее с ним на улице.
– Этот человек не прочь был в свое время на мне жениться, – усмехнулась она, и с таким безразличным видом, что Федя почувствовал радостно, сколь неопасен оказался ему молодцеватый полковник. – Этот человек – знаете кто? Неужели вы не встречали его здесь года три-четыре назад? Ведь это бывший жандармский ротмистр Басанин! В самом начале войны он перешел из своего ведомства в действующую армию, а вот теперь – герой-вояка.
– Ах, черт возьми, а я-то никак не мог вспомнить, кто это?
Действительно, как можно было забыть жандармского ротмистра Басанина?
В маленьком городке он был в числе тех, кого обязательно знали в лицо все жители Смирихинска. Как знали они исправника, например, председателя окружного суда, покойного старика Калмыкова, городского голову, знаменитую долговязую проститутку Ельку, настоятеля местного собора или городского сумасшедшего – слюноточивого Гоплю, для насмешек которого все остальные смирихинские знаменитости были уравнены с прочими, ничем не замечательными гражданами…
Басанина Людмила Петровна встретила во время обеда в клубе: оттого и задержалась. Судьба забросила его вновь в Смирихинск: он принимает участие в формировании запасных воинских частей, расположенных в губернии, и уезжает сегодня же куда-то дальше.
Полковник Басанин уже не интересовал теперь Федю.
Он думал о другом – умиротворенный, успокоившийся, обнадеженный.
Любовь… Да, он хотел быть любимым сидящей рядом с ним женщиной, от которой он получил все прежде, чем узнал ее.
И он вдруг сказал ей о своем чувстве – тихо, серьезно опустив голову, и – сам испугался того, что так быстро все это произошло.
– Как это может быть? – тоже серьезно и тоже тихо спросила Людмила Петровна.
Он не знал, как давно ищет она ответа на этот вопрос.
…Час назад она сидела за обедом в обществе двоих мужчин, из которых каждый в свое время пытался говорить ей о своих чувствах, а полковник и сегодня смотрел на нее тоскующими, печальными, но блудливыми глазами собаки, которой посчастливится авось схватить кусок мяса.
Людмила Петровна была оживлена, много и весело говорила за обедом, ее настроение передалось и сотрапезникам. Между прочим, она напомнила полковнику, что когда-то в этом самом клубе она просила его за Ивана Митрофановича, и он – тогда еще жандармский ротмистр – был, кажется, любезен и не чинил препятствий к устройству Теплухина на службу. (Мужчины медленно кивнули друг другу головой, свидетельствуя как будто: один – готовность, мол, и впредь быть полезным, другой – признательность за такое внимание, – и оба выпили по бокалу вина за здоровье Людмилы Петровны.)
Она без скуки проводила с ними время, но ее мысли были отданы в тот час Калмыкову.
В разговоре она несколько раз – и по каким-то случайным, незначительным, казалось бы, поводам – произносила его фамилию. Собеседники не придали этому значения, а ей было приятно называть вслух, называть для самой себя его имя и знать, что в этом есть уже какая-то ее собственная маленькая тайна, о которой никто сейчас не может догадаться.
