Текст книги "Крушение империи"
Автор книги: Михаил Козаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 68 страниц)
– Довольно молоть, Громова! – прервал ее сотрудник охранки.
– Пускай ждет, значит, ваша матушка, – не слушала она его. – Обязательно – как сказала, так и будет. Несмотря, что засаду тут сыщики устроили…
– Заткните свой фонтан! Поняли, Громова? – обозлился охранник.
– Я у себя дома, господин хороший! – выкрикнула, подмигнув Ирише, Надежда Ивановна. – А вам говорю, барышня: поезжайте домой, требуйте от сыщиков, чтоб выпустили. Какое-такое может быть полное право у него? – с нарочитой, не своей обычной интонацией говорила она, разыгрывая базарную крикунью. – Знай сверчок свой шесток, – да-а! Коли вы, барышня, своему папаше, его превосходительству, пожалуетесь, – ого, что им будет! Дадут по загривку!
Тяжелоусый, с кислыми глазами городовой снова коротко, многозначительно откашлялся: он словно пытался что-то напомнить, подсказать своему начальнику, и тот на одну минуту как будто внял его сигнализации.
– Простите, мадемуазель: как ваша фамилия? – жестом пригласил он Иришу сесть на кушетку.
– Что? – повернула она голову в его сторону. (Все мысли были заняты тем, что говорила ей и как вела себя Надежда Ивановна: ведь она подсказала ей, Ирише, как надо держать себя!..) – Фамилия? – переспросила она охранника и перевела взгляд на Громову.
– Так точно: фамилия, – охранник не спускал с нее глаз. Его круглая, с рыжими волосами голова, посаженная на мясистую шею, упрямо придвинулась к Ирише.
– Вот и услышите сейчас, господин сыщик! – управляла Иришей Громова, отмахиваясь от неловко тащившего ее назад пучеглазого полицейского. – Вот и скажите ему, господину сыщику…
– Я – дочь члена Государственной думы Карабаева, – с достоинством сказала Ириша.
– Так это не есть «превосходительство»! – с облегчением кликнул все время сомневавшийся городовой и быстро-быстро закивал одобрительно молодому своему начальнику. – Какое же это превосходительство?.. – насмешливо и разочарованно закинул он опять набок голову и, сняв вольным движением свою полицейскую фуражку, поиграл ею в руке.
Начальник хохотнул.
– Мой отец – председатель думской комиссии по обороне… он связан с военным и морским министрами! – растерянно и оттого вдруг повысив голос (сама не узнала его: до того он стал резок); выкрикнула Ириша. – Я – дочь Карабаева! – хотела она внушить уважение к себе и унизить тем своих врагов. – Я – Ирина Карабаева, дочь…
– Я так и думал, – сказал вдруг спокойно сотрудник охранки.
Ирина и Надежда Ивановна, недоумевая, переглянулись.
Их притеснитель сел теперь на кушетку, заложил ногу за ногу, откинувшись к стене, вынул папиросу и облегченно закурил: никакой неприятности не могло быть впереди, – «подумаешь, Карабаева!..»
Его знобило, он потуже стянул на себе пальто.
– Сапожников! – крикнул он городового. – Что-то холодновато тут… Принеси-ка из кухни дровишек, подкинь в печку. Экономите топливо, Громова! Или мало денег отпускает вам организация? А я инфлуэнцу на ногах переношу, – понимаете? Ну-с, будем пить чай, – с обеда ничего во рту не имел.
– Ох, бедненький! – насмешливо скривила свои тонкие губы Надежда Ивановна.
– Да, да, Громова, – бедненький. Накройте, хозяйка, на стол, можете позвать своих гостей, – улыбался он, играя, как ребенок, своими пунцовыми пухлыми губами, освобожденными на минуту от папиросы. – Или подождать, а? Может быть, вы еще кого-нибудь ждете? Так вы скажите, Громова. Нет? Мужа не ждете сегодня? Ну, хорошо… Сапожников, ставь самовар. Угощенье хозяйки: булочки, медовики, пряники… Позовите, Громова, гостей.
Попавших в засаду до прихода Ириши оказалось еще двое. И обе – женщины: старушка из соседнего дома, сторожившая по дружбе громовскую квартиру, покуда Надежда Ивановна отлучалась с утра по делам, и молодая русоволосая, с озорными синими глазами работница завода «Треугольник», об истинной цели прихода которой ни Надежда Ивановна, ни сама эта работница не склонны были сообщать сотруднику охранки.
– Значит, я могу уехать? – делая строгое лицо, осведомлялась Ириша, зная уже сама, сколь наивен был ее вопрос.
– Конечно, нет, мадемуазель, – развел руками сотрудник генерал-майора Глобусова. – Мы ведь еще с вами совсем не потолковали, – помилуйте… У нас еще будет общая беседа с нашей хозяйкой, – не правда ли, Громова?
– Но мне необходимо ехать домой! – бессильно возражала Ириша. – Я требую от вас, господин… господин, – ну, вы какого чина? Ротмистр? Но вы без формы…
– Это неважно, – не менял он позы, развалившись на кушетке. – Я не могу вас отпустить. Простите, – ваше отчество?
– Ирина Львовна.
– Очень приятно. К сожалению, Ирина Львовна, вам придется здесь побыть.
– Они засаду сделали, – угрюмо отозвалась из угла Надежда Ивановна. – Хлеб свой оправдывают.
– Совершенно верно: засаду. Правильно изволили заметить.
– Но когда же вы ее снимете?
– Когда? – посмотрел он на Ирину серьезно. – Это в значительной степени будет зависеть от нашей хозяйки.
– Но я-то при чем? – пыталась вновь наступить Ириша.
– Вот то-то и оно, Ирина Львовна. Это и подлежит выяснению. И если не удастся здесь, то, вы уж простите, – придется в другом месте.
– Где?
– Вы сами можете предположить. Костюк! – обратился он ко второму полицейскому. – Сходи быстренько за колбасой и зеленым сыром: очень люблю зеленый сыр, господа! Костюк, на углу тут продают… Да, простите: вас еще что-нибудь интересует, Ирина Львовна?
– Пускай ваш полицейский позвонит откуда-нибудь ка мне домой, и скажет, что я случайно задержана. Мои родные будут волноваться, – вы понимаете?
– Очень хорошо понимаю. Но – нельзя!
– Почему?
– Во-первых, потому, что мой Костюк уже ушел…
– А во-вторых?
– Вообще – нельзя!
– Так что же: вы меня арестовали?
– Пока – нет.
– Но на каком основании? Что это означает?.. Мой отец поедет к вашему министру, Протопопову, – угрожала Ириша, сама не веря в эти угрозы. – Отвечайте мне правду!
Он хотел что-то сказать ей, но стук с площадки мгновенно поднял его с места. Он бросился в прихожую, закрыв за собой дверь. Из кухни побежал туда же раздувавший самовар безбровый, пучеглазый Сапожников.
Этой минутой воспользовалась Надежда Ивановна.
– Любка! – подбежала она к русоволосой работнице. – Вытаскивай! Скорей вытаскивай… ну!
Обе ваулинские записки, хранившиеся последний час в укромном месте девушкиной одежды, мигом очутились под английской блузкой Ириши.
– Если меня не выпустят, – шептала ей Надежда Ивановна, – передайте все, что знаете, кому надо. Вот в это место, – запомнили?
И она назвала одно из явочных мест.
– Только… язык за зубами, – слышите?!
Неожиданно лицо ее стало злым и недоверчивым.
– Я оправдаю ваше доверие, товарищ Надя, – покраснев, сказала Ириша. – Откуда он может знать меня? – метнула она глаза в сторону прихожей.
– Врет. Подловить хочет. А вы держитесь, говорю вам!
Из прихожей доносился шум, ругань и шарканье тяжелых сапог по полу.
– В чем дело? – распахнула дверь из комнаты Надежда Ивановна. – Чай, я тут хозяйка, господа хорошие.
За ней выбежала и русоволосая девушка.
– Кого бог несет?
Взглянули обе, – и не хватило от неожиданности сил сдержать себя:
– Ох-х! – уронили в два голоса.
Отпихивая от себя налезавшего на него полицейского, и шумел и ругался в прихожей Яков Бендер.
Охранник выхватил из кармана револьвер.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Рабочие и солдаты
«Семнадцатого октября, в девятом часу утра, на минном заводе Русского Общества для изготовления снарядов и военных припасов («Парвиайнен») собралась сходка, после которой рабочие в количестве пяти с половиной тысяч человек прекратили работу и покинули завод.
Позднее к этой забастовке присоединились рабочие других заводов, и к вечеру 17 октября общее число бастовавших достигло примерно двадцати тысяч человек.
Забастовки эти возникли по неизвестным причинам, так как рабочие предприятий прекращали работы без объяснений причин и без предъявления к администрации каких-либо требований. Лишь путем окольных сведений, полученных через мастеров предприятий и через отдельных рабочих, до администрации доходили сообщения, что забастовки производились в целях протеста против продовольственной неурядицы в столице, порождаемой затянувшейся войной.
Разбросанные по заводам прокламации и произносившиеся на сходках речи позволяют заключить, что коренной причиной забастовки являлась политическая агитация, а за сигнал к стачке был принят листок Петербургского Комитета с.-д. большевиков, начинающийся так: «К пролетариату Петербурга. Товарищи рабочие! С каждым днем жизнь становится все труднее». (Текст при сем.)
Листок не содержал прямого призыва к забастовке, а развивал мысль о невозможности справиться с продовольственными и другими бедствиями иным путем, как уничтожением основной их причины – «происходящей империалистической», как сказано в листке, войны, и призывал к борьбе с ней».
…Так начинался доклад царю министра торговли и промышленности, князя Всеволода Шаховского, о первом дне октябрьской стачки.
Доклад был составлен очень подробно, но в нем умалчивалось почему-то о том, что больше всего должно было заинтересовать Николая. Или, может быть, корректный князь полагал, что для таких дел существует другое ведомство?..
Во всяком случае, приемля долг довести до сведения его величества, своего государя, подробное описание событий на Чугунной улице, Выборгском шоссе, Головинском переулке, Сампсониевском проспекте, где стояли пустыми в тот день фабричные корпуса, – он ни словом не обмолвился о длинном, зеленовато-сером казарменном здании, обнесенном не везде целым деревянным забором – с часовыми на вышке, у ворот и по углам двора. Князь умолчал об этом здании, десятилетиями смотревшем – почти прямо перед собой – на красную кирпичную трубу умолкшего в тот день завода. В противном случае министру пришлось бы уже рассказать, к чему неожиданно привело столь близкое соседство на одном проспекте двух этих зданий.
Во втором из них, не упомянутом в докладе, размещен был тот самый 181-й запасный пехотный, полк, из которого ждал случая бежать рядовой третьей роты Сергей Ваулин.
Вечером, накануне знаменательного дня, столь неполноценно отмеченного в министерском докладе, Сергей Леонидович тщетно пытался разыскать в казарме своего друга: после переклички дежурный по десятой роте рапортовал своему начальству о таинственном исчезновении рядового Якова Бендера.
Но Ваулин об этом ничего не знал.
После утреннего учения прапорщик Величко возвращался со своей третьей ротой в казарму по Чугунной улице.
Как изменилась она за несколько часов! Рано утром, когда он, Величко, вел по ней солдат, здесь было тихо и пустынно, а теперь вот: у ворот каждого дома и домика крикливый табор какой-то, на улице тесно от растянувшейся по ней людской цепи, а у «Парвиайнена» – густая, запрудившая дорогу, шумящая толпа, сквозь которую роте прапорщика Величко и не пробиться. Что делать?..
До толпы оставалось всего шагов пятьдесят. Прапорщик Величко оборачивается и продолжая минуту шагать спиной вперед, бегло оглядывает марширующие следом за ним солдатские ряды. Только три передних несут на плече учебные винтовки с примкнутыми штыками, – тыловые войска русской империи бедны: обучение производится не на ружьях, а на палках, затвором служит большой палец правой руки, а вместо выстрела – хлопанье в ладоши.
«Эх, черт побери! – сожалеет сейчас о чем-то прапорщик Величко и трет по обыкновению свою надменную горбинку на носу. – Деревенских собак гонять, – вооружение… тоже!»
В противном случае что точно сделал бы – не додумал до конца.
На глаза попадается ему шагающий в середине первого ряда черный, лопата-борода в цыганских кудряшках, широкоплечий солдат Исаев, и он ловит его озабоченно-удивленный взгляд, устремленный в сторону гудящей толпы.
«Радуется, сукин сын! – отводит от него глаза прапорщик Величко. – Погоди ты, конокрад!»
И он вспоминает в эту минуту:
«Ваше благородие, – написано было в записке, – обратите ваше внимание на ваших подчиненных, как они больно страшно терпят нужду. Хлеба получаем мало – один хлеб на четыре человека. Сахару мало, по фунту на месяц, пища плохая – в сортир по надобности не с чем в животе ходить. А если что другое домашние люди пришлют, бывает, – то фельдфебель, шкура, сам поест. А если не исправите, то как придем на позиции – застрелим, и очень даже просто. И фельдфебеля, гадюку, тоже».
Записка была анонимная, ротный командир так и не узнал, кто именно из его солдат ее прислал, но сейчас ему отчего-то кажется – этот самый, насмешливо и радостно усмехающийся Исаев…
«Да и рядом с ним хороши! – недоверчиво шарит глазами по шеренге прапорщик Величко. – Что же делать? Через шагов двадцать упремся в толпу, – вероятно, забастовщики? Пропустят ли?»
И он громко командует:
– Р-рота, стой!
Отделенные повторили команду, и солдаты приставили ногу к ноге. Прапорщик подозвал к себе одного из городовых, кучкой стоявших на панели.
– В чем тут дело? – спросил он подбежавшего старичка с расчесанной надвое седой бородкой, с прозрачно-карими живыми глазками, доверительно подмигивавшими сейчас офицеру. – Что происходит?
– Забастовки, конечно, ваше благородие. Митинг идет, ораторов слушают. Они, рабочие, значит, очень митинги признают.
– Отчего это? – досадливо нахмурил брови Величко.
– Все от того же! – опять многозначительно прищурил старичок городовой свои не по летам бойкие глаза. – Пришли с других заводов – снимать с работы.
– Сволочи! – буркнул прапорщик Величко. – На фронт бы их отправить!
– Сомневаюсь, чтоб хотели, ваше благородие. Не такой народ. Вот же… насупротив этого самого бумажки раскидывают! Гляньте, ваше благородие… если служба позволяет.
Словоохотливый – по всему видать – низенький городовой вынул из-за обшлага рукава своей черной длинной шинели сложенный вчетверо листок и протянул его офицеру.
К ПРОЛЕТАРИАТУ ПЕТЕРБУРГА
было набрано жирно.
– С каждым днем жизнь становится труднее. Война несет с собою не только смерть миллионам и море горя, она вызывает и продовольственный кризис. Страшный призрак – царь-голод вновь угрожающе надвигается на Европу, и ледяное дыхание его веет ужасом и смертью… война ведется на истощение… довольно терпеть и молчать! – быстро пробегал листовку прапорщик Величко.
Чтобы устранить дороговизну и спастись от надвигающегося голода, вы должны бороться:
ПРОТИВ ВОЙНЫ
ПРОТИВ ВСЕЙ СИСТЕМЫ НАСИЛИЯ И ХИЩНИЧЕСТВА
Он отдал обратно прокламацию.
– Если подчиняться всякой дряни, так уж подчиняться! Тут не сказано, чтобы бастовать, – отчего же они?.. – глухо, придирчиво сказал бывший студент-юрист Леонид Величко и посмотрел со страхом, – в первый раз вдруг – со страхом! – на колыхавшуюся впереди него толпу народа. – Почему же это они, в самом деле? – растерянно повторил он.
– Не могу, в общем, знать, ваше благородие.
– Ну… а пропустят они, или придется как-нибудь по-иному? – расспрашивал, а в душе ждал совета опытного полицейского служаки прапорщик Величко.
– Могут и так, могут и не так, – как захотят, ваше благородие.
– А вам-то, полиции, разгонять-то приказано? – стараясь казаться суровым, допрашивал Величко.
– Нет. Мы – пешие.
– Ну, так что из этого? – вскрикнул прапорщик. – Где ваш пристав? Пускай примет меры. Этого требует государственный порядок… закон этого требует, – понятно? Или как ваш пристав считает? – взбадривал себя «цуканьем» полицейского прапорщик Величко.
Низенький полицейский унтер хитро осклабил маленький, опрятно обросший сединами рот и, прицелившись глазами в тонкие вздрагивающие ноздри растерянно топтавшегося на одном месте офицера, сказал вдруг:
– Да-а, закон… Закон в этом деле – что паутина, ваше благородие: шмель, знаете, проскочит, а муха – увязнет!
И он прибавил – все так же хитро и двусмысленно, как показалось уже прапорщику Величко:
– Принимать меры войска должны. А есть войска?
Прозрачно-карие, озорные глазки старичка городового, ехидно посмеиваясь, оглядели роту.
«Провокатор… пес старый! Не полиция, а мелкие барышники стали… Семишники, – это верно!» – отругал его в душе Величко.
– Эй, ты, полицейский крючок, о чем сговариваешься? Эй, семишник! – неслось в этот момент из толпы по адресу седенького полицейского унтера.
«Семишники» – таково было одно из последних прозвищ столичных городовых. Они приобрели его за то, что рьяно снимали с площадок трамвая солдат и, доставляя их в участок, получали за каждого по семи копеек штрафной премии.
– В беспокойство приходят. Думают – на усмирение пришли: шмелем вас признали! – весело ухмыляясь, отошел торопливо к своему патрулю словоохотливый собеседник прапорщика Величко.
От толпы отделилось несколько человек, к ним пристал еще десяток-другой стоявших у ворот разных домов, и вся эта группа двинулась теперь навстречу остановившейся воинской части. Прапорщик Величко молчаливо поджидал этих людей.
Он не оглядывался, но чувствовал за своей спиной напряженный и уже расползающийся по сторонам гулкий шепот солдат, их возбужденность и злорадство. Он не верил своей роте.
А какой другой можно теперь верить?
– Вообще их полк – «господи спаси», как говорят старшие офицеры… Тут тебе бывшие дезертиры, тут из разных городов рабочие закрытых властями предприятий, подозрительные интеллигенты вроде солдата его роты – Ваулина, о надзоре за которым есть секретное указание, есть «окопные волки», дважды и трижды за войну побывавшие в госпиталях, бородатые неуклюжие мужики, ратники запаса второго разряда, – словом, дрянь навозная, всякий сброд, а не солдаты!.. Полк через неделю предназначен к отправке на позиции, понюхают пороху, тогда сразу дурь из головы выскочит! А что же с ним там будет, с прапорщиком Величко… С Леней Величко?.
Мгновенно приходит на память недавнее происшествие в роте.
Она не ответила вдруг на его, Величко, утреннее приветствие. Он повторил его, – и вновь молчание. Тогда, взбешенный, он выхватил из кобуры револьвер и, направляя его в грудь каждого мятежника, пошел вдоль строя, не крича, а уже, как сам чувствовал, каркая: «Здорово, солдат!» И слышал в ответ слова одной и той же – глухой – интонации: «Здравия желаем, Ваш-родие!»
«Тупоумные попугаи! – хотелось ему закричать. – Почему и теперь, «желаем», а не «желаю»?! Значит – не желаешь вовсе здравия?!»
Никто не смотрел ему в лицо, но глаза каждого, – видел он, – готовы были стать двумя мстительными пулями, чтобы пронзить ими его грудь. Впрочем, нет: один встретился с ним взглядом светлых, серо-голубых глаз и ответил за самого себя: «здравия желаю, ваше благородие», но чуть медленней остальных, с нарочитой как будто растяжкой, не глотая слов, с особенной какой-то интонацией, словно намекал на что-то ротному командиру и говорил ему: «Так, так, господин прапорщик, – хороши же вы?!»
Этим солдатом, спокойно смерившим его взглядом, был не так давно присланный в полк Сергей Ваулин.
Память подкидывает этот случай – как лишние смолистые сучья в ненужный уже, затихающий костер; прапорщик Величко старается овладеть сейчас собой, но неотступная мысль об исаевской угрозе, о серо-голубых, холодных глазах рядового Ваулина, о перешептывающихся бог весть о чем солдатах нагоняет на него страх. «Что они будут делать?» – смотрит он на приближающуюся группу рабочих.
И ему вдруг кажется, что эти люди знают уже о суровом его поступке на прошлой неделе, о нелюбви к нему его солдат, о задуманной ими мести. Что эти люди и есть мстители, и вспоминается отчего-то в эту минуту давно прочитанная книга: они потащат его, как уэльсовские кровожадные «морлоки», куда-то вниз, откуда уже не будет возврата.
Он хочет обернуться к своим солдатам и спросить их: «Так?»– словно они знали сейчас его мысли, и тогда вытащить из кобуры оружие. Но он страшится этого поворота головы и стоит на одном месте. Рука заложена за ремень портупеи, голова втянута в неестественно приподнятые плечи, как если бы глубоко вздохнул и надолго задержал в груди выдох.
Он чувствует себя одиноким, окруженным со всех сторон врагами.
– Чего надо тут?
– Почему, господин прапорщик, остановились? – в два голоса спросили его подошедшие вплотную люди. (Часть из них прошла мимо него, к солдатским рядам.)
– Я веду свою роту, – сдержанно ответил он, разглядывая рабочих.
– Куда?
– На усмирение пролетариев, полагаю так – а?.. Эх, господин прапорщик, пипль-попль! Как бы вашим солдатикам не наклали тут!.. Позволю себе высказаться, – дело тут очень сурьезное.
– Стойте, товарищ, не мешайте, – прервал говорившего выступивший вперед рабочий.
Он был одет, как многие, в черный до колен ватничек, на голове – финская с кожаным верхом шапка, сползшая на затылок, и вокруг шеи дважды обмотанное гарусовое кашне. Оно было такого же цвета – серо-пепельного, как и усы и вьющаяся мелкими, кольцами от висков бородка рабочего.
– Куда ведете роту, господин офицер? – повторил Власов (это был он) свой вопрос и внимательно посмотрел на прапорщика.
– Туда, куда ей полагается идти в этот час. Уж во всяком случае не на усмирение… – сказал прапорщик Величко.
Он отогнул полу своей шинели, вынул из кармана брюк носовой платок, расправил его и не спеша утер им пересохшие от волнения губы. Кроме того, – подумал он, – этот «житейский жест» должен был свидетельствовать рабочим о его, прапорщика Величко, мирных намерениях.
– Это мы видим, что не на усмирение, – коротко усмехнулся рабочий и вяло махнул в сторону солдат.
– Вы не скажите, товарищ! Ружей-то у них почти нет. – это верно. Но обыскать, позволю заметить, глянь, и бомбочки-игрушечки незримо под шинелями! – раздался позади все тот же часто придыхающий, почти захлебывающийся голос, уже обративший на себя внимание прапорщика Величко.
– Кто этот дурак? – вспылил он, отыскивая его глазами за спинами стоявших впереди.
– Без ругани, господин офицер! Не дурак, а трудящийся! – спокойно, но угрюмо отозвался кто-то. – Вот он кто…
– Обижать нечего нашего брата, господин офицер!
Впрочем, никто бы точно не мог сказать, кто этот Фома неверующий, все время приглашавший с опаской относиться к прапорщику и его роте. Если спросить рабочих «Парвиайнена» о нем, они сказали бы, что он, вероятно, пришел сюда с группой рабочих других заводов, а если бы спросить о том же последних, они, конечно бы, причислили его к «парвиайненцам». Разве узнать каждого среди всего этого народа, от множества которого так и распирает эту короткую узенькую улицу?
– Где ваши казармы? – все так же деловито допрашивал рабочий в широком кашне.
– Недалеко, на Сампсониевском, – набирался спокойствия прапорщик Величко у своего сдержанного собеседника, вызвавшего в нем неясную симпатию. – Два поворота отсюда.
– Ага… – что-то соображал рабочий. – Вы, значит, с обучения идете? Постойте тут… мы вам сейчас скажем, – направился он обратно: к раскрытым воротам завода.
– А чего вы собственно бунтуете, господа? – вырвалось вдруг у прапорщика Величко.
Как ни странным казалось самому, но он хотел бы продолжить разговор с этим рабочим, обросшим нежной вьющейся бородкой, а в ответ – опять голос «дурака»:
– Гос-споди, боже мой… да разве это бунт?! Дождетесь еще. Или как понимаете?
Теперь прапорщик Величко успел заметить лицо наглеца: темные, мутные глаза, реденькие, неживые усики, скверный, землистый цвет лица с синеватыми отеками прыщиков.
Минут через пять «парламентеры» вернулись обратно.
– Проходите! – махнул рукой один из них.
Только теперь прапорщик Величко рискнул повернуться лицом к роте: солдаты тихо, но оживленно беседовали с обступившими их рабочими.
– Рота, смирно! – скомандовал он неровным голосом. – Ряды вздвой! – И – оглянувшись, успела ли расступиться у завода толпа: – Шагом арш!
Они проходили по узенькой просеке, образованной в обе стороны расступившейся толпой. Она молчаливо провожала их тысячей глаз, в которых были теперь и обыкновенное любопытство, и опасливая забота, и немой знак дружбы, и неясный тревожный вопрос.
Вниз да по речке,
Вниз да по Казанке
Сизый се-селезень плывет… —
молодцевато и раскатисто затянул вдруг один из ротных запевал.
Ай да люли, ай да люли!
Сизый се-селезень плывет! —
подхватили припев несколько человек, но не каждый довел его до конца, – уста солдат были сомкнуты угрюмым, выразительным безмолвием.
– Отставить! – повернул голову назад прапорщик Величко.
На углу стоял патруль городовых. Полицейские всматривались в лица проходящих солдат с наигранным безразличием привычных стражей улицы.
На Сампсониевском полиция стояла уже целыми отрядами. Она стягивалась к воротам «Нового Лесснера»: оттуда хлынула на проспект новая толпа забастовщиков.
Прапорщик Величко мысленно перекрестился, введя свою роту во двор казармы.
Через полчаса начались события, конца которых он не мог уже видеть.
Только ли булки и коржики, пряники из патоки и маковики привлекли сегодня к деревянному забору солдат, столпившихся у каждой дыры в нем?.. Каждому хочется просунуть голову в дыру и своими собственными глазами увидеть, что происходит сейчас вблизи, в какой-нибудь сотне шагов отсюда напротив – у ворот забастовавшего завода.
– Земляк… а, земляк! Пусти хучь на минутку.
– Довольно, понагляделся! Дай другим…
– Ребята, не при!
– Легче, легче… забор повалишь, тюля!
– Тетенька, хлебца!
– Сюда, сюда, тетка…
– Да не напирай ты, слышь!
– Фараонов-то, братцы, – на все российски огороды пугалом ставить!
– Конны али пеши?
– Тетка! А шо той говорун балакав?
Каждый хочет зачерпнуть глазом кусок скрытой от него мечущейся улицы, как истомленный, мучащийся от жажды путник – набрать ковшом первую утоляющую воду.
Торговки сейчас – не только разносчицы булок и пряников, но (а это разбирается мгновенно и с благодарностью) и самых последних, неостывших уличных новостей.
Торговки вертятся в толпе забастовщиков, ловят разговоры, подхватывают долетающие до слуха выкрики быстро сменяющихся ораторов. И, наспех уложив все это в свою первую, свежую память, еще встревоженную суетой, домыслами и воображением, – набросав все это в нее впопыхах, как всякую всячину разных вещей в незакрывающийся коробок, женщины бегут обратно, к забору казармы.
– Воевать не хотят, – вон што!
– А им чего? Им не воевать… они не то, что мы!
– Балда! Темная деревня!
– Вин в политике мало що кумекае! Рабочий класс взагали против войны, – хиба ему ось це понятно?
– Опять же, конешно, с продовольствией, солдатики, не того…
– Племяша моего, Анюты-сестры Ваську, на прошлой неделе пришли ночью и взяли. Слесарем он у «Феникса»!..
– А за что, мамаша?
– За политику, видать!
– Гляди, ораторов тоже возьмут!
– А жаль, если!..
– Братцы, а почему сегодня насупротив войны кричат?
– А может, к замирению с немцем… а нам еще не сказано про то, а?
– Верно! А господа офицеры не желают про то объявление сделать, – по-вашему, как, земляки?
– За шкирку тогда ихнего брата и на цугундер прямо!
– Эх, братцы… горнизонту у вас политического нету! Кабы замиренье случилось, на что бы фараонов столько пригнали!
– И то дело!
– Горожаночка! А много фараонов?
– Да пусти ты, Быков… морда бычья!
– Солдатушки! Чтой делается, чтой делается, господи!
– Ну, ну!
– Конная полиция! А еще жандармы вышли!.. – пришло последнее известие из уст запыхавшейся старушки торговки. Бледный, с вытянутыми губами, многозубый рот ее тяжело и бессильно разжимался, как у щуки, выброшенной на берег. – Долой, кричат, войну… Не хотим, говорят, чтобы, значит, кровь у народа, как вода, шла… во что!
– Правильно, ребята!
– Кабы каждый полк постановил, и – амба!
– На Чугунной бастуют, на проспекте – два завода…
– А больше нигде, мамаша?
– Что ты, голубок! Барановского завод, говорят, тоже двинулся. «Айваз» загудел, на манифестацию.
– На демонстрацию, бабка! – поправил ее кто-то.
– Я и говорю… Такое… такое, сынок, начинается.
– Давай, бабушка, булку куплю! – словно в награду за приятное сообщение сказал один из солдат.
– На, милый, выбирай, какую хошь.
– И мне, бабуся!
– Р-расходись! – раздалось вдруг с улицы, и длинный картавый полицейский свисток побежал, приближаясь, вдоль забора.
– Фараоны! – бросились врассыпную торговки, подбиг рая с земли свои корзинки… – Фараоны… душегубы!
За первым свистком – второй, потом – третий…
– Ишь ты, разгоняют, – сказала старушка со щучьим ртом, торопливо принимая деньги от солдата. – Волки столичные… ироды царские. Тьфу!
В первый момент непонятно было, почему вдруг быстро мотнула она головой, и вслед за презрительным «тьфу» неестественно далеко сдвинулся набок ее вытянутый рот, почему вдруг выступила в углу его кровь, и старушка, качнувшись всем телом к забору, упала на землю.
– Бабаня, чего ты?.. – крикнул ее покупатель-солдат.
Он подался всем телом в пролом забора – нагибаясь, протягивая руку вниз, чтобы захватить и поднять ею упавшую женщину.
Кто-то больно ударил его по руке, – он отдернул ее и поднял голову: у самого забора, почти на том же месте, где была только что торговка, стоял, замахиваясь вынутой из ножен шашкой, рослый, румяный, с коротко подстриженными бакенбардами офицер фараон. Это он расправился кулачищем со старухой.
– Гадюка царская! Солдата бить?! Ты что, сволочь, народ невинный по мордасам лупишь?.. Ребята, братцы! – истерическим голосом закричал солдат. – Наших бьют, братцы… Фараоны бьют.
Выскочивший на крик, вместе со многими из казармы, Сергей Леонидович еще издали увидел: часть забора снесена (открылась взору улица), четверо городовых направляли револьверы в безоружных солдат, звавших товарищей на помощь.
– Наших бьют! – разнеслось по двору казармы.
– Оружье, оружье бери!
Ваулин не мог бы сказать, как точно произошло все это.
В минуту двор наполнился солдатами, в следующую – вся эта масса ринулась к забору, и, вероятно, потребовалась еще только одна минута, чтобы уже весь забор был повален, превращен в щепы!
– Долой полицию!
– Бей фараонов!
– Души его… иуду!
Один из городовых выстрелил без промаха в солдатскую толпу. И тогда в ответ грянул почти в один и тот же миг десяток солдатских винтовок.
– Бей их, фараонов, без остатка!
– Давай свободу!
– Да здравствуют солдаты и рабочие! – крикнул полной грудью Ваулин: так, что его услышали в хлынувшей навстречу солдатам лесснеровской толпе.
– Долой войну! Да здравствуют свободные солдаты!
– Да здравствуют наши братья! – неслось из рядов рабочих.
Вырытые из мостовой камни полетели в полицейских. «Иуды» «фараоны» бежали, согнувшись, отстреливаясь из маузеров, в подъезды домов, в ворота дворов, вскакивали на подножку проходившей конки, ища убежища у ее перепуганных пассажиров.
Смешавшиеся в одну толпу рабочие и солдаты овладели проспектом.
Весть о солдатском бунте в минуту дошла до бастующих заводов: с Головинского с Чугунной и с Выборгского шоссе двинулись сюда новые толпы, сметая по пути полицейские заслоны.
