Текст книги "Крушение империи"

Автор книги: Михаил Козаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 68 страниц)

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Последний мирный день на заводе Карабаева

Сегодня новая заводская динамо-машина должна дать свет в красные домики рабочего поселка.

Георгий Павлович Карабаев пожелал придать событию некоторую торжественность: рабочие были отпущены раньше на час, а сам он в этот день приехал к торжеству не один, а вместе с Татьяной Аристарховной.

Она никогда почти не бывала на заводе; она даже не посетила его после переоборудования и расширения, проведенного в прошлом году: собралась посмотреть, но занемогла в то время и с тех пор не искала случая съездить в Ольшанку, Карабаев же не предлагал. Он мог однажды только пригласить, порекомендовать, но навязывать что-либо жене, а в данном случае эту поездку – это никак уж не входило в его привычки и не было свойственно его характеру.

Так было и во всем в их совместной жизни.

Георгий Павлович полагал, что достаточно уже одного того, что жене известно его мнение по тому или иному вопросу, и оно тем самым должно стать и ее мнением.

Его роль и значение в семье хорошо усвоены были всеми близкими, а интимней и лучше всех – Татьяной Аристарховной.

Она любила его и была предана в своей привязанности, но он приучил ее к тому, чтобы любовь эта замкнулась в самой себе и всегда таила для любопытства посторонних остроту и свежесть неразгаданности, а привязанность лишена была бы малейшего проявления сентиментальности.

Он внушал ей мысль, что при ином поведении может пострадать в глазах других ее достоинство и женское обаяние, а Татьяна Аристарховна была самолюбива и дорожила своим завидным положением жены такого человека, как Георгий Карабаев, и потому приняла без труда и это его указание.

Георгий Павлович умел по заслугам вознаграждать всякого своего союзника – тем более он был щедр в отношении такого интимного и верного союзника, каким была для него в жизни Татьяна Аристарховна: жена, мать его детей, хозяйка его дома. Он очертил ее жизнь широким, просторным кругом материальных и культурных возможностей, желаний, удовольствий; она могла считать себя счастливой.

Он завоевал себе право на свободу и на независимость своих поступков: это было то преимущество, которым, по его мнению, должен был пользоваться. В частности, короткая связь с женщиной в Киеве, в Петербурге, где приходилось бывать, или совсем случайная тут же, в Смирихинске, о чем, кстати, никто никогда точно не мог знать, была ему наградой за приятный, но бесстрастный и однообразный ритм семейной жизни. (Так в последнее время он не прочь был осторожно приволокнуться за вдовой поручика, Людмилой Петровной…)

Другое, во что не допускал ничьего вмешательства, – было его занятие промышленника.

Фабрика и завод, всякие промышленные и коммерческие дела, которые вел с большим умением и недюжинной изобретательностью, – все это оказалось его призванием в жизни!

Из двух своих предприятий он больше любил кожевенный завод. Фабрика также была доходной, но вырабатываемый продукт – крестьянская махорка – казался Георгию Павловичу каким-то простецким, невнушительным, мелколавочным и недостойным того, чтобы помечать на своей упаковке его высокомерную карабаевскую фамилию. Он не позволял печатать ее на копеечных пачках, раскуриваемых мужиками, извозчиками и солдатами!

Фабрика давала немалую прибыль, но все же к махорке своей Георгий Павлович не переставал в душе относиться иронически, с непонятным презрением, про себя называя ее почему-то «нюхательным табаком».

Другое дело – завод! Выросший, заново созданный им, механизированный, «мускулистый» завод!..

В нем словно заложено волевое, мужское начало самого Георгия Павловича, часть энергии его и силы (часть, потому что вся не нашла еще своего воплощения!): завод управляет здесь, диктует свою волю, держит в повиновении присягнувшую ему, покоренную крестьянскую землю.

И Карабаеву было приятно сегодня показать жене своего любимца, еще издалека посылавшего ему навстречу отсвечивающуюся на солнце, приветливую яркозеленую улыбку своих свежеокрашенных крыш, самодовольный дымок трубы и строгое спокойствие каменных широких корпусов.

Он приехал с Татьяной Аристарховной, когда работа еще не была приостановлена.

В заводской конторе их встретили служащие и в том числе Теплухин.

Довольная, что увидела здесь знакомого человека (а по настоящему «знакомыми» считала тех, кто бывал у нее в доме), Татьяна Аристарховна приветливо поздоровалась с ним за руку, удостоив всех остальных бесстрастным ответным кивком головы. Она решила, что иначё и не должна поступать, не уронив в их глазах свой авторитет хозяйки завода.

Она прошла вместе с мужем и Теплухиным в директорский, карабаевский, кабинет. Ей казалось почему-то, что здесь перестанет преследовать ее этот острый зловонный, запах кожи, отравляющий вокруг себя воздух на далекое расстояние..

Неужели же и здесь, в его кабинете, такой же едкий запах?.. Ведь должна же быть, – обязательно должна быть, – какая-то разница между ним и всеми здесь работающими?! И, убедившись сразу же, что и в кабинете тот же запах, ка ой и во всей конторе, Татьяна Аристарховна горько улыбнулась:

– Какая неприятная и грязная должна быть тут работа! Неужели нельзя, избавиться от… этого воздуха?

– Никак! – отвечал Георгий Павлович. – Пойдем на самый завод, не то еще придется обонять.

– Но, может быть, лучше – закрыть здесь окна? (Она уже пыталась проявить навыки своей обычной домашней распорядительности.)

– Закупорим – совсем душно станет. Садись, пожалуйста. Сейчас я распоряжусь принести тебе халат: не запачкаться бы на заводе, – и он позвал одного из служащих, и отдал ему соответствующее распоряжение. – Иван Митрофанович, – обратился он к молчаливо стоящему Теплухину, – сегодня новостей никаких?

– Нет, ничего особенного на заводе.

Между ними завязался короткий, малозначащий деловой разговор.

Татьяна Аристарховна не садилась: ей представилось почему-то, что если здесь такой тяжелый, неприятный воздух, то, вероятно, и на кожаном диванчике и на стульях должно быть пыльно и грязно. Проходя мимо диванчика, она, оступившись (подогнул высокий каблук туфли), наткнулась ногой на угол его и тотчас же озабоченно посмотрела на подол своего платья: не запылилось ли оно… Это была излишняя предосторожность, – в карабаевском кабинете всегда было чисто.

– В нашем распоряжении сорок минут, – сказал Георгий Павлович, передавая ей принесенный чистенький халат. – Пойдем, Таня, – успеешь кое-что посмотреть. Иван Митрофанович, а где Бриних?

– Леопольд Карлович на заводе, он встретит вас там.

Теплухин помог Татьяне Аристарховне надеть халат и вместе с Карабаевым вышел в заводской двор. Они направились к ближайшей постройке.

Татьяна Аристарховна знала, что чех Бриних – заводский мастер, крупный знаток своего дела, которым Георгий Павлович очень дорожит, считая его своей правой рукой в производстве. Значит, и она, жена Георгия Павловича, должна быть соответствующим образом внимательна к чеху, должна быть приветлива. Она подумала поэтому о том, что при встрече надо будет подать мастеру руку, но тотчас же вспомнила, что у него, вероятно, руки не первой чистоты, так как «возится где-то там», – и чуть брезгливо поморщилась.

Если уж пришлось приехать сюда, но лучше бы сидеть у Софьи, а так – и то и другое придется сделать… Она недолюбливала Софьи Даниловны, но, дорожа родством с таким известным человеком, как депутат Карабаев, всячески скрывала свое чувство.

Она посмотрела на рядом шагавшего Теплухина и вдруг подумала о нем так, как раньше не приходилось думать.

И чех Бриних, и служащие в конторе, и вот эти встречающиеся на пути рабочие, и муж – властелин на заводе, присутствие всех их здесь не вызывало и не могло вызывать никакого удивления. Мужу все здесь принадлежит, все служит; все эти люди живут, приходят сюда, работают, как делали и раньше и как будут делать и впредь, потому что это – их место в жизни и другого они не искали и не ищут. Но как удивительно, что среди них оказался теперь вот этот человек – Теплухин!

Татьяна Аристарховна знала, как и все в городе, его тюремное прошлое, его испытания на каторге. Жизнь Теплухина никак не походила на жизнь всех остальных и тем самым выделяла его среди окружающих.

В первый раз увидев его по возвращении из Сибири, она с любопытством смотрела на Ивана Митрофановича, с большим интересом слушала его необычные рассказы, и рассказанное так не походило на все знакомое ей из жизни окружающих и ее собственной.

Его биография никак не давала основания предполагать, что он очутится здесь, на заводе Карабаева. Иван Теплухин исправно нес обязанности старшего конторщика-корреспондента. Он был уравнен со всеми в глазах Татьяны Аристарховны, он потерял свои отличительные черты, свою особую «окраску», – он стал безразличен Татьяне Аристарховне, как и все служащие ее мужа.

…У корпуса, где происходило золение, их встретил мастер Бриних. Он учтиво поздоровался с Карабаевым, дольше обычного, но все же мельком задержал свой взгляд на Татьяне Аристарховне и повел их в отделение. Пожимать ему руку не пришлось, потому что руки его были в кожаных черных перчатках, которых при встрече не снял.

Чех понимал, что его обязанность сейчас – давать пояснения почтенной «madame», и он, идя впереди, вдоль стоны, говорил размеренно и монотонно, с акцентом, а Ивану Митрофановичу казалось, что, должно быть, сухонькому старику Бриниху скучно это делать, что он сам не слушает своих слов, но отказаться от своих обязанностей не может.

– Мы практикуем, madame, круговую золку. У нас много ям с известью. Отработанный раствор из последней ямы спускается вон, и в этот яма разводится свежий раствор. Теперь в этот самый яма перекладывается кожи из предыдущей, где были, madame, кожи самой старой загрузки. Затем из предыдущей и предпоследней яма, и пошел так дальш. В яме номер первый бывает самый старый раствор, и в ней закладываются самый свежий шкура. Когда шкура объехала все ямы, ее вынимают – готово, madame. Эпидермис и шерсть легко отделяются от кожи. Легко, очень легко делается это. Ну, какой пример… ну, пример? Вроде как отделяется кожа со свежей жареный окорок…

Окорок Татьяна Аристарховна без труда представила себе, но всего остального, о чем говорил аккуратный мастер, она не понимала, да и не старалась вникнуть в его пояснения.

Она осторожно шла за Бринихом по узкому дощатому настилу, стараясь не запачкать туфель о какие-то отбросы, валявшиеся на пути. Когда Бриних останавливался у какой-либо ямы, останавливались и все, и тогда Татьяна Аристарховна, не заботясь на минуту о туфлях, подымала голову и оглядывала зольник.

Как мало интересен был ей этот осмотр завода, как неприятны зловонные грязные ямы, наполненные вымачивающимися в извести шкурами, как безразличны все эти рабочие, приумолкшие при появлении Карабаева, и как досадует она, что приходится слушать объяснения исполнительного и неторопливого чеха… Татьяна Аристарховна смотрела вокруг пустым, рассеянным взглядом.

Они подошли к промывальному барабану. Он вертелся с относительно большой скоростью, шумя и отбрасывая от себя прохладные волны короткого ветра. Татьяна Аристарховна старалась держаться подальше от барабана: она инстинктивно боялась его движения, которое, того и гляди, причинит какое-нибудь увечье. Но в то же время он заинтересовал ее – к удовольствию Карабаева, которого первоначальное безразличие жены несколько коробило.

– Здесь, Таня, промывается кожа, – почти выкрикивал он, чтобы заглушить шум. – Барабан полый, с перегородками внутри. В нем вода и кожи, – понимаешь? Быстрая и сильная встряска – и вся соль извлекается из кожи. Раньше двое рабочих вертели, и скорость не та была, а теперь, смотри, – машина! Один человек за двумя барабанами следит: только и дела!

– Голова тут может закружиться, – слабо улыбнулась она.

– Пустяки, барыня! – не утерпел надсмотрщик-рабочий и хитро подмигнул остальным. – Вот кабы в самый барабан кому сесть – тогда другое дело! Верно: закружить вполне может…

И глаз его, чуть-чуть тронутый бельмом, перебежал вдруг на Карабаева и украдкой нацелился на него: «Черт его знает, может, хозяин еще рассердится за вмешательство в их разговор?!»

Но Георгий Павлович не выказал признаков недовольства.

Когда они прошли в дубильный корпус, оборудование его показалось Татьяне Аристарховне уже знакомым, так как во всю длину отделения растянулись такие же ямы, как и в зольнике.

Ямы издалека были похожи на открытые, незасыпанные могилы. Между ними были узкие проходы, по которым, ловко уступая дорогу друг другу, шныряли рабочее. На стенах висели длинные крюки: ими опускали и вынимали из ям дубильные кожи. Вдоль ям стояли – в половину среднего человеческого роста – наполненные какой-то мутной жидкостью насосы.

В дубильном отделении рабочих было гораздо больше, чем в зольнике, и Татьяна Аристарховна почувствовала на себе множество любопытствующих, но почему-то угрюмых и настороженных взглядов.

* * *

Зловоние душило ее. Вынув из сумочки надушенный батистовый платочек, Татьяна Аристарховна поминутно подносила его к носу.

– Ишь ты, без духов и минуты не может, – негромко сказал костлявый Вдовиченко, работавший у ямы рядом с Николаем Токарёвым.

– Надышалась бы нашими «духами» – хоть неделю, – буркнул Токарев. – А мы всю жизнь так.

Слова их до Татьяны Аристарховны не долетели. Внимательно, как «способная ученица», она вслушивалась в слова мужа.

– Волокна кожи жадно поглощают танин, соединяются с ним – в этом, Таня, и состоит дубление, – рассказывал Георгий Павлович. – От соединения волокон с этим желтовато-серым порошком – танином – свойства их изменяются.

– Как? Почему? – забрасывала она вопросами.

– Они делаются, Таня, нерастворимыми в воде, более прочными и стойкими по отношению к гниению. Понимаешь?

– Конечно, все понимаю! – говорила она, улыбаясь, и не обманывала.

Уже нет времени осматривать весь завод, так как через десять минут – гудок, но она уже многое, многое знает, она, ей-богу, «способная ученица»…

Ну, хочет Жоржа, – и она может повторить все то, о чем вот рассказывал ей сейчас медлительный Леопольд Карлович! Хочет? – ну, пожалуйста…

И Татьяна Аристарховна повторяет, как хорошо выученный урок.

– Ну, вот… Кожа выдублена… ее помещают в сушильный сарай. Там ее вешают на жерди и просушивают. Так, Жоржа? Когда она несколько просохнет, ее прокатывают на особых катках. Ну, конечно, так, господа! Кожу нужно хорошо прокатывать на особых станках или на вальцах, и они придают коже мягкость и окончательную отделку. Разве я не понимаю, господа? Я все, все хорошо понимаю… Но самое ценное, Жоржа, танин! Верно?

Она тихо и ласково смеется, засматривая мужу в глаза.

– Та-нин! – весело, вполголоса говорит она Георгию Павловичу и многозначительно повторяет: – Таня – танин – самое главное, правда?

Она случайно набрела на эту выигрышную игру слов, и ее это забавляет и радует. Как удачно – «танин»! И как нельзя без этого вещества обойтись здесь, на заводе, так нельзя ему, мужу, обойтись в жизни вообще без «Тани», без нее, Татьяны Аристарховны, – жены, матери его детей, устроительницы их совместной семейной жизни. Все, все в его, карабаевской, жизни, должно быть пропитано, насыщено этим замечательным «танином». И она жертвовала уже ударением на первой гласной в этом слове, ибо разве не все здесь – ее, Танино?..

– Да, танин, – усмехнулся игре слов Георгий Павлович и подумал с удивлением, как это ему самому ни разу не приходило в голову это любопытное словесное совпадение.

Да, сейчас он испытывал сложное, двойное чувство удовлетворения. В одно и то же время он рад был двум разным, казалось, обстоятельствам. Жена прониклась, наконец, робостью и уважением к его детищу – заводу, а стало быть, еще лишний раз почувствовала силу, власть и независимость его самого – Георгия Павловича, мужа. Он горд был победой завода.

Но вместе с тем он гордился перед заводом своей женой. Дома он привык и сжился с ней; здесь же, в обстановке необычной для Татьяны Аристарховны, ее внешние качества он увидел и оценил как бы вновь и ярче.

Ему было приятно, что она еще женственна и красива, что у нее свежие, молодые глаза и такие же губы, что долгое замужество почти никак не сказалось на ее статной фигуре, а смех все еще звучит волнующе и весело.

Да, он показывает, демонстрирует, почти с надменностью перед всеми свою красивую, «удачную» жену, как только что ей показывал, демонстрировал – с такой же гордостью – свой завод, своих рабочих, свою удачу. Ибо и завод и жена – это его неотъемлемая собственность, ибо и завод и жена принадлежат только ему одному – Георгию Карабаеву.

…Он самодовольно смотрел поверх окружающих в одну точку, роняя сытую, спокойную улыбку в свой смуглый цыганский ус.

Электрический ток был дан в красные домики рабочего поселка, но ожидавшийся эффект не последовал: вспыхнувший желтоватый свет в лампочках над потолком потонул и растворился в еще не угасшем дневном свете природы, широко все объявшем вокруг.

Лампочки припали к потолку безжизненными, хилыми и ослепленными.

Татьяна Аристарховна была недовольна. Ей хотелось бы видеть праздничную иллюминацию, а внешне получилось все как-то скучно и совсем уж без торжественности. Неужели же он, Жоржа, не мог этого предусмотреть?

Она искоса поглядывала на окружающих, и ей казалось, что одни из них сдержанно улыбаются, другие смотрят исподлобья, третьи только делают вид, что благодарны Георгию Павловичу. Да как они смеют не выказывать сейчас же, открыто своей признательности ему?!

Гневный, раздраженный взгляд Татьяны Аристарховны натолкнулся в этот момент на Теплухина.

Иван Митрофанович стоял в сторонке, спиной, к ней, и разговаривал с каким-то молодым рабочим. И, словно почувствовав на себе ее острый и пристальный взгляд, Иван Митрофанович обернулся. Он не знал, что приобретает в эту минуту если не активного врага, то во всяком случае неприязнь и недружелюбие человека, со стороны которого эти чувства к себе считал бы менее всего возможными и заслуженными.

Но так случилось. Татьяне Аристарховне вдруг показалось, что эти развернутые, «расстегнутые» теплухинские губы еще не успели подобрать злой, насмешливой улыбки, которой, очевидно, отвечал на замечания своего собеседника: тот с серьезным выражением лица, сосредоточенно говорил о чем-то и время от времени протягивал руку то в сторону завода, то по направлению к новым домикам рабочих. «А он его еще разубеждает, – у-у, неблагодарный! – подумала Татьяна Аристарховна о Теплухине. – Зачем ему Жоржа протежирует? Вероятно, исподтишка еще настраивает против нас рабочих… Змея на груди!»

И уже никто бы сейчас не мог разубедить ее: она всегда и во всем доверяла, только своему инстинкту, а на этот раз он явно вооружился против Ивана Митрофановича.

– Доказательства? – спросил Георгий Павлович жену, когда они сидели уже в экипаже, отвозившем их в город. Ну, что значит «впечатление», Таня? Ты сама говоришь, что не слышала, о чем он говорил с этим рабочим Токаревым. Так ведь?

– Я твоего Токарева и не обвиняю. Он, может быть, и ценит тебя, но Иван Митрофанович…

– Дался же он тебе сегодня?

– Мне сердце подсказывает, Жоржа. Он злой, завистливый человек. О, поверь! Мы, женщины, умеем тонко чувствовать и распознавать людей, если они почему-либо нас заинтересуют.

– А в данном случае в качестве кого может интересовать тебя Теплухин?

– В качестве… ну, как тебе сказать? В качестве… твоего, нашего недоброжелателя.

– Доказательства? – вновь переспросил Георгий Павлович и лукаво посмотрел на жену.

Рессора мягко сплющилась и разогнулась (дорога изобиловала выбоинами), и их обоих покачнуло и слегка подбросило на экипажной подушке. Лукавая улыбка, на мгновенье сломавшаяся от толчка на карабаевском лице, вновь аккуратно разместилась на нем, встречая растерявшийся, несобранный взгляд Татьяны Аристарховны.

– У меня одно доказательство, Жоржа, – сказала она, – это моя преданность тебе! Ты доволен?

– Спасибо, Танин!

Искренно растроганный, он взял ее руку и, отогнув у кисти шелковистую перчатку, неслышно поцеловал женину руку.

Но эта награда ему самому показалась недостаточной. Он счел нужным ответить на ее подозрения, ответить и разбить их, успокоив тем Татьяну Аристарховну.

– Ты не беспокойся, Таня. Я хорошо знаю таких людей, как Теплухин и ему подобных, – уверенным, чуть-чуть флегматичным тоном сказал Георгий Павлович. – У них испорченная биография. Жизнь подвергла их своеобразной эпитимии: коситься, угрюмничать и самоотравляться своим же, каким-то золотушным ядом…

– …недоброжелательства и зависти! – упрямо подсказала Татьяна Аристарховна и тотчас же испугалась, что перебила мужа, так как он этого не любил во время серьезной беседы, а по его тону поняла, что Георгий Павлович собирается посвятить ее в нечто значительное.

– Зависти? Пожалуй, – согласился он и добавил: – припадков зависти, сказал бы я, и еще мелкого скепсиса. Конечно, это и есть у Теплухина. Причина ясна, друг мой: революции уже нет, да и вряд ли теплухинская революция будет в наш век… А люди «теплухины» живут, да и жить им надо – биология! Надо примириться, покладистей, оказалось, надо быть. Чтобы понять и знать Ивана Теплухина, надо обобщить вопрос о всех «теплухиных». Я говорил об этом, между прочим, с нашим Левушкой зимой, когда он приезжал сюда. Я Теплухина отлично разузнал, понял и всего вижу насквозь. Он человек способный, и этот бывший эсер-каторжник будет служить моему делу не хуже, чем когда-то – бесформенному делу революции. Когда ты его встретишь следующий раз, поздравь его с новой службой.

– С какой? – удивилась Татьяна Аристарховна и от неожиданности протянула руку к прямой, вытянутой спине кучера, словно быстрая в этот момент езда мешала ей расслышать и понять слова мужа, и хотелось, чтобы кучер сдержал лошадей.

– На днях Иван Митрофанович заявил мне, что хочет уйти со службы, – не отвечал на прямой вопрос Карабаев. – Я, должен сознаться, был удивлен и спросил его о причинах.

– Ну, и что же?

– Он отвечал мне как-то невразумительно, ссылаясь на какое-то недомогание… Словом, ерунда, конечно! Не в этом дело. Но я понял: Теплухин хочет лучшего места, чем он у меня имеет.

– Но ведь на казенную его никто не примет!

– Совершенно верно. Значит ли это, что его способности должны загнивать на службе у меня? Я прямо ему сказал об этом и тем самым… покорил его, Таня! Доказал ему – понимаешь? Я предложил ему место моего доверенного лица… Ну, вроде личного секретаря.

– Ты… ты не шутишь, Жоржа? Почему это вдруг?

– Я не шучу, – серьезно и деловито сказал Георгий Павлович. – Я намерен вскоре поручить ему дело, вести предварительные разговоры в Петербурге.

– В Петербурге?!

– Да, в Петербурге, Таня. Я отправляю его к Величко – получить у него согласие на продажу сахарного завода. О, как еще наш Иван Митрофанович покажет себя! Это – благодарный человеческий материал. Но помни, никогда не надо напоминать ему, без серьезного основания, о его прошлом: воспоминания – вещь ревнивая и капризная!

Георгий Павлович вдруг оборвал беседу и замолчал.

По тому, как он смотрел сейчас вперед себя – немым и долгим взглядом, – Татьяна Аристарховна поняла, как всегда в таких случаях, что он начал о чем-то думать, и прервать его в эту минуту она никогда бы не решилась.

Она хорошо знала привычки мужа. Она никогда не могла ему противоречить и мешать.

В тот день, когда Теплухин впервые очутился в Петербурге с поручениями к инженеру Величко, в тот самый день впервые Георгий Павлович Карабаев почувствовал вдруг, что допустил некоторую ошибку: переговоры о покупке сахарного завода следовало, по всей видимости, отложить. Все полученные сегодня в Смирихинске газеты изобиловали крупным шрифтом, тревожно возвещавшим близкую, неминуемую войну.

В этот вечер Георгий Павлович созвал всех своих друзей. Большой географический атлас Ильина подробно был изучен присутствующими. Все уже знали, где Сараево и Белград и сколько верст от австрийской границы до мирного Смирихинска.

Ночью, лежа в постели, Георгий Павлович подумал уже о том, чего вслух никому бы не высказал.

Сухая, и точная, как цифра, мысль сменила и подытожила все впечатления и разговоры: «Во время войны требуется много сапог и очень популярна махорка!..»

Он протянул руку к ночному столику и закурил туго набитую сигаретку: это помогало думать.