Текст книги "Крушение империи"
Автор книги: Михаил Козаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 55 (всего у книги 68 страниц)
ГЛАВА ВТОРАЯ
Министры новые и старые
В эти мартовские дни Лев Павлович Карабаев, трое суток не ночевавший в своей квартире, заехал на десять минут домой.
– Соня… чистую манишку… воду для бритья… еду на историческое дело. Я министр, Соня! – еще в прихожей, задыхаясь от усталости, возбуждения, торопливости и радости, выкрикнул он.
– Боже мой… Левушка! – бросилась Софья Даниловна к нему на грудь и, обнимая, несколько раз перекрестила его голову. – Боже мой… дай-ка я на тебя погляжу… снимай, снимай шубу!
Но он, не дожидаясь, как обычно, ее помощи, швырнул шубу куда-то в сторону – на руки подоспевшей из кухни прислуги.
– Клавдия, – похлопал он ее по плечу, – революция, Клавдия… знаешь?
– Знаю, барин, – смущенно и встревоженно ответила Клавдия – и вдруг заплакала, пряча голову в бобровый воротник карабаевской шубы.
– Чего это она? – удивился Лев Павлович ее слезам.
– Ах, Левушка! У нее брат – рабочий, он стрелял в городовых где-то там, и его самого тяжело ранили в живот.
– Вот оно что?.. А зачем лез в это дело?! – вдруг страстно сказал Лев Павлович. – Ну, ничего… Милиция теперь расследует дело, и виновный получит свое! – успокаивал он, как умел в тот момент. – Правда, господа? – обернулся он. – Да что же вы стоите на пороге? Пожалуйста, пожалуйста ко мне… Соня, это мои спутники, мои друзья, помощники – верные рыцари свободы. Прошу вас, прошу вас…
И только теперь Софья Даниловна заметила спутников мужа. Они стояли в открытых на площадку дверях: какой-то офицер, подпоручик с красной розеткой на груди, и сильно небритый, светлорыжеватого волоса, студент с бархатными наплечниками Политехнического института и красной повязкой на рукаве шинели.
– Мы счастливы быть в распоряжении Льва Павловича, и я молю вас не беспокоиться за вашего мужа, – приложив руку к козырьку, выпрямился подпоручик перед Софьей Даниловной. – Капнист Владислав Андреевич… офицер армии русской Государственной думы! – торжественно отрекомендовался он.
– А это, представь, Соня, – наш земляк: Григорий Рувимович Калмыков, – сказал Карабаев, указывая на студента, – Его фамилия должна тебе кое-что напомнить.
Гриша Калмыков, быстро облизнув пересохшие губы, поцеловал протянутую ему руку и не менее торжественно, чем только что офицер, произнес:
– Я счастлив быть земляком такого прекрасного гражданина и министра новой, свободной России, как любимый всеми Лев Павлович.
Спутники ждали в его кабинете, Клавдия наскоро поила их чаем, а сам Лев Павлович, обслуживаемый женой, переодевался и брился в спальне.
Боже мой, разве возможно сейчас связно рассказать обо всем, что происходило в эти дни у них в Думе?! Там, у него в кармане шубы, лежат первые выпуски газеты комитета журналистов, – пусть она, Соня, возьмет их, читает…
Боже, что было, если бы только она знала! Народ, народ пошел на штурм самодержавия, – тут уж ничего, голубушка, не поделаешь! Страшно в конце концов иметь дело с народом, но как этого избежать сейчас?!
На Знаменской площади казаки, вместо того чтобы стрелять в толпу рабочих, зарубили офицера… еще одного офицера, потом пристава… Это – казаки! А что же говорить о солдатах, о простых солдатах?
Рота павловцев в полном боевом порядке защищала на Екатерининском канале отряды рабочих, прорвавшихся к центру города. Арсенал сдался рабочим после пятиминутных, буквально, переговоров. Гвардейский флотский экипаж во главе с самим великим князем Кириллом Владимировичем пришел в Думу – в распоряжение Родзянко.
– Сонюшка, Сонюшка… прошел односуточный, буквально односуточный ливень и затопил все… смел всю грязь самодержавия. Ах, если бы ты видела всю эту картину!
Он намыливал щеку и торопливо рассказывал:
– Двадцать седьмого мы все застряли там… Поздняя ночь, мороз… Мы все устали, у всех нервы взвинчены, но никто не расходится… Самые странные, неожиданные картины, Соня! В зале, где недавно чинно расхаживали почетные люди, наш брат-депутат, – спят на скамьях, вповалку на полу утомившиеся солдаты, люди с улицы, студенты, какие-то женщины… В Полуциркульном свалены груды патронов, трещит машинка, заряжают пулеметные ленты… Мы все почувствовали себя как в осажденной крепости! А за стенами дворца идет борьба. Стреляют из-за угла, стреляют с крыш… запоздалые мирные пешеходы робко жмутся к домам… Боже мой, мы совершенно не знали, что делать! Ведь надо же было спасать монархию!.. А назавтра мы поняли, что народ победил… Начали приводить и привозить к нам арестованных министров, – что это за сцены были, боже мой!..
– Осторожно… не порежь себя! – волновалась Софья Даниловна, заметив, как вздрагивает его рука, держащая бритву. – Я подожду… я подожду, Левушка.
Он сам решил быть осторожным и на минуту замолчал, придвинувшись к зеркалу. Кажется, впервые за эти дни он увидел свое измученное, посеревшее лицо с низко опустившимися под глазами синеватыми мешочками.
События последних дней всплывали сейчас одно за другим, словно отражаясь в зеркале, перед которым брился Карабаев.
…Одним из первых арестовали генерала Сухомлинова. Его нашли в квартире на Офицерской 55, где он жил, – в спальне, под периной, с подушкой на голове.
Генерала привезли в Таврический, и толпа солдат бросилась к нему… Минута – и его бы разорвали. Конвой ощетинился. И генерал бочком, бочком, мелкими, семенящими шажками пробежал вдоль стены к двери, открытой вглубь коридора. Он был похож на седоусую крысу, которая тщетно искала спасения.
В кабинете председателя Думы он поспешил сам произвести над собой приговор: белыми, неживыми руками, словно вырезанными из веленевой бумаги, он отстегивал свои генерал-адъютантские погоны на куртке. Кто-то из окружающих подал ему перламутровый перочинный ножик, и он срезал им погоны на своей шинели.
– Крест! – лаконически подсказали ему.
Ожидавший всего, он готов был снять тут же и георгиевский крест, но чей-то хриплый, отрывистый голос остановил его руку.
– Пусть останется… Снимут по суду.
Разжалованный генерал боязливо взглянул на говорившего: это был Керенский.
В кабинет ворвалась депутация военных: солдаты хотят видеть изменника! Люди в кабинете заволновались, запротестовали: надо уважать власть Государственной думы и подчиняться ей… И вдруг:
– Скажите, что они его увидят!
Это – опять Керенский.
– Бывший военный министр, следуйте за мной!
Он берет его погоны, кладет их на ладони своих вытянутых рук и так, идя впереди своего пленника, выходит вместе с ним в громадный Екатерининский зал.
Тяжело и страстно дышит выстроившийся шпалерами Преображенский полк.
– Солдаты! Вот погоны бывшего военного министра. Я бросаю их к ногам народа… (он бросает погоны на пол и наступает на них ногой)… но я призываю вас, солдаты, к спокойствию. Бывший военный министр находится под охраной комитета Государственной думы. Народный суд над изменником совершится, и он получит достойное наказание. Бывший военный министр! Пройдите перед солдатами революционного народа. Солдаты, смирно!
Сухомлинов, опустив низко голову, проходил сквозь строй преображенцев, протыкавших его сотнями ненавидящих глаз.
Позади него, вытянув руки, словно фокусник и гипнотизер, стоял его избавитель от народного гнева. И когда церемониал позора был совершен, Керенский сорвался с места, почти бегом промчался по залу вслед за разжалованным генералом, положил ему руку на плечо, другой – подозвал преображенцев:
– Арестовать!.. Отвести в министерский павильон!
И сам пошел впереди караула.
В родзянковском кабинете он бухнулся в кресло и закрыл глаза. Ему дали валерианки и ландышевых капель. (Весь подоконник был уставлен аптекарскими бутылочками.)
Он пил и бормотал:
– Через мой труп… через мой труп только…
В этой комнате никто бы сейчас на это не согласился: Керенский был уверен не только в сочувствии, но и в благодарности.
Министерский павильон превращен был во временную тюрьму для министров, сановников и дельцов империи. Их приводили сюда ежечасно.
На грузовике доставили Горемыкина. Он шел, согнувшись от дряхлости. Он полз, как престарелый, сморщенный краб, выброшенный на сушу неожиданной и грозной бурей. Орден Андрея Первозванного на борту старого серого пиджака был приколот необычно – при помощи большой английской булавки.
Войдя, старик тотчас же спросил:
– А вино здесь дают?
Министр юстиции, егермейстер Добровольский, не рассчитывая на собственную безопасность, засел в бест в итальянском посольстве. Но гостеприимство маркиза Карлотти продолжалось только сутки, после чего через швейцара было передано гостю, что его пребывание здесь излишне.
По красной дорожке, проложенной вдоль узкого длинного коридора, в министерский павильон провели под конвоем насупленного и злого, с пунцовыми ушами Щегловитова, рыхлого, тяжело ступавшего, белого как мел Штюрмера, бывшего министра торговли князя Шаховского, генералов охранки, командующего округом Хабалова, градоначальника Балка, бывшего министра внутренних дел Маклакова. Один ус его был закручен кверху, как всегда, другой теперь опущен вниз: рот казался кривым, судорожно сдвинутым вбок.
В приемной комнате бывший министр, опустившись на стул, стал шарить глазами по сторонам.
– Чего вы ищете? – полюбопытствовал один из конвоиров, солдат.
– О, если бы мне дали револьвер… я застрелился бы!
– На! – протянул ему свой «бульдог» стоявший тут же старик рабочий.
– Нет, нет… не убивайте, господь с вами! – испуганно отмахнулся под громкий хохот «самоубийца».
Стоявшие в карауле солдаты с любопытством рассматривали своих узников, размещенных в трех комнатах: ослепительные генеральские погоны, кресты и медали на груди, розовые и белые лысины, еще сохранившие запах вчерашних духов…
Мертвая маска штюрмеровского лица откинута в сторону соседа – Горемыкина. Длинная – узким прямоугольником – штюрмеровская борода кажется неживой, нацепленной. Больная, подагрическая нога требует, как всегда, подставки, – сидя в кресле, он вытянул и положил ногу на стул, часть которого услужливо уступил второй сосед – тощий, инфантильный старичок, генерал Марков-Финляндский.
Этот генерал, могло показаться, мало интересуется приходом новых людей: он только на минуту устремляет взор на входящих и сейчас же, как бы дорожа каждой минутой, продолжает исписывать карандашом лежащие перед ним на столе листки бумаги. Впрочем, этим заняты неизвестно с какой целью и другие арестованные.
На большом канцелярском столе, накрытом белой накрахмаленной скатертью, лежат груды книг, тут же пустые стаканы и остатки еды. В комнате строгая тишина: обитателям ее запрещено переговариваться. Но стоит появиться здесь караульному начальнику или коменданту – и узники нарушают обет вынужденного молчания. Просят о разном, но все – об одном: разрешения поразговаривать.
Отказ принимают печально и покорно.
– Вот и хорошо… я очень люблю тишину, – соглашается шамкающий голос.
Узники с плохо скрываемым презрением смотрят на выжившего из ума старца Горемыкина. Он потонул в широком кожаном кресле, он недвижим, и только дымящаяся толстая сигара во рту говорит о неисчезнувшем дыхании этого разрушенного годами, безжизненного тела.
– Товарищ комендант! Товарищ, одну минутку… по секрету.
Это слово так необычно здесь – «товарищ»…
– Одну минутку…
Это – хорошо известный всем Манасевич-Мануйлов. Толстенький, подвижной, он наседает на саженного преображенца, не спуская с него своих пытливых близоруких глаз. Один из них, как всегда, по привычке, прищурен, но преображенцу кажется (впрочем – безошибочно), что проситель хочет предложить ему что-то жульническое.
Распутинский друг таинственным шепотом пытается тут же говорить о своей невиновности и безосновательности своего ареста. Он сует преображенцу какую-то записку с просьбой передать ее по назначению и просит, просит, просит…
Потеряв надежду дождаться своей очереди, грузный, оплывший жиром адмирал Карцев отталкивает его:
– Посторонитесь маленько…
У него – другая просьба: нельзя ли обменяться ему местами на ночь с князем Жеваховым – отдать узенький диван и получить широкое, вместительное кресло?
Жандармский полковник Плетнев вызывает улыбку всех сменяющихся караулов: он в штатском костюме своего младшего сына! От жилета до брюк белым кушаком вырисовывается нижняя рубаха. Узкие, короткие брюки обнаруживают солидные мускулистые икры жандармского полковника. Короткие рукава чужого пиджачка лишают полковника возможности свести руки.
В несколько лучшем виде был доставлен сюда анекдотический министр здравоохранения Рейн: на нем тоже было чужое платье – очень широкое, принадлежавшее какому-то толстяку. На плечах у Рейна клетчатый плед, на шее – высокий стоячий гуттаперчевый воротничок без галстука, с одной торчащей запонкой.
Толпы журналистов осаждают министерский павильон, стремясь проникнуть в его комнаты, но караульные неумолимы:
– Отходите, отходите. Тут вам не кикиматограф!
И несколько дней этим словом – «кикиматограф» – называли весело журналисты временное узилище для бывших министров.
Была ночь, когда к одному из студентов-милиционеров во дворе Таврического дворца подошел неизвестный человек в шубе с широким котиковым воротником и мягкой, надвинутой на лоб шляпой. Он отозвал его в сторону и сказал:
– Скажите, вы студент?
– Да, путеец, – последовал ответ.
– Прошу вас, проведите меня к членам комитета Государственной думы. Словом, к кому следует…
– А может быть, в Совет рабочих депутатов? – спросил студент.
– Нет, нет! – запрыгали губы неизвестного. – Я хочу видеть своих старых товарищей по совместной работе. Вы сейчас все поймете… Я – Протопопов… Молчите, не разглашайте пока!
Лев Павлович Карабаев сидел в родзянковском кабинете, набитом людьми, когда вихрем влетели в него несколько человек с громким, восторженным криком:
– Протопопов арестован!.. Протопопов, ур-ра!
Все выскочили в коридор – навстречу арестованному министру, затерявшемуся в гудящей, возбужденной толпе.
– Керенского! Позовите Керенского! – в несколько голосов требовали встревоженные думские депутаты, опасаясь за участь арестованного, особенно ненавистного народу.
Лев Павлович в числе других бросился разыскивать «специалиста» по спасению бывших министров. И через минуту Керенский был на месте.
– Только не волнуйтесь… только не волнуйтесь, Александр Федорович! – любовно подбадривал его Карабаев.
Керенский шел, опираясь на увесистую дубинку. Он был еще не совсем здоров: недавно только ему оперировали почку, а тут еще… непрерывные речи, толпа качает его каждый час – «того и гляди, погубят этого человека», – опасался, уже как врач, Лев Павлович.
– Держите! – сунул ему дубинку в руки Керенский и сам помчался вперед.
– Прибыла пожарная команда… сам брандмайор! – сострил кто-то из толпившихся в коридорчике, и Льву Павловичу показалось, что это знакомый голос журналиста Асикритова: он неоднократно сегодня наталкивался во дворце на этого вездесущего желчного человечка!
Керенский был желт, глаза широко открыты, рука поднята ребром вперед. Он как бы разрезал ею толпу, поглотившую арестованного.
– Не сметь прикасаться к этому человеку!
Толпа отхлынула, расступилась, рассыпалась, как треснувшая скорлупа ореха, открыв взору высохшее горклое зернышко – боязливо сжавшееся, перекошенное протопоповское лицо с почерневшей, отвисшей губой.
Она дрожала, как у эпилептика.
– В-ваше прев-восходительство, отдаю себ-бя в ваше распоряжение…
И тогда другое лицо – нездоровое, с больной кожей, со следами тяжелых бессонных ночей и опухшими, красными, как у кролика, глазами – придвинулось к нему вплотную, и хриплый, лающий голос прокричал в толпу:
– Бывший министр внутренних дел Протопопов! От имени Исполнительного комитета объявляю вас арестованным!
– Спасибо, ваше превосходительство! – смешливо оживился вдруг Протопопов и, наклонясь к своему избавителю, стал что-то шептать ему на ухо.
– Громче, громче! Чтобы все слышали! – закричали со всех сторон.
– Господин караульный офицер! – ударил Керенский негодующую толпу хриплым бичом своего наигранно-повелительного голоса. – Бывший министр внутренних дел желает сделать мне секретное государственное сообщение. Потрудитесь провести его в отдельную комнату!
Через полчаса стало известно, что министр сообщил Керенскому список домов, на крышах и чердаках которых расставлены были полицейские пулеметы, – он был труслив и услужлив, Александр Дмитриевич Протопопов!
Но, едва отдышавшись, он поспешил пустить в ход свое обычное лукавство, ставшее уже глупостью: он предложил себя в посредники между… царем и революцией.
Ему отвели диван в «тюрьме министров» и приставили особого часового.
Ну, сколько можно рассказать за четверть часа, что пробыл дома?..
За это время три раза звонил телефон в кабинете, и каждый раз, прибегая, стучался в дверь студент Гриша Калмыков.
– Лев Павлович, по срочному делу!
Из всех звонков один действительно был весьма срочен, а другой, пожалуй, представлял несомненный интерес. Первый принадлежал новому министру иностранных дел: Милюков просил поторопиться с приездом на Миллионную 12, где находился особняк князя Путятина, – уже почти все собрались.
Вторым звонком вызвал к телефону незнакомый человек – инженер Михаил Павлович Величко. Он говорил о каких-то странных и непонятных сразу вещах:
– Я прошу меня принять… Где угодно вам, но только сегодня. Я не могу говорить по телефону… Не сомневайтесь в моей абсолютной преданности вам и новой власти. Случай вручил в мои руки важнейший документ… не могу сказать. Я привезу его вам на квартиру и готов ждать до поздней ночи, Поверьте мне: важнейший! Боюсь по телефону…
На третий звонок подошла Софья Даниловна и, возвратясь в спальню, доложила:
– Он звонит сегодня уже второй раз. Иван Митрофанович Теплухин.
– Здесь? Приехал? Что-нибудь от Жоржа? – торопливо переодевался Лев Павлович.
– Я сказала ему, что, может быть, ты будешь к ночи дома. Но лучше, сказала я, завтра утром. У него очень взволнованный голос… Так ты действительно министр, Левушка? – заглядывала она в его глаза: с улыбкой, нежностью и неожиданной застенчивостью, которую он уловил и расценил по-своему.
– А что ж здесь удивительного, Соня? – досадуя на ее удивление, явно обиженный им, сказал Карабаев, – Меня, кажется, знает вся Россия! Неужели же вся страна знает… подготовлена к этому, а собственная жена… меньше других ценит меня!..
– Левушка, голубчик, что только ты говоришь?! – схватила его руку для поцелуя Софья Даниловна. – Боже, как ты изнервничался… разве можно так? Как мог ты так думать?
Она припала губами к его руке, и ему стало приятно и одновременно – стыдно.
– Прости меня, – привлек он к себе всхлипывающую жену. – Меня события так растрясли, так растрясли, ей-богу! Пожалуйста, прости меня, Соня. Я дурак, Сонюшка…
Уже сидя в автомобиле вместе со своими «адъютантами», он еще раз обругал себя мысленно.
Он сорвал свое раздражение на жене, – он сознает это. То самое раздражение, ту самую досаду, которая нет-нет – и дает себя чувствовать со вчерашнего дня. Он скрывал ее истинную причину, но если бы кто-нибудь из политических друзей догадался о ней, Лев Павлович перестал бы таиться.
Он министр, но отнюдь не того ведомства, которого мог ждать для себя по праву. Всю жизнь выступать в Думе главным оппонентом по бюджету, заслужить у самого Ллойд-Джорджа прозвище «антиминистра русских финансов», быть всегдашним думским дуэлянтом графа Коковцева, а затем Барка и… пойти вдруг теперь главой другого ведомства! Его даже не спросили как следует, хочет ли он того.
В разгар событий, когда на улицах Петербурга революционные толпы солдат и рабочих решили уже судьбу трона и голицынского правительства, в какой-то отдаленной комнатке Таврического дворца, скрываясь ото всех, его, карабаевский, друг и вождь их партии, Милюков, составлял список членов Временного правительства. Это было вчера. Надо было торопиться, надо было объявить стране состав новой власти – объявить, от имени Государственной думы, потому что бог знает чего завтра может потребовать мгновенно возникший Совет рабочих и солдатских депутатов: увы, ведь он только и распоряжается вооруженной силой революции… Надо было спешить, чтобы утихомирить и ввести в русло порядка стихию народных чувств.
– Керенского… Обязательно Керенского не забудьте, Павел Николаевич, – напоминали Милюкову разные люди о человеке, которого беспрерывно качали теперь на всех митингах. – Очень подходящий громоотвод.
Но седовласому упрямцу хотелось видеть рядом с собой в правительстве партийного единомышленника, московского адвоката Василия Маклакова, и только гул столичных улиц и настойчивость пугливых думских друзей изменили намерения признанного думского вожака.
Маленькие красные уши его пылали, голова низко склонилась над столиком, на котором лежал потрепанный блокнот с вписанными в него и перечеркнутыми фамилиями.
– Ладно… юстиции. Предположим. Теперь финансов… вот видите, это трудно. Все остальные как-то выходят, а вот министр финансов…
– А Карабаев? – удивились милюковской забывчивости.
– Да нет, Карабаев попадает в другое министерство! Вот видите, у меня уже записано.
– А есть лучший? Кто же?
– Просто теряюсь, господа!
Может быть, невольно насплетничали Льву Павловичу об этом разговоре, может быть – не так все это происходило, но… похоже было на истину. И – уже по одному тому, что нежданно-негаданно в списке министров на его, карабаевском, месте очутился доселе неизвестный широким политическим кругам, совсем молодой богач-киевлянин Терещенко.
Лев Павлович ни разу даже не видел его в лицо! Брат Георгий, приезжавший на рождество, рассказывал, правда, об этом киевском миллионере (да и дочка Ириша упоминала как-то о нем) – очень мил, получил европейское образование, радикал и меломан, великолепно «лидирует» автомобиль. Но вот как он будет «лидировать» финансы огромной, потрясенной в войне России? Возьмет ли за него ответственность капризный упрямец Милюков, так несправедливо распорядившийся министерским местом своего старого доверчивого друга?
Лев Павлович считал, себя в душе обиженным, и это чувство время от времени напоминало о себе, как только всплывал в памяти знаменитый лидер партии.
Но чувство это было преходяще: другой Милюков – Милюков, провозившийся весь позавчерашний вечер с делегацией Совета рабочих депутатов, пожелавший проконтролировать первую декларацию нового правительства, – встал перед его глазами.
…Пришли трое.
Думцы полагали и надеялись, что представителями Совета придут знакомые всем парламентские «левые» во главе со стариком кавказцем Чхеидзе, может быть – все тот же приучивший к своей стремительности Керенский, с которым им было уже легко, – а появились вот совсем другие люди.
Из них троих Лев Павлович знал, и то больше понаслышке, присяжного поверенного Соколова, о котором говорили, что он и большевик и меньшевик, но в том и в другом случае человек малой ответственности. Двое других были совсем неизвестны Карабаеву.
Один из них был здоровенный, плечистый длиннорукий «дядя» с большой, окладистой черной бородой и румяными щеками коренного сибиряка-крестьянина, хотя достоверна сообщалось в кулуарах, что он журналист.
Другой – очень худой, впалогрудый, бритый, как актер, со злыми, узкими губами и желтовато-серыми глазами под костлявыми надбровными дугами.
– У дьявола мог бы служить такой секретарь! – шепотом сказал о нем Шульгин Льву Павловичу, и Карабаев не спорил.
За этих-то людей и взялся Милюков.
Он потребовал, чтобы Совет особым воззванием к солдатам воспретил насилия над офицерами. Трое – настаивали на выборном офицерстве, трое требовали отказа в правительственной декларации от монархии и назначения выборов в Учредительное собрание, а упрямый, вцепившийся в них думский вожак настаивал на сохранении конституционной монархии – с малолетним царем Алексеем и регентом Михаилом.
Это продолжалось долго, очень долго: несколько часов. Все остальные уже давно выбыли из строя. Они в изнеможении, с головной болью лежали, растерзанные, в креслах, в полутьме, потому что кто-то еще днем вывинтил несколько лампочек в родзянковском кабинете, и свет был неполный.
Трое и один… Они сидели за столиком у окна, писали поочередно и каждую строчку текста брали с боем – трое у одного и один у троих – как неприятельский окоп.
– Неужели вы надеетесь, Павел Николаевич, – спрашивал насмешливо узкогубый, бритый, – что Учредительное собрание оставит в России монархию? Ведь ваши старания все равно пойдут прахом!
– Учредительное собрание может решить, что ему угодно. Если оно выскажется против монархии, тогда я могу уйти. Сейчас же я не могу уйти. Сейчас, если меня не будет, то и правительства вообще не будет.
Правительство покорно, бессловесно лежало тут же в креслах.
Старик Чхеидзе, свесив голову в сторону своего соседа – франтоватого, угрюмого графа Капниста, безнадежно вздыхал и всхлипывал:
– Все пропало… совсем все пропало. Вот когда всякая партийность должна отойти в сторону. Если мы не сговоримся здесь, толпа сделает свое дело. Я вам говорю: все пропало!.. Вы не знаете, граф, как трудно ладить с рабочей толпой.
– Скажите же своим! – рассердило, прикрикнул Капнист на размякшего лидера меньшевиков.
Чхеидзе вдруг, в припадке неожиданной откровенности слезливо прошептал:
– А вы думаете, они сами не боятся толпы… народа?! Оттого ведь, оттого ведь… Скажите Милюкову, чтобы что-нибудь уступил!
Но вскоре обе споривших стороны уже не пришлось упрашивать. Надо было кончать дело «миром»: через час революция могла потребовать большего, чем ей готовили в испуганной и ненавидящей думской комнате «народные представители» – меньшевики, эсеры, кадеты и октябристы.
И, заключая мир между собой и договор против революции, обе стороны торопливо и услужливо поменялись ролями: представители меньшевистского Совета написали текст, провозглашавший власть Временного правительства, а Милюков без труда для себя составил декларацию меньшевистского Совета, с которой уступчиво согласились его лидеры.
– А если правительства не будет, – напоследок холодно угрожал Милюков, – то… вы сами понимаете…
– Он прав, – шепнул Лев Павлович соседу. – Разве можно без него?
…Эта же мысль мелькнула у Карабаева и в тот момент, когда автомобиль остановился у подъезда на Миллионной 12.
