Текст книги "Крушение империи"
Автор книги: Михаил Козаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 68 страниц)
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Людмила Галаган
Он, Распутин, все, все знает, и ничего от него не утаить!
Завистники-дворяне да министры-неудачники спят и видят, как бы убрать его с божьего света. Шутка ли дело, простой мужик, а царю помощник!
Войну кончать надо, – он худого «папашке» не посоветует, а его убивать задумали: все ему, все известно…
«Хвост» (недавний министр внутренних дел Хвостов, – сообразила Людмила Петровна) отравить его хотел, пищу опоганил, но бог милостив: все кошки в квартире издохли, а он, Распутин, богом посланный царский хранитель, уцелел, жив остался, – сама видит, дусенька…
«Хвост» тот самый не унимался: слугу своего, газетного писаку Бориса Ржевского, жулика, с большими казенными деньгами отправил за границу, в Норвегию: откупить у царицынского монаха-расстриги Илиодора «записки про святого черта» (про него, Распутина), чтобы «папашке» их показать потом, опорочить ложью бесовской заступника царского трона.
– А откуда узнали?
Но он только посмеивается – тихим, сипловатым смешком, застревающим, кажется, у гортани, и снисходительно говорит:
– Ай, Хвост-Хвост… чего не поделил, – а?
Но все эти дела не в счет, – смотрит он на нее своими выгоревшими глазами, и за светлой оболочкой их глядит кто-то еще: лукавый, хитрый, скользкий, – все это он рассказывает для того, чтобы уразумела она, почему ей именно знать это надо.
Людмила Петровна не без волнения, скрыть которое всячески старается, догадывается, к чему клонит он речь. Господи, да он au courant[18]18
В курсе (франц.)
[Закрыть], он знает значительно больше, чем она сама!
В ставке «северо-западного», рассказывает он, подобралась группа дворянчиков-офицеров, руководимая кой-кем из князей, поклявшаяся лишить его жизни. За ним охотятся, его хотят заманить в разные места и там расправиться. Подосланной бабой хотят заманить.
Но его оберегают, его берегут, как зеницу ока, – так велели «папашка» и «мамашка», и горе тому, кто осмелится причинить ему вред. Так пусть и знают все его враги: сознательные и невольные!.. Каяться надо, каяться!
По временам, казалось, он разговаривает не с ней, Людмилой Петровной, а с кем-то другим – невидимым своим слушателем и собеседником. «Старец» отворачивал голову, жестикулировал в сторону, хмурился и усмехался, не взглянув на нее, протягивал кому-то руки и сжимал их в кулаки. Но потом, вспомнив, очевидно, о своей гостье, придвигался на тахте, обнимал за плечи, заглядывал в лицо и настойчиво искал своими узкими, как графит синеватыми губами упругие дольки ее отворачивавшихся, сопротивлявшихся губ. И стоило только Людмиле Петровне громко запротестовать и пригрозить, что сейчас же уйдет или кликнет из соседней комнаты Воскобойникову или какую-либо другую из женщин, – он отпускал ее, отодвигался и возвращался к прерванному на минуту разговору.
«Ну, скажи уже, черт бородатый, скажи уже, что ты знаешь, зачем я пришла сюда, что подослана я, для какой цели и кем, что ты выдашь меня своим охранникам, если я не соглашусь и не уступлю твоим домоганиям, – и мне уже станет легче, я буду знать, что делать. Зачем же ты хитришь?»
Однако Людмила Петровна отнюдь не знала, что стала бы делать, как точно поступила бы, если бы он сейчас разоблачил цель ее прихода.
Вот, вот… он скажет все, обвинит в лицо, чего-то потребует, станет угрожать… Может быть, позовет сюда своего союзника, Ивана Федоровича (кажется, это он за столом намекал ей на что-то: «Либо в стремя ногой, либо в пень головой» – препротивная морда!..), и они вместе начнут изобличать ее, назовут имя Мамыкина, потребуют показаний и еще бог знает чего…
И, чтобы увести себя от вплотную приблизившихся глаз Распутина, она свесилась с тахты, подняла с пола бокал с сельтерской и медленно отпила несколько глотков.
Ему хотелось, очевидно, пить, и он тоже потянулся к бокалу, но Людмила Петровна отстранила его руку:
– Не дам. Сама хочу. Потерпите, потерпите… Бога просить следоват, чтоб дал терпение, – умело подражая его придыхающему сибирскому говорку, сказала она.
Он засмеялся:
– Ишь ты, кака строга игуменья!
– Сами учили!
– А мне доспеть с тобой, доспеть…
– А я не покушаюсь на ваши… доспехи! – в тон ему, нарочито двусмысленно и грубо сказала она, заметив его непристойный жест.
– Чего? – спросил, не поняв, Распутин.
– Того, дедушка!.. – дразнила она его.
Он развеселился, громко и зычно, как ни разу еще не слышала Людмила Петровна, хохотал, схватив себя за бороду.
«Распоясался… похабник!» – настороженно следила она за его движениями, но была рада сейчас, что разговор благодаря этому соскользнул с опасной для нее темы.
Она с силой оттолкнула от себя Распутина, когда тот попытался позволить себе больше дозволенного, но когда он, недовольно бурча, смирился и отодвинулся на минуту, – Людмила Петровна поймала себя на том, что ей, пожалуй, приятна была эта борьба.
«Горе мятущимся… мне это. Что же это со мной? – спрашивала она себя. – Он на меня действует… магнетизер? Грязный мужик, животное! Нет, нет, не он… не может это быть!» – решила Людмила Петровна. Теперь ей надо побороть, преодолеть самое себя, справиться со своим состоянием (она осушает до конца бокал с сельтерской), не поддаться, не дать спутаться мыслям…
Год назад, когда началась война, она бросила свой усадебный Снетин и помчалась госпитальной сестрой на фронт: она, как и все вокруг, ощутила толчок, который должен был помочь ей преодолеть инерцию тяготившей своей серостью, как считала сама, докучливой жизни. Весь мир, казалось, стал жить пожарищем горячих, лавиной ринувшихся на землю страстей, и в громадном огне их она рассчитывала легко и быстро «сжечь, – писала в одном письме, – свое душевное недомогание». Кажется, к Ивану Теплухину в письме говорила она незадолго до войны, что «утратила компас в жизни после неожиданного самоубийства мужа, Сергея»?.. Ну, так, может быть, теперь она вновь обретет этот компас, а с ним вместе и самое себя?
Собственно она не знала, что именно может найти впереди, – в тот момент она и не раздумывала об этом: она помчалась в армию, на фронт, чтобы утратить самое себя, какой была она тогда. Чтобы только утратить!.. Ее поступок родные, друзья, знакомые, соседи приписывали патриотизму, самоотверженности, гуманности, может быть – увлечению (ведь ничто не обязывало ее к тому!), но никто не подумал бы об истинной причине такого стремительного решения. И вот прошло два года, – она могла бы пожелать для себя лучшего!
Необычное, не воображаемое раньше в отцовском генеральском доме и в петербургской квартире брата, владевшее еще вначале, в первые месяцы военной жизни, Людмилой Петровной, – стало теперь до изнурения привычным, знакомым и докучливым. В общем, она, конечно же, любила жизнь (другое дело, что могла иронически и зло отзываться о собственном и чужом бытии…), и почему в сущности и для кого следовало растрачивать себя? – не редко задавалась она вопросом.
Пробыв год на фронте, она, пользуясь связями и знакомствами, оставленными в наследство отцом, генералом Петром Филадельфовичем Величко, легко перекочевала в Петроград: и отдохнуть потребность была и поразнообразить хотелось жизнь. Случайное знакомство с капитаном Мамыкином и его друзьями предоставляло теперь эту возможность: она была остра и прельщала Людмилу Петровну большой волнующей игрой, прямой участницей которой она становилась.
«Вот авантюра!» – не раз говорила она себе, но не порицая, а радуясь тому, что так случилось. Ее мало заинтересовала политика офицерского кружка заговорщиков. Не многим больше занимал ее мысли и тот, за кем они «охотились», по его собственному выражению, хотя она, как и все в обществе, презирала «темного старца» и возмущалась его ролью при дворе. Она довольна была уже тем, что от нее потребовалось какое-то действие, в зависимости от которого находились удача или поражение других людей.
Поединок на Ковенском сейчас, в незнакомой комнате незнакомой квартиры, куда зазвал ее этот всесильный плут, этот «черт бородатый», как все время называла его, должен был в какой-то степени решить этот вопрос. Но вот быть осторожной, рассудительной и уверенной в себе мешают сейчас непонятно почему пришедшие желания («А может, действительно блудница?..» – думает она о себе) и возникший в памяти совсем уж неожиданно, бог знает в какой связи, образ студента-земляка – Феди Калмыкова.
Монгольский разрез синих глаз, прическа, мягкие черные усики, нажим в лице скул, – господи, он чем-то так напоминает близкий, запечатлевшийся навсегда образ Сергея, мужа!..
Почему она раньше этого не заметила?! Почему поняла это только сейчас? Или память и воображение… лгут? Нет, что она, в самом деле. Конечно, тут нет никакой ошибки: похож, похож, – разве не бросилось ей в глаза это сходство сегодня днем? Она только не вдумывалась в это как следует, мысль мелькнула и – спряталась, чтобы вновь заявить о себе.
«А цветок? Почему я дала ему цветок?.. Господи, какие странные вещи бывают на свете! – думает Людмила Петровна. – Кажется, я ему назначила на завтра встречу? Обязательно, обязательно надо мне повидать его… Я устрою его, может быть спокоен: я переведу его сюда в университет», – вспоминает она о письме Георгия Карабаева.
И вслед за тем:
«А что если под этим предлогом…» – и уже рядом со студентом Калмыковым встает в памяти узколицый, с неестественно прижатыми ушами Мамыкин.
– Григорий Ефимович, – говорит она, наклонившись к к нему, – у меня к вам просьба.
– А у меня до тебя одно дело есть, дусенька. Кака просьба?
– Окажите протекцию одному моему знакомому студенту, Григорий Ефимович. Ему нужно перевестись из Киева в здешний университет. Я имею сама кое-какие связи, но ваша записка, даже без указания адреса… – И она впервые за все время ласково улыбнулась ему.
– Может, другой раз? Пошто торопишь?
– Ну, пожалуйста… Вы мне откажете? Я не верю!
Она вскочила с тахты, схватила его за руки, таща за собой к письменному столу. Распутин слабо упирается.
– Лады, лады… – усаживался он в губонинское кресло. – Ну, я коротко. Пратецию напишу, а ты сама, кому знашь, отдай.
Оторвав листок настольного календаря и взяв перо, он стал писать. По особо присущей неуверенным в своей грамотности людям он шептал вслух, каждое выводимое медленно слово и водил дрожащим пером так, словно не держал его в своей руке, а было привязано оно к чужой и мало послушной.
Писал он криво, крупными, разбросанными буквами, как будто старался налепить их на бумагу. Поставив букву, он некоторое время приглядывался к ней, точно не доверял: не пропадет, не отклеится ли она, – и пальцами зажимал переносицу, как если бы придерживал кто сползающее пенсне.
– Не люблю писать. Ох, не люблю. Слово живо – с ним дух от тебя, а слово мертво, слово писано – што сажа. Чисто сажа! Во, гляди, только и написал, – и он протянул ей листок.
«Милой дорогой ни аткажи пропусти устрой ево лучше во всех корнях отростелях.
Григорий», —
пробежала она глазами.
«Мамыкин может быть доволен! – подумала Людмила Петровна, пряча записку. – Такая записка ему пригодится!»
– Спасибо, отец, – впервые назвала она так Распутина. – «Ну какое у него теперь ко мне дело?»
На сей раз он говорил просто, без всяких иносказаний, уверток, забыв как будто о своей всегдашней манере пересыпать речь церковными словечками и неожиданными метафорами. Таким Людмила Петровна его еще ни разу не видела. Перед ней сидел осторожный, себе на уме, мужик-купец, степенно, как старые гостинодворцы, разглаживавший свою темную длинную бороду. Он широко улыбался, и тогда видны были его белые хлебные зубы и мягко, приветливо светились выгоревшие глаза, упрятавшие подстерегающий доселе и крадущийся взгляд.
Речь, к ее удивлению, повел о сахарном заводе. «Вот так штука!»
Говорят, она и младший брат хотят продать сахарный завод, оставленный в наследство батюшкой, генералом Величко? Лады, лады, правильно делают: куда там уследить за таким хозяйством, да еще таким молодым, неопытным хозяевам!
Денег много можно взять теперь за сахарный завод, много больше, чем стоил он покойному генералку. Не обманул, не обидел бы только кто из покупателей – вот забота должна быть. Верно он говорит, – а? Умница, умница, дусенька, – сама понимает. Он, Распутин, любя ее, даст хорошего, справедливого покупателя: ему и продать, только ему.
А с деньгами что? С деньгами по-хозяйски надо. Он и тут поможет, научит: богатство хранить надо – вот что!
У него банкир есть знакомый, услужливый такой банкир. Отдать ему деньги, а он «перепишет» их на иностранные, лучше всего на «вашингтонки»: ух растут, подымаются те «вашингтонки» каждый день, словно дрожжи в них положены…
– Симанович-друг заедет к тебе, лебедь, обговорит все, велю я ему, – понимашь?
Он встал с кресла, подошел к Людмиле Петровне, положил руку на ее плечо:
– Выдь в столову и скажи ему, когда заехать к тебе. Согласна?
«Что ответить?»
Людмила Петровна понимала, что никакого дела вести она не будет с Симановичем, что никогда, она и не вела бы его с ним – темным распутинским дельцом, что вообще продавать завод решилась бы, посоветовавшись только с Михаилом Петровичем, братом, что, наконец, сейчас и разговор о том быть не может, так как еще раньше решили они всей семьей продать завод Георгию Карабаеву, и письмо, которое получила от него сегодня днем, почти целиком посвящено этому вопросу и подводило итог всем имевшим место переговорам настолько, что Георгий Павлович просил назначить время, когда мог бы приехать в Петроград для оформления всего дела.
Надо было сказать о том Распутину, но почему-то не решалась сделать это сейчас.
– Приходи ко мне грех замаливать, – уже прежним тоном, сиплым, придыхающим говорком сказал он, прижимаясь к ней.
– А зачем?
– Доспеть надо… очистить надо, слышь? А офицеров-ерников гони от себя: пропасть с ними можешь. Все, все знаю… Ну, бог вразумит. Ну, говорю: не путайся, а то отступлюсь от тебя, и беда тебе будет, – угрожал он. – Ну, выдь, лебедь, к другу Симановичу, – понимашь?
И он быстрыми шагами прошел в столовую, к своей компании, закрыв за собою дверь.
Людмила Петровна осталась одна. Но только на несколько секунд: она не успела заметить, откуда появился в комнате незнакомый, ни разу не виденный ею человек, нерешительной, спотыкающейся походкой приближавшийся к ней.
– Не уходите… одну минуточку, Людмила Петровна! – просил он, протягивая одну руку вперед, а вторую прикладывая к губам – показывая, что ей, Людмиле Петровне, не следует громко подавать свой голос сейчас.
«Это кто еще?! Откуда меня знает, – удивилась Людмила Петровна, всматриваясь в незнакомца, – неужели… кто-нибудь из мамыкинских?!» – И она, оглядываясь на только что закрывшуюся дверь, пошла ему навстречу.
Кандуша бесшумно подскочил к выключателю и повернул его, гася яркий свет верхней лампочки. «Это правильно», – одобрила Людмила Петровна, хотя теперь трудней и неудобней было наблюдать за его лицом.
– Вот натурально планида свела! – выдохнул из себя Кандуша. – Не пожалеете, Людмила Петровна, благодарны будете, другом называть станете. Гос-споди, боже мой, каким еще другом, позволю себе сказать!
– Вы это о чем? – недоумевала Людмила Петровна, удивляясь его словоохотливости не ко времени и не к месту.
– Касательно того, что и не подозреваете, Людмила Петровна.
Он приложил руку к сердцу и потупил глаза.
– Касательно того (поднял их вновь), позволю себе сказать, что тиранит вашу душу.
– Ну-с, что же тиранит мою душу, милый человек? – не скрывая насмешки, спросила Людмила Петровна и стала приводить в порядок свои растрепавшиеся волосы, вынимая из прически гребень, шпильки: стесняться присутствия «такого» человека, пожалуй, не приходится… (То, что он не «мамыкинец», – уже поняла.) – Так, говорите, тиранит? И сильно тиранит? – повторила она, держа шпильку в зубах, так как руки были заняты закладыванием кос, и взглядом искала, не висит ли где-либо в комнате зеркало, в которое можно посмотреться, но его, к сожалению, не нашлось.
«Заиграешь ты у меня, дорогая сударынька, сейчас! – подумал Пантелеймон Кандуша, разглядывая ее исподлобья. – Кудах-кудах, курочка!»
– Касательно преждевременно погибшего вашего мужа! Касательно его хотел бы дружески сказать – вот что! – ошарашил он ее. – Сообщеньице имею, Людмила Петровна.
Рука ее быстро вынула шпильку изо рта, и рот по-детски широко, испуганно раскрылся, и это позабавило сейчас Кандушу.
– Вы его знали? – шагнула к нему Людмила Петровна. – Как ваша фамилия?
– Не в том суть, – усмехнулся Кандуша.
– А в чем же тогда? – теряла терпение она.
– Обидчика знаю. Истинного обидчика, пипль-попль! По всем статьям готов изложить все дело. А обидчик – лют человек! Казнит и не поморщится. Только мы гордыню его… ушатом холодненьким, ледяным ушатом! Зашипит, зашипит горячее железо, как в кузнице, – примерно говорю, – и остынет, мертво станет: тогда его и бери голыми руками, вот что-с!.. Гос-споди, боже мой! Да разве можно простить обидчику, дорогая, – извиняюсь за непозволенное слово, – Людмила Петровна! Он, смею удостоверить, живет-наслаждается, на двух конях, можно сказать, и выезжает в жизни своей скрытной: авось да небось – те лошадки его в жизни. А про то не знает, хи-хи, что авоська-то веревку вьет и небоська петлю накидывает. Мы его, Людмила Петровна, дорогая, – извиняюсь! – мы его, обидчика…
И Кандуша, увлекшись, затопал ногами, показывая, как плохо придется кому-то, если испытает тот его гнев.
– Как ваша фамилия? О чем вы говорите? – переспросила вновь Людмила Петровна. – Говорите ясней и поскорей, пожалуйста, а то могут войти сюда!
– Вот то-то и оно, – остыл и опомнился уже не в меру разгорячившийся Кандуша.
– Кого вы называете обидчиком?
– Рассказ долгий и конфиденциальный, – уклонился он от прямого ответа. – Конфиденциальный, можно сказать, а место здесь вполне рискованное. Мне бы только ваше согласие иметь, – приду и все сообщеньице сделаю. Адрес ваш, осмелюсь?
Людмила Петровна назвала.
«А может быть, не следовало?» – подумала после того, но тотчас же отогнала эту мысль. Да и рассуждать не приходилось: заскрипела в ту минуту нерешительно открываемая дверь из столовой, – и Кандуша шмыгнул туда, откуда появился: в темную ванную комнату.
– Глядите! – предостерегающим шепотом бросил он.
«Бегите!» – почудилось Людмиле Петровне, и, не отдавая себе отчета в том, что делает, она на цыпочках побежала за ним. В темноте она натолкнулась на его грудь, наступила ему на ноги, но так и осталась стоять – не зная, где находится, боясь неосторожного шума.
– Людми-ила Петро-овна! – протяжно окликал ее (узнала по голосу) Адольф Симанович.
Из столовой прорвался теперь хохот рыжеволосой Лермы и шум беспорядочных, взбудораженных голосов.
– Куда же она пропала?.. – приближался голос недоумевающего Симановича. Он шел вглубь комнаты.
«Если двинется сюда, скажу – нельзя, туалетом занята… не смейте входить!» – притаив дыхание, как и застывший Кандуша, соображала Людмила Петровна.
Но Симанович, пробурчав что-то, повернул обратно.
– Вячеслав Сигизмундович сейчас придет, он сразу раскумекает… Ой, что наделали, пипль-попль! – тоненьким, едва слышным шепотом, процеженным до свиста сквозь зубы, сказал Кандуша. – Ну, теперь один вам выход: отсюда в прихожую, а там… как уж изволите!.. Не купаться же вам тут!
«Так мы, значит, в ванной? – без любопытства подумала Людмила Петровна. – Ванная внутри квартиры… У нас тоже дома так… Уйти разве совсем отсюда? Сейчас, ни с кем не прощаясь, не дожидаясь Надежды? – бежали ее мысли. – Да, да, скорей домой, на свежий воздух, а то, черт знает, до чего дойдешь здесь! Со мной что-то странное сегодня, ей-богу… Нет, нет, – домой, спать, а завтра все соображу: насчет Симановича и всего…»
– Где прихожая? – спросила она.
– Сюда… Тихохонько только.
Кандуша взял ее за руку, они сделали несколько шагов и, обогнув какой-то выступ, очутились у низкой двери, прорезанной в стене.
– Не стукнитесь. Нагните голову.
Кандуша толкнул дверь, они вошли в маленькую, узкую комнату, до половины освещенную отброшенной в нее бледной, скупой полосой света из окна квартиры напротив.
– А теперь уж сами, Людмила Петровна: как выйдет!.. – И Кандуша бегом вернулся обратно.
Долго раздумывать не приходилось: подошла к плотно прикрытой двери, – она отворилась, бесшумно, и Людмила Петровна шагнула в приходую.
У столика, над которым висело зеркало без оправы и – на гвоздях – две платяных щетки с ввинченными в них кольцами, сидел, облокотившись на стол, заложив ногу на ногу, свесив коротко остриженную сивую голову, какой-то щупленький бритый человек в зеленоватой тужурке с тусклыми оловянными пуговицами.
«Это что еще за фигура?» – насторожилась Людмила Петровна.
«Фигура» явно спала, склоненная к тому усталостью, вероятно, после цёлого дня «работы», а также вследствие неумеренного, очевидно, и несвоевременного потребления вина, запах которого давал себя чувствовать во всей прихожей.
«Тем лучше! – обрадовалась Людмила Петровна. – Ах, ты… охранный елистратишка!» – уже склонна была она я пошутить, поняв, на кого наткнулась.
Она нашла свою шляпу, жакет, перекинула его на руку, не надела, решив не задерживаться здесь (Опять вдруг хлынул из столовой шум голосов. «Ищут меня!» – подумала), и, переступив порог тамбура, повернув винт французского замка, осторожно толкнула дверь и выскользнула на площадку.
– Людмила Петровна, куда же вы?.. – услышала далеко позади себя чей-то голос и – короткую, глухую брань.
«Охранника это он… Инженер, кажется!» – пронеслось в уме.
Стоявшие у только что открытой парадной двери Федя и Асикритов услышали, как с площадки этажом выше сбегал кто-то поспешно, быстро-быстро, мелким, легким шажком, стуча, как дробью, каблучками. И еще: гудели наверху чьи-то голоса.
– Как будто погоня за кем-то, – а?
Фома Матвеевич задрал кверху голову:
– А ну-ка…
Тук-тук-тук-тук…
Уже с середины лестничного марша Людмила Петровна увидела их, а они ее.
– Что так?! – вскрикнул пораженный Асикритов.
На бегу она ткнула себя в грудь и той же рукой показала на дверь его квартиры.
Поровнявшись с ней, вбежала в асикритовскую прихожую, и журналист, втолкнув туда же ничего не понимающего Федю и сам входя за ним, захлопнул мягко за собой парадную дверь.
