Текст книги "Крушение империи"
Автор книги: Михаил Козаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 44 (всего у книги 68 страниц)
А затем еще: где и когда он увидится с членами ПК?
На все эти вопросы у Федора был готов ответ.
На новое местожительство Ваулин переедет сегодня же вечером. Это квартира в Лесном у типографского рабочего Михайлова – «Вани-печатника», которого он хотя и не знает, но у него сейчас самое удобное место.
В Лесной к Ваулину явится кто-либо из членов исполнительной комиссии и свяжет его с ПК. Это, произойдет, вероятно, завтра, так как вследствие происходящих сейчас забастовок рабочих ПК должен будет собираться почаще.
А что касается паспорта, то он уже изготовлен, и Ваулин может убедиться – изготовлен не плохо. Уходя из дому, Федор протянул Сергею Леонидовичу замусоленный, потрепанный паспорт с необходимыми на нем отметками полицейского участка, выданный на имя освобожденного от воинской повинности уроженца города Вильно Леонтия Иосифовича Кудрина, тридцати лет.
– Запомнить бы только! – рассмеялся Ваулин. – «Леонтий Кудрик» – а?..
Но… чертовское совпадение: он действительно был уроженцем города Вильно! Это вызвало неожиданные, быстро промелькнувшие в голове воспоминания о детстве.
Мать, Екатерина Львовна, рассказывала ему:
«А ты родился в каюте корабля, на котором отец твой был капитаном».
«Какой это был корабль? – расспрашивал он, мальчик. – Большой? Красивый?»
«Это был плот, – отвечала она. – Много-много бревен, связанных веревками, и на этом плоту – шалаш. В нем твоя мать плавала с отцом. Отец стоял у большого руля – эдакого длинного бревна, затесанного на конце веслом. Называл он его опочиной и направлял этим рулем плот по стремнинам реки Вильи».
И дальше, не то по рассказам матери, не то по сохранившейся детской памяти, рисуется большой лесопильный завод на реке Вилье, в городе Вильно. Отец там ворочает бревна, а он, пятилетний мальчуган Сережка, бродит среди пил, цепей, вагонеток, вертится около какого-то полуголого дяденьки, который огромной лопатой забрасывает в пылающее жерло котлов опилки…
Однажды пришли на квартиру полицейские, и отец куда-то исчез. А он, Сережка, и мать остались жить на окраине города. Мать с утра до вечера уходила шить в какую-то мастерскую, а вечером приносила пестрые лоскутки, обрезки ленточек, деревянные катушечки и остатки вкусного обеда с хозяйского стола.
В летний день, когда ему, Сереже, исполнилось уже восемь годков, играя с детьми в палисадничке у дома в «извозчика» и «барина», он увидел вдруг знакомую фигуру шагавшего по улице человека – в длинном сером пыльнике, рыжего, сутуловатого, с голубыми, как у Сережи, глазами. Ваулин приехал из далеких краев, из Уральской области, от киргизов и казаков: «Там жить лучше, хлеба больше. Приволье большое, много земли, можно корову держать».
И вот уже – железнодорожная будка: где-то далеко-далеко от привычных мест. Кругом – неоглядная степь, на десяток верст – ни души. Здесь поселяется с семьей Ваулин – старший ремонтный рабочий дороги. Летом – горячий колкий ветер, жара, пыль. Зимой – беспредельные тысячепудовые снега и страшные, пугающие детское воображение бураны.
Здесь умирает вскоре отец, и Екатерина Львовна становится через год женой народного учителя.
Воспоминания расслабляют человека, – Сергей Леонидович гонит их прочь. Он прячет паспорт в, карман и думает о том, что предстоит теперь делать «Леонтию Кудрику». Много, – ох, как много дела впереди…
Он один в квартире, он никому не откроет на звонок – так велено ему. И, проходя по прихожей, он досадует, что скрипят здесь половицы и что скрип этот может услышать кто-нибудь на площадке.
В рабочей комнате Сергеева он увидел висящий на стене телефон и подумал в ту же минуту об Ирише. Стоило только снять трубку, назвать хорошо запомнившийся карабаевский номер, – и, может быть, сразу же, вот сейчас, он услышит знакомый голос девушки.
Желание было очень сильно, он схватил уже слуховую трубку, но тотчас же одумался: кто его знает, может быть, разговоры по карабаевскому номеру подслушивают? Охранка многими ведь по разным причинам интересуется, и вдруг он так неосторожно свяжет эти два телефонных номера!.. Навлечь подозрение на квартиру Федора – поступок недопустимый! И Сергей Леонидович устоял против соблазна.
Новости, принесенные вечером друзьями, опечалили. Стало известно об аресте «связистки» Громовой, о засаде на Подольской улице. В ту же ночь было арестовано еще несколько партийных товарищей, в том числе один, у которого хранилась касса выборгского районного комитета.
Переезжать сегодня в Лесной, к печатнику Михайлову, оказалось невозможным, так как не удалось с утра связаться с ним, предупредить, и Ваулину придется поневоле задержаться здесь на день-другой.
– Сие не входило в наши планы, – откровенно сказал Федор, и Сергей Леонидович понял, что не трусость же, конечно, говорит в нем, а разумная осторожность.
Это же чувство руководило женой Федора, когда через день (было воскресенье) неожиданно появилась в квартире девушка в нарядной шубке, нерешительно отрекомендовавшаяся как посланница Надежды Громовой.
О нет, – так не приходят незнакомые люди по делам организации! Если действительно посылала, то почему девушка не знает пароля? И как она могла прийти от Надежды Ивановны, когда та вот уж три дня как арестована?.. Что-то тут неладно, пахнет провокацией или, в лучшем случае, – печальная, недопустимая путаница.
Вера Михайловна была убеждена в верности первой догадки, но симпатия, которую вызывала к себе незнакомая девушка с широко открытыми светло-карими глазами, заставляла почему-то предполагать и другое. Впрочем, разве в охранке все агенты обязательно должны быть внешне отталкивающими, с подозрительными, неприятными лицами?.. И Вера Михайловна не поддалась возникшему на минуту чувству приязни: Ириша была взята на подозрение, потому что Громова впопыхах забыла дать ей пароль.
В тот момент, когда она выходила, Сергей Леонидович в щель полураскрытой двери увидел Ирину. Еще мгновение – и он выскочил бы в прихожую, окликнул бы по имени, подбежал бы к девушке, но, заметивший движение Ваулина, ничего не понимавший Федор схватил его за руку и удержал на месте.
– Что с вами? – спросил он, как только захлопнулась за Ириной дверь.
– Это она… моя невеста, – просто и для самого себя неожиданно произнес это слово Сергей Леонидович. – Вы можете верить ей.
– Вот оно что? Чертовщина какая!.. Вера, слышишь: это его невеста!
Вера Михайловна разволновалась:
– Что же делать? Позвать ее, вернуть?
– Я догоню… поговорю на улице… пять минут… – думал вслух Ваулин.
– Глупости! Вам сегодня вечером переезжать отсюда, а днем вы никуда не покажетесь, – рисковать хотите? Уж лучше вернуть ее сюда, – склонен был поддержать жену Федор.
«Сюда? Отсюда позвонить даже не решался, дабы не подвергать опасности сергеевскую квартиру!..» – Сергей Леонидович покачал отрицательно головой:
– Нет, не надо.
– Вы опасаетесь? Кто она? – спросила Вера Михайловна.
– Дочь Карабаева.
– Карабаева?.. Какого?.. Думского?
– Того самого. Но это ничего не значит, – поспешил Ваулин рассеять удивление своих друзей. – Она – наша. Она в студенческой организации. Ирина выполняет партийные поручения. Ее знает Лекарь, например…
– Достаточно, если ее знает член ПК Ваулин! – улыбнулся Федор.
– Я догоню ее, верну!
– Не ты, Вера! Пожалуй, я сделаю.
– Ну, так скорей! У нее какое-то поручение от Громовой, а мы тут еще рассуждаем! – убеждала Вера Михайловна.
Этот довод должен был разрешить все сомнения, но Сергей Леонидович настоял на своем: звать сюда не надо, он требует так поступить и просит только обсудить, кто добудет громовскую записку и кто поможет ему встретиться с Ириной.
Вера Михайловна вызвалась наладить оба эти дела.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Петербургский Комитет большевиков постановил…
Первым, кого встретил в Лесном, был Андрей Петрович Громов.
Сразу и не узнать было его. Отпустил усы и рыжеватую бородку клинышком, волосы на голове подстрижены кружочком, как у подрядчиков или трактирных официантов. А лицо – все такое же, еще более похудевшее: маленькое, серокожее, с розовыми, просвечивающимися ушами – тончайшими, как у младенца.
На двукратный стук в дверь Сергея Леонидовича он распахнул ее перед долгожданным «гостем» и ввел его в комнату.
– Вот это дело! Давно не виделись… – жал он руку Ваулину. – Заходите, садитесь да говорите скорей, как величать вас теперь?
– А хозяёва где? – оглянулся по сторонам Сергей Леонидович.
– Хозяйка у соседей, а хозяин должен скоро прийти. Паспорт ваш?
– Леонтий Иосифович Кудрик, – прищурив весело глаз, отрекомендовался с поклоном Ваулин.
– Ну, а у меня тоже есть фальшивка. Только не для Ваньки, а для полиции. Ваньку почти что с детства знаю. Так что можете смело меня по имени, по-настоящему… Здесь первое время жить будете, – продолжал Громов. – Деньги – вот, пятьдесят целковых, – протянул он их Ваулину. – Затем еще насчет явок, да… Квартира – «почтовый ящик», чтобы сообщить в ПК, – Гусев переулок, четыре, зубной врач Сокальский. Завтра – комитет. В Новой Деревне, на Коломягском, у булочника Кузьмина. Вы его должны хорошо знать: прошлый год три раза у него собирались.
Он напомнил Ваулину точный адрес.
Громов вообще был точен и деловит. И покуда ни сообщил всего, о чем должен был известить нового, члена ПК, – ни о чем не спрашивал того, ничего о себе самом не говорил. Возможно, он торопился – говорить о самом главном, покуда они находились в квартире только вдвоем.
«Знает он о жене или нет?» – думал, слушая его, Сергей Леонидович, а сам оглядывал комнатенку, соображая, где же предстоит ему тут разместиться, на чем придется спать: ни кровати, ни диванчика в этой комнате не было.
Андрей Петрович словно читал его мысли:
– Полотнянку складную Ванька поставит тут. А сам с супружницей – в той (он махнул рукой на дверь), в спальне… Про Надю мою не знаете, – а? – наконец, заговорил он о личных делах, но ничем внешне не, показал своего волнения.
– Знаю, – сказал Сергей Леонидович соболезнующе. – Охранка взяла.
– Взяла-а… – угрюмо-ленивым тоном повторил Громов, глядя исподлобья. – Нас не перешибешь, – сверкнули вдруг его глаза, – да и охранка, знаете, не репу сеет… Волков грудью кормит!
Иногда, как и на этот раз, он говорил загадками и поговорками, – Сергей Леонидович выжидал конца его речи.
– Крупного зверя вскормила, матерого… Нас всех продавал! Хотя… не вырастала еще та яблонька, чтобы ее черви не точили. Что, нет? Море не выпьешь – так и пролетариев всех не продашь… Мирона Черномазова признали бы сволочью? – неожиданно выкрикнул Громов, наклонившись через стол.
– Да что вы?! – готов был подскочить на стуле Сергей Леонидович.
– Он и есть. Почти с поличным.
– Да не может это быть!
– Не может, не может!.. – передразнил сердито Громов, и его горбатое адамово яблоко на узеньком горле заходило – вверх-вниз – как маленький поршень.
Низенький, уродливый человек с кривым, рассеченным носом, с умными черными глазами, вжигавшимися в собеседника, встал теперь в памяти Ваулина.
Черномазов?.. Страстное острое «перо ПК», как называли его многие, партийный организатор в страховых кассах… Мирон Черномазов и охранка – чудовищно!
Если бы не такой человек, как Громов, сказал это, – Сергей Леонидович отказался бы поверить.
– Как же это? – требовал он подробностей, но стук в дверь помешал их сегодня выяснить.
В комнату вошел молодой человек в темном ватнике чуть пониже колен и суконной круглой шапке, отороченной облезлым дешевым мехом. На плечах и на шапке лежали быстро тающие хлопья снега. Он выпал за то время, покуда Ваулин и Андрей Петрович сидели в доме.
Хозяин квартиры дружелюбно кивнул своему старому знакомому и с нескрываемым любопытством, но без удивления посмотрел на Сергея Леонидовича.
– Будьте, как говорится, знакомы, – сказал Громов. – Это и есть Ваня, а это…
– Кудрик! – поспешил назваться Сергей Леонидович.
– Кудрик, Леонтий Иосифович! – выдержал «экзамен» Громов. – Твой это, Ваня, постоялец. Прошу любить и жаловать.
– Любить – за этим дело не станет, а вот жаловать как, Андрей Петрович? – жестом обвел хозяин и протянул руку гостю.
Она была холодная, клейкая от пота, и, словно понимая, что это может быть неприятно другим, Михайлов не сжимал ее при рукопожатии, а, протянув вялую руку, тотчас же стыдливо ее отдернул. Сергей Леонидович незаметно для него брезгливо вытер свою ладонь о штаны.
– Чайку бы попить… – сняв верхнюю одежду, суетился молодой хозяин, ища глазами чайник на привычном месте.
– Взяла твоя Ольга, – разъяснил Громов. – Кипятку пошла брать к соседям. Ну, как дела? – расспрашивал он. – Отнес, или не вышло?
– Отнес. Оттого и опоздал домой маленько, Андрей Петрович. Все в акурат сделано, – быстро скосил он глаз в сторону нового гостя: «Потом, может?» – молчаливо спрашивал он.
– Говори все, – распоряжался Громов. – От Леонтия Иосифовича у нас с тобой секретов быть не может, – понятно?
– Очень даже! – весело ответил Ваня. – Жениху, значит, отнесено, – продолжал он. – Но какой случай был, Андрей Петрович! Ой, случай!..
– Кто это жених? – спросил Сергей Леонидович, перебив разговор.
«Женихом» оказался, – как объяснил Громов, – некий студент Салазкин, член организации. Живет он теперь на Николаевской, в новом, еще не достроенном доме, заселяемом небогатыми жильцами. А до этого Салазкин жил где-то в конуре вместе со своим товарищем-студентом. И вот в один прекрасный день Салазкин – человек тихий, стыдливый, углубленный в науку – объявляет изумленному другу, что женится и уезжает из квартиры – в разгар зачетов, изменяя науке! «Повенчали» Салазкина с довольно пожилой партийной работницей и… оборудовали у них на Николаевской типографский станок. Туда-то и приходят товарищи – Ваня и другие – печатать прокламации. Шум «вечеринок» и моторов находящегося при доме большого гаража отлично помогают работе печатников.
Коротко рассказав об этом Сергею Леонидовичу, Громов напомнил хозяину квартиры:
– Что за случай был, – а?
Он ничего не пропускал мимо ушей, он был пытлив, по-своему придирчив к каждой мелочи. Эту черту его характера Ваулин давно уже приметил и старался, как мог, перенять ее у опытного конспиратора Андрея Громова.
– Набрал я, значит, Андрей Петрович, вчерась и сегодня кранку и – в акурат ее веревочкой, петелькой! Чин чином все. Идти, значит, уже с работы, – я эту штуковину возьми и запрячь за пазухой. И незаметно, конечно, придерживаю: руку вроде к сердцу прикладываю. Ну, так и иду в меланхолии вроде. А рядом со мной еще человек пять по коридорчику. Бац – остановочка! Василий Иваныч, метранпаж наш, стоп, говорит, дело есть. «Какое такое дело?» – думаю. «Заработать, говорит, друзья, желаете?» А сам руку мне на плечо кладет и не снимает. Ну, думаю, пропал я! Истинное дело, пропал!.. Старый-то черт, Василь Иваныч, подсмотрел, наверно, и нарочно разговор повел… Доставит к хозяину, – иначе как нее? Руку я от сердца, конечно, вниз, чтоб подозрений не было, – верно, Андрей Петрович?
– Тебе видней! – повел бровью Громов.
– И вдруг телом чувствую: шрифт, батеньки мои, за пазухой-то рассыпался, – а? Василь Иваныч поверх очков глядит на нас, все больше на меня, что-то говорит насчет ночной смены, а в ушах у меня шум, уши – ровно ветром забило. А свинец-то до ремня на брюхе упал, оттянул рубаху, во что!.. Переступил я с ноги на ногу, а шрифт, батеньки мои, помаленьку кап-кап на пол. Буквочка за буквочкой! «Что делать? – думаю. – Так, думаю, вся гранка, господи, прости!» Схватился я руками за живот, а Василий Иваныч мне: «Чего, говорит, с тобой, Ваня?» А я корчусь, корчусь… Простите, говорю, такие, говорю, дела требуют, а сам в отхожее спасаюсь. Вон какое дело было, Андрей Петрович… Жениху-то только шрифт достался. Заново, выходит, по такой случайности, надо набирать им. Они сами там сделали наборную кассу и научились набирать: студент самый и другие, – пояснял Ваня Кудрику.
Сергей Леонидович внимательно наблюдал Ваню-печатника. Русый, широколицый и курносенький, с васильковыми, весело постреливающими глазами, с захлебывающимся по-детски звонким голосом, когда много, как сейчас, говорил, – он понравился, был симпатичен Сергею Лёонидовичу, и мокрая безжизненная ладонь его не вспоминалась.
Жена Вани Михайлова оказалась ему в пару. Такая же невысоконькая, светлорыжеватенькая, тоже курносенькая, с шустренькими, лихорадочными глазками, хохотунья, – она похожа была на мужа, как сестра.
«Петушок и курочка – цесарки!» – дружелюбно окрестил в уме Сергей Леонидович эту пару.
Они оба по-одинаковому даже пили чай – наливали его в блюдце и на ладони подносили его ко рту; оба, сидя на табуретках, болтали ногами, как дети. И, как дети, оба с любопытством поглядывали на малоразговорчивого своего «постояльца» и с почтительностью, с некоторым испугом даже прислушивались к тому, что говорил им Громов.
А он строго-настрого наказывал востроглазой Ольке: ни одна душа не должна знать, что ночует тут Леонтий Иосифович Кудрик, – ни одна, понятно? А если случайно зайдет кто в дом и увидит, – сказать, что «дядя» приехал по делам в столицу, что торгует «дядя» всякой продуктовой мелочью.
– А чей они будут дядя: мой или Вани? – спрашивала хохотунья.
– Ну, пускай – твой, Олька! – впервые за вечер улыбнулся Андрей Петрович, подмигивая ей.
Он вскоре ушел, не забыв удостовериться по-хозяйски в прочности и пригодности внесенной в комнату складной кровати для Ваулина, и Сергей Леонидович остался в обществе незнакомых людей. Вскоре и молодая пара покинула его. Закрыв дверь за собой, «цесарки» долго шептались в своей комнате.
История с Ваниным шрифтом напомнила Сергею Леонидовичу случай, происшедший с ним самим. Это было несколько лет назад, когда жива еще была Надя, покойная жена. В то время они жили на разных квартирах, оба – на Васильевском острове.
В комнате Ваудина хранился недавно привезенный ящик со шрифтом, предназначенным к отправке гельсингфорской партийной организации. Шрифт почему-то долго не забирали, а его необходимо было переправить в другое место: в те дни Ваулин ждал очередного обыска. Тащить на себе ящик, к тому же плохо сколоченный, было явно неудобно. Звать извозчика – навлечь на себя подозрения. Надо было нагружаться самому. Задача была не из легких: разместить на себе все содержимое ящика, да так, чтобы не перетягивало ни на одну сторону и чтобы можно было влезть в пальто. Пришлось употребить в дело старые брюки, завязав крепко концы их так, чтобы получился двойной мешок. В каждую половину его вошло фунтов по тридцать. Концы брюк были перекинуты через шею и повисли по бокам туловища. Карманы пиджака и пальто были также наполнены шрифтом, – пальто едва застегивалось на одну пуговицу.
Он шел к Наде. Осенняя слепая ночь матерински любовно покровительствовала еле двигавшемуся конспиратору. Дорога в конце Острова была покрыта подмерзшими кочками грязи, о которые спотыкались ежеминутно ноги: он шел петлистой походкой пьяного человека. Через каждые 40–50 шагов Ваулин опускался на землю, вызывая смешок случайных прохожих.
Ему и самому становилось смешно.
Но тогда… это было по-своему романтично и привлекательно! Надя так и оценила его крестовый путь до ее квартиры и, не страшась возможных последствий, спрятала, у себя под кровать его изумительную ношу.
Через три дня после первой встречи с членами Петербургского Комитета в Новой Деревне Ваулин написал листовку ПК: воззвание ко всем рабочим Петрограда.
«26 октября состоится суд над теми из наших товарищей матросов, кто захотел включить свои силы в революционное движение рабочего класса. Им осмеливаются угрожать смертью за то, что они и в душных казармах сохранили ясность революционного сознания. Несмотря ни на какие угрозы военного положения, товарищи матросы не захотели, не смогли быть бессловесным орудием в руках шайки грабителей, упивающихся никогда не виданной прибылью, барышами от устроенной ими всемирной бойни…
Товарищи матросы и солдаты, – заканчивалось ваулинское воззвание, – мы заявляем свой голос возмущения против смертельной расправы с вами. В знак союза революционного народа с революционной армией мы останавливаем заводы и фабрики. Над вами занесена рука палача, но она должна дрогнуть под мощным протестом восстающего из рабства народа. Долой суд насильников! Долой смертную казнь! Да здравствует стачка протеста! Да здравствует единение революционного пролетариата с революционной армией!»
Остановить фабрики и заводы, – о нет, это не было пустой угрозой… В точно назначенное число, спустя всего лишь пять дней после закончившейся стачки на Выборгской стороне, началась новая рабочая забастовка, охватившая около ста тысяч человек. Теперь бастовали уже во всех районах города: большие знаменитые фабрики и маленькие мастерские, как, например, шорно-столярные или граверные.
На огромном теле Петербурга омертвевали один за другим, день за днем, его отдельные участки, угрожая жизни всего организма столицы. Она с испугом, надеждой и враждой (всякий – по-разному) смотрела на свои окраины: не понесут ли оттуда снова, как в памятный, далекий январский день, алые полотнища восстания?
Слово «революция» теперь произносилось вслух, и министр Протопопов приказал спешно обучить полицейских пулеметной стрельбе. Другие министры оценили события морским английским термином: «dirty-weather», – говорили они редакторам газет, что означало: «грязная погода», батенька!.. Да, грязная политическая погода накануне открытия Думы. Депутаты съезжались со всех концов России, кто познатней – бежал за новостями к своему председателю, а тот, протягивая руку к окну, к улице, озадачивал русских парламентариев: «Боюсь, господа, что нас по первому абцугу отправят гулять!»
Тогда и министры и депутаты устремили взоры на бесстрастного доселе начальника военного округа, – и генерал-лейтенант Хабалов приказал закрыть несколько заводов, а в ворота остальных ввел войска. Рабочих, что помоложе, арестовывали на квартирах и препровождали под конвоем в воинские присутствия.
Другой генерал – генерал-майор Глобусов – не уступал в рвении первому, но все же слово «революция» не сходило с уст петербуржцев.
…В эти дни собрались члены Петербургского Комитета. Пришли не все, кто должен был. Двоих, оказалось, арестовали, иных не успели предупредить о месте собрания, которое пришлось менять несколько раз из-за усиленной слежки. Но присутствовало несколько человек из районов – люди, большинство которых Сергей Леонидович не знал до сих пор.
С чувством какой-то особой внутренней собранности шел на это заседание ПК Ваулин, и все же ему хотелось, – сознавался сам себе, – чтобы и заседание не затянулось: через два часа, в семь вечера, он должен, наконец, увидеть Иришу!..
Добрейшая Вера Михайловна все устроила, как обещала, и сегодня вот в Ковенском переулке Ириша ждет его. Сергей Леонидович мысленно повторял многократно номер, дома и квартиры, где живет Иришин родственник, журналист Асикритов. Позвонить и сказать: «Из «Вечерней биржевой» к Фоме Матвеевичу». Ладно!
…В сенях его встретила пожилая – высокая и плечистая – женщина с заголенными по локоть толстыми руками. С них стекала вода и мыльная пена. Из кухни шел сыростный теплый запах стирки.
– Кого надо? – угрюмо спросила женщина.
Ваулин назвал пароль.
– Посторонись, медведица! – появился за ее спиной Андрей Петрович, вышедший навстречу приятелю.
– Кто такая? – заинтересовался Ваулин, проходя по кухне и сбрасывая здесь хлюпающие, протекающие галоши.
– С трикотажной Керстена… Будет когда у нас, большевиков, гвардия, – ухмылялся Громов, – Марфу взводным поставим! Большевистский дух в больших телесах… Про победы наши кумекаем: шутка, сто тысяч, как одного, подняли?! – оживлен был сегодня Андрей Петрович.
С этими словами он вошел, ведя за собой Ваулина, в просторную чистую комнату с белыми, как в провинции, стенами. Она одна и составляла всю квартиру трикотажницы Марфы и ее мужа.
Оба окна были завешены одеялами, дневной серый свет, просачивавшийся в щели с боков, был недостаточен, и на столе, посреди комнаты, горела большая керосиновая лампа. Каждые пять минут фитиль ее вытягивался кверху, коптил, и севший за стол Громов каждый раз по-хозяйски прикручивал его.
Сергей Леонидович уселся на свободное место, рядом с одним из членов ПК – на кованом сундучке, который тот вытащил из-под двуспальной Марфиной кровати. Сидевший в центре стола Скороходов дружелюбно подмигнул ему. Незнакомый человек с курчавой белокурой головой сказал улыбаясь:
– Товарищ Швед? Приятно видеть!
И – в ответ на удивленный взгляд Сергея Леонидовича:
– Я вас знаю: и вообще и в лицо. Прошлый год у Паниной, на лекционках, когда меньшевиков тузили, – а? Забыли, значит… Ну, да не в том дело. Яша – Чиновник – про вас рассказывал.
– Яша?.. Где рассказывал? – насторожился Ваулин.
– Передал поклон, – у меня он сейчас проживает. Приятели мы с ним.
– Ах, вот, как! Бежал, значит? – обрадовался за товарища Сергей Леонидович.
Белокурый – докладчик из района – начал свою речь. После него выступил другой, потом третий – знакомый Ваулину еще по прошлогодним сходкам.
Было одно общее в речах и репликах всех: времена таковы теперь, что легко поднять тысячи рабочих против правительства и войны: вот и в эти дни подняли, за десять дней – второй раз, – ну, а дальше что и как?
Ораторы ни в чем не оспаривали решений партийного комитета, поднявшего на ноги стотысячную армию, – они ждали теперь указаний: что дальше ей делать?
– В Питере не сто тысяч пролетариев, а больше! – подал голос ваулинский сосед по сундучку.
– Выходит – продолжать? – крикнули ему из угла.
– Выходит! – круто насупил он мохнатые растрепанные брови, просившиеся под гребешок. – Ежели ты наковальня – терпи, брат, а ежели молот – то ударяй, и все тут!
– Это верно, конечно, про молот! – отозвались с мест.
– У нас так на «Лесснере» думают, – продолжал ваулинский сосед.
– Ты или все, Григорий? – поддел его Андрей Петрович под легкий смешок присутствующих.
Ваулинский сосед сердито усмехнулся узким, чуть вдавленным ртом и сорвавшимся, хриплым тенорком выкрикнул:
– А когда же это Григорий против своего рабочего класса шел? Бывало такое?
– Бывало, брат! – отрезал Громов. – Чего греха таить?
– Факты на стол! Докажи!
– А очень просто!.. Никак не дальше как на прошлой неделе было. ПК решает! «Кончай стачку – к станкам. Дали знать о себе, пошатали режим, а дальше пока – не зарывайсь». Не зарывайсь – понятно? А ты, словно конь, закусил удила и-и-и… понесся! Мы говорим: «кончать», а ты своим лесснеровцам кричишь: «На улицу!» Куда, к черту, на улицу?! В одиночку ваш завод так бы и скосили, – понятно тебе?
– А через пять ден опять же народ подняли…
– Прости за слова, Григорий: дурак ты, что ли? – не вытерпел Андрей Петрович. – Другой раз не скажешь так про тебя, не скажешь! Как будто башка на плечах, – а?.. Или, может, она у тебя шкатулка только для твоего языка и ничего больше? Язык ей хозяин, а не голова – языку? Не так?
Все засмеялись, и вместе со всеми и сам желтоглазый, сивый Григорий.
– Горяч, горяч на язык… – продолжал Андрей Петрович. – «Через пять ден опять народ подняли»… Сказал тоже! И правильно, что через пять! А почему? Чтоб доказать! Доказать буржуазии, царю, охранке, что, когда нужно, мы, питерские рабочие, опять схватим их за печенку. Но, брат, когда нам нужно, – понятно? Нам, а не им.
– Верно! – одобрили сразу несколько голосов.
– На то есть тактика!
– В ножки кланяюсь, а я-то не знал про это! – иронически развел руками Григорий.
– Я же говорил: кончать надо сейчас стачку. А меня не слушают… почему не слушают? – запротестовал вдруг скороговоркой один из молчавших до сих пор членов ПК. – Осторожно надо теперь, не так часто, товарищи!
Сергей Леонидович вскинул на него глаза.
– …силы нужно собирать, не дергать рабочих! Особенно женщин теперь много повсюду, в каждом цехе женщины – нервный народ, – выпалил пекист и утер лоб аккуратно сложенным носовым платком.
Он переходил с места на место, обращаясь то к одному, то к другому из товарищей, заглядывал в их лица, ища сочувствия.
Латыш – он говорил с заметным акцентом, коверкая некоторые слова. Плотный, приземистый, с рыжими, по-змеиному выгнутыми усами, в очках с золотой оправой и синими стеклами – Черномор (такова была партийная кличка Яна Озоля-Осиса, василеостровского кооператора) сразу бросался в глаза: узнав, кто он, шпики легко могли бы идти за ним по пятам, не боясь потерять из виду.
Черномор недавно только стал принимать участие в работе Петербургского Комитета, и потому Сергей Леонидович был мало с ним знаком: любопытно было присматриваться к нему.
– …Говорили? А по-моему, Ян Янович, вы раньше не на том настаивали, – вяло усмехнулся Скороходов.
– Вы плохо меня слышали. Выньте ватку, Александр Касторович. У вас болят уши, но я же не виноват?
У Скороходова действительно болело ухо. Он дважды за это время, – заметил Ваулин, – вынимал из него пожелтевшую ватку и, смачивая какой-то жидкостью, флакончик которой хранил в пиджаке, водворял ватку обратно. Боль была, вероятно, очень сильна: он сидел молчаливо, подставив ладонь под ухо, с опущенными глазами.
– Дайте мне слово – сказал Сергей Леонидович, обращаясь к председателю, и, встав с низенького сундучка, подошел к столу.
Все замолчали и с любопытством посмотрели на него.
В дверях кухни он увидел в этот момент прислонившуюся к косяку старую работницу Марфу: она тоже хотела его послушать.
Это было кстати. «Буду говорить для нее, чтоб поняла, – подумал Сергей Леонидрвич. – Проще…»
– В чем суть вопроса? – начал он. – Что нам нужно решить? Да решить так, чтобы рабочий класс принял это решение как свое собственное?.. Мы говорим с вами «рабочий класс», хотя далеко не весь он, всем известно, состоит в нашей партии большевиков, и не мало настоящих пролетариев плетется еще за меньшевиками и их высокими покровителями. Но мы – комитет, партийный комитет той единственной в России организации, которая и может только вести рабочих по правильному пути борьбы за свои интересы. За интересы своего класса – в этом «гвоздь»! – с охотой повторял он сейчас любимое словцо Ленина. – Да, в этом, товарищ Григорий… В этом, товарищ Черномор! – нашел он взглядом их обоих, и все, как он и хотел, поняли, с кем пойдет сейчас спор. – Повторяю, товарищи: надо делать так, чтобы наши решения стали решениями рабочей массы… Что произошло в последние дни? Давайте посмотрим…
Марфа переступила порог, на цыпочках пробралась к освободившемуся месту на сундучке и, подтолкнув Григория, присела. Андрей Петрович укоризненно, от плеча к плечу, покачал головой: «Шла бы на кухню: ненароком постучится кто?» – но она сварливо махнула на него рукой.
