Текст книги "Крушение империи"
Автор книги: Михаил Козаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 47 (всего у книги 68 страниц)
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Сегодня ночевать негде было…
Эту ночь Сергею Леонидовичу суждено было провести там, где он и не предполагал быть, но куда попасть давно стремился.
С вечера он бродил по городу, – сегодня ночевать негде было: ни у сапожника на Лиговке, ни у булочника Кузьмина в Новой Деревне, как в прошлый раз, он больше не решался, чтобы не подводить товарищей.
Завтра днем на паровозе товарного поезда, опекаемый незнакомым ему железнодорожником, членом большевистской организации (все устроили друзья), он проберется в Вырицу и сядет там в вагон № 5 пассажирского поезда, идущего в Киев. В поезде его встретит друг и любимый человек…
Перед этим предстояло только одно дело: как только откроется утром «салон мадам Софи» на Троицкой, он должен прийти туда и получить от Веры Михайловны новый заготовленный паспорт и толику денег, отпущенных ему партийной кассой. Да, кроме того, та же Вера Михайловна должна передать ему одну из киевских «явок». Впрочем, это не наверно, потому что неизвестно было, в Петербурге ли в данный момент тот товарищ из представительства ЦК, который один только знает «явки» в других городах России. Если не удастся связаться с этим товарищем, то условной почтой «явка» через несколько дней будет сообщена Сергею Леонидовичу в Киев.
Все устраивалось очень хорошо, – считал он, – но вот единственно, что казалось ему мало удачным в разработанном друзьями плане, это необходимость попасть при дневном свете на Троицкую, в центральную часть города, где можно натолкнуться черт знает на кого… Однако ничего не поделаешь: вероятно, не было у товарищей другой возможности организовать это дело, – рассудил Ваулин.
Была еще одна забота, но, правда, о ней успеется подумать и не сейчас: где остановиться в Киеве, если не повезет с собой «явки»?
«Да что гадать? – говорил самому себе Сергей Леонидович. – Изыщем место».
И тут вспомнилась Ириша, ее уговоры ехать именно в Киев, ее обещание помочь, – и Сергей Леонидович уже был почему-то уверен, что все обойдется.
В думах обо всем этом он исколесил всю Петербургскую сторону, стараясь идти боковыми улицами, и по кособокому Конному переулку вышел в конец Кронверкского проспекта и по проспекту – к площади. Он шел, держась низенькой ограды парка, глубоко надвинув шляпу, опустив голову вниз, потому что место было освещено и потому для него – опасно.
Навстречу, напевая песенку, мчался какой-то клетчатый фуфлыга в пенсне и с тоненьким стеком в руке, который он на ходу подбрасывал и виртуозно ловил за набалдашник. Сзади фуфлыги брел на костылях, поджав по-собачьи подбитую ногу в байковой обмотке, пожилой офицер с узенькой бородкой-метелочкой; надвигалась высокая, увеличенная в размерах дама в старомодной, толстившей ее зеленой ротонде с невыветрившимся запахом нафталина, а за ней показалась худощавая женщина в матерчатой поношенной шляпе. Она вела по бокам двух маленьких девочек.
Девочки болтали о чем-то, забегали вперед, стараясь взглянуть друг другу в лицо, оттягивали руки бонне, повисая на них, мешали ей идти, наступая на ноги, и Сергей Леонидович еще издали слышал, как она сердито призывала их к порядку:
– Ванда, н-ну!.. Лэля, штой ты?! – мучительно шипела она с каким-то нерусским акцентом.
«Лёля… почти Ляля, – тоскливо подумал Ваулин о своей дочке. – Лялька ты моя…»
Он только сейчас, казалось ему, сообразил, как близок отсюда ее дом, хотя, странствуя в этих краях, держа путь к Троицкому мосту, он не раз подумывал, что дом этот так недалеко, что пройти хотя бы мимо него, увидеть издали знакомое окно – и то была бы некоторая радость. Но путь лежал в другую сторону.
Чтобы не столкнуться на узкой панели с плавно шествовавшей зеленой ротондой, он сошел; на мостовую и минуту задержался на одном месте.
– Н-ну, Ванда-а!.. – шипел нерусский голос. – Ох, Лэля, штой такое?.. Какая прыгунья… бабушка скажу! Не, не, дети, не пойду с вами больше в гости…
– А я хочу-у! – услышал в пяти шагах от себя знакомый голосок Сергей Леонидович и – замер на месте: да ведь это она, его Лялька! «А эта старая карга называет ее Лэля…» – как ни был потрясен внезапной встречей, не сдержался и обругал в душе «старую каргу», бонну.
«Лялька!»
Он увидел теперь ее личико с лисьим, как был у Надежды, подбородком, все тот же, прошлогодний, вязаный синий капор и все ту же, сшитую бабушкой, шубку, из которой заметно выросла, и черные гамаши.
«Лялюська!» – хотелось ему броситься к дочери, окликнуть ее, схватить на руки, но он мгновенно подавил в себе это желание и – не шелохнулся.
Подпрыгивая на одной ножке, как все дети на улице, которым надоедает, что их ведут за руку и не отпускают от себя, шаля вместе со своей подругой, ни на кого другого не обращая внимания, она прошла мимо сошедшего с панели Ваулина, оставив в его ушах щебетанье своего голоса.
Все это продолжалось одну минуту. В следующую – Ваулин стоял уже у ограды Александровского парка: он готов был тотчас же последовать за детьми, они шли медленно, и он мог несколькими шагами догнать их, – и что тогда оставалось делать?
Сергей Леонидович выждал, покуда они отдалились на некоторое расстояние, и пошел следом к Большой Дворянской.
«Лялька… Лялюсенька!» – только и повторял он непрерывно ее имя в уме.
Взгляд его был прикован к маленькой спинке, к поворотам головы, к путаным шажкам идущего впереди ребенка. И он твердил себе одно и то же: «Моя дочь… вот это моя дочь. Вот какая… моя… моя Лялюшка».
Он, как завороженный, потеряв осторожность, необходимую теперь больше, чем когда-либо, дошел медленной, откровенной походкой выслеживающего человека до угла Малой Дворянской, свернул на нее и вдруг остановился только тогда, когда шедшие впереди него дети в сопровождении бонны скрылись во двор стоящего в глубине пятиэтажного дома.
Взглянув на него, Сергей Леонидович пришел в себя. Он круто повернул назад и удалился.
Но часа через три он снова появился здесь. И уже твердыми шагами, минуя ночного дворника, направился в ворота дома, где жила с внучкой Екатерина Львовна. Он поднялся по черному ходу на третий этаж и, отказавшись звонить, дабы не услышали квартирные хозяев, постучал в дверь кухни, ожидая встретить только прислугу.
И все благоприятствовало больше, чем он мог ожидать.
– Кто там? – услышал он знакомый голос.
– Шура, откройте мне. Свои… – торопил он.
Она приоткрыла дверь, увидела его, ахнула, не издав звука, схватила за рукав и не знала, что делать.
– Голубчик… Сергей Леонид…
Он не дал ей договорить.
– Я на минутку… можно? – засматривал он через порог.
Шура, оглянувшись, потянула его за собой:
– Скорей! Прислуга в столовой… Хорошо, что я тут была!
Вот и коридорчик, заставленный сундучками и всякой рухлядью, и дверь в комнату матери. Шура втолкнула его туда и вошла сама.
Было темно. «Спит…» – подумал Сергей Леонидович.
– Кто это? – раздался голос приподнявшейся на постели Екатерины Львовны.
– Не беспокойтесь… Я, Шура.
– А что случилось?
– Не беспокойтесь… хорошее, хорошее, Екатерина Львовна.
Девушка, не зажигая света, на цыпочках шагнула к ее кровати и нагнулась к старухе:
– Все хорошо… хорошо, я вам говорю! Только не волнуйтесь, дорогая… только не волнуйтесь, Екатерина Львовна.
– Да вы так говорите, Шурочка, да и сами волнуетесь, что мне хоть с кровати вскакивай! В чем дело?
– Хорошие известия от вашего сына!
– Еще новые? Через Иринку? Разве после этого дня видели Иринку… когда ж это?
– Я самого его видела! – шла Шура к цели «на рессорах», чтобы сразу не огорошить старуху. – И вы можете.
– Да зажги ты свет, ради бога! – перешла на «ты» вдруг Екатерина Львовна от охватившего ее волнения и радости. – Где же он… где Сережа? Ну, как же это так – а?.. Сереженька, боже ты мой! – шепотом сказала она горячо.
Вспыхнул свет, и она увидела сына.
Она протянула к нему руки, и Сергей Леонидович схватил их и дважды поцеловал мать в губы, в щеку.
– Я на минутку только, на одну минутку к вам… – шептал он, легко присаживаясь на кровать. – Соскучился уж больно! – сознался Ваулин. – Потянуло… и все тут!
– Ой, как хорошо, как хорошо! – присела перед ним на корточки Шура.
– Дочку погляди-ка! – как будто обиделась за внучку Екатерина. Львовна. – Нет дня, чтоб о тебе не спрашивала. Папа да папа, да где он, – пустила она слезу, но тотчас же улыбнулась – виновато и весело.
– Я уже видел ее! – кратко рассказал Ваулин о сегодняшней встрече и на цыпочках, чтобы не разбудить Ляльку, подошел к ее кроватке.
Шура вышла, прошептав, что скоро вернется. Старуха встала, набросила на себя, поверх сорочки, пальто и вооружилась пенсне и пластинкой вставных зубов, опущенных на ночь в стакан с водой. Поправила абажур на лампе и заткнула замочную скважину кусочком бумаги: чтобы не виден был свет из коридорчика.
– Спит и ничего не знает, маленькая… – шлепая туфлями, очутилась она рядом с Ваулиным. – Утомилась, крошка, ходила, понимаешь, на именины с соседней девочкой. Я и то беспокоилась, что поздно вернулась… Любопытная какая – вся в тебя, Сереженька.
– Да ну? – с удовлетворением ждал он подробностей.
– Ей-ей! Бабушка, говорит, я сны видала: кто это мне их показывает!
Отец и бабка беззвучно рассмеялись.
– Петровская часть тут рядом, – пожарная команда: привыкла Лялька видеть лошадей в упряжке… или извозчика на улице. И вот увидела на днях незапряженного коня, без телеги – и как закричит мне: баба, баба, иди сюда, смотри – разломанная лошадь!
– Разломанная… разломанная, – не сдержался и уронил хохоток Сергей Леонидович и сразу же испугался.
– Ничего, она крепко спит, – успокоила Екатерина Львовна. – Ну, что скажешь, вот она у тебя какая!
Сергей Леонидович улыбался рассказам матери. Все было ему приятно здесь. И то, что увидел, наконец, родных людей. Что мать не раскисла при встрече с ним и так хорошо себя держит. И что у Ляльки румяное, здоровое лицо и каштановые густые волосы ее подстрижены челкой. Что в комнате хотя и бедно, но очень чисто и дочкины игрушки лежат в углу в образцовом порядке. Что мать, говоря об Ирише, называет ее «Иринка» – с ласковой и дружеской фамильярностью старшего человека, и что живет тут же верная, преданная им всем Шура, которой он не знает, как быть благодарным… Что вот теперь, повидав их всех, вобрав в свою память всю успокоительную нежность этой встречи, радость свидания, по которому тосковал не один месяц, – он может продолжать свой путь, как странник, с новой силой, утолив томившую его жажду.
– С Иринкой любовь? – спрашивала мать.
– Любовь, – отвечал Сергей Леонидович.
– Поженитесь?
– Поженимся.
– Вот оно что…
– Вот оно что! – повторил вслед за ней шепотом Сергей Леонидович.
В другое время он никогда бы так не разговаривал с матерью: не своими собственными, а ее словами и интонациями… Но подобно тому как русский, говоря с иностранцем, плохо знающим его язык, невольно и сам начинает коверкать слова, думая, быть может, что так лучше его поймут, так и Ваулин сейчас, экономя время и желая, чтобы матери все было понятно и ничто бы не вызывало сомнений и потому не огорчало старуху, – упрощал донельзя разговор с ней.
– А как жить думаете? – допрашивала она, не стесняясь присутствия Шуры.
– Хорошо, думаем, – улыбнулся Сергей Леонидович.
– Я не про то. Разве жизнь это у тебя? Волк травленый и тому легче!
– Эй, пей, пей-гуляй, наша жизнь – копейка! – пробовал отшутиться он. В самом деле, не говорить же сейчас о том, что и сам всерьез не мог еще разрешить, что не раз порождало немалые, тревожные раздумья?
– Не балагурь, Сереженька, – неожиданно строго, как показалось ему, сказала Екатерина Львовна. – Не мальчик… вон, височки сединой подкрашены!
– Это же не от старости! – заступилась Шура.
– А я сказала: от старости? Возраст его лучше других знаю. То-то и оно, дорогие мои. От страдательной жизни, от мучений, от непосилья биться за других. Разве я такая дура уже, не понимаю? Покойный Иван Никанорыч (она говорила о втором муже), когда переехали в город, всегда говорил мне о Сереже: растет, Катерина, самый что ни на есть революционер. Посмотришь, Катерина… Так оно и вышло, – рассказывала она девушке.
– Вы должны гордиться этим! – вспыльчиво ответила та.
– И горжусь! – сказала старуха. – Сама понимаю. Мученик ты у меня, Сергей.
И в том, что назвала его сейчас полным именем, Ваулин увидел не только обычное обращение к себе, – нет, признание его, Ваулина, матерью. Впрочем, он и раньше в этом не сомневался: она никогда не порицала его за революционные убеждения.
Но ему показалось, что мать начинает вдруг его славословить, ставить на ходули, как склонны делать это все матери в отношении своих детей, что это нехорошо, а сейчас, в присутствии такой же, как и он, революционерки, курсистки Шуры – вдвойне нехорошо, – по-обывательски звучит все, – и он досадливо сказал:
– Перестань, мать., перестань. Мы не святые и в мученики не напрашиваемся. Правда, Шура?
– Да ты не один: я обо всех вас говорю! – сообразила, как ответить, Екатерина Львовна. – Когда же теперь увидимся, Сереженька? – переменила она тему разговора, видя, что он взялся за шляпу.
Ему было трудно ответить на этот вопрос, и он, вздохнув, пожал только плечами.
Часы показывали без четверти двенадцать, – пора было уходить.
– Постой! – вдруг вспомнила о чем-то мать. – Возьми ты одежду свою!
Она открыла сундучок и вытащила оттуда его костюм и пальто. Сергей Леонидович обрадовался в душе своим вещам.
– Берегла. Хотела с Иринкой передать, да запамятовала в последнюю минуту. Ты уж прости, Сереженька.
«Я даже не спросил как следует, на какие средства они живут, – упрекнул себя Ваулин. – С лета ничего не давал им! Продала бы лучше все эти вещи!»
Он высказал свою мысль вслух. Мать и Шура переглянулись.
– Не беспокойтесь, – сказала девушка. – Кое-что Екатерина Львовна продала… деньги были, а кроме того… – Она замялась, покраснела, но потом, быстро овладев собой, добавила: – Наша студенческая группа знает, что она делает, Сергей Леонидович!
Он понял, пожал ей руку.
– Говорят, среди наших провалы? – шепнула она. – Ириша с вами едет… счастливая Иришка.
– Будьте и вы осторожны, слышите? – назидательно сказал Ваулин. – Впереди еще будут большие дела, уверяю вас. Приеду – увидимся, Шура.
– Не забудьте про меня, – просила она, заглядывая в его лицо влажными миндалевидными глазами. – Я хочу настоящей работы.
– Будет! – пообещал он.
– Ну, переодевайтесь скорей, я выйду пока, – шмыгнула Шура к себе в комнату.
Сергей Леонидович мигом облачился в свое платье, указал рукой Екатерине Львовне на сброшенное.
– Продай, мать… Дорожить им нечего.
Он ждал Шуру, чтобы вместе с ней пройти по черному ходу на улицу. Надо было выждать, покуда погаснет на кухне свет и прислуга уляжется спать. Парадный ход был уже закрыт, и ключ хранился у хозяина.
Шура пришла, но с плохими новостями: хозяйская прислуга Маня, черт бы ее побрал, поит чаем на кухне своего частого гостя…
– Не пущу! – взволновалась Екатерина Львовна. – Герасим это, младший дворник… нюх у него полицейский!
– Да, да, – кивала головой Шура. – Подозрительный человек.
– Еще бы, Шурочка! Летом еще Ляльку нашу выспрашивал: а что, говорит, папа к тебе ходит? Может, вечером ходит? Шельма! – выругалась старуха.
– Через десять минут ворота закроют… – размышлял Ваулин, как поступить.
«Не рисковать же? Черт его знает, что за тип этот дворник Герасим! Знаем мы этих дворников, все хороши… – думал он. – Вот так штука – попал в мышеловку! А если со мной даже ничего не случится, если улизну, а он донесет, что видел… гадости могут им такие устроить. Как можно было так рисковать? – рассердился он на самого себя, но сразу же подчинился другой мысли: – А еще ничего не случилось ведь – чего же я, в самом деле?! Пока никто не знает, что я здесь, – чего же бояться?.. Но, значит, мне придется быть здесь до утра, покуда не откроют ворота: часов в шесть, вероятно? – соображал он. – Ничего другого не остается как будто?»
Прошло еще полчаса тщетного ожидания, не уйдет ли дворник, и все было решено: сундучок и три составленных стула превратились в ложе для Сергея Леонидовича (узенький коротышка-диванчик показался менее удобным). Не раздеваясь, он улегся и, неожиданно для себя, быстро уснул – в пригревшей, тепло натопленной комнате.
Он не слышал, как в темноте тихонько подошла мать и накрыла его поверх пальто своим ватным одеялом.
…В комнате горел теперь огонь, плакала разбуженная Лялька, держа в руках маленькую подушечку; зловеще разметались седые космы лихорадочно дрожащей матери, трое рослых полицейских наполнили, словно растоптав ее, ночную комнату, четвертый чужой человек в штатском, в серой бекеше без погон, наклонясь над ним, Ваулиным, – так, что вот-вот уколет своими рыжими иглистыми бровями лицо, – говорил ему с ехидной улыбкой: «Вас-то нам и надо, Сергей Леонидович!»
Он встал и увидел, что где-то мчится поезд, к стеклу, вагона прильнула Ирина… «Папка… па-а-па! – тянулась к нему из кровати плачущая Лялька. – Иди ко мне, папка!» – требовала она, и говорил «прощайтесь!» кто-то из полицейских. Бросилась мать на шею, рядом с ребенком он увидел вдруг неизвестно откуда появившуюся Веру Михайловну… «Простите меня! – крикнул он ей. – Потянуло сюда – и все тут!» – растолкал он полицейских и, тяжело дыша, хватаясь руками за что-то твердое, открыл глаза, проснулся…
В комнате было темно и тихо.
– Сон!.. – с облегчением вздохнул Сергей Леонидович. – Фу, ты…
Несколько минут он лежал с открытыми глазами, всматриваясь в темноту комнаты, ища очертания знакомых предметов, – словно хотел еще проверить себя.
Он коротко кашлянул, чтобы услышать свой голос, и тогда вдруг донесся шепот встрепенувшейся матери:
– Что ты, Сереженька?
Он понял: мать всю ночь не будет спать, чтобы вовремя разбудить его и выпустить на улицу. Он с благодарностью и нежностью подумал о ней и, не желая тревожить, прикинулся спящим.
Засыпая вновь, Сергей Леонидович поймал себя на странном желаний: снится неприятный сон, он прерывается, человек дремлет опять и хочет вот, чтобы сновидение возобновилось. Это потому, что человек знает уже, что это только сон, что он нестрашен уже и в действительности все – совсем иное…
Так думал теперь обрадованно и Ваулин.
Вечером, когда поезд на Киев остановился на станции Вырица, в вагон № 5 второго класса вошел новый пассажир и занял свое место в крайнем купе, где разместились курносый старик священник с рябой женой и барышня с толстыми косами, заложенными венцом на голове.
Священнослужитель и его страдающая одышкой супруга удивились, как быстро разговорились этот новый пассажир, очень напоминавший иностранца, шведа больше, и эта красивая, симпатичная на вид девушка из хорошей семьи, – они видели, что провожали ее на вокзале почтенная, заботливая мать и брат-гимназист в новенькой шинели.
Когда «швед» и барышня вышли вскоре в коридор, священник, перекрестясь, помянул дьявола и зло посетовал на разложение добрых нравов среди русских людей.
– Как тебя называть? – спрашивала Ириша под стук колес. – Если бы ты знал, как я волновалась!..
– Николай Михайлович… запомни. Николай Михайлович Сергеев, – отвечал Ваулин на ее вопрос.
Она не удивилась, как не удивлялась «Емелину» несколько дней назад.
Но он сам сегодня утром поражен был изрядно: ему вручили «копию» с паспорта «Федора»! Почему так? Оказалось, что ничего другого приготовить в короткий срок не удалось, все «железки» уже были розданы другим. «Но как же можно было так скоро получить эту безупречную «копию»?» – недоумевал он.
И тогда вдруг блеснула догадка, и он уже ни о чем не спрашивал, – Сергей Леонидович понял тогда, кто ведал в их организации «паспортным бюро».
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Встретились четверо
Ему было неприятно и докучно, он испытывал такое же чувство неудобства и беспокойства, как только что постригшийся человек – от мороза улицы и колючих мелких волос холодило затылок. А в смирихинском доме Георгия Карабаева, в обычно пустовавшем кабинете его, было натоплено сегодня сверх меры, – здесь старались угодить Ивану Митрофановичу.
Доверенное лицо Карабаева, его правая рука во всех делах – он выслушивал теперь хозяйственные новости, которые рассказывал ему управляющий махорочной фабрикой. Новостей собственно не было никаких: все шло, как и прежде, вполне благополучно, вот только в сушилке следует переоборудовать кой-где завалившиеся дымоходы, но это, в общем, чепуха и на работе фабрики никак не отразится.
Заложив руки в карманы, медленно, вразвалку, Теплухин ходил из угла в угол большой комнаты. Со стороны могло показаться, что он что-то напевает, и от его беззаботной – внешне – угрюмости веяло безразличием к любому серьезному делу. Да это и верно было в данном случае.
Управляющий, Соломон Евсеевич Пинчук, так и расценил эту теплухинскую малоразговорчивость, – он встал, чтобы попрощаться.
– Когда уезжаете, Иван Митрофанович? – спросил он.
– Сегодня.
– Счастливый путь вам, удачи.
На плоском, без фаса, бритом лице Пинчука лежала растерянность отвергнутого собеседника: он устал от замкнутости и безразличия Теплухина.
Соломон Евсеевич снял пенсне и по привычке хотел опустить его в нагрудный кармашек, но все еще, очевидно, не мог свыкнуться с тем, что пиджак перелицован, что кармашек теперь справа, – и рука с пенсне обшарила смешливо всю левую сторону.
«Зачем ему пенсне? – подумал, усмехнувшись, Иван Митрофанович. – Разговаривал со мной – как будто бухгалтерские ведомости читал, а теперь прячет пенсне, и без футляра – запылятся!»
До Пинчука приходил с докладом управляющий суконной фабрики, волынский поляк Борджик – молодящийся высокий человек под пятьдесят. Он просидел целый час: и дел было много (рядом с грубошерстной надумал предложить Георгию Павловичу строить еще войлочную фабрику), и любил, кроме того, побалагурить Борджик.
У него были мутные, словно плавающие в какой-то жидкости, умненькие глазки, золотистые крупные усы и желтая – посредине черноволосой головы – лысина величиной с медаль. Он рассказывал анекдоты.
Должен был еще приехать из Ольшанки старичок Бриних, – но, может быть, и не приедет, а прибудет только на вокзал, к поезду, так как сильно занят на заводе: сегодня сдают кожи интендантству.
Но не чеха Бриниха ждал сейчас Иван Митрофанович и не его телефонного звонка. Позвонить должен был другой человек.
«Но позвонит ли он!» – сомнение все время брало Ивана Митрофановича.
Беспокоило еще то, что, как назло, телефон был не совсем в исправности: от времени до времени желтая коробка на стене давала короткий, робкий прозвон, словно не хватало силы для соединения. – Иван Митрофанович злобно посматривал на телефон.
– Ну, чихни уже, черт… чихни!
Он заваливался с ногами на диван, много курил, брался за чтение книги, потом бросал ее, бродил по комнатам, останавливался у каждого зеркала и зеркальца, чтобы увидеть себя. В одном он был приятен себе, и это его успокаивало, другое – желтило и делало маловыразительным его лицо, он был хуже, чем представлялся себе, – и это раздражало Теплухина.
От папирос, от нетерпеливого томительного ожидания кружилась голова. Он чувствовал тяжесть, напоминавшую ощущения человека перед тем, как, сидя в неудобной позе, он засыпает в душном вагоне.
И когда раздался, наконец, долгожданный длинный звонок, Иван Митрофанович, сбросив с себя эту тяжесть, прыжком очутился у телефона.
– Ждете? – спрашивал кандушин голос.
– Как условились вчера, Пантелеймон! – удивившись спокойствию своему, ответил Иван Митрофанович.
– Буду, – кратко сказал Кандуша.
– Когда?
– Как условились вчерась, Иван Митрофанович. Как условились: акурат в час дня. Ждите.
Только теперь, повесив трубку, Теплухин понял, что зря все утро волновался: Пантелейка должен был прийти, и почему надо было думать, что он прибежит раньше назначенного времени?
Иван Митрофанович повеселел.
Он вышел на кухню, где жила сторожиха с семьей, велел сварить купленный вчера кофе, приготовить завтрак посытней, прищелкнув пальцами, сунул рубль на конфеты огненно-рыжей сторожихиной девчонке и возвратился в кабинет. Он проветрил комнату – выгнал в форточку осевший, как облако, папиросный дым и с удовольствием вдохнул в себя сухой морозный воздух.
Иван Митрофанович пришел теперь в состояние того особенного возбуждения, при котором, предчувствуя успех или хотя бы надеясь на него, человек начинает думать стремительней и ярче, когда он преображается даже внешне и в каждом жесте своем, движении ощущает силу предвкушаемой удачи. Вот, кажется, рукавом тряхнуть – так легко все можно будет сделать!
«Согласишься, согласишься ты! – иногда вслух выкладывал свои мысли Иван Митрофанович. – Мой будешь, Пантелейка! Мой! Люди больше верят глазам, чем ушам. Мало ли, что ты скажешь, а доказать силен ты? А я скажу – мне поверят. Пойми ты, ехидина, мне ведь больше доверия будет».
«А вдруг он пойдет, чтоб открыться? Вот возьмет и решит это? – соскальзывала боязливо теплухинская мысль в невеселую сторону, и тогда опять он чувствовал шершавый холодок на затылке и на минуту испытывал то докучное, мучительное состояние, в котором пребывал с утра. – А ведь позвонил, придет… Значит – страхи напрасны и глупы, чего же я?» – тотчас же успокаивал он себя.
И впрямь все страхи рассеивались, и к Теплухину возвращалась уверенность в предстоящем успехе.
Он вспомнил в этот час Георгия Павловича.
«Что бы ни делали, – поучал Карабаев, – старайтесь, как говорят немцы, попасть в «головку гвоздя». Короткий удар в головку – и забьете скорей!»
«Ему лучше знать: у него гвоздильный завод на Демиевке!» – обшучивал, улыбаясь, Иван Митрофанович карабаевские советы. Но сейчас, пожалуй, они были совсем кстати. Сделать предложение Пантелейке следовало прямо и точно, – решил он и с тем поджидал уже своего старого знакомого.
И подобно тому как, готовясь принять придирчивого гостя, наводишь порядок в доме, следя за тем, чтобы каждая мелочь в нем была чиста и на своем месте, – так и Теплухин торопливо изгонял теперь все мрачное из своих мыслей, готовясь к разговору с врагом своим, Кандушей.
Весь день после столь неожиданной встречи, всю ночь Кандуша не знал уже покоя: перед глазами, в памяти – земская станция, раскрывшаяся дверь из остекленного коридорчика и… на пороге Теплухин и Людмила Галаган.
Теплухин сразу увидел его: воткнул в него свои рысьи глаза, но ничем виду не подал, что знакомы.
Вдова Галаган не сразу узнала: он отвернулся от нее к стене.
Желтые бумажки промысловых свидетельств, висевшие над столом; в черных рамочках – вышитые пестрым гарусом изображения двух львов с неестественно загнутыми хвостами; тройка ретивых вороных в залихватской нарядной упряжке, бородатый богатырь-ямщик с той же тусклой репродукции, – все это побежало, закружилось тогда перед кандушиными глазами. Он силился сообразить, что может произойти вот сейчас: от встречи его и этих троих людей.
Один из них – студент Калмыков – в тот момент, на счастье, отсутствовал, но мог появиться в любую секунду: студент ушел в комнаты – вызвать своего дядю-почтосодержателя. Надо было воспользоваться его отсутствием и прошмыгнуть как-нибудь во двор, а потом уж найдется объяснение, почему так поступил.
И Кандуша вялой походкой безучастного ко всему человека, бочком, пользуясь тем, что Людмила Петровна в сопровождении своего спутника направлялась ко внутренней двери калмыковской квартиры, шагнул по направлению к кухне.
Но тут-то Людмила Петровна оглянулась, его лицо бросилось ей в глаза, она удивленно вскрикнула:
– Он! Господи, он!.. Каким чудом вы здесь? – отшатнулась сначала, а потом подбежала к нему и схватила за руку.
«Так? Все как будто бы так было?» – вспоминает он.
В самом деле, – рассуждал он после встречи, – что страшного они могут ему сделать? («Они» – это был и Теплухин, и студент Калмыков, и Людмила Петровна.) Что может стрястись непоправимого? Да ничего, пипль-попль!
Вдова Галаган расскажет, что видела его в квартире какого-то «инженера Межерицкого», где собрались распутинцы, а значит – и люди из охранного!.. Но кому же она станет рассказывать и с какой целью?
Теплухину? Не страшно это: тот и так, слава богу, все про него, Кандушу, знает да молчит, и его не удивишь.
Студенту? А зачем станет она не бог весть как знакомому студенту исповедоваться о том, что путалась с распутинской компанией, – срамить только себя?
И раз она ему ничего не откроет, то почему он станет ей рассказывать про встречу с Кандушей на тишкинском поплавке, про разговор на Невской набережной?.. Нет, студента он провел за нос: развесив уши, слушал, голуба, историю о том, как пострадал «Петр Никифорович» недавно в Питере от полиции…
Так и выходило на первую поверку раздумий: встреча, хоть и досадна и неприятна, конечно, но ничего нет в ней страшного, о чем следовало бы по-настоящему волноваться.
Однако… ночью не спалось, и не клопы отняли сон, а беспокойные мысли.
– …Каким чудом вы здесь?
Кандуша взглянул на нее и, кажется, не нашелся сразу, что ответить. Ему показалось тогда, что в голосе Людмилы была как будто даже радость, – а может, почудилось в тот момент?..
– А вы откуда? – вопросом на вопрос успел он только ответить, как показался в дверях студент Калмыков со словами: «Дяди нет, скоро придет…»
Студент увидел Теплухина и удивился. И совсем уж обомлел, глаза вытаращил, когда обернулась на его голос Людмила Петровна.)
– Боже, какая встреча! – воскликнула она.
И каждому из этих четверых людей подумалось, вероятно, что вот именно этот, такой-то, не может знать всего, что связывало троих остальных. Конечно, именно это обстоятельство, – считал Кандуша (а так лудили, вероятно, и остальные повстречавшиеся), – сдерживало всех от столкновения, которое бог весть чем могло закончиться.
Все старались скрыть свою растерянность, но никто из них не хотел уже терять друг друга из виду.
– Заказывайте лошадей обратно, Людмила Петровна, – сказал Теплухин.
– Мы еще увидимся, – поспешно выдавил из себя Кандуша, не обращаясь ни к кому в отдельности, и бочком, наткнувшись на массивное черное кресло, вышел на крыльцо.
Но когда спускался – догнал его Иван Митрофанович.
– Пантелеймон! – окликнул он его. – На одну минуту… Быстро! Нам надо встретиться. Очень серьезное дело, – слышишь? Коли я говорю, значит – не сомневайся. Тебе же польза будет.
– А вам? – спросил Кандуша.
– Нам обоим, слышишь?
И они условились о встрече, и Теплухин не возвратился сразу в комнаты, а, к удивлению Кандуши, походкой праздного человека стал прогуливаться по двору.
«…Так? Все как будто так было?» – вспоминает Кандуша и снова перебирает в памяти каждую минуту и каждый чужой: жест и взгляд и в разный час по-разному толкует их для себя.
