Текст книги "Крушение империи"
Автор книги: Михаил Козаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 68 страниц)
…Федя пишет, что приезжает сюда. Пускай приезжает, буду очень рада Федулке. Теперь мы с ним друзья, только хорошие, настоящие друзья. Жизнь корректирует все отношения – всегда говорит мой папа: так и у нас с Федулкой. Интересно, понравится ли ему мой С. Л.?
…Все мы дома с нетерпением ждем возвращения из-за границы папочки. Сначала газеты очень, много писали о них, о их поездке, а теперь стали меньше. Папа – настоящая знаменитость! В университете стали относиться ко мне с особенным уважением, меня некоторые так и называют: дочь будущего министра; С. Л. шутя говорил мне: «Ну, зачем вам, Ирина, Константинополь и проливы?» А Шура серьезно говорила: «Лев Павлович не плохой, вероятно, человек, но зачем он служит буржуазии, а не рабочему классу?» Еще года два тому назад я обиделась бы, а теперь кое-что начинаю понимать.
…По просьбе студенческой группы С. Л. составил проект воззвания. Там упоминалась фамилия папы. Писал у меня в комнате. Я посмотрела на листок и, как дура, покраснела. Он нежно обнял меня за талию и сказал: «Из песни слова не выкинешь». Черновик остался у меня на сохранение. Я знаю, что это глупость, но, когда он ушел, я зачеркнула папино имя».
«Доченька ты моя…» – умилился Лев Павлович, забыв на секунду о своем негодовании, и громко, от волнения, засопел в усы.
«…Сегодня первый раз была в ларьке у «зеленщика» с Шурой, – читал он дальше. – Как все замечательно они устроили…»
Опять о каком-то таинственном ларьке? Он ничего не понимал: какой-такой «зеленщик»?!
«…сначала было страшно, а потом – ничего. Жена зеленщика очень проворно и уверенно все делала, а я вся дрожала».
И хотя больше ничего о ларьке не было сказано в тетради, Льву Павловичу показались эти строчки самыми страшными во всем дневнике. Между этой и последующей записью шел пропуск в десять дней, и он только усилил отчаяние и подозрение Льва Павловича.
«Была больна она… Настолько плохо себя чувствовала после аборта, что не до дневника было! Господи, за что ты караешь нас?» – кажется, всерьез вспомнил он о боге, к которому давно-давно не обращался.
И вдруг через две страницы:
«Вчера ночевала у меня Шура. Говорила о многих вещах и о любви. Ей очень понравился Федулка. Дурачились, расспрашивала меня о моем бывшем романе с ним. Я ей все откровенно рассказала. Потом заговорили о С. Л. Шура не верит, что мы с ним ни разу не поцеловались. Вот глупая! Ведь я-то знаю, что это, к сожалению, правда. Ни разу!.. Но если придется когда-нибудь, – я пообещала ей открыться в этом.
…Ура! Сегодня получена телеграмма, что через день возвращается с делегацией папа! Какая радость!..»
«Какая радость! – повторил про себя Лев Павлович, хотя хотелось теперь крикнуть об этом громко, во всеуслышание. – Лосенок мой, родной мой, прости меня за всякие недостойные, пакостные мысли! Как я мог думать даже?! Ах, нервы… нервы… Мы все так издергались за это время, так подозрительны, недоверчивы стали. Дитя мое! Самое важное, самое главное ведь, – а?..»
Радость была сильна и остра. Его дочь осталась «чиста», как и была раньше.
Но, чтобы утвердиться в своем чувстве, он бегло перелистал тетрадь: «А вдруг в самые последние дни что-нибудь да произошло?» И, когда не нашел ничего предосудительного, – уже окончательно повеселел.
Ириша была при нем, при отце, – он это чувствовал теперь, ну как чувствовал при себе носовой платок и кошелек в кармане, как биение часов в кармашке широкого пояса, обтягивающего его тело. И как можно в любую минуту вынуть все эти вещи и посмотреть на них, зная, что ты один только их обладатель, так мог он уже уверенно ощутить по-отцовски и свою дочь.
Он поспешно сунул клеенчатую тетрадь на место, задвинул ящик комода и вышел их комнаты дочери.
Еще минут десять – и она застала бы его на месте преступления.
Впрочем, он не считал это преступлением.
«Я – отец, и ничего дурного не могу желать своей дочери, на мне лежит ответственность за ее жизнь и поступки, я обязан ей советовать делать лучшее и помогать в том, милостивые государи! – отвечал он словно кому-то приставшему к нему с укором и возмущением. – Всякие девчонки Шуры и подпольщики всякие (это им говорил Лев Павлович сейчас) не пощадят Иришу в своих нелепых целях, а я и мать только и можем ее защитить – понятно это?.. Ну, прочитал тайком дневник… Да, прочитал, ну так что же? Подумаешь, какое преступление сделал?! – уже убеждал он себя в своей собственной правоте. – Разве я кому-нибудь стану рассказывать об этом, разве я выдам кому-нибудь Иришу? Я даже Соне ничего не скажу», – решил Лев Павлович.
Он зажег свет и ходил по всей даче, напевая – для бодрости – вспомнившееся вдруг «Типперери». Он напевал, вставляя в песенку свои собственные слова, получалась нелепица, но зато с «особым смыслом»:
Далеко вам до Типперери,
Далеко вам, господа,
Не видать вам нашей Мери,
Не ходите вы сюда!
На минуту его увлекло даже это занятие – стихотворный экспромт. И он вновь запел. И не без самодовольства:
А нам близко до Типперери,
Потому что мы отцы,
Не видать вам нашей Мери,
Подлецы вы и глупцы!..
– Вот так песенка! – услышал он сзади смех Ириши.
– А-а… – шагнул к ней Лев Павлович. – Ты пришла? Вот хорошо! – И он почувствовал вдруг, что смутился.
Она стояла на ступеньках крыльца, согнув и выдвинув одну ногу вперед, готовясь сделать последний шаг к веранде, но замедлив с ним.
Волосы, собранные в длинную, густо скрученную косу, лежали на груди, касаясь концом своим согнутого колена. Опершись на него локтем, она держала в руке завернутые в газету купальные принадлежности, другая рука, голая до плеча, легла на спускающиеся вниз короткие деревянные перила.
– Ну?.. – сказал Лев Павлович. Ирина мигом очутилась на веранде.
– Какая вода сегодня, папа! Ходить только далеченько. Вот бы это самое озеро да возле дома! Я бы все время тогда сидела в воде… Наши до сих пор не приехали из города?
– Как видишь.
– Ну, значит, заночуют. Придется мне покухарничать. Одну минуту, и я все сделаю: будешь сыт и доволен. Разве я у тебя плохая дочка?
– Я этого не говорю пока.
– Одну минуточку: я только отдохну капельку… Юрка не с возвращался? Обрати внимание на Юрку, папа, – все так же оживленно, но уже серьезно добавила она.
– А что такое произошло?
– Да ничего особенного, конечно…
– Говори ясней, Иришенька.
– Все-таки водить ему компанию с офицерами расквартированной здесь части не к чему!
– Вот как? Почему же водить компанию с офицерами нашей армии так уже неприлично? – слегка вызывающе усмехнулся Лев Павлович. – Среди них много отличных людей, рискующих жизнью, всем своим дорогим…
– Ах! – прервала она его. – При чем здесь это? Ты уже сразу… как член Государственной думы! Ой-ой, как «по-граждански» все это! А я тебе простую вещь хочу сказать: озеро женское, там только мы купаемся, а офицеры ходят туда и подсматривают. А наш Юрка тоже хорош!
– Я ему такое задам! – строго сказал Лев Павлович.
«Сейчас ей сказать о письме или потом?» – думал он, поглядывая на нее украдкой, боясь, что в прямом его взгляде она прочтет плохо скрываемую, вероятно, тревогу и взволнованность. «Не видать вам нашей Мери, подлецы вы и глупцы!..» – неотвязчиво, но уже без всякого песенного мотива лезло почему-то в голову и раздражало теперь Льва Павловича.
– Ты ему, как старший друг, сделай внушение, пожалуйста, – удовлетворилась его обещанием Ириша.
– Да, да, как старший друг, – вот именно! – многозначительно подхватил Лев Павлович, приближаясь к дочери.
Сидя на стуле, она высоко заложила ногу на ногу, снимая синие, под цвет сарафана, балетки и вытряхивая набившийся в них песок. Она тут же сняла чулки и погладила от колена вниз, – как будто песок и здесь мог прилипнуть, – голую, еще не тронутую загаром ногу. И вдруг она вскочила со стула, подбежала к отцу и, так как была ниже его ростом, вытянула в нему, закинув назад, голову, заложила за нее голые полные руки и поднялась на цыпочки. Он увидел близко ее большие светло-карие глаза настежь: в них не дрожала ни одна точка («Вся на ладонке!» – подумал он), но где-то глубоко-глубоко горел, словно опрокинутый внутрь, рыжеватый короткий луч смеха.
– Вот какая у тебя дочь… Папа, папа, я вижу кусочек себя в твоих глазах! Как интересно! Стой, стой, не шевелись!
– Бесстыдница, сама себя хвалишь, – тихонько шлепнул он ее кончиками пальцев по лбу и повернулся боком. – Ей-богу, ведешь себя будто тебе не девятнадцать, а девять лет! – не мог уже не улыбнуться, завоеванный ее живостью и непосредственностью: «Ну, как тут говорить с ней о серьезных вещах?» – А еще студентка, а еще… (чуть-чуть не сорвалось насмешливое «социал-демократка»)… а еще невеста! – так же необдуманно уронил он.
Она засмеялась:
– Возможно! Возможно, Лев Павлович… А что, – разве никто не возьмет? Ой, как еще!
– Не говори глупостей, Ириша! – вдруг помрачнел Лев Павлович и стал быстро закуривать. – Всякие Шурки тебя бог знает чему научат. Как будто я не знаю?..
– Что?.. Чего это ты вдруг?
– Того!
– Что ты знаешь?
Она заглядывала в его лицо строго и неласково:
– Ты, дорогой мой, совсем не знаешь Шуру, чтобы ее ругать. Ну, что ты знаешь? Говори же!
– Ничего… – сожалел уже о своей вспыльчивости Лев Павлович. Он сломал надвое спичку, затем другую, бросил их с каким-то нечленораздельным восклицанием за окно, зашагал по веранде.
– Чего ты это вдруг? – тихо повторила Ириша, наклонясь над своими балетками и поднимая их с пола.
«Ах, легче было бы, если бы не спрашивала!..»
– Чего? – сказал Лев Павлович и остановился посреди веранды. – Так, деточка. Просто так.
И вдруг заговорил не своими словами:
– Знаешь, горе, которое молчит, нашептывает отягченному сердцу до тех пор, пока оно не разорвется! Вот… и мне нашептывает… – совсем уже готов был разоткровенничаться Лев Павлович и долгим, неуверенным глотком вобрал в себя воздух.
Ириша не знала наизусть цитат из Шекспира, – она спросила:
– Что нашептывает, папа?
– Ничего, ничего, родненькая, – махнул он рукой и постарался заулыбаться. – Давай поужинаем, – а?
– Сейчас. Прости меня… – собирала она свои вещи, разворачивая газету, вынимая купальный костюм. – Сию минуточку. Прости меня, пожалуйста.
«Кажется, я была нечутка, – бранила она себя. – Пришла… тараторила о всяких пустяках и не заметила, что он, вероятно, был чем-то очень озабочен. Ой, как нехорошо получилось! Что-то очень легкомысленная я сегодня. Ну, ничего: за ужином замолю свои грехи… Вот, Клавдия в городе, а ты тут возись со всеми этими мисками, керосинками, тарелками!» – быстро сменилась одна мысль другою. И, не заходя к себе в комнату, с купальными вещами в руках, Ириша побежала босиком в кухню – посмотреть, что можно подать на ужин.
Принеся посуду на веранду, она застала отца склоненным над измятым, но расправленным теперь листом газеты, лежавшей на столе.
– Как она к тебе попала, Ириша? Мы не выписываем этой дряни! – задержал ее на минутку Лев Павлович.
Ириша взглянула на газету.
– Ей-богу, не знаю. A-а, вот что, папка… На пляже разные ведь соседки бывают: вероятно, какая-нибудь из них принесла. По ошибке я завернула вещи не в свою газету, а мою взяла соседка… А что такое, папа?
– Нет, ничего, лосенок мой, – нежно и, как самому показалось, жалобно сказал Лев Павлович и несколько раз поцеловал ее в голову, уткнувшись носом в Иришины волосы.
– Лосенок? Этого я еще никогда не слыхала, – удивлялась она и радовалась перемене в настроении отца. – «Теленочек, курсёсточка», еще всякие слова… А вот лосенок – первый раз! Почему лосенок?
– Потому – вот и все!.. Ну, давай, давай отцу пищу. Быстро, лосеночек! Одна нога здесь, другая там! – гнал он ее в кухню.
Газетная заметка, на которую случайно наткнулся глазами минутой позже, по-особенному взволновала его и породила мысли, сильней всех прежних:
ДЕТИ ПРОТИВ СВОИХ РОДИТЕЛЕЙ
Вчера в дачной местности покончила самоубийством на почве крупных семейных раздоров дочь депутата Государственной думы К-ва. Понятно, что такой противоестественный поступок молодого несчастного существа…
Дальше следовали нравоучительные соображения черносотенной газеты, недвусмысленно старавшейся бросить тень на «атеиста»-депутата, не сумевшего якобы воспитать свою дочь в духе требования православной церкви и истинно русской семьи.
Лев Павлович обругал газету и в то же время, как ни странно, был благодарен ей теперь: «Дочь… В дачной местности… А что, не дай бог, у меня бы так случилось?! Ведь с ума можно сойти! Слава богу, слава богу, что я не начал этого объяснения сегодня… Когда-нибудь, в другой раз, но не сегодня… нет, нет!» – обуяло его нечто вроде суеверия.
«Маленькие случайности предостерегают от больших неприятностей…» Кто это сказал, – а? Фу, черт, кто же это сказал?» – никак не мог вспомнить Лев Павлович, а вспомнить обязательно хотелось: потратил минуты две, но так и не удалось сейчас это.
«Да, да, это так! – маленькие случайности предостерегают от больших неприятностей! – И вдруг понял теперь, что нечего вспоминать, кто высказал эту мысль, что вообще никто ее никогда не высказывал, а что это он сам, Лев Павлович, случайно изрек мысленно такой афоризм. – Вот так штука!»
Он был доволен. Он решил запомнить удачное свое изречение, чтобы использовать его, когда потребуется, в думской речи или в газетной статье.
В конце ужина он сказал:
– Да, я забыл, Ириша, прости меня. Кто-то принес тебе письмо, отдал нашей хозяйке, – я положил его у тебя в комнате.
И опустил глаза к блюдцу с киселем.
– А, это, наверно, дачница-портниха, с которой я вчера условилась, – равнодушно сказала Ириша. – Она обещала мне и маме написать, сколько нужно точно купить материалу на некоторые вещицы… Положить тебе еще киселя?
– Угу-угу, – пробурчал Лев Павлович.
«Хороша портниха!» – думал он, но ничего не возразил дочери, ничего больше не говорил о письме, боясь вызвать ее подозрения, когда она уже прочитает его.
Сидя за столом друг против друга, следили оба со сосредоточенным любопытством за большой мерцающей желтой звездой, удивительно быстро перемещавшейся на белесом вечернем небосводе. Вот над верхушкой одной сосны, через минуту – уже над третьей…
– Убегает от чего-то… – задумчиво сказал о звезде Лев Павлович.
– Или бежит к чему-то, – подумала вслух Ириша.
– А это не одно и то же? – улыбнулся он.
– Нет, конечно. Это не одно и то же. Смотри… А ведь мы по-разному…
– …видим предметы, мир – хочешь сказать ты? – насторожился Лев Павлович.
– Звезду! – Просто сказала она, не поняв, очевидно, его намека.
Он остался доволен ее ответом. И вдруг подумал: «А ведь я мог уничтожить письмо, и все было бы хорошо! Предупредил бы финнов, чтобы не говорили: соврал бы им что-нибудь на всякий случай… Как я не догадался?»
Но сейчас – понимал – уже поздно было это делать: Ириша встала из-за стола и направилась к себе в комнату.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Доклад генерал-майора Глобусова
Своего шурина, начальника отдела по охранению общественной безопасности и порядка в столице, генерал-майора Глобусова Губонин застал, как всегда, за работой.
Генерал-майору было немногим больше сорока. Прилизанный, приглаженный, с фигурой и лицом женской складки, с вкрадчивыми манерами, с тихим, как бы журчащим голосом, особенно когда говорил по телефону, всегда мягко и вежливо улыбающийся в сознании своего превосходства (может быть, скрытого еще для собеседника, но – превосходства!), Александра Филиппович Глобусов был неутомимым руководителем порученного ему дела.
Работал он много и аккуратно, никогда не повышал голоса на своих подчиненных, даже на самых мелких, был с ними очень вежлив и любому писарю говорил «мерси», картавя на парижский лад.
Военный человек действительной службы, он ходил в брюках навыпуск, со штрипками, всегда в одних и тех же, тончайшей кожи, отлично сохранившихся за долгие годы сапогах почти без каблуков, и только горничная знала и удивлялась, как зверски барин стаптывает их в пальцах – почти до дыр, размером каждая в пятак. Однако никто как будто не замечал, чтоб генерал-майор Глобусов ходил на цыпочках.
Жил он на казенной квартире, соединявшейся узеньким, коротким коридором с его служебным кабинетом. Этим ходом я прошел к нему Губонин, предупредив о себе по внутреннему телефону.
– А, Вячек, здравствуйте, садитесь, – пригласил его Александр Филиппович.
И, уже предвидя естественный вопрос гостя, увидевшего, что Глобусов сейчас не один в кабинете, тотчас же добавил:
– Пожалуйста, пожалуйста, вы мне не помешаете… Правда? – обратился он к человеку в штатской одежде, стоявшему навытяжку у стола.
– Так точно, ваше превосходительство! – сорвавшимся дискантом почтительно сказал тот, но по тому, как побагровело и без того достаточно багровое лицо его и мало дружелюбен был коротко брошенный в его сторону взгляд, – Губонин понял, что его приход совсем некстати для этого человека с кожаной протезой – заметил – вместо одной руки.
– Я ненадолго, совсем ненадолго, – сказал Губонин, отсаживаясь в сторону и улыбаясь: он отлично знал, что, на сколько бы ни пришел, человеку с протезой все равно придется закончить разговор в его присутствии, раз пожелал того Александр Филиппович.
Между тем Глобусов продолжал прерванный на минуту разговор:
– «Мертвые души» читали, – а?
«В чем дело?» – прислушивался Губонин.
– В юности, ваше превосходительство! – стараясь говорить тише, ответил человек с багровым лицом и опять скосил глаза на Губонина. – Это про Чичикова произведение, ваше превосходительство.
– Зам-м-мечательно, ишь ты! – одобрительно смотрели на него темные, блестящие, с густой поволокой глаза Александра Филипповича. – Ну, прямо зам-мечательно, скажу вам… Вы, оказывается, хорошо знаете к тому же русских классиков?
– Чему учили – то уж до гробовой доски в памяти, ваше превосходительство! – не замечая насмешки генерал-майора, старался уже его собеседник.
– Так, так, мой дорогой. А повесть о капитане Копейкине тоже читали?
– Не буду вводить в заблуждение ваше превосходительство: что не читал – того не читал. Завтра же озабочусь отысканием этой книжицы, ваше превосходительство.
– О капитане Копейкине не слыхали, значит? А «Мертвые души» читали все-таки? И целиком прочли?
– Так точно.
– Вот реприманд неожиданный! – не меняя улыбки, осевшей на пухленькой бритой губе, покачал головой Александр Филиппович, стрельнув глазами в Губонина, и тыльной стороной пальцев похлопал по ладони другой руки. – А помните…
– Что именно, осмелюсь спросить ваше превосходительство?
– А помните, Салопятников, – глядел Александр Филиппович не на него, а мимо: на раскинувшегося в одном из кресел Губонина. – А помните вы такое место… Они (это о приятелях Павла Ивановича Чичикова идет речь, Салопятников!)… они тоже, со своей стороны, не ударили лицом в грязь: из числа многих предположений было, наконец, одно: что не есть ли Чичиков переодетый Наполеон!.. А по-вашему?
«Издевается Шурик!» – внимательно наблюдал со стороны Губонин.
– Вот запамятовал, ваше превосходительство, как это было!
– Запамятовали? Не есть ли Чичиков переодетый Наполеон… – повторил Александр Филиппович. – Так и вы, Салопятников… догадливы! Я вас не задерживаю, – медленным наклоном прилизанной головы, по середине которой засветилась теперь маленькая розоватая лысинка, похожая на аккуратненький аптечный пластырь, отпускал он Салопятникова. – Я вас вызвал для того, чтобы сказать вам, что глупость – не всегда добродетель, дорогой мой, и что в прямой связи с этим печальным обстоятельством награды выдать вам не могу. Понятно?
– Так точно, ваше превосходительство… – заскрипела повернутая на винте кожаная протеза.
– Вы, кажется, Александр, читаете своим сотрудникам курс лекций по художественной литературе? – рассмеялся Губонин, когда за Салопятниковым закрылась дверь. – Я всегда знал ваше пристрастие к изящной словесности, но…
– Он не очень умен, этот человек, а любит играть в полковники! – встал из-за письменного стола Глобусов и сделал несколько шагов по ковру. – Принял овцу за лису.
– То есть?
– Вез из Киева одного крупного социал-демократа пораженца, а на поверку на вокзале оказалось, что…
– …бакалейщика какого-нибудь доставил? – высказал догадку Губонин.
– Хуже, дорогой Вячек, – своего! Одного из лучших моих людей, работающего среди сотрудников иностранных миссий и среди журналистов! Вы понимаете наш общий конфуз? Своя своих не познаша… Как Аннет, дорогой Вячек? – перешел он на другую тему.
– Она уже две недели в Кисловодске на водах, к вашему сведению.
– Ах, вот что? Я думал, что сестра еще здесь. А детишки?
– С ней. Вот что, Александр, я к вам по делу, – беря папиросу из его портсигара, сказал Губонин. – Мне надо выяснить одно обстоятельство.
– У меня? Что ж, готов, дорогой мой. А я-то думал, что вы почище нашего стараетесь, – заиграла благосклонная улыбка на всем моложавом, розоватом лице Александра Филипповича, и он дружески похлопал свойственника по груди. – Мне передавали, что сам Борис Владимирович Штюрмер только вас и признает теперь, Вячек. А?.. Искренно рад. Хвалю.
– Рад, что меня хвалит муж, другими хвалимый! – любезностью на любезность ответил Губонин. – Если нас – Борис Владимирович Штюрмер, то вас – бери повыше еще, любезный Александр!
– То есть? – прикинулся непонимающим Глобусов и сложил по-бабьи руки на низко опущенном своем животе, словно желая согреть его, – Что вы имеете в виду, хотел бы я знать?
– Я имею в виду избавление от опасности Григория Распутина! Мне известно, что вы получили благодарность государя.
– Ах, вы уж знаете! – с напускным равнодушием сказал Александр Филиппович. – Как знать, – могло бы кончиться кровью!
– И не окончилось на сей раз… – как будто непроизвольно сделал ударение на последних словах Губонин.
– Да, да, вся эта компания сегодня будет выслана из столицы, а кое-кто и очень далеко. Будут перемены в штабе северо-западного: за попустительство!.. Князь и его офицеры отведают сухой туркестанский климат.
– А женщина? – спросил Губонин.
– Говорите прямо – Галаган?
– Вы не ошиблись.
– Она еще вчера отбыла.
– Куда?
– Я вижу, Вячек, вас очень интересует именно она – сознайтесь!
– У меня есть особые основания к тому. Я не скрою, что мой приход в значительной степени связан и с ее делом. Но об этом мы еще отдельно поговорим, – предупреждал Губонин.
– Она отправлена на родину, в деревню. Пусть посидит там до окончания войны! Было бы хуже с ней, если бы не неожиданное заступничество.
– Вот как?.. Простите, Александр, а это установлено, что именно она раздобыла для капитана Мамыкина записку Григория, послужившую фрондерам пропуском?
– Вам известно, дорогой Вячек, я имею дело только с проверенными фактами! – тише обычного сказал генерал-майор. – Но погодите вы все о делах… Не мешает нам с вами, Вячек, облегчить нашу боль, – правда ведь?
Это была всегдашняя его игра слов: «боль» – любимый напиток Александра Филипповича, который приготовлял сам, радушно угощая им своих друзей.
– Как раз адмиральский час: пора закусить. Прошу вас, дорогой Вячек… – пропустил он вперед Губонина, и оба узеньким коридором прошли в квартиру Александра Филипповича.
– Мои тоже в отъезде, – говорил он о своей семье. – Один, один совсем, – вздыхал он, открывая дверь квартиры. – Глафира! – уже через минуту распоряжался он. – Вы нам приготовьте сейчас… Ну, что бы сегодня такого? – сосредоточенно раздумывал он, как будто это было очень, очень важное дело, требовавшее одного только и самого верного решения. – Ах, вот что, милая Глафира. Вы нам, пожалуйста, икры салфеточной четверть фунта, масла туда прованского, уксусу, горчицы, лучку накрошить надо, сардинки, пожалуйста, огурчиков нежинских, несколько вареных картофелин…
– Ерундопель, значит, Александр Филиппович? – серьезно, с неподвижным лицом смотрела на него массивная, по виду – геркулесовой силы желтоглазая Глафира. И так и казалось: вот-вот козырнет в ответ на распоряжение своего барина.
– Совершенно верно: ерундопель, – подтвердил он. – Знаток она у меня, Глафира!
– Вы «Мертвые души» читали? – хохотал Губонин. – Помещика Петра Петровича Петуха помните? Ух, обжора же он был, дорогой Александр!
– Вот уж не то, вот уж не то!.. – делал обиженное лицо Александр Филиппович.
В столовой, засучив рукава своего белого кителя (открылись сухие, безобразно волосатые руки, на которых не разглядеть уже было кожи), генерал-майор Глобусов занялся приготовлением «боля».
Смесь старинного рейнвейна, клубники, апельсина и сахарного песку была сразу же, после первого глотка, одобрена по достоинству Вячеславом Сигизмундовичем.
Завтрак продолжался недолго (генерал-майор Глобусов все делал по часам), но прошел приятно для обоих: каждый с удовлетворением занес кое-что в свою записную книжку, а самое важное – никуда не записывая, крепко поместил в своей памяти.
ЕГО ВЫСОКОПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВУ ГОСПОДИНУ МИНИСТРУ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ
Определения по охранению общественной безопасности и порядка в столице.
ДОКЛАД
«По поступившим агентурным сведениям некоторые из членов обследуемой наблюдением в г. Петрограде преступной группы социал-демократических работников, известных под наименованием «ленинцев», заметили за собой наблюдение филеров и сообщили об этом сочленам, вследствие чего ими было вынесено решение имеющуюся у группы «технику» немедленно перевести за пределы столицы, а именно – в деревню Малая Метцекюле, близ Териок, и там продолжать печатанье прокламаций и доставлять их для распространения в г. Петроград.
Изложенные агентурные сведения, нашедшие себе подтверждение в результатах наружного наблюдения, понудили меня поспешить с ликвидацией этой группы, дабы воспрепятствовать разъезду активных революционных работников по иногородним местностям Империи и предупредить возможность скрытия созданной ими техники для печатания прокламаций.
Ликвидация была начата в ночь на 17-е и продолжалась до 19-го с. м., так как партийные работники начали расползаться и не держались на своих квартирах, и многих из них пришлось устанавливать наблюдением и задерживать на улице по указанию филеров. Так, в частности, был опознан и арестован сегодня деятельный работник подпольного Петроградского Комитета партии большевиков Сергей Леонидов Ваулин по кличке «Швед».
Ликвидация дала следующие результаты:
Около 12 часов в ночь на 17-е на Финляндский вокзал прибыл известный подведомственному мне Отделению мещанин г. Старой Руссы Яков Васильев Бендер. С ним шел неизвестный человек, потом оказавшийся содержателем рыночного ларька Андреем Петровым Громовым, и нес тяжелую корзину, поставив которую на вокзале, скрылся. Затем Бендер, купив проездной билет, обратился с просьбой к находившемуся неподалеку от него какому-то парню, прося помочь перенести корзину в вагон, и когда они ее понесли, то Бендер и его помощник были тут же задержаны и доставлены в дежурную жандармскую комнату, а оттуда – во вверенное мне Отделение.
При осмотре в Отделении корзины и пакета с предметами, отобранного при личном обыске у Якова Бендера, оказалось:
В плетеной корзине размерами 14x7x5 вершков:
1. Вполне оборудованная ручная типография.
2. Рукопись на 8-ми четвертушках под заглавием: «Обзор деятельности Петербургского Комитета», полную копию коей прилагаю при сем вашему высокопревосходительству.
3. Рукопись на 3-х четвертушках под заглавием: «О германских шпионах». «За последнее время, – говорится в рукописи, – в буржуазной печати попадаются статьи, разоблачающие немецких и австрийских шпионов. Особенно старается в этом смысле «Современное слово». По мнению этой – «что прикажете» – газеты, революционная работа в нашей армии ведется на немецкие деньги… Правительство в тревоге, и вот г.г. либералы приходят на помощь царизму, пишут гнусные статейки, заведомо лгут, пытаясь вместе с самодержавием задавить растущую революцию в армии и в тылу».
4. Рукопись на 7-ми четвертушках под заглавием: «Наша задача». «За войну или против войны – этот вопрос стоит сейчас ребром, – говорится в этой рукописи. – Пролетариат уже дал свой ответ на этот вопрос.
Война войне – вот он! Но есть среди марксистов кучка отщепенцев, кучка беспочвенных интеллигентов – неунывающие г.г. Потресовы, Маевские, Масловы и компания; они ратуют за победу Антанты и отечественной буржуазии… Союзников для свержения самодержавия пролетариат найдет в лице крестьянства и особенно – армии».
5. Рукопись под заглавием: «Война и германские, социал-демократы». «Русская буржуазная пресса, – говорится в рукописи, – до сих пор приводила сведения лишь о тех выступлениях германских с.-д., которые говорили о их «воинственности». Приводимые нами мнения о войне некоторых вождей с. – демократии говорят о совершенно противоположных настроениях германских товарищей».
Далее наклеены вырезки из газет, в которых приведены мнения Розы Люксембург, Либкнехта и Меринга.
Обнаружено у Якова Бендера в числе прочих вещей:
1. Полулист бумаги, исписанный одним почерком.
На первой странице дословно написано: «Гвардейский запасный батальон (Петергоф). Были у нас рабочие листки. Начальство озлилось, пугает больно: повесим первого попавшегося. А мы, солдаты, знаем свое дело и потихоньку почитываем листки, где рабочие пишут про правду-матку о войне и о наших муках. Скорей бы, товарищи, нам бы подняться на борьбу с царем Николаем. На днях пошлем вам еще письмо в номер вашей подпольной газеты…»
На 2-й и 3-й странице: «От редакции. Выход № 1 нашей газеты задержался, но мы надеемся, что следующие №№ нам удастся выпускать регулярно». Затем несколько заводских корреспонденций.
На 4-й странице: «Из армии. Кексгольмский пехотный полк. Не так давно в нашем полку появились листки военной группы при П. К. партии. Начальство не на шутку встревожилось. Забегали отцы-офицеры по казармам, начали искать шпионов. Ан нет их как нет! Настроение солдат хорошее, в бой не рвутся, ждут мира, охотно читают листки. Наша группа поручила мне послать вам, рабочим – борцам за свободу, свой горячий привет. Будем бороться вместе. Ваш солдат Кузя».
2. Письмо, подписанное «Швед», крестьянину деревни Малая Метцекюле Зигфриду Хальме, в коем содержится просьба «устроить дачу мужу, жене и их племяннику».
На допросе в Отделении Яков Васильев Бендер признал, что «племянник» это он и есть, а кто такие «муж» и «жена», отвечать отказался».
Александр Филиппович Глобусов перевернул последнюю страницу, дочитывая свой доклад:
«По совершенно достоверным сведениям, полученным мной лично сегодня от чиновника государственной службы господина Губонина, преступная, разрушительная деятельность П. К. большевиков с.-д. успешно протекает также в госпитале Союза городов, расположенном в г. Луге, вследствие чего мною отдается распоряжение о повальном обыске среди лиц среднего и низшего персонала, обслуживающего названное учреждение.
…Оценивая полезную деятельность, возвращаясь к вопросу о ходатайстве, лично мне изложенном бывш. членом Г. думы от рабочих В. Шуркановым, о чем я имел честь сообщить вашему высокопревосходительству в особой докладной записке № 87 от 12-го с. м., настоящим вновь прошу удовлетворить ходатайство названного Шурканова о выдаче ему нового паспорта на другое имя, дабы он, заподозренный теперь своими товарищами, мог покинуть на время столицу, переселившись в Казань».
– В Ка-зань! – произнес полным голосом Александр Филиппович, вставая из-за письменного стола.
