Текст книги "Крушение империи"
Автор книги: Михаил Козаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 68 страниц)
ГЛАВА ШЕСТАЯ
О ком и о чем думал Сергей Ваулин
Ваулинскую записку следовало доставить по адресу, указанному во время засады Надеждой Ивановной, и на следующий день после освобождения Ириша отправилась на одну из партийных «явок».
В записке Сергей Леонидович сообщал, что готовится к побегу вместе с типографским рабочим «Чиновником», которому просил также назначить место явки. Зная, какое важное поручение выполняет она, Ириша испытывала немалое волнение.
О событиях 17 октября ей ничего не было известно. А внезапное появление на громовской квартире и удачное бегство в ту же минуту какого-то солдата – также ничего не сказало ей, хотя догадывалась, что этот человек, должно быть, связан с партийной организацией. Никаких разговоров с Громовой после того охранник не допустил, а в тюрьме уже Ириша с ней не встречалась.
…На улице она старалась идти походкой праздного человека, часто останавливалась у витрин магазинов, переходила с панели на панель, – она опасалась, не выслеживает ли ее кто-нибудь из шпиков.
Может быть, с этой целью и освободили ее: чтобы напасть еще на какие-либо следы? – охвачена была подозрительностью Ириша.
Она избегала часто оборачиваться, но, переходя улицу, смотрела вбок: не приметит ли вновь лицо «спутника», уже попадавшегося сегодня на глаза. К счастью, ничего как будто не внушало ей тревоги.
Ириша вышла к Пескам, на Суворовский проспект, подошла к разыскиваемому дому, по номеру квартиры – № 6 – сообразила, что, вероятно, квартира эта в третьем этаже, и, оглянувшись в последний раз из предосторожности и не заметив ничего подозрительного, стала подыматься по широкой, свежевымытой лестнице.
На дверях квартиры № 6, над ящиком для писем и газет, прибита была жестяная синяя пластинка:
Н. М. СЕРГЕЕВ
представительство электро-технич. конторы «Прогресс»
Дверь на звонок открыл средних лет мужчина – бритый, в пенсне на шнурке, с припухшей в уголку, словно ее ужалила оса, нижней губой, с внимательным, спокойным взглядом.
Он скользнул им через Иришино плечо на площадку, как будто для того, чтобы убедиться, одна ли пришла эта молодая незнакомка, или вместе с кем-нибудь, и, прихлопнув за ней парадную дверь, попросил Иришу зайти в освещенную прихожую.
– Вам к кому? – спросил он.
– Мне нужно видеть Веру Михайловну, – сказала тихо Ириша.
– Веру Михайловну? Пожалуйста! – громко, может даже нарочито громко, как показалось Ирише, ответил он. – Как передать ей?
– Я к ней по делу. По очень важному делу.
– Хорошо. Подождите, пожалуйста. Пройдите вот сюда.
Он толкнул дверь в ближайшую комнату, ввел в нее Иришу и тотчас же удалился.
Комната – чей-то рабочий кабинет, может быть – этого самого человека, встретившего у порога. На письменном столе – кальки чертежей, инструменты, готовальня, какие-то модели, баночка с тушью. Два плоских длинных шкафа с книгами.
На стене – окантованные грамоты и удостоверения каких-то учреждений и технических обществ, выданные на имя «Николая Михайловича Сергеева»: он, оказывается, что-то устанавливал, оборудовал, изобретал. Что именно – Ириша не успела толком прочитать: в комнату вошла невысокая женщина в гладком синем платье.
Если бы Ириша побывала летом, вместе с «дядей Фомом» и Калмыковым, на тишкинском поплавке, она узнала бы в этой женщине с усталыми глазами и застенчивой улыбкой молчаливую спутницу их соседа по столику, привлекшего тогда к себе внимание журналиста Асикритова.
– Вы ко мне? – спросила Вера Михайловна. – Но почему вы, мадемуазель, не обратились прямо в мастерскую?
– В какую мастерскую? – смутилась Ириша. – Меня направили к вам…
– Понимаю. Направили ко мне как к закройщице? Но я не беру теперь работы на дом. Вы хотите сшить платье, вероятно. Обратитесь прямо в мастерскую нашей мадам Софи.
– Да нет же! – перебила ее Ириша. – Совсем не то!..
Она услышала, как заскрипела половица в прихожей – кто-то приблизился к двери и остановился, – Ириша понизила голос:
– Ведь вы – Вера Михайловна, правда?
– Да… Но в чем дело?
– Я к вам от Надежды Ивановны… понимаете?
– Не совсем, – поправляя прическу свою, улыбалась Вера Михайловна. – Кто эта дама – Надежда Ивановна?
«Вот так штука!» – подумала Ириша.
– Это не дама, – улыбнулась и она. – Я к вам от Надежды Ивановны Громовой.
Руки женщины, закинутые к голове, перестали как будто, на одно мгновение, возиться со шпильками, перекладываемыми в темных волосах.
– От Надежды Ивановны Громовой? – удивленно и громко, так, что ее могли слышать в прихожей, переспросила хозяйка квартиры. – Не припоминаю что-то, мадемуазель…
– Вы не знаете Громовой? – оторопела Ириша.
– Нет, не знаю, – отрицала Вера Михайловна.
– Она живет на Подольской улице!
– Не понимаю, о ком вы говорите, мадемуазель. Это какая-то ошибка.
– Простите… – пробормотала Ириша и растерянно опустилась на стул. – А я была уверена…
Ей действительно показалось, что, может быть, произошла тяжелая ошибка: эта женщина так твердо и спокойно отрицала свое знакомство с Громовой.
Но как же это могло случиться, что ей, Ирише, дали этот адрес и здесь проживает все же Вера Михайловна?.. Распахнуть шубку, вынуть из-за корсажа ваулинскую записку и сказать: «Вот вам»? Но разве можно так рисковать! На стене, в числе прочих, висит в рамке какая-то грамота, выданная ведомством императрицы Марии Федоровны, – что это за квартира и кто эти люди в ней? Нет, надо быть очень осторожной! А может быть, не показывая записки, сказать так: «Громова арестована. Она просила меня сообщить вам». А зачем и это говорить? Если имя Громовой ничего, кроме недоумения, не вызвало в ответ, – зачем же продолжать эту неловкую беседу?
Ириша была сконфужена.
– Простите, – сказала она, поднимаясь со стула, – меня направили к вам… как это могло произойти? А где я вас могу найти в мастерской? – уцепившись за какую-то новую мысль, спросила она.
– Мастерская мадам Софи известно где: на Троицкой, – вежливо раскланивалась с ней Вера Михайловна, пропуская к двери.
В прихожей заскрипели половицы, и послышались удаляющиеся, торопливые шаги: кто-то явно подслушивал. Очутившись в прихожей, Ириша оглянулась в ту сторону, откуда шло встревожившее поскрипывание, заметила только приоткрытую дверь в одну из комнат, но никого из ее обитателей.
Она переступила порог квартиры – удрученная, со слезами на глазах.
Тремя днями раньше в ту же квартиру № 6 по Суворовскому проспекту позвонил и вошел Сергей Ваулин.
– Я к Вере Михайловне, – сказал он встретившей его женщине.
– Это я, – отозвалась она.
– Мне поручено трубы чистить, – продолжал Ваулин, глядя ей в глаза.
– У нас все чисто пока, – не удивилась странному заявлению солдата Вера Михайловна.
– Хорошо. Меня послал Анатолий к Федору.
– Очень хорошо, – радостно заулыбалась женщина, – Федора нет дома, он будет в четверг.
– А до четверга я буду, – закончил условный пароль Сергей Леонидович и кинулся жать ее руку.
– Ваулин… вы?! Швед?.. Здравствуйте, голубчик! – вела его в комнаты Вера Михайловна. – Представьте, я вас по голосу узнала!
– Неужто? Каким образом?
– Ведь всего один раз по телефону звонили: когда Савва Абрамович еще был!
– Да, да, – вспомнил и Ваулин. – Неужели по голову?
– По голосу… Да вы сбрасывайте шинель, гимнастерку…
– То есть как?
– Все, все сбрасывайте сейчас же.
Он не знал, как поступить.
– Я выйду, а вы переоденьтесь, – распоряжалась Вера Михайловна. – Вот здесь, в шкафу, на нижней полке все уже приготовлено. Все – заранее! Мы вас ждали, но не знали только, когда… Ну, скорей!
– Никого нет в квартире?
– Никого.
– Я мигом! – крикнул ей вслед Сергей Леонидович и принялся переодеваться.
Через минут десять он позвал ее, и Вера Михайловна увидела перед собой преображенного человека – в черных брюках и штиблетах, в синем пиджаке и жилетке, в новенькой рубахе с отложным воротником и темным галстуком.
– Повернитесь-ка, – деловито осматривала его Вера Михайловна. – Все ведь подбиралось приблизительно, не предъявляйте к нам особых требований. Нет, ничего, – осталась она довольна. – Как будто все сносно. Вот только рукава немного коротки.
– Ладно, ладно, – доволен был и Ваулин всем. – Накормите чем-нибудь, если есть, и, ради аллаха, расскажите все, что и как!
Она принесла ему колбасы, хлеба, шпрот, несколько печеных холодных картофелин и начатую коробку хороших папирос «Осман». Они доставили особое удовольствие Сергею Леонидовичу: он закурил, прежде чем начать есть.
– Сейчас никто не придет? Нет? Рассказывайте… Все, что знаете, рассказывайте! – торопил он Веру Михайловну, возясь с едой. – Ведь я четыре месяца ни гугушеньки не знаю!
Он был оживлен и весел, радостен и бодр, несмотря на одолевавшую его усталость после столь бурного, рискованного дня.
– Четыре месяцу почти полной неизвестности!.. Для вас они, понимаете, позади, вам нужно оглядываться на них… А для меня – они передо мной, впереди они. В одну ночь, в один час я должен узнать их, чтобы встать с вами рядом, плечо к плечу.
– А вы думаете, что я все знаю, – скромно сказала Вера Михайловна. – Вот придет Федор, и вы наговоритесь вдосталь.
– Федор? Сюда?.. В самом деле… он? Николай Михайлович?
– А вы ничего и не заметили? На дверях-то чья карточка? Он здесь живет.
– Вот как?
Никогда раньше Сергей Леонидович не знал квартиры Федора. Впрочем, этого, кажется, никто почти не знал, даже в тесной группе передовых работников организации. А тот, кому и был известен домашний адрес Федора, не считал нужным сообщать о нем другим: Федор был на особой конспирации и на собраниях Петроградского Комитета не появлялся. Он был связан только с русским бюро Центрального Комитета, где работал до ареста и Ваулин.
Вера Михайловна была права: с Федором они наговорились вдосталь.
Он пришел поздно вечером, и Сергей Леонидович с удивлением услышал, как еще в прихожей он деловито спросил жену:
– Швед здесь? – И, получив утвердительный ответ, добавил: – Глупо было бы не воспользоваться таким замечательным случаем.
Он знал уже, очевидно, все, что произошло сегодня на Сампсониевском.
– Николай Михайлович! – выскочил ему навстречу Ваулин.
Они обнялись.
– Поздравляю. Имею полномочия приветствовать. И сообщить кое о чем. Вера, – обратился Федор к жене. – Чайку бы нам на спиртовочке, – а? Как ты на это смотришь? Подогреть только? – тем лучше!
За столом он внимательно выслушал рассказ о побеге, о случае с торговкой-старушкой, зарубленной полицейским, о подробностях солдатского бунта.
– Старушка – старушкой, конечно, – усмехнулся он. – О ней сегодня весь город говорит, все сердобольные буржуа. Да только кое-кто «помоложе» здесь руку свою приложил, – к вашему сведению это, Сергей Леонидович!
Он снял на минуту пенсне (лицо сразу стало помятым, заспанным словно), медленно помассировал у глаз и скулы, сгоняя усталость с лица, и, вновь оседлав свой нос стеклышками, добавил:
– Стихия, как сами понимаете, тоже имеет свои законы. Революционная – тем паче не входит в число исключений. К вашему сведению, Сергей Леонидович, мы там распространили три сотни наших листовок!
– Среди лесснеровцев?.
– Это само собой. А еще, повторяю, – среди солдат вашего полка. Для вас это новость – я вижу. Но факт остается фактом.
– Понятия не имел! – сконфузился Ваулин. – Ни разу ничего в казарме не замечал!
– Это и хорошо, с другой стороны! – подхватил Федор. – Значит, солдаты научились не болтать зря, прятать то, что полагается.
– Ах, досадно! – поморщился Сергей Леонидович и растерянным взглядом обвел обоих товарищей.
Вера Михайловна добродушно улыбалась, Федор – снисходительно, как показалось.
– Что ж тут досадовать? Напротив, мне думается, – серьезно сказал он, – надо радоваться за организацию.
– Я и радуюсь за нее! – живо перебил его Ваулин. – Разве я об этом, товарищи?! Мне жаль, что я-то в этом деле был ни при чем. Почему не через меня налаживали, – а?
– Здравствуйте, пожалуйста! – заворчал Федор. – Этого еще не хватало. Человек и так на подозрении, а тут ему еще новое дело поручай! Для чего? И его подвести, и все дело поставить под угрозу. Рассудили же вы, Сергей Леонидович!
«Прав, черт возьми! – думал Ваулин. – Разве я бы на их месте не так же поступил?»
Но все же досадовал, что, находясь в полку, ведя осторожную агитацию среди солдат, ничего в то же время не знал, не подозревал, что тут же, рядом, ведет кто-то другой работу – более важную, более нужную.
Теперь уже, на свободе, ему показалось, что чересчур осторожничал в полку, что можно было гораздо больше сделать, чем он делал там. И, может быть, так мало делая, следовало еще раньше дезертировать оттуда, вернуться какими угодно путями в подполье, в среду связанных между собой товарищей, которым мог бы принести значительно большую помощь. Он был недоволен собой и омраченно сказал о том Федору.
– А зачем же папиросную коробку ломать? – неопределенно ответил тот. – Я вас, дорогой мой друг, привык видеть в более спокойном состоянии. А еще солдат, воинский чин! – громко смеялся он, подмигивая жене. – Коробочку-то жаль, пригодилась бы, а вы ее вон как!
Действительно, не замечая, что делает, Ваулин намусорил на столе, изорвав картон на мелкие кусочки. Хозяин аккуратно смел их со скатерти на подставленную к ребру стола ладонь и бросил в пузатый глиняный горшочек, служивший пепельницей.
– Спать! – уже другим тоном сказал он. – Надо вам хорошенько выспаться, любезный член Петербургского Комитета! Из трех наших комнат одна сегодня ваша. Вот эта самая, вот этот диван.
– А при чем же тут член ПК? – встрепенулся Сергей Леонидович. – Что вы хотите этим сказать?
– То, что и сказал уже. Имею поручение сообщить – при первой же встрече с вами: товарищ Швед кооптируется в состав ПК и его исполнительную комиссию. Довольны?
– Серьезно? – покраснел от радости Ваулин. – Так кто же меня введет в курс дела в таком случае? Когда?
– Утром. Завтра, – немногосложен был ответ.
Как ни утомлен был, заснуть сразу не удалось. Теперь только, когда остался один, события дня обступили его, требуя, чтобы о них вспомнили, отдали им память.
Вспомнилась рабочая толпа на Чугунной улице и замешательство молоденького ротного командира, поваленный забор у казармы и бегущие с криком солдаты, гул лесснеровских забастовщиков. Вспомнилось вчерашнее минутное свидание с «торговкой» Громовой, унтер-офицер Ларик – с голосом зычным, нараспев; трамвай, кружение по городу, очереди у лавок, бегущие газетчики.
Да, надвигается, уже надвинулся долгожданный исторический вихрь – и это первые его дуновения. Ставшая совершенно нестерпимой, невыносимой удушливая тяжесть разнузданного владычества Распутиных и Протопоповых – это предгрозовая духота, предвестник, канун бури.
Но историческая буря не приходит сама. Ее нужно… организовать («организовать бурю» – так нельзя сказать, – мысленно поправил себя Ваулин). Но другое слово не находилось.
Да, «организовать»… И на плечи «члена Петербургского Комитета» большевиков легла немалая ответственность. Ваулин ощутил прилив бодрящей, освежающей силы…
В комнате было темно и во всей квартире тихо, и только последние ночные трамваи, пробегавшие быстрей обычного, от времени до времени вбрасывали в комнату звон и лязг и короткие синеватые отблески электрических вспышек, высекаемых на влажных уличных проводах.
Раза два вскакивал на потолок широкий шарящий луч автомобильных фар. Это останавливалась у перекрестка, против окон квартиры, машина, а Ваулин тревожно поднимал голову с подушки, прислушивался, ожидая невесть чего.
Снилась в эту ночь дочка Лялечка, сидящая на солдатских нарах; Савва Абрамович Петрушин – будто едут они с ним в трамвае, и оба в солдатской новенькой форме; Нева, затянутая льдом, и на ней много-много людей с факелаки, и во сне беспокоился Сергей Леонидович, как бы не треснул лед и не провалились бы люди в реку.
– Двадцать лет назад, дорогой друг мой, – говорил Федор Ваулину, – супруги-физики Кюри открыли новый элемент – радий. Найдена была возможность превращения одних химических элементов в другие. Замечательное свойство это – радиоактивность! Вы ведь знаете, наверно?.. Из мельчайшего количества радия непрерывно выделяются какие-то невидимые лучи. Они действуют на фотографическую пластинку даже через черную бумагу, надежно предохраняющую ее от обыкновенных световых лучей. Ничтожнейшее количество радия выбрасывает из себя в секунду несколько миллиардов электронов и атомов гелия со скоростью в пятнадцать тысяч верст в секунду! Вы понимаете, – а?.. Представьте себе громадный арсенал, наполненный взрывчатыми веществами, которые взрываются не все сразу, а непрерывно одно за другим, бомбардируя окружающее пространство… Сила, силища! Вот с чем могу я только сравнить энергию Владимира Ильича!
Это было сказано в конце беседы о Владимире Ильиче Ленине.
Неделю назад возвратился из Христиании пробравшийся туда для связи с эмигрантами-большевиками член русского бюро ЦК и привез оттуда копии нескольких ленинских писем. Большинство из них было адресовано товарищам, обосновавшимся в Скандинавии, но одно, написанное месяц назад, касалось прямо петербургской организации.
Было утро, спущена стора на окне, но свет нарочно не зажигался: как будто никого не было в квартире. Федор раскладывал перед Ваулиным узенькие, подклеенные ленточки мелко исписанной бумаги, сворачивавшейся трубочкой, словно ее только что сняли с катушки.
Где хранилась вся эта скопированная переписка – Ваулину неудобно было спрашивать, но он уже догадывался, кто был ее постоянным хранителем.
Все в образцовом порядке, и только нужно напрягать зрение, чтобы разобрать бисерный, как бусенец, почерк Федора – техника и чертежника.
«События в России, – писал Ленин в одном из прошлогодних писем, неизвестных ранее Ваулину, – вполне подтвердили нашу позицию, которую дурачки-социал-патриоты (от Алексинского до Чхеидзе) окрестили пораженчеством. Факты показали нашу правоту!! Военные неудачи помогают расшатывать царизм и облегчают союз революционных рабочих России и других стран. Говорят: что «вы» сделаете, если «вы», революционеры, победите царизм? Отвечаю: (1) наша победа разожжет во 100 раз движение «левых» в Германии; (2) если бы «мы» победили царизм вполне, мы предложили бы мир всем воюющим на демократических условиях, а при отказе повели бы революционную войну».
В другом письме было:
«…Наше отношение к революционерам-шовинистам (вроде Керенского и части эсдеков-ликвидаторов или патриотов), по-моему, не может быть выражено формулой: «поддержка». Между революционерами-шовинистами (революция для победы над Германией) и революционерами – пролетарскими интернационалистами (революция для пробуждения пролетариата других стран, для объединения его в общей пролетарской революции) – пропасть слишком велика, чтобы тут могла идти речь о поддержке».
– Имеющие уши да слышат! – неизвестно на кого сердился Федор.
Сентябрьское письмо, отправленное всего лишь месяц назад, Сергей Леонидович прочитал дважды:
«Главным партийным вопросом в России был и остается вопрос о «единстве», – указывал товарищам Владимир Ильич. – …Примиренчество и объединенчество есть вреднейшая вещь для рабочей партии в России, не только идиотизм, но и гибель партии, – предупреждал он петербуржцев. – Ибо на деле «объединение» (или примирение и т. п.) с Чхеидзе и Скобелевым (в них гвоздь, ибо они выдают себя за «интернационалистов») – есть «единство» с ОК, а через него с Потресовым и Ко, т. е. на деле лакейство перед социал-шовинистами.
…Самое больное место теперь: слабость связи между нами и руководящими рабочими в России!! Никакой переписки!!.. Так нельзя. Ни издания листовок ни транспорта ни спевки насчет прокламаций ни посылки их проектов и пр. и пр. нельзя поставить без правильной конспиративной переписки. В этом гвоздь!
…Две-три связи, минимум, в каждом городе с руководящими рабочими, т. е. чтобы они писали сами, сами овладели конспиративной перепиской (не боги горшки обжигают), сами приготовили для себя каждый по 1–2 «наследнику» на случай провала. Не доверять этого интеллигенции, одной. Не доверять. Это могут и должны делать руководящие рабочие. Без этого нельзя установить преемственность и цельность работы, а это главное.
Кажись, все?
…О себе лично скажу, что заработок нужен. Иначе прямо поколевать, ей-ей!! Дороговизна дьявольская, а жить нечем. Надо вытащить силком деньги (о деньгах Беленин поговорит с Катиным и с самим Горьким, конечно, если не будет неудобно) от издателя «Летописи», коему посланы две мои брошюры (пусть платит; тотчас и побольше!). Тоже – с Бончем. Тоже – насчет переводов. Если не наладить этого, то я, ей-ей, не продержусь, это вполне серьезно, вполне? вполне.
Жму крепко руку, тысячи лучших пожеланий…
Ваш Ленин».
– Уже со всеми говорили, приняты меры, – сказал Федор в ответ на тревожный вопросительный взгляд Ваулина. – В такой нужде – Владимир Ильич, а, говорят, даже партийной библиотечкой там пользуется за плату! И никто не может убедить его поступать иначе…
Со слов скандинавских товарищей, поддерживавших все время связь с Берном, Цюрихом и Женевой и передавших теперь вести о Ленине в Петербург, Федор рассказывал Сергею Леонидовичу все, что удалось только узнать.
…У ЦК не было, как у петербуржцев, своей типографии. Точнее говоря, не было своей наборной с русскими шрифтами. До первой революции у партии была своя большая наборная в помещении, арендованном на долгий срок, но с оригинальным условием: арендный договор прекращался в случае революции в России, Когда этот пункт договора, к великому изумлению домовладельца, получил законную силу, редакция немедленно уехала в Россию, и наборная была ликвидирована. К счастью, в Женеве сохранилась маленькая частная наборная с русским шрифтом, принадлежавшая старому украинскому эмигранту под кличкой «Кузьма». Не будь его, пришлось бы, вероятно, пользоваться мимеографом.
Кузьме суждено было играть крупную роль в распространении большевистских идей, и о нем рассказывали эмигранты подчас подробней, чем о ком-либо другом.
Квартирка из двух крохотных, невообразимо грязных комнатушек, сплошь заставленных ящиками со старым, изношенным шрифтом, связками неразобранного набора, полками, книгами, тисками. Тут же, на газовке, пуская пар к потолку, кипит неизменный украинский борщ, валяются объедки хлеба, торчат бутылки из-под спиртного. И среди всего этого хлама – крупная фигура маститого старца с длинной белой бородой. Кузьма держался изолированно, не примыкал ни к какой партии. Насмешничал над эмигрантами, собиравшимися вокруг своих вождей. Однажды выпустил открытку со своим изображением, перед которым нарисованы были свиньи. Подпись: «И у меня свое стадо. Кузьма».
Он набирал решительно что угодно и для кого угодно. Работал Кузьма один или с каким-нибудь помощником. В последнее время у него появился и стал обучаться набору маленький, плюгавый бывший писарь из русского консульства, выгнанный оттуда за пьянство и неприличную физиономию.
Неожиданно приехала, говорят, к Кузьме откуда-то жена, прозванная Лениным «Кузьмиха», – старая ворчливая баба. Она навела порядок в конуре и стала пилить чудака мужа за то, что он связался с «аховыми сочинителями», вместо того чтобы жить, как все «порядочные люди».
Особенно она возненавидела большевиков, и выход очередного номера ЦО прямо зависел от благорасположения «Кузьмихи».
Недаром Ленин требовал особых извещений: каков «бюллетень настроения Кузьмихи и шансы на успех».
«Что же это с номером?.. – волновался он. – Или Кузьмиха повернула решительно против нас? Торопился я с № 44 ужасно, не успел выправить статей, не видел корректуры – и вдруг застопорилр».
Нажимал, рассказывали, Ленин из Берна или Цюриха вовсю.
Каждое новое событие, каждая новая подлость социал-патриотов подхлестывала и без того кипучую его энергию.
– Помните Жореса? – сказал в ответ Сергей Леонидович. – Четыре года назад он торжественно, провозглашал в Базеле:
Fulgura frango,
Mortuos tango,
Vivos voco!
He помните? Когда началась балканская война… «Низвергаю громы, бужу мертвых, зову живых!..» Один лишь Ленин делает это, а не краснобаи!..
Передавали также товарищи об одном случае, происшедшем в Швейцарии. Можно было, – казалось иным, – избавиться от безденежного положения, в котором пребывал ЦК.
После одного из рефератов Ленина к председателю собрания подошла какая-то дама и выразила свое горячее сочувствие докладчику, особенно – его лозунгу о поражении царизма в войне. Она заявила о своем желании материально содействовать успеху такой агитации. Из разговора выяснилось, что она говорит не только от своего имени, но и от имени одного богатого лица, живущего в Польше. Предлагалась регулярная поддержка – очень крупная сумма, вполне достаточная для того, чтобы организовать большое издательство и разом ликвидировать все финансовые затруднения. Ничего необычного не было в предложении денежной помощи на борьбу с царизмом да еще со стороны людей, принадлежащих к угнетаемой в России национальности. Но Ленин с иронической улыбкой отказался самым категорическим образом от этой помощи.
Тысячу раз был прав Владимир Ильич! Надо было, как он, понимать всю ту атмосферу шпионажа и подкупа, которая царила в международных отношениях и специально – вокруг революционных организаций. Ленин оградил партию от малейшей тени каких-либо подозрений.
В ответ на информацию Федора Сергей Леонидович рассказал все то об эмигрантском житье-бытье, что узнал от Саввы Абрамовича Петрушина. И прежде всего о Ленине.
Среди большевиков-эмигрантов находились люди разного материального достатка. В женевской, например, группе состоял даже один товарищ, обладавший (по жене) очень крупными средствами, предоставленными им (в значительной доле) в пользование партийной организации. Некоторые товарищи (правда, немногие) были владельцами мелких заведений – кефирных, химической чистки, иные содержали «общедоступные столовые». Конечно, доходы от этих промыслов были невелики, но все же владельцы их жили гораздо лучше, чем вся остальная масса эмигрантов.
Многие из них бедствовали в полном смысле слова, ютились на чердаках, хронически недоедали, хворали, существовали только потому, что им помогали эмигрантские кассы взаимопомощи. Большинство таких бедняков составляли интеллигенты. Квалифицированные рабочие получали более или менее постоянную работу в швейцарских промышленных и коммерческих предприятиях, а остальные перебивались случайными заработками прислуги, няни, официанта, батрака у швейцарских крестьян, чистильщиков улиц, переписчиков, репетиторов в буржуазных семьях, статистов в театрах, натурщиков…
Владимир Ильич и Надежда Константиновна принадлежали к так называемой «средней» материальной категории. Но все же сугубое безденежье – явление в их жизни не редкое.
Ленин читал в таких случаях платные рефераты, а Надежда Константиновна искала уроков или хотя бы даже переписки – надписывать конверты в какой-либо рекламной конторе. Владимир Ильич ни за что не хотел допустить, чтобы партия, которая сейчас действительно бедствует, хотя как-нибудь тратилась на него. Приходилось во многом себя ограничивать: например, из материальных соображений Ленин затруднялся возобновить членство в женевском «Societe de lecture», хотя он весьма ценил библиотеку этого общества и состоял в нем давно, с 1904 года.
Он был одним из самых аккуратных абонентов организованной эмигрантской партийной библиотеки. Он вполне одобрял и ценил заведенные в ней строгие порядки, обеспечивавшие правильный кругооборот книг и сохранность редкостных экземпляров и архивных источников. С книгами он обращался чрезвычайно бережно, и если надо было для работы сделать на чужой книге пометки, то делал их слегка карандашом, чтобы потом без труда можно было стереть резинкой.
– Многие думают, – передавал Сергей Леонидович слова Петрушина, – что великий человек и в личных своих делах, в домашнем быту должен быть тоже каким-то особенным, не похожим на других людей: Это не верно. По крайней мере Ильич был в этом отношении самым обыкновенным «знакомым» человеком. У него бывали разные настроения, бывало, что и «нервы» иной раз сдавали, и волновался он не раз перед чтением своих рефератов. Иногда он писал самые обыкновенные, «житейские» письма, с непременным «поклоном» от Надежды Константиновны («Надя очень кланяется»), справлялся о здоровье, вспоминал заинтересовавших его людей. Он не забывал даже прислать к сроку открытку с новогодним поздравлением.
Особенным в Ленине было, пожалуй, именно то, что в нем внешне не было ничего особенного. Но его необычайная чуткость к людям, отзывчивость, простота и великая скромность в отношениях не только с товарищами (с членами ЦК и рядовыми большевиками – равная), но и вообще с людьми, будь то какая-либо знаменитость или самый простой человек, – были исключительно велики и наглядны для всех. Поистине, это была простота необычайного человека.
…Крупнейшие силы партии отброшены были в эмиграцию, ссылку, тюрьмы. Состав ЦК за последний год изменялся несколько раз. Подпольная «техника» захватывалась охранкой, следовавшей по пятам всех большевистских дел. Но число участников организации, рабочих, росло с каждым месяцем.
– Было ясно, – рассказывал Федор Ваулину, – что революционное движение приобретает массовый, народный характер, но что организации, кстати сказать, следует сейчас зорко приглядываться к провокации, густо насаждаемой департаментом полиции: чем объяснить столь частые провалы, аресты наиболее деятельных рабочих, замеченную слежку за теми даже, кто находится на особой конспирации?..
Но было и радостное для ЦК сообщение: в мае бежал в Питер из Верхоленского уезда, из Сибири, Вячеслав Скрябин – товарищ «Молотов». Он здесь теперь и по указанию Ленина руководит заново налаженной работой русского бюро ЦК.
Сергей Леонидович вспомнил тотчас же Скрябина – он с ним не раз встречался в «Правде».
В свое время Вячеслав Скрябин был студентом петербургского Политехнического института, вел партийную работу на Выборгской стороне и среди рабочих Николаевской железной дороги, четыре года назад состоял секретарем «Правды», писал в ней под псевдонимом «Турбин».
Когда надо было восстановить партийную работу в Москве и Московской губернии, туда послан был Скрябин. Ваулин сопровождал его и в Москву, впервые увидел тогда сестру Ленина – Марью Ильиничну.
…Новостей – куча. В голове – как вещи в новой квартире, – думал о себе Сергей Леонидович. Но уже следовало их расставить в порядке, начать ими пользоваться. И прежде всего – выяснить у Федора: где же на первое время будет он, Ваулин, жить, где будет его настоящая квартира (он понимал, что здесь ему долго не оставаться) и с каким паспортом в кармане он будет ходить по улицам?..
