Текст книги "Крушение империи"
Автор книги: Михаил Козаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 68 страниц)
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
«Мы все здесь монархисты…»
На следующий день после описанных событий позвонил по телефону Родзянко: спросил Льва Павловича.
Карабаева не было дома. Узнав, что с ним говорит жена депутата, Софья Даниловна, председатель Думы, выдержав недолгую паузу раздумья, пробасил в трубку свою просьбу: завтра к девяти вечера он ждет у себя на квартире Льва Павловича. Будут еще – он назвал несколько широко известных депутатских фамилий. А кроме того (и это, конечно, подлежит секрету – сама уже поняла Софья Даниловна) – министр внутренних дел Протопопов.
Никто из чужих не мог бы подумать и предположить, почему это последнее известие взволновало так радостно Софью Даниловну.
Сидя в кресле мужа за его письменным столом, положив уже слуховую трубку на аппарат, она минуту не отрывала взора от телефона, как будто ждала вот-вот продолжения разговора, нового звонка.
Да, да, это прекрасный счастливый случай для мужа, для Левушки, сделать то, что признавал не совсем удобным делать в обычном порядке.
Но так ли это невозможно в конце концов?
Разве просьба к министру так уж обяжет ко многому Левушку? Что ж из того, что они теперь политические враги – господи, да Иришу-то надо спасать?!. (Софья Даниловна «с сердцем» передвинула на мужнем столе пепельницу и закусила до боли нижнюю губу.)
Как спасать дочь – этому были посвящены все разговоры вчерашнего дня: с того момента, как позвонил по телефону какой-то неизвестный полицейский чиновник и сообщил о задержании Ириши. А ночь до того была бессонной, полной догадок и тревоги.
Усталый и довольный своей работой за письменным столом, Лев Павлович вошел тихо в спальню, стараясь не разбудить жену. Но она не спала. На ночном столике горела лампочка внутри глубоко охватившего ее сделанного фонариком синего абажура. Было уютно, как всегда.
– Который час? – спросила Софья Даниловна, приподнявшись на кровати.
– Десять второго. А что?
– Я думала, мои спешат. Ириши нет дома… так поздно!
– А где она? – заинтересовался Лов Павлович и, словно проверяя, не ошибся ли, вновь посмотрел на свои часы, кладя их на столик рядом с жениными.
– Я не знаю, Левушка. Меня это беспокоит.
Он разделся, – накинул на себя пижаму и пошел мыться в ванную. Но он возвратился раньше обычного – с полотенцем в руках, утирая им по дороге мокрое лицо.
– Может быть, она задержалась, Соня, после театра? Или, может быть, она собиралась куда-нибудь в гости?
– Нет, нет!.. Она говорила мне, что весь вечер будет дома. Но, возможно, она действительно ушла в театр… я уже думала, Левушка.
Но через полчаса эта догадка уже и не всплывала: ясно было – двери театров давно уже закрыты.
Может быть, Ириша у кого-нибудь на вечеринке? Но тогда она предупредила бы о том по телефону. А если эта вечеринка происходит на какой-нибудь студенческой квартире, где нет телефона? – высказал предположение Лев Павлович. – Хорошо, но разве можно волновать так отца и мать? О нет, с Ириной серьезно надо будет потолковать! Очень серьезно.
Но и единственная утешительная догадка – о вечеринке – была опровергнута неумолимым вращением часовой стрелки: набежало уже три часа, а Ириша все еще не возвращалась. Было от чего волноваться: с ней это никогда не случалось.
– Ложись, Левушка, я дождусь ее, – сказала Софья Даниловна, но он, конечно же, отверг этот женин совет.
Они оба боялись сообщить друг другу еще одну догадку, хотя каждый из них думал о ней про себя: говорят, идут аресты среди студенческой молодежи!.. (Лев Павлович вспомнил теперь, как рылся на даче в Иришиных тетрадях и что нашел в них.)
«А если несчастье: попала под трамвай, автомобиль? Или извозчик какой-нибудь наехал?»
Содрогаясь от этой мысли, он ясно видел уже, как налетел вдруг где-то на углу, пьяный извозчик на его Иришу, как концом оглобли ударило ее в висок (почему-то именно так назойливо все рисовалось!), и она упала без сознания, а потом ее увезли в приемный покой какой-либо больницы… Ох, жива ли его родная девочка? Только бы она была жива и невредима, все остальное менее тяжко для его любящего отцовского сердца!
О том, что могло приключиться какое-либо несчастье, он не рисковал говорить Софье Даниловне, а предположить вслух, что его дочь могли арестовать, – он почему-то не решался.
Если это случилось, – мелькало в голове – значит, есть какая-то вина в том и его и Сони, а огорчать сейчас жену ему не хотелось. Скажет: «Вот видишь, я не доглядела!» А объяснить ей, что на нем, отце, лежит в этом случае наибольшая вина, то есть рассказать ей уже обо всей истории на даче, считал и раньше ненужным, а сейчас – и подавно.
Он не знал, однако, что многие вещи ей также стали известны, с той только разницей, что Софья Даниловна ознакомилась тайком с частью Иришиного дневника уже здесь, на городской квартире, но боялась сознаться в своем поступке мужу, ожидая его осуждения… К тому же, как удалось ей проверить в другой раз, новых записей в Иришиной тетради почти уже не было, а те, что и появлялись, не усугубляли материнской тревоги.
За долгие годы совместной жизни у каждого из них родилась маленькая тайна друг от друга, и как легко стало бы тогда, в длинные часы ожидания, если бы они узнали, что она одна и та же!
Они перешли в кабинет – угловую комнату квартиры, где можно было, никого не тревожа, громко разговаривать и где находился телефон: а вдруг позвонят… позвонят, несмотря на такой поздний ночной час?
Им обоим не хотелось, чтобы, проснувшись, Юрка или прислуга Клавдия заметили, что они, хозяева дома, не спят, что случилось в семье что-то необычайное; чтобы никто не знал, что их дочь не ночует сегодня на своей кровати. Не надо этого!
И каждый из них – и Карабаев и Софья Даниловна – решали в отдельности: если выяснится, что Ириша арестована, то и тогда не следует никому знать об этом. Можно будет придумать причину ее отсутствия, а если дело затянется и через день-другой Ириша не вернется домой, тогда… Но как потечет тогда жизнь всей семьи, – боже, боже, даже не хочется, не в силах каждый из них об этом страшном думать сейчас!
Тут же, в кабинете, Софья Даниловна сварила на спиртовке кофе, и они оба пили его, сидя друг против друга в глубоких кожаных креслах, и, как всегда, она аккуратно намазывала себе и ему хлеб маслом и, – в особой заботе о муже, – наклонившись к нему, снимала салфеткой с его усов и бороды застрявшие в них крошки.
Он был печален и молчалив. Она накинула на его плечи свой плед, заставила вытянуть ноги и положить их на свое пододвинутое к нему кресло:
– Тебе будет так удобней, Ловушка. Боже мой, что она с тобой делает!..
Откинувшись всем корпусом на спинку кресла, он дремал, не в силах бороться, с усталостью и сном. Он знал, что впереди, завтра – его день забот, действий, решений, и этим он отблагодарит жену.
К рассвету они перебрались в спальню. Короткий утренний сон у обоих был беспокоен и неровен.
– Я спал только верхней частью сознания, – сказал Лев Павлович, вставая. – Понимаешь, как будто спит только тоненький слой покрова в мозгу, а весь он продолжает работать, думать. Сновидения толпятся в нем, но это уже и не сновидения вовсе, а реальные мысли о реальных обстоятельствах. Конечно же, все об Ирише!.. Ах, боже мой, боже мой…
И Софья Даниловна очень хорошо поняла его.
…Утром, после того как звонил полицейский чиновник, сообщивший о задержании Ириши, Лев Павлович, обрадованный и в то же время огорченный первым известием о дочери, отправился немедля к тому, кто мог объяснить ему все, кто волен был освободить ее из-под ареста. Визит к генерал-майору Глобусову был мало приятен Льву Павловичу, но – что поделать? – это был кратчайший путь к желанной цели.
В приемной молодой человек с русыми завитыми волосами, откинутыми в обе стороны широким пробором посередине, осведомился, как доложить. Лев Павлович назвал свою фамилию – добавил, что заехал сюда по срочному делу.
– У нас все дела срочные. Такая уж у нас служба, – улыбнулся заячий рот чиновника.
Он пошел докладывать и пропал минут на пятнадцать, показавшихся Карабаеву целым часом. Прошло еще минут десять после его возвращения в приемную, и Льва Павловича попросили к генералу.
Глобусов встретил его, привстав с кресла, и жестом предложил сесть у стола.
– Чем могу служить? Впрочем, я, конечно, догадываюсь, – вкрадчиво и предупредительно смотрели на Льва Павловича темные с густой поволокой глаза генерал-майора.
– Я хочу знать все о моей дочери, господин генерал.
– Я позволил себе задержать вас в приемной с той же целью. Я потребовал все сведения и ознакомился с ними.
– Ну, и что же вы мне скажете?
– Расследование будет вестись очень, очень быстро.
– И это все? – не мог скрыть своего раздражения Лев Павлович.
«Будет вестись очень быстро… Значит – сегодня, сейчас Иришу еще не выпустят? Что же она сделала такого? И сколько может продлиться арест?» – хмуро смотрел он на учтивого начальника охранки.
Он был взволнован и зол, ему хотелось наговорить генерал-майору грубостей, оскорбить его, но он, по вполне понятным причинам, сдержал себя. Он обнаруживал свое негодование лишь тем, что угрюмо стянул свои густые брови и барабанил мелкой, нервной дробью пальцами по генерал-майорскому столу. Ему хотелось, чтобы эта бестактность на официальном приеме была воспринята как угроза! Но генерал-майор смотрел на его барабанящие пальцы и улыбался: всякий родитель имеет право нервничать.
И, кратко рассказав, при каких обстоятельствах была задержана «курсистка Карабаева», генерал-майор тихо, сочувственно вздохнул:
– Не вспоив, не вскормив – не сделаешь себе врага. Так-то всегда в жизни, Лев Павлович! (Может быть, ему вспомнился сейчас Губонин?)
– Что вы хотите этим сказать? – насторожился Карабаев. – Моя дочь не может быть мне врагом. Так же, как и я ей, генерал!
Лев Павлович не знал глобусовской любви к литературным цитатам, и потому строка из Гете в устах начальника царской охранки немало удивила его:
– О, какое заблуждение! Du glaubst zu schieben, und wirst geschoben. Ты думаешь, что двигаешь, между тем – тебя двигают самого… Вас двигают самого к этой вражде – время, желания, обстоятельства, среда, – вот какие дела, Лев Павлович!
– Вы берете на себя слишком много, утверждая это в отношении моей семьи! – обиделся Карабаев.
– К сожалению, я имею на это данные. Я поставил вас в известность минуту назад.
– И в ваших «данных», генерал, я не вижу никакого преступления моей дочери. Все построено на какой-то нелепой случайности… на каком-то совпадении фактов, – дрогнувшим голосом сказал Лев Павлович и снял руку со стола, чтобы уже больше не барабанить по нему пальцами. – Я полагаю, что вы должны со мной согласиться… Моя дочь (он сделал ударение на слове «моя», и Глобусов изобразил полное внимание на своем лице)… моя дочь ничего общего не может иметь с теми темными людьми, о которых вы мне говорили.
– Не должна – это было бы весьма желательно. Но боюсь, что имеет!..
– Сердце отца имеет доводы, которых не может знать разум чужих людей. Разум и ваша подозрительность, генерал! – стараясь быть мягким, ответил Лев Павлович. – Моя Ириша совершенно непричастна…
Это была с его стороны та «святая ложь», в которую он и сам хотел бы поверить.
– Учтите, генерал: с вами говорит сейчас отец, только отец, а не член законодательной русской палаты, который мог бы, понимаете… мог бы, конечно…
Он вдруг почувствовал свою ошибку, предательскую ошибку тона, каким заговорил теперь с врагом своим, и, кляня в душе самого себя: «Разнежничался, упрашиваю, как рядовой обыватель, еще подумает, подлец, что пресмыкаюсь!» – Лев Павлович искусственно – ворчливо и глухо – кашлянул несколько раз горлом и встал с кресла.
Тотчас же поднялся и Глобусов, и Льву Павловичу стало почему-то приятно сейчас увидеть, что генерал-майор заметно ниже его ростом и как-то тревожно, совсем как простые бабы, чем-то перепуганные, держит руки на тяжелом животе.
– Поверьте, я приложу все меры к тому, чтобы моя дочь была как можно скорей на свободе! – снова сошлись у переносицы густые карабаевские брови.
– Одну минуточку, Лев Павлович! – задержал его жестом генерал-майор Глобусов. – Скажите, пожалуйста, вы лишились прислуги, и ваша жена ищет другую? – неожиданно спросил он.
Карабаевские брови изобразили искреннее удивление:
– Я вас не понимаю, генерал. О чем вы говорите?
– Кажется, – ясно?
– Никого мы не лишались, кроме дочери, – проворчал Лев Павлович. – И то, убежден, на день-другой только… И никого не собираемся лишаться. Я, право, не понимаю вас! Или, может быть, наша прислуга тоже числится у вас в «революционерах» и «подпольщиках»?
– Благодарю вас за справку, – чуть насмешливо улыбнулся Глобусов. – Она прямо противоположна тому, что изволила показать на допросе ваша дочь.
– То есть? – взволнованно шагнул к нему Лев Павлович.
– Всегда к вашим услугам! – поклоном напомаженной головы простился с ним генерал-майор.
* * *
Весь этот месяц шли совещания бюро «прогрессивного блока»; первого ноября возобновлялась сессия Думы, и «оппозиционные» партии готовились к встрече с правительством Штюрмера.
Нечего и говорить, что Лев Павлович был всегдашним, непременным участником этих совещаний, а два из них состоялись у него на квартире. Последнее – не так давно: всего лишь пять дней назад.
…Молодой – под сорок – помещик и граф, земец Полтавской губернии Капнист разводил руками и вопросительно переводил глаза то на знаменитого кадетского профессора-лидера, то на длинноусого, светлоглазого, с холодным взглядом монархиста Шульгина, отдавая тем равную дань заискивающей почтительности обоим признанным руководителям думского «блока».
– Что действительно ставить в первом заседании? – суетливо говорил он. – Ну, хорошо, – выборы президиума. А потом? Выступление блока? А затем – фракций? Или, может быть, волостное земство? Продовольственный вопрос? Немецкое засилье?
Сидя в кресле, он ежеминутно подтягивал на коленях свои черные брюки, боясь смять на них безукоризненно отглаженную складку, и руку с папиросой держал далеко от себя, сбоку, опасаясь уронить случайно пепел на свой костюм.
В дневник свой Лев Павлович занес:
«Ефремов: Нельзя перейти к мирной законодательной работе. Такой же точки зрения держится и Александр Иванович (Коновалов). Надо поднять вопрос в виде законопроекта о создании парламентской контрольной комиссии над внешней политикой. Не разменялись бы мы на мелочи, господа! К большой программе сейчас до изменения состава правительства – не подходить!
В. А. Маклаков (Ефремову): Как вы совмещаете веру в ответственное министерство, если не хотите давать советов в сфере исполнительной? Нам больше по плечу министерство доверия.
Милюков: Правильно! Иначе будущий историк скажет, что законодательство остановилось… Разнобой в Думе, боюсь скомпрометировать парламентаризм. Если хотим идти до конца, надо говорить больше, чем об ответственном министерстве. Но об этом мы говорить не будем.
Я: Всюду своекорыстные интересы. Нам не дают денег, и соглашение с Англией об этом не подписано.
Савенко: Ознакомьте нас с документами, Лев Павлович.
Я: Извольте, я это сделаю потом… Потери страны огромны. Над нашей новой союзницей Румынией – призрак Сербии. После объявления Румынией войны – все те же две одноколейные ветки. Два года побуждали Румынию выступить, но наше положение там хуже теперь, чем тогда, когда Румыния была нейтральна. Запас хлеба в армии истощается, дороги разрушены, произвол и растерянность власти. Протопопов – человек с гнилым сердцем – холопствует, как никакой бюрократ.
Шульгин: Царь берет его за руку, и он принимает запах царя. Вокруг трона никудышники и подстеночные люди!»
«Все оживленно реагируют на слова Василия Витальевича»– такова была ремарка в этом месте карабаевского дневника.
Карабаевский кот, Кифа Мокиевич, бесшумно прыгнул на колени сидевшего на диване знаменитого думского депутата и рыцаря русской монархии. От неожиданности Шульгин вздрогнул, но тотчас же привлек к себе мурлыкающего кота и, уже глядя только на него, засматривая пристально в его сузившиеся, неуловимые зрачки, говорил, обращаясь как будто только к этому маленькому зверьку и ни к кому больше:
– Подумать, подумать надо… – почти театральным шепотом звучал его голос. – Разве это не оскорбление всех нас? Разве не величайшее пренебрежение ко всей нации и, в особенности, к нам, монархистам, это «приятие» Распутина?.. Невольно в самые преданные, самые верноподданные сердца, у которых почитание престола – шестое чувство, невольно и неизбежно… проникает отрава.
– Царь и родина стали в противоречие друг с другом, – продолжал Шульгин. – Наше положение трагично. Мы избрали путь парламентской борьбы вместо баррикад. Весь вопрос в том: что мы – сдерживаем или разжигаем. Мне всегда казалось, что сдерживаем. Мы такая цепь, знаете, когда солдаты берутся за руки. Конечно, нас толкают в спину, и если бы мы, не сдерживали, толпа давно прорвалась бы. Будем надеяться, что додержимся и спасем царя и родину.
И так же неожиданно, как привлек к себе мягкого теплого кота, он обеими руками сбросил его на ковер.
Никто не знал, как терпеть он не мог кошек, как всю жизнь избегал прикасаться к этим животным!
И, может быть, потому, что сам чем-то – своим характером – был похож на них?
Ему было известно, что кой-кто из «левых» сравнивает его, Шульгина, с виконтом Фаллу, вдохновителем июньских дней 48 года во Франции, – и в душе он не отрицал сходства своего со знаменитым католиком и роялистом.
Это был анжуйский (в данном случае – волынский) дворянин тонкого ума, выдержанной воли и с кошачьим характером, идущий бесшумными шагами к цели, которую он себе тайно наметил. Красноречие Фаллу – совершенно медовое на поверхности, хотя бы внутри оно было полно желчи. Гладким и спокойным тоном светского человека он нападает на своих противников с корректной жестокостью. Он опутывает их выражениями мягкими, вежливыми, почти ласкающими, из которых выступают, когда этого меньше всего ожидаешь, отточенные когти. Он остается всегда спокойным, улыбающимся, неуязвимым.
…Лев Павлович записывал:
«Маклаков: Сейчас необходимо, чтобы у руля государственной власти встали разумные люди… Предложим текст австрийской конституции. Это – из источников вполне консервативных.
Крупенский: Не выйдет, боюсь, господа. Коротки ноги у миноги под небо лезть! Или действительно хотите революции?
Годнев: Надо не революцию, упаси бог, а резолюцию о нашем отношении.
Милюков: Надо попытаться найти общую правду, смотреть на будущую нашу декларацию в Думе как на увертюру общих действий, общей воли.
Я: Основной порок нашего управления вскрывается наглядно. Порок режима открылся под ударами войны. Страна накануне порывов к самосуду. Надо в Думе публично сказать: «Берегитесь измены!» Надо правду сказать.
Крупенский: Договорились! Правду каждый понимает по-своему. Правда Льва Павловича или, например, грузина Чхеидзе – для меня не правда. Чистая правда может быть только групповая. Мы сошлись в «блоке» только на уступках. Может быть, кто-нибудь хочет теперь революции?
Шульгин: Так как мы не собираемся на баррикады, то нечего подзуживать и других. Дума должна быть клапаном, выпускающим пары, а не создающим их. В этом смысл всех наших дальнейших действий.
Стемпковский: Боюсь излишним нашим спокойствием дать стране опередить нас. Надо устроить закрытое заседание Думы и обратиться к короне.
Капнист: Думу распустят, начнутся мрачные репрессалии. А вдруг – революция? Всяко может.
Я: Что касается революции – я большой скептик. Не верю, что сепаратный мир Штюрмера – Протопопова вызовет ее. Масса усталых людей скажет: «Дайте выспаться, вымыться, поесть».
Шидловский (председатель совещания): Снизу говорят: «кричи!» – а иногда нужно помолчать. Общественные организации окажут большую услугу, если не будут требовать применения форм, которые издали кажутся наиболее действенными. Правительство думает, что мы делаем революцию, а мы ее предупреждаем. Штурмом ничего не достигнем. Иначе мы будем не решающей силой, а одним из факторов; другим будет улица. Мы не пойдем на вызов масс».
Никто не возражал тогда откровенному Шидловскому, и Карабаев был с ним согласен.
Узнав от Софьи Даниловны, что Родзянко приглашает к себе руководителей «прогрессивного блока» для встречи с Протопоповым, Лев Павлович позвонил Милюкову:
– Зачем он позвал к себе министра?
– Думаю, попытка в последний раз договориться.
– Что ж, идти?
– А почему бы и нет?
– Та-ак… Я ненавижу этого человека с гнилым сердцем!
– Разделяю ваши чувства. Но для краткости, как заметил ещё Талейран, нельзя жертвовать точностью выражения.
– То есть? – осведомился Лев Павлович.
– Человек с гнилым сердцем – мало и слишком поэтично. Это – сумасшедший политический негодяй, всеми своими действиями провоцирующий уличную революцию…
– На что же надеется Родзянко? О чем думает он?
В ответ Лев Павлович услышал короткий, веселый смешок своего друга:
– Вам известны стишки, а?
– Какие?
– Не известны? – веселился у телефона профессор. – Послушайте…
Об умном говорят: «Вот голова!»
Но голова другое значит часто.
И в Думе говорят: «Вот Голова»,
Но в смысле уж другом иль – для контраста!..
– Я запишу эти стишки, они хороши, – улыбнулся Карабаев впервые за эти двое суток Иришиного ареста.
– Но – не для распространения, прошу вас. Je laisse cela pour moi et pour vous![24]24
Пусть это остается между нами! (франц.)
[Закрыть] – предостерегал его Милюков.
Надевая шубу, чтобы идти к Родзянко, Лев Павлович, целуя в лоб жену и принимая из ее рук бобровую шапку, угрожающе откашлялся:
– Мы ему сегодня скажем… ох, уж разделаем под орех!
– Левушка! – помогала ему застегивать шубу Софья Даниловна. – Я прошу тебя, Левушка, помнить о нашем лосенке… Ведь ты же сам говорил о ней: «Бедный, несчастный лосенок… отрезанный в темноте от матери». Ты обещал мне, Левушка!
Если не шагнуть сейчас за порог, жена увидит навернувшуюся на глаза теплую отцовскую слезу, – Лев Павлович кивнул головой и торопливо вышел из квартиры.
Час назад лифтерша, пожилая сухонькая женщина с ввалившимися щеками, подняла в третий этаж его превосходительство, Михаила Владимировича.
Подымаясь в вестибюль по мраморным ступенькам, Родзянко каждый раз кричал ей:
– Баба, подъемку!
Открыв дверцу лифта, она молча ждала, покуда он войдет в него – грузный, широкогрудый и широко расставляющий ноги в глубоких галошах.
Ей всегда казалось, что подымается в клетке с огромным, выпрямившимся во весь рост медведем, – наподобие тех, что стоят, вытянув лапы, в полукруглом вестибюле. И всегда страшилась, всегда чудилось, что, не сдержав тяжести «его превосходительства», клетка оборвется и рухнет вниз.
И подымать сейчас двоих других, хотя и крупны были оба, было куда спокойней и приятней…
Эти люди сошлись у входа в дом.
– Вот где мы с вами встретились! – протянул руку вылезший из автомобиля Протопопов.
И когда Лев Павлович пожал ее (с кратким, несколько растерянным «н-да-а»), министр со вздохом, но посмеиваясь сказал вдруг:
– А вы знаете, я уже замечаю: у меня правая рука, как у Столыпина, начинает сохнуть!
И он опустил, как тряпку, кисть и показал ее Карабаеву.
«Фигляр! – подумал о нем Лев Павлович. – Какой вздор городит!»
И тотчас же – о другом:
«Когда сказать об Ирише? Сейчас?.. Надо выбрать подходящий момент…»
Об этом он думал еще по дороге сюда.
То ему казалось, что лучше всего обратиться с просьбой до начала совещания. Он предвидел, что оно может стать бурным, страсти разгорятся, никакого примирения и взаимопонимания не произойдет, и тогда всякая попытка частного обращения к Протопопову станет безусловно неуместной. То, напротив, думалось, что Протопопов будет после этого подчеркнуто внимателен и любезен со своим политическим противником, коль скоро речь зайдет о личном одолжении, и этим захочет еще больше оттенить свое. «превосходство» над просителем.
«Пусть так… Черт с ним! – размышлял Лев Павлович. – Пусть унижусь перед ним, лишь бы Ириша очутилась скорей дома».
С этими мыслями, спорившими друг с другом, он перешагнул поррг родзянковской квартиры, пропустив вперед себя своего власть имущего спутника.
В кабинете хозяина, где собрались уже все приглашенные, министр, быстро, одним волнистым взглядом окинув присутствующих (все оказались хорошо знакомыми), пошел жать каждому из них руки, одаряя на ходу приветствиями:
– Рад, очень рад…
– Как хорошо, хорошо здесь…
– Мысль… совесть… надежда – весь цвет, господа, российского населения!
– Я очень рад, очень доволен…
– И этот камин, который затопили… Я бесконечно доволен…
– Камин, это – дружба, откровенность…
– Как хорошо, как хорошо!..
Он был в сверкающем мундире шефа жандармов, и высокий синий воротник принуждал еще глубже откидывать назад, что часто делал, подергивающуюся, беспокойную голову.
– Дружба, дружба… Я так рад, господа, поверьте мне. Вот и собрались, наконец. И я читаю в ваших сердцах те же чувства…
– Читайте, читайте, батюшка Александр Дмитриевич, – легонько подталкивал его к центральному креслу богатырь Родзянко. – Чтение в сердцах – сие есть давнишняя склонность лиц, надевающих в цивильном обществе эдакие мундиры, дорогой сударь мой! Да-с… Прошу садиться, батюшка… Вот тут, со мной.
Ах, этот «мясник» Родзянко! Он груб и несносен даже у себя дома!
И министр, глядя на черные сюртуки своих думских коллег, полукругом оцепившие его сверкающий мундир, бормочет по-французски:
– Je n ai pas pense mal!.. (У меня не было ничего дурного на уме!)
Он обводит глазами разместившийся перед ним полукруг так хорошо знакомых людей и задерживается на узком, с выпрыгивающими желваками почти под самыми ушами, зеленовато-сером лице депутата Крупенского:
«Вместе с Nicolas еще в кавалерийском училище! Сколько лет!.. Ой, как состарился!.. Он быстрый человек, всегда больше всех знает. Звонил на днях – ах, надо было принять!»
И Крупенский, к радости старого друга, кивает головой:
– Да, да… Идя сюда, зачем вам приносить дурное!
– А все-таки – мундир не того!.. Ну, ладно, ладно. Поговорим о деле, батюшка Александр Дмитриевич! – гудит Родзянко. – Все остальное выеденного яйца не стоит.
– Это верно, – подхватывает министр, найдя опять свою прежнюю улыбку. – Я хотел бы побеседовать запросто, обменяться мнениями, господа. У нас события, господа, в стране. Надо проводить общий курс, – я ознакомлю вас с ним. Я знаю, господа, чего я хочу. Но, господа, – под условием: чтобы ничто не вышло из этой комнаты!
– Пора секретов прошла, Александр Дмитриевич! Я лично не могу дать требуемого обещания. Я должен буду обо всем, что здесь будет происходить, доложить своей фракции.
Милюков стоит позади кресла, облокотившись обеими руками на его высокую спинку, упрямо выставив среброволосую голову. Кажется, он смотрит сейчас поверх своего маленького пенсне, а глаза оттого мутны, скрывают мысль.
Протопопов:
– Ах, вот что! В таком случае я ничего не могу говорить. Я прошу прощения, что потревожил председателя Государственной думы и вас, господа. Что же произошло, что вы не хотите побеседовать по-товарищески?.. Вы меня звали, Михаил Владимирович, вы мне обещали…
– Обещал всех позвать и – выполнил.
– Но в таком случае…
Министр развел руками и переменил позу в кресле, перегнувшись через ручку его к своему соседу Родзянко. Он все еще улыбался, хотя причин к тому не было.
– Вы хотите знать, что произошло? – сорвался с места кадетский лидер и, ко всеобщему удивлению, заговорил быстро, повышенным тоном, чего ждали от него меньше всего. – Я вам скажу, Александр Дмитриевич!.. Вы служите вместе со Штюрмером… Вы освободили Сухомлинова, которого вся страна считает предателем… Вы преследуете печать и общественные организации… А участие проходимца Распутина в вашем назначении, – это что?!
И – разгоряченный – Милюков, сделав несколько путаных шагов перед полукругом сидевших молчаливо коллег и словно потеряв свое собственное кресло, опустился на кончик карабаевского, который Лев Павлович предупредительно очистил ему, мгновенно передвинувшись на широком сиденье.
Но Милюков тотчас же поднялся и занял свое место.
– Я хотел бы добавить… – тихо сказал Лев Павлович вслед за своим лидером. – То, что произошло позавчера на Сампсониевском проспекте, не может не волновать всех нас. Вы должны понять смысл событий!
– Это очень правильно! – подхватил сидевший рядом Шульгин. – Поймите вы! Мы начинаем говорить для того, чтобы молчали они… рабочие, чернь, улица! Солдаты уже не стреляют. До чего дошло!.. Во время рассеивания рабочих завода «Новый Лесснер» проезжал военный автомобиль, и шофер умышленно направил мотор на взвод жандармов и свалил одного из них вместе с лошадью…
– Я все это знаю, – оживился министр. – Да, военный мотор – зеленый круглый знак № 5802… Я помню даже его номер! Мне обо всем доносят, я за всем слежу, я дал слово государю быть обо всем в курсе. Но чего вы хотите, господа! Я пришел сюда побеседовать с вами, а теперь выходит, что я присутствую здесь в качестве подсудимого. Притом вы можете говорить все, что вам угодно, тогда как мне Павел Николаевич зажал рот: все, что я скажу, завтра появится в газетах! Но я отвечу по пунктам. Что касается Сухомлинова, он не освобожден, а изменена лишь мера пресечения. Ведь правда, Михаил Владимирович?
– Не совсем точная, – постарался унять свой регентский бас нахмурившийся Родзянко. – Он сидит, мил человек, у себя дома под домашним арестом и просит о снятии его. И говорят, сударь мой, что снимут ему. По вашим хлопотам.
– Что же делать, если оказалось много белых мышей и ни одной белой лошади! – вдруг застонал по-шаманьи Протопопов.
– Как… Что это значит, Александр Дмитриевич? – вскрикнуло несколько голосов.
Присутствующие, переглядываясь друг с другом, тревожно посматривали теперь на министра. Он закинул голову глубоко назад, закатил вверх глаза, руки его судорожно сжали подлокотники кресла, он бормотал в полуэкстазе несколько раз подряд одну и ту же фразу, столь удивившую всех:
– Что делать, что же делать… Так много белых мышей и ни одной белой, ни одной белой лошади!
– Воды! – заворочался обеспокоенно в своем кресле рыхлый, подагричный старик Стемпковский – депутат и доктор из воронежских земских кругов. – Соскакивает малость, – а?.. Воды!
И субтильный, стриженный ежиком, с выпуклыми кукольными глазами секретарь Думы Дмитрюков, хорошо знакомый, очевидно, с расположением родзянковской квартиры, мигом принес откуда-то графин и бокал и поставил их на письменный стол.
Лев Павлович заметил в этот момент, как, скосив глаз, министр внимательно следит за движениями думского секретаря. И когда тот налил воды в бокал, чтобы протянуть его Протопопову, – министр вдруг выпрямился в кресле и, глядя строго на одного только Дмитрюкова, голосом свежим и выразительным сказал:
