Текст книги "Крушение империи"
Автор книги: Михаил Козаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 68 страниц)
В два часа ночи – усталый, но испытывавший немалое удовлетворение от работы – генерал-майор Глобусов закончил свой служебный день.
Конец второй части
Часть третья
Накануне
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Министр внутренних дел Протопопов и иже с ним
Министр был словоохотлив. Об этом знали все: правительство и депутаты Думы, чиновники, приходившие с докладами, и сотрудники газет, почти ежедневно теперь посещавшие приемный зал нового государственного деятеля.
Многоречивость его шокировала сдержанных, скупых на слово других министров. Они с настороженным любопытством и удивлением следили за действиями своего нового коллеги. Еще большую тревогу возбуждала она у многочисленных думских соратников: как-никак, он был товарищем председателя Государственной думы, членом партии октябристов, входившей в оппозиционный правительству «прогрессивный» блок; а он, достоуважаемый Александр Дмитриевич, говорит теперь такое, что затыкай только в негодовании уши…
Впервые его словоохотливость сослужила ему плохую службу несколько месяцев назад, летом, – когда при возвращении из Англии неожиданно для всех сделал остановку в Стокгольме.
Его спрашивали: как это могло случиться, что он, глава парламентской делегации, только что ездившей на Запад к «союзникам», вступил вдруг в переговоры с немцем, врагом России? Разве не знал он, что доктор Варбург, его стокгольмский собеседник, – не только известный гамбургский банкир, но и советник германского посла в Швеции, Люциуса? Что он, конечно же, подослан, и весь этот разговор в специально нанятом номере в гостинице может принести только вред России?
Однако он сумел на некоторое время рассеять недоумение думских патриотов. Встреча с Варбургом была случайная, говорил он, совершенно случайная. Вот ее запись, если угодно (он показывал всем свою маленькую путевую книжку), – все могут убедиться, сколь непреклонно и настойчиво подчеркнул он своему собеседнику невозможность для России мира до полного поражения Германии.
Он обо всем этом рассказал, и его заверили, что Дума удовлетворилась его объяснениями.
Он вышел из подъезда Таврического дворца довольный и ухмыляющийся – необычной для него, слегка подпрыгивающей походкой, молодившей пятидесятилетнего человека.
Бритый и румяный, со вздернутым носом, лакей нес за ним до автомобиля палку с позолоченным набалдашником «земной шар» и перекинутое на руку легкое серое пальто, которое можно было бы и не брать с собой в жаркий июльский день.
– Павел Савельев! – сказал он лакею, много чего знавшему из его жизни. – Павел Савельев (он всегда так обращался к нему: по имени и фамилии)… ты не находишь, что в этом почтенном, старом здании пахнет сыростью?
– Не обращал внимания на это, Александр Дмитриевич, – отвечал тот, шествуя на шаг позади.
– О, грибки, грибки завелись… брожение!
Как ни был смышлен Павел Савельев, он не мог понять сразу, о чем идет речь. Он промолчал.
Очевидно, так и надо было поступить, потому что Александр Дмитриевич вслед за тем пробормотал не имевшее как будто никакого отношения к сказанному минуту назад:
– Зависти… эх, Павел Савельев, зависти много у этих людей! Ну, да хорошо. Прежде они a bras ouverts[20]20
С распростертыми объятиями (франц.)
[Закрыть] всегда встречали, а теперь…
Он сел в открытый автомобиль. Держался на мягком сидении строго, выпрямив подчеркнуто грудь, заложив, что часто делал, левую руку за спину, правой поправил черный цилиндр на голове и приказал ехать на Острова. Павел Савельев вспомнил, что сегодня вторник, – значит, на Островах встретятся с царскосельской лазаретной сестрой Воскобойниковой.
Через несколько дней поезд домчал их обоих в маленький незнакомый город: это был Могилев, где помещалась царская Ставка. Но здесь Павлу Савельеву пришлось часа на три расстаться со своим барином: флигель-адъютант усадил Александра Дмитриевича в машину и отвез его в дом императора.
Это была вторая встреча с государем. В первую – девять лет назад, в день рождения третьей, столыпинской, Думы – Александр Дмитриевич прочитал царю адрес от имени своей партии «октябристов». Он был не только депутатом, но и симбирским предводителем дворянства.
Его не заметили тогда, однако.
Когда год назад Родзянко рекомендовал его в министры торговли, царь небрежно сказал:
– Протопопов?.. Что-то не помню такого, он мне неизвестен.
Другое дело – сейчас: был принят государем «сидя», что считалось высшим знаком благоволения.
Бросая в его сторону короткие, косые взгляды, царь с видимым любопытством разглядывал теперь сидевшего перед ним человека с широко, молитвенно раскрытыми глазами, с дородным, раздавленным ямочкой подбородком, со вздрагивающими, трепещущими ноздрями: «Ну, что-то скажет он, этот новый приверженец из думских «беспокойников», – а? Алис рекомендовала его выслушать».
– Начался разговор с того, ваше величество, что он вспомнил мое интервью в Париже, данное журналисту Гильо, о том, что у нас скоро прибавится новый союзник в Германии – голод. Он говорил, что это ошибка.
– Кто это говорил? – не понял сразу Николай.
– Варбург, ваше величество.
– A-а… Продолжайте, пожалуйста.
– Он говорил, что у них прекрасная организация, что голода теперь нет и что они теперь предупреждают события, а не только пресекают. Затем говорил, что в этой войне виновата одна Англия: если бы она откровенно сказала, что будет на стороне России, тогда войны не было бы. Во всяком случае, он сказал, что Германия всегда больше даст, чем Англия. Англия всегда обманет Россию, как обманула в тысяча восемьсот семьдесят восьмом году, ваше величество!
– Вы того же мнения относительно англичан?
Царь посмотрел вопросительно и оглянулся по сторонам, как будто не был уверен, что они сидят здесь только вдвоем.
– Мнение моего императора есть также и мое мнение! – не склонил, а запрокинул в меру напомаженную голову его собеседник. Он словно хотел показать необычным в таких случаях жестом: «Я горжусь своей преданностью тебе и открываю свою голову для удара, если бы он был направлен кем-нибудь в тебя».
Царь, видимо, оценил скрытое значение жеста, – он улыбнулся в шевельнувшийся соломенный ус и кивнул головой, приглашая продолжать свобщение.
– Он очень интересно говорил, ваше величество, что Германия не преследует никаких завоевательных целей, а желает только исправления курляндской границы. Относительно Франции заявил, что Эльзаса нельзя трогать, а относительно Лотарингии – можно говорить о том, чтобы пересмотреть границы и кое-что возвратить. Затем относительно Польши. Польша есть в России, в Австрии, но нет в Германии, и Польша может быть образована только из этих земель. Я спросил: этнографическая граница или географическая? Он ответил: географическая. Потом о Бельгии: заявляют, что готовы ее восстановить.
Под конец беседы царь спросил:
– Вы делились с кем-нибудь вашими впечатлениями и содержанием встречи?
И Протопопов, ответил:
– Слугам можно дать попробовать соус; мясо – это пища для одного лишь господина, ваше величество! Так гласит древняя поговорка.
Никакой такой поговорки не существовало, он тут же ее счастливо для себя придумал, – и царь, доверившись ему, удовлетворенно заметил, что древность действительно хранит в себе много мудрости.
На этот раз его оценили. Штюрмеру царь сказал о нем: «Какой он октябрист? Кажется, он настоящий правый. Какой он вежливый… очень вежливый! Я рад узнать это».
Его позвали к высочайшему обеду, а ровно через два месяца – снова к царю, вручившему ему самое важное в России министерство.
Тогда он отправился благодарить своего старого знакомого и, улучив минуту, когда никого другого не было в комнате, приложился губами к длиннопалой руке «старца». Распутин шутливо ткнул ее под вспотевший нос Протопопову и сказал вдруг, словно пожелал почему-то обидеть:
– Ну, ну, Дмитрич… Честь твоя тянется, что дамская подвязка.
Толстый, грубый Родзянко кричал в телефон, чтоб отказался входить в штюрмеровский кабинет. Милюковцы при встречах строили презрительные гримасы. Люди из его собственной фракции вопросительно и недоуменно поглядывали на него. И всем вместе казалось, что он рехнулся, что политическая биография его уничтожена в тот момент, когда получил ключи от казенной квартиры в министерстве внутренних дел.
Он отвечал всем.
– Я полюбил государя и его семью. Я хочу спасти Россию.
Интервьюеры из газет не без живого любопытства разносчиков скандала спрашивали его, как он собирается это сделать.
Министр словоохотлив и подкупающе любезен, – журналистов он принимал запросто, и на газетные полосы русской прессы легли, тесня друг друга, статьи и заметки о его обширных планах.
Он сказал:
– Лозунг «Все для войны» превратился в лозунг «Ничего для тыла». Это нехорошо, господа.
И многие подхватили эти крылатые слова нового министра.
В газетах стали рассуждать о застарелых привычках русской интеллигенции, которая почему-то не имеет призвания к власти, не любит ее и брезгливо морщится, когда прогрессивных людей призывают к ней. «Любопытно, – писалось, – что А. Д. Протопопов не похож в этом отношении на других русских интеллигентов: у него, оказывается, всегда был прирожденный вкус к власти, – и это не так уж плохо, если на то пошло».
Все закономерно, – рассуждали другие. Новый министр по духу и по жизни своей – промышленник и помещик. Он владелец семи тысяч десятин, крупнейшей в стране Румянцево-Селиверстовской суконной фабрики и нескольких других предприятий. Правильный инстинкт вел его к тому стыку, где сходились политические интересы промышленников, землевладельцев и властвующей бюрократии. Назначение такого человека открыло окошечко, конечно, не к русской общественности, господа, а к русской промышленности, и притом – с самого правого уголка ее. Может быть, это начало только? Дай-то бог!..
Открытое окошечко нарисовали даже в одном из журналов. Но так, что выглядывало из окошечка, позади министра, знакомое всем бородатое лицо «старца» Распутина. Министр был очень недоволен, но на людях беспечно улыбался и декламировал даже по этому поводу латинские стихи:
Как сойдутся Анциллы, Сибиллы,
Камиллы порой —
Застрекочут об этом, об этой, о той…
Правда, – мало ли какие гадости будут распускать политические кумушки? Однако оградить себя от их непомерного любопытства следует.
И потому Шарлю Перрену, жившему в Париже под фамилией журналиста Гильо и приславшему поздравительную телеграмму из Стокгольма (ах, все тот же Стокгольм!), он отправил из министерства в адрес миссии обнадеживающую телеграмму, обещавшую новое свидание на русской территории.
– Он выслан из России по подозрению в шпионаже, – бесстрастно дал справку директор департамента полиции. – А вы пишете «éсоuter vos conseils»[21]21
Выслушать ваши советы (франц.)
[Закрыть].
– У нас в последнее время чрезвычайно легко говорят: «шпион, шпион»! – обиженно повысил голос министр. – Это поразительный человек, он читает чужие мысли, отгадывает, предсказывает по руке. Он сказал мне еще два года назад, что моя планета – Юпитер, она проходит под Сатурном, что значит – я буду министром. (Он был суеверен и почти не скрывал этого.) Я был с женой, дочерью и beau frer'oм. Отправьте депешу, дорогой мой!.. И вот еще что: вы не находите нужным представить мне особо заметных сотрудников вашего департамента? Находите? Правда?
Он был еще неопытен в первые дни и не умел отдавать приказаний, как того требовала официальная форма. Но он был весьма любопытен, и увидеть в лицо людей, чья жизнь и служба неизбежно покрыта была известной таинственностью, составляла секрет для всех остальных, – его привлекало.
Так и состоялась, в числе прочих, его встреча с Вячеславом Сигизмундовичем Губониным – нашим старым знакомым.
Через недели три после этой официальной встречи, когда Вячеслав Сигизмундович появился октябрьским вечером в гостиной княгини Тархановой, родственницы Протопопова, раз в месяц собиравшей у себя кружок добрых знакомых, на него смотрели уже как на человека, быстро и уверенно делавшего карьеру, потому что всем стало известно, что новый министр очарован его достоинствами и трудоспособностью отличного службиста. Поговаривали, что Александр Дмитриевич не прочь – был бы, приглядевшись, отдать ему самый важный департамент. О нынешнем директоре департамента, Васильеве, говорили, что он вял, неповоротлив и без искры таланта, которого требует от всех своих подчиненных новый министр.
Он некоторых уже уволил по этой причине.
– J'en ai assez![22]22
С меня хватит! (франц.)
[Закрыть] – горячо говорил он. – Если все здесь такие, они даром мне не нужны. Монархия требует не слуг, а рыцарей ума и дела.
Иным он казался смешон, другие напротив, искали в нем черт всесильного некогда Петра Столыпина.
Но первые скоро восторжествовали.
Вести, собранные Губониным в докладе, не предвещали ничего хорошего.
Перечислив секретные рапорты начальников жандармских управлений, разбросанных по всей России, и особо отметив донесения охранного отделения обеих столиц, Вячеслав Сигизмундович откровенно писал новому министру:
«Продовольственный вопрос в его полном объеме принял такой острый характер, что захватил собою все слои населения и вызывает не только много толков, но и раздражение как против капиталистов-спекулянтов, так и против городских самоуправлений, местных административных властей и даже центральной власти. Теперь уже следует иметь в виду явное недовольство правительством за неумелое разрешение продовольственного вопроса в России. Как на прямое последствие этого, можно указать на целый ряд сахарных, мучных, масляных и т. п. беспорядков, имевших место в различных городах империи, а также на целый ряд периодически повторяющихся экономических забастовок на заводах и фабриках и прочих коммерческих предприятиях.
…Борьба с дороговизной выливается в создание многочисленных кооперативов, объединяющих в организованные массы огромную часть населения.
…Умы встревожены, недостает лишь толчка, дабы возмущенное дороговизной население перешло к открытому возмущению. Следует ждать рабочих беспорядков, причем на подавление их войсками гарнизонов не всегда можно рассчитывать. Войска состоят из новобранцев, ополченцев и запасных, для которых интересы гражданского населения являются более близкими и понятными, нежели выполнение воинского долга.
…Имеются агентурные указания на то, что даже стражники в некоторых местностях являются не вполне надежными и что в острый момент они могут покинуть службу.
Обращаю внимание вашего высокопревосходительства, – продолжал Вячеслав Сигизмундович, – на антивоенное настроение, которым объяты, к сожалению, многочисленные слои населения, уставшие за два года. Так, например, начальник владимирского губернского жандармского управления доносит, что в уездном городе Судогде из 1660 человек, подлежащих призыву, явились к воинскому начальнику только 545. Вследствие призыва белобилетчиков в толпе повсюду говорят, что эта война – истребление народа и что конца ей не предвидится. Примерно такое же настроение наблюдается и в других местностях.
…В деревне говорят: «Пора отказаться от новых призывов молодых парнишек и старых мужиков, все равно правительство всех не перевешает, а немцы сумеют всех перебить или перекалечить».
…Заметно участились случаи оскорбления его императорского величества.
…По данным наблюдения из казарм доходят сообщения о протестах и волнениях, подогреваемых участниками нелегальной организации большевиков-ленинцев – «пораженцев». После разгрома этой организации в столице в июле с. г. деятельность «пораженцев» снова заметно усилилась.
…Солдат стали содержать опять плохо. Нет обуви, нет одежды для зимней кампании, плохая пища. Обращение грубое, и за пустяковые поступки нередко наказывают поркой. По донесению из Петергофа, – подвергли, например, телесному наказанию 170 солдат 1-го запасного батальона. Порка по сто ударов широко практикуется и в 3-м батальоне. Наблюдается переход от зуботычин к хлыстам, так как некоторые офицеры жалеют свои руки и потому бьют нижних чинов нагайкой. О том же сообщают и с позиций.
…Предлагают солдатам выбирать наказание: расстрел или порку. Иногда такое тяжелое наказание практикуется за пустяки: за неотданную честь, отлучку, незнание «словесности». Отмечается падение дисциплины: вместо роты в атаку бросается половина. В связи с повторением таких случаев на Северном фронте издан приказ, чтобы офицеры не бросались первыми в атаку, а сначала слали перед собой нижних чинов. Но опять-таки это удается делать при помощи шашек и палок. К шашкам прибегают кадровые офицеры, а к палкам и плеткам – прапорщики.
…Туркестанский полк ушел с передовых позиций в полном боевом вооружении и ушел беспрепятственно вглубь около 75 верст. Этим воспользовались турки и прорвали фронт.
…Борьба с дезертирством встречает сильное затруднение ввиду известного благожелательного отношения к дезертирам не только сельского населения, но и сельских властей, а также вследствие того, что задержанные с большим трудом дезертиры по доставлении их к воинским начальникам вновь убегают.
…10 текущего октября месяца, – продолжал читать министр губонинское донесение, – 3-я рота 181-го запасного полка, расквартированного на Выборгской стороне, не ответила утром на приветствие прапорщика Леонида Величко, ввиду чего последний с револьвером в руках, угрожая смертью, стал обходить людей поодиночке и здороваться с ними. Тогда они стали отвечать на приветствие. Как на причину неудовольствия этим офицером, нижние чины указали на дурное обращение с ними. Фельдфебелям ротные командиры предоставили настолько неограниченную власть, что, следует признать, за всякий пустяк ратники ставятся под ружье на 10 часов. Под влиянием всего этого в полку создалось настолько тяжелое состояние, тяжелый уклад жизни, что возможно ожидать возникновения беспорядков.
Опасения должны быть тем сильней, что в поднадзорную команду указанного полка, предназначенного к скорой отправке на передовые позиции, попало в последние дни несколько арестованных ранее за подпольную политическую деятельность человек, коим тюремное заключение заменено в административном порядке отсылкой на фронт.
Попутно в связи с этим считаю своей обязанностью обратить внимание вашего высокопревосходительства, – писал Вячеслав Сигизмундович, – на сии рискованные определения особого присутствия при г. Начальнике отделения по охранению общественной безопасности и порядка в столице, генерал-майоре А. Ф. Глобусове, невольно способствующие проникновению в армию антигосударственных и вредных элементов…»
Материалы доклада Губонина Александр Дмитриевич приобщил к своему собственному, который собирался на днях делать в совете министров.
Так, так, – все идет на руку, все льет воду в избытке на мельницу его новых «сильных» проектов. Можно будет утереть нос не одному из его коллег по правительству. Однако какой молодец и умница этот Губонин!
– Не правда ли? – осведомлялся министр о нем у некоторых, знавших Вячеслава Сигизмундовича, – в том числе у генерал-майора Глобусова, – и очень похвально отзывался о губонинском докладе.
– Вы его должны оценить, ваше высокопревосходительство, – сказал Александр Филиппович доброе слово о своем родственнике.
– Да, да! – согласился министр и, словно вспомнив о чем-то, потребовал: – А вы согласитесь, дорогой мой (через каждые два слова в третье он говорил «дорогой мой» и лез в обнимку)… согласитесь с Губониным, что нельзя в виде наказания отправлять в воинские части арестованных политических. Вы как думаете, а?
– Он вам и об этом докладывал, ваше высокопревосходительство? – снял Глобусов с низко опущенного своего живота сложенные на нем по-бабьи руки (такова была привычка) и расправил плечи.
– И хорошо сделал, дорогой мой! – услышал он в ответ.
Генерал-майор Глобусов был, однако, другого мнения.
В первую же встречу с Вячеславом Сигизмундовичем он сказал ему об этом.
Генерал-майор Глобусов был готов признать, что поднадзорных «подпольщиков» не следовало допускать в воинские части (впрочем, и то не всякого…). И если не следовало, то лишь потому, что какой-то – короткий – срок эти воинские части, пребывая в тылу, находились вне опасности. Но они, по условиям войны очутившись на фронте, уже были обречены (увы! увы!) на смерть. Обречены были (к счастью! к счастью!) и те эсдеки-большевики, к которым столь пристрастен генерал-майор Глобусов.
– Да, весьма пристрастен, дорогой мой Вячек. Казалось бы, двор и правительство ревниво и подозрительно следят (и нам с вами повелевают следить) за думским окружением Родзянко, за кадетами и прогрессистами, мечтающими для России об английской конституции, а наиглавнейшая опасность таится не на поверхности, – убежден в том Глобусов. – Опасность эта в недрах фабричного, промышленного рабочего класса. О, это, Вячек, такое огромное войско, вооруженное великой ненавистью ко всем нам… И настоящие командиры в этом войске – только эсдеки-большевики. Только они!.. Но не всякого из них расстреляешь по суду. Другое дело – немецкая пуля. Немцы не обязаны руководствоваться для этого статьями нашего Уложения о наказаниях.
Ну, ладно. Не следовало, предположим, рисковать, допуская именно большевиков в воинские части. Но дорогому родственнику Вячеку также не следовало вмешиваться в это дело, прислуживаясь новому министру, забыв о старых покровителях. Не правда ли?
Помилуй бог, узнает о таком сверхусердии старик Штюрмер! Ведь может узнать: стоит только кому-нибудь (конечно, не Глобусову же!) сболтнуть об этом, – и ревнивый, мстительный (очень мстительный) старик премьер заподозрит личную измену со стороны Вячеслава Сигизмундовича. Приятно ли будет дорогому родственнику Вячеку?..
Ах, премьер!.. Он и так уж весьма подозрителен стал за последнее время. Говорят, что своим интимным друзьям он сказал недавно об Александре Протопопове: «Celui-la veut s'asseoir sur ma chaise»[23]23
Этот хочет сесть на мое место! (франц.)
[Закрыть]. Правда ли это – генерал-майор не вполне уверен.
– Правда, но только наполовину, – внес корректив Вячеслав Сигизмундович: действительно, слова эти были сказаны, но они относились не к Александру Дмитриевичу, а к путейскому министру Трепову, который и впрямь не прочь занять место старика. И тут отдали оба минуту разговора злому и напыщенному шталмейстеру Трепову. Низенький, рыжий, с плешивой головой, губы плоские, усы неряшливо торчат, – ох, как неприятен был обоим шталмейстр Трепов не только своим внешним обликом!
Ласковым, журчащим голосом рассказывал Александр Филиппович о министре. Но это – так, между прочим, почти анекдот: отвратительный почерк министра. Буквы громадные, но это – одни палки какие-то и все одинаковые. Курьез: в резолюции вдруг слово «Мария». Что такое? «Ах, я хотел написать «армия»!..» Большая, большая потеря времени при разборе его писем…
– Вот как? – Вячеслав Сигизмундович не знал и не предполагал даже. – Разве, – усмехался он, – еще кто-нибудь, кроме древнего старичка Мардарьева, времен Александра Второго, занимается перлюстрацией переписки сановников, доставляя ее министру внутренних дел? Кто же это еще занят разбором писем высших чинов в государстве?.. – Вячеслав Сигизмундович удивлен и обрадован тем, что собеседник его так проболтался.
Но генерал-майор Глобусов, словно не замечая вопроса, не видя тени улыбки, откровенно мелькнувшей на голой губе родственника, поглаживающего свою широкую голландскую бороду, повторяет – заботливо, соболезнующе – свою прежнюю фразу, добавляя к ней одно лишь слово:
– Большая, большая потеря времени при разборе его писем подчиненными!
(Зря преждевременно торжествовали, дорогой Вячек!)
А вот, кстати: иных подчиненных можно и пожалеть, а за иными следует и последить, чтобы беда не вышла. Особенно если начальник вместо всего этого потворствует?..
(Голос генерал-майора нежен и вкрадчив, пальцы рук, лежащих на животе, размеренно вращаются вокруг невидимой оси, словно вяжут по-старушечьи чулок, глаза открыто и ласково смеются, – и Губонин уже готовится к новой неприятности. «Однако, что еще такое?..»)
Вот приключился такой случай, – Александр Филиппович смеет предполагать, что дорогому Вячеку интересно будет послушать? Да, неприятное дело. Один из секретных сотрудников, приставленный, в частности, и к Распутину, разговорился с ним в один из хмельных часов и наплел, голубчик, страшной ерунды. Ох, боже мой, в России так много людей, одержимых манией ее спасения, что даже какой-нибудь департаментский сотрудник Кандуша (Вячеслав Сигизмундович уже ощутил удар!)… какой-нибудь охранник – и тот метит в спасители страны и трона.
«Собрать, – говорит такой Кандуша, – главных врагов режима (как будто он знает, кто главный-то враг!), собрать их невзначай в одном месте и – «чик под корень»: несчастный, мол, случай… Так и выражается ретивый малый: «чик под корень», – каково, а? («Ах, скотина, ах, скотина!» – возмущался своим Лепорелло Вячеслав Сигизмундович…) Целый проект изложил «старцу» в письменном виде, потом передал, просил по секрету государю доложить. А если бы этот «доклад» кому-нибудь из думцев в руки попал, – хватает воображения, что случилось бы?.. Если бы «старец» в пьяном виде кому-нибудь сей «прожект» сунул?»
– Он так и сделал, – решил пойти навстречу своему собеседнику Губонин.
Генерал-майор Глобусов мягко кивнул головой:
– Вы правы, Вячек. Ваш Кандуша мог сослужить плохую службу, а вы этого и не знали… Ай-ай-ай-ай! – сострадательно щурил он глаза.
Глобусов мог бы и не продолжать рассказывать – Вячеслав Сигизмундович знал уже теперь дальнейшее: «старец» действительно сунул кому-то кандушин «проект», а этот «кто-то» оказался глобусовским человеком («слава богу, что так случилось!»), и кандушин «проект» сейчас, конечно, под замком у Александра Филипповича.
И генерал-майор Глобусов подтвердил:
– Так подвести, так подвести своего начальника, – ай-ай-ай-ай-ай!.. Еще рассказывал Григорию, что вас посвящал в это дело.
– Врет Григорий, – зло ответил Вячеслав Сигизмундович, убежденный безошибочно в кандушиной скрытности и преданности. – Ложь! – метил он словом и взглядом в Александра Филипповича. – Грубое вранье… кому только понадобившееся?..
– Не знаю, не знаю, Вячек, – развел руками напомаженный, учтивый до предела начальник отдела по охранению общественной безопасности и порядка в столице.
На сегодня – довольно! Этот разговор был достаточным предостережением для мужа Аннет: если бы не мысль о сестре и ее двоих детишках, Александр Филиппович сумел бы по-иному наказать своего родственника. Дорого пришлось бы заплатить Вячеславу за неосторожные фразы своего доклада новому министру!
Вероятно, Вячеслав Сигизмундович и сам раскаивался в своей неосторожности, – прощаясь с Глобусовым, он усердно жал ему руку и заглядывал в его глаза, ища в них ответа: все ли забыто и все ли понято дорогим Александром? Ведь правда же, они по-старому – друзья? И еще большие, чем были раньше?
«Конечно, конечно… Мы двое, умных людей и видим друг друга сквозь тройную оболочку. Я не стану мешать тебе, и ты до сих пор не пакостил мне. Напротив!.. Мы двое умных, и грешно было бы не выиграть оттого в жизни, которая становится с каждой неделей все загадочней и загадочней в России. События не пронесутся мимо нас, как кони. В табуне надо найти глазом своего коня и оседлать его…»
С такими мыслями уходил Вячеслав Сигизмундович от генерал-майора Глобусова. Уходил довольный их взаимной откровенностью, довольный тем, что ловля друг друга кончилась и они благополучно договорились.
В Ковенском, на конспиративной департаментской квартире, он рассчитывал сегодня же увидеть Кандушу и хорошенько пробрать его за неосторожные действия.
Кандуша не явился.
Не пришел он и на следующий день, и Вячеславу Сигизмундовичу довелось увидеть его уже в обстановке, мало приятной для обоих.
