Текст книги "Крушение империи"
Автор книги: Михаил Козаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 57 (всего у книги 68 страниц)
Он подошел к койке, сорвал простыню, обмотал ею грудь, сверху натянул фуфайку, – он спокойно и деловито делал все это, чтобы предохранить, по возможности, себя от опасности перелома ребер, когда, схватив и подняв вверх его руки, тюремные надзиратели будут бить его «под микитки». Он приготовился, он ждет и даже как-то застенчиво улыбается, поднося огонек спички к недокуренной раньше махорочной цыгарке.
И оба ждут. Неторопливой каплей падают минуты.
Но… что за странность? В коридоре не слышно ни криков избиваемых, ни так хорошо знакомых звуков и движений сопротивления, и только щелкает спокойно замок за замком. Вот – рядом, по соседству. Вот повернули ключ в их собственной двери, и тот, кто отпер ее, молчаливо пошел дальше.
Они переглянулись и на цыпочках подошли к двери, толкнули ее и переступили порог, ожидая уже чего угодно, веря во все и ни во что в то же время.
Первое, что бросилось в глаза, – взволнованные, недоуменные лица соседей-заключенных, высунувших головы из полуоткрытых дверей своих камер. Никто ничего не понимал.
Толпой все они завернули за угол и на переломе коридора столкнулись с бежавшим навстречу младшим надзирателем, причудливо размахивавшим руками.
– В чем дело? – остановил его, схватив за грудь, Ваулин.
– Не знаю, господа арестованные… Я же ничего, ей-богу, не знаю. Революция! Отобрали оружие…
Испуганное безволосое курносое лицо с мясистыми, трясущимися щеками – и болтающийся красный конец оборванного револьверного шнура!
– Урра! – рванулась вниз по лестнице толпа четвертого этажа, сбив с ног жалобно охнувшего надзирателя.
В третьем этаже увидели солдат и вооруженных винтовками рабочих, – теперь все было понятно!
– Урра, товарищи! Да здравствует свобода!
Чем ниже этаж, тем больше в коридорах рабочих и женщин с винтовками. Солдаты терялись среди них.
В тюремной конторе – погром: пол устлан толстым слоем разорванных бумаг, в углу горит костер из папок с «делами».
Цейхгауз разбит, – арестанты разбирают какую попало одежду, обувь, шапки. Ваулин и Токарев последовали примеру остальных.
Веселые, шумные выкрики, смех, «ура», радостные опознавания друг друга.
И почти все – в один голос:
– Оружие… оружие давайте нам!
Сергей Леонидович увидел, как Токарев, одетый в чей-то полушубок, в серых коротких брюках и в синей шляпе с широкими полями, отбирал у какой-то молоденькой работницы винтовку и, чтобы задобрить девушку, весело, «по-пасхальному», трижды целовал ее, приговаривая:
– Вот это – твое дело, а стрелять я буду!
Он исчез куда-то, но через две минуты прибежал, в цейхгауз и протянул Сергею Леонидовичу, заканчивавшему переодевание, наган с длинным шнуром и большой открытый перочинный нож со сломанным кончиком.
– Берите… пригодится! И айда – пошли!
Наган Сергей Леонидович засунул в боковой карман пальто, а перочинный нож швырнул, хохоча, на пол.
…Тюремный двор – с широко открытыми воротами на улицу. Она запружена народом, и в толпе никуда не пробиться.
Освобожденных узнают по землистой коже щек, по обросшим лицам, по ищущим чего-то глазам, по тому, как эти люди торопятся и бегут отсюда.
– Да здравствует революция!
– Да здравствуют товарищи политические!
Толпа подхватывала и качала выходивших из тюрьмы, и, прежде чем добраться до Литейного, Сергею Леонидовичу пришлось раза три взлетать вверх на руках неистовых освободителей.
Токарева, высоко державшего над головой винтовку со штыком, благоразумно не трогали, но он, надрываясь каждый раз, кричал до хрипа:
– Да здравствуют социал-демократы! Да здравствуют революционеры-большевики!
Ему жаль было расстаться со «своей» синей широкополой шляпой, – она мала была для его головы и неоднократно слетала наземь, и он каждый раз в пути останавливался, к огорчению Ваулина, ища ее под ногами толпы.
Наконец, они выбрались к Литейному проспекту.
И здесь на углу произошла первая встреча со знакомым человеком «с воли»: выбежавший из-за угла коротенький, с всегдашним портфелем подмышкой Фома Асикритов налетел прямо на Ваулина.
Секунда – глаза их встретились, и юркий, подвижной журналист, не подавая руки, обхватил Сергея Леонидовича за талию и с криком: «Ура, братцы!» – закружил его на одном месте.
– Ко мне, ко мне! – кричал он, не отпуская жертву своей радости, и Сергею Леонидовичу казалось, что орет на весь проспект: до того привык он к глухой тюремной тишине…
– Спокойней, голубчик… – останавливал он Фому Матвеевича.
– Да чего там спокойней?! Долой спокойствие, да здравствует шум революции! – не унимался тот. – Ко мне, ко мне! Возьмите ключ от моей комнаты… идите, вымойтесь, отдохните. А я не могу, мне не до того. Я очевидец… я всего очевидец должен быть!.. Что же на вас напялено? Господи, один сапог желтый, земгусарский, а другой черный! Хо-хо-хо! Вот что значит революция!.. Иришу видели? А?.. Ах, молодцы рабочие… ах, молодцы! – перескакивал он с одного на другое. – Теперь, батенька, пошло… ух, как пошло! Военные на нашей стороне… военные, солдаты. Может, и не все сейчас, но, ей-богу, будут все!.. Нате, нате ключ, идите ко мне…
Он что-то сунул в руку Ваулину и вприпрыжку побежал за угол, на Шпалерную.
Сергей Леонидович посмотрел на ключ: он был маленький, легкий, с двойной бородкой… от письменного стола, очевидно! Дверной ключ Асикритов по рассеянности унес с собой.
– Малахольный какой-то! – пожимал плечами Токарев.
На минуту они задержались: прямо на них по Самборскому переулку шел отряд солдат с двумя молодыми офицерами впереди.
У солдат на штыках красные флажки, офицеры и их лошади тоже украшены красным.
– Вот она… революция! – заблестели токаревские глаза, ставшие вдруг влажными. – Вооруженные рабочие… солдаты с красными флагами… вот когда жить хочется!
На Литейном мосту повстречался новый большой отряд: много пулеметов, и опять багровые розетки на шинелях солдат и офицеров.
– Можно пройти в Лесной?
– У Финляндского не пройдете: там войска правительства, – предупреждали солдаты. – Идите в обход, по набережной.
– Айда обратно! Выбить правительственных! – горячился Токарев и махал шляпой и винтовкой.
– Сами выбьются! – улыбался голубоглазый румяный поручик с длинными, как у мула, ушами.
– А вы куда?
– Мы – присягать. В Государственную думу.
– Нашли место! – буркнул досадливо Токарев и, догнав ушедшего вперед Сергея Леонидовича, свернул вместе с ним на набережную.
Здесь – опять встреча: с чемоданчиками в руках меньшевики из Военно-промышленного комитета – Бройде и Гвоздев.
– Куда?
– В Государственную думу.
– Ну, а мы в рабочие кварталы! – бросил весело на ходу Ваулин и жестом показал на токаревскую винтовку.
Еще в прошлом месяце, удовлетворенный своими действиями, представленный к особой царской награде, генерал-майор Глобусов докладывал своему незадачливому шефу, министру Протопопову, так:
«После ряда весьма чувствительных ударов, нанесенных социал-демократам большевикам ликвидациями 9, 10, 18 и 19 декабря, во время которых было отобрано у них 3 нелегальных типографии, 2 нелегальных паспортных бюро, шрифт, отпечатанный № 4 газеты «Пролетарский голос» и был арестован целый ряд крупных и активных партийных работников, – руководящий коллектив с.-д. большевиков все же остался цел и продолжал свою подпольную работу, имея твердое намерение показать правительственным властям свою живучесть и что меры розыскного органа для них мало чувствительны.
Кроме того, перед руководящим коллективом встала новая задача: выяснить, кто виновник всех провалов, и подготовить выступление пролетариата города Петербурга к 9 января.
Мною были получены агентурные сведения, что на Петроградской стороне, по Большому проспекту № 21, кв. 51, должно состояться собрание Петербургского Комитета, на котором и предполагалось обсудить все намеченные вопросы.
Установленным наружным наблюдением собрание было отмечено и часть его участников разведена по квартирам, но на этом собрании были сделаны только доклады с мест, и после этого участники собрания разбежались, заметив, что за квартирой наблюдают.
Так как мне необходимо было знать, каковы намерения Петербургского Комитета на ближайшее будущее, то допущено было еще одно собрание коллектива, происшедшее в одном из пригородов столицы.
На этом последнем собрании коллектив, заслушав доклады с мест и, избрав следственную комиссию для расследования источников провала, постановил: выпустить листовку с призывом к однодневной стачке на 9 января, устроить демонстрации на улицах, доводя их в отдельных случаях даже до столкновений с чинами полиции, и вообще своими действиями доказать, что минувшие ликвидации не сломили их сил.
Наконец, было объявлено, что последние указания к 9 января будут переданы от 7 до 9 часов вечера на новой явке, по Суворовскому, 31, кв. 6, где следовало спросить «Федора» (пароль).
Ввиду того, что окончательные решения должны были от Петербургского Комитета последовать именно тогда, мною было признано необходимым произвести ликвидацию Петербургского Комитета, для каковой цели за час до явки на Суворовский был отправлен полицейский наряд и чины вверенного мне отделения, кои, накинув поверх форменного платья статские пальто, незаметно дошли до указанной квартиры и, войдя в таковую и арестовав всех находившихся в ней, устроили там засаду в ожидании прихода всех членов Петербургского Комитета и представителей его исполнительной комиссии.
Намеченный мною план и все предположения оказались абсолютно точными, и скоро в квартиру начали приходить члены Петербургского Комитета, которые, ничего не подозревая и не зная хозяев квартиры, встречаемы были в дверях филером, спрашивавшим: «Кого надо?» Приходившие все отвечали, что они явились к «Федору», затем их впускали в квартиру, и тут они неожиданно попадали в руки чинов полиции, незамедлительно их обыскивавших и требовавших от пришедших объяснений, кто такой «Федор», на что ни один удовлетворительного ответа не дал.
Таким образом, Петербургский Комитет не только не успел сделать своих последних распоряжений по поводу 9 января, но и сам почти в полном составе оказался арестованным».
…Прошло после того полтора с лишним месяца, – и в строгоё, бесшумное здание охранного отделения ворвалась безудержная революционная улица, разбивая стекла, ломая двери и шкафы и бросая в огонь пудами «дела» столичной охранки.
В толпе были и те, кто, испугавшись этой победы, спешили уничтожить следы своего общения с ведомством генерал-майора Глобусова. Во всяком случае, когда толпа вторглась к нему в кабинет, откуда уже нельзя было бежать, среди арестовавших его он увидел притаившиеся в толпе два знакомых лица: и тот и другой человек еще совсем недавно приходили в этот кабинет! Один – известный в рабочей группе Военно-промышленного комитета меньшевик Абросимов, другой… Но вот – выскочила в тот момент из памяти настоящая зашифрованная кличка, хотя без каких-либо усилий памяти хорошо запомнились Александру Филипповичу и широкое курносенькое лицо его и звонкий, захлебывающийся от торопливости голос, каким говорил он во время последней встречи.
Генерал-майору Глобусову показалось почему-то знакомым лицо и третьего человека, выступившего теперь вперед и распорядившегося его судьбой:
– Сдать оружие, генерал! Вы арестованы.
Нет, никогда в жизни Александр Филиппович не встречался с этим человеком, не слышал его сварливого, но спокойного, – даже в эту минуту спокойного! – голоса, которому подчиняется сейчас крикливая толпа. Но почему же все-таки знакомы черты его лица и что именно мешает точно вспомнить и назвать его фамилию?
Опытным глазом всмотрелся на минуту генерал-майор в этого распоряжавшегося всеми человека, снял мысленно шапку с его головы, содрал усы и клинообразную вялую бородку с лица, – и тогда вдруг, улыбнувшись своей собственной догадливости, сказал:
– Вот вам мое оружие: ничего, кроме маленького браунинга… А я вас все-таки знаю, господин социал-демократ Громов!
– Скажите пожалуйста, какая знаменитость я!.. Откуда же это? – не скрыл удивления тот.
– По фотографиям, господин социал-демократ. Только в нашем альбоме вы без всякой растительности.
– Товарищи! – распоряжался Андрей Петрович, отбирая глобусовский браунинг. – Обыскать тут все, караульных – во все комнаты! Что сожгли – то пропало, а больше не сметь!.. Ваня, возьми на себя это дело. Ты, братишка, – схватил он за рукав какого-то рослого солдата с бородой в цыганских кудряшках, – давай охрану человек двадцать да ведите генерала в зоологический.
– Куда, изволили сказать? – встревожился Глобусов. – Почему же… в зоологический?
– Очень просто: в Думу, в гости к Родзянко пока, а там – посмотрим! Свозят туда зверье всякое. Нравится?
– Что ж, мерси, – вздохнул облегченно генерал-майор, разглаживая дрожащей рукой пробор на своей напомаженной голове. – Мерси… Вы не поедете со мной, господин Громов?
– И без меня найдутся провожатые. Счастливый путь, господин генерал!
25 февраля, темным рассветом, Андрей Громов, уцелевший по счастливой случайности от ареста в альтшуллеровской типографии, покинул свое последнее убежище на Гусевом переулке, и направился в Лесной.
Ранним утром постучался он в квартиру рабочего завода «Парвиайнен» – Василия Власова. Хозяин уже был одет и поджидал его.
Если бы остался в живых студент-прапорщик Леонид Величко и увидел громовского товарища, он признал бы в этом хозяине квартиры того самого рассудительного рабочего, который в свое время руководил забастовщиками на Чугунной улице и предотвратил их ненужное столкновение с третьей ротой прапорщика Величко.
Как и тогда, Власов был в черном, до колен, ватничке, на голове – финская, с кожаным верхом, шапка, вокруг шеи – дважды обмотанное гарусное кашне. Серо-пепельные мягкие усики и вьющаяся мелкими колечками от висков нежная бородка на малокровном лице Власова были хорошо знакомы рабочим «Парвиайнена» и многим в Выборгском районе.
– Маршрут? – кратко спросил Громов, когда, хлебнув пустого чаю, вышли на морозную улицу.
– Завод, демонстрация. Потом. – на явку: там наш, выборгский, и кое-кто, наверно, из ваших пекистов.
– Распоряжаетесь… Ну, ну, распоряжайтесь, распоряжайтесь, Василь Афанасьич, приказывайте, кренделя выборгские! – в шутку бранился Громов.
– А вы бы своих, Андрей Петрович, берегли получше, – мы бы, выборжцы, и не распоряжались. А теперь, товарищи-судари, извольте слушаться! – в том же тоне отвечал Власов. – У нас это дело, ей-ей, крепче, выходит.
– Ну, ну, помогай чертов бог, мы ему потом спасибо скажем, Василь Афанасьич. А почему «крепче выходит»?
– Беспорядку нет. Туман не бывает.
– Что хочешь сказать?
– А то и, скажу! – оглянувшись на ходу, неожиданно горячо повысил голос Власов. – Ты вот послушай да покумекай, член ПК… Позвали меня на заседание к вам. Три недели назад, когда еще в сохранности был ПК. «Хорошо, говорю, обязательно: есть у нас большой разговор насчет сбора оружия. Явка, спрашиваю, где?» – «Про явку, отвечают, не беспокойтесь: явку узнаешь на Васильевском, в кооперативе, у Черномора – Озоль он, говорят, тебя знает, давно тебя не видал, говорил он нам, рад будет встретиться, вот ты к нему и приходи». Ладно! Прихожу к нему, обрадовались друг другу, – верно, годика два не видались. Повел меня. Петли в городе сделали. «Куда идем?» – спрашиваю. «На Кронверкскую». Дом не называет. Ну, что долго рассказывать?.. Он меня раза четыре водил! От дворца Кшесинской по Большой Дворянской, потом по Каменноостровскому взад и вперед – до этой самой Кронверкской улицы, – туда и обратно, туда и обратно! Ну, равно так шпикам новичка показывают, ей-богу! Я бы так и по думал, Андрей Петрович, кабы не слыхал раньше про Черномора. А он утешает меня: «Фу, черт, говорит, номера дома и мне не сказали, только указали мне его, да теперь боюсь ошибиться». Куда это годится, Андрей Петрович, такая организация дела? Никуда, товарищи, не годится, – факт!.. Пошел он один распознавать тот дом, оставил меня на улице. Да и пропал куда-то! Видал, какое дело? Наконец, я освирепел, понимаешь, и, чтобы не мозолить никому глаза, пошел восвояси. Так и не попал тогда на ПК.
– А Озоль был, – врастяжку, задумчиво сказал Андрей Петрович, выслушав рассказ товарища.
– Про меня ничего не говорил? – полюбопытствовал Власов.
– Мы спросили, как же!.. Затерялся, – он про тебя говорит, – на улице. Видишь: затерялся!
– Дурак он собачий! – тихо выругался выборжец. – Вот я ему сегодня, коли будет, напомню.
– А ну-ну, – каким-то особым тоном сказал Андрей Петрович.
В пути они проходили мимо нескольких фабрик и заводов, и всюду в этот час у раскрытых ворот толпились рабочие, молчали фабричные корпуса, нигде не видно было заводской охраны. И, торопливо шагая мимо, Власов каждый раз оживленно говорил товарищу:
– Наши… Наши тут. Стачку держат какой день – а! Сегодня на демонстрацию ведут. А ты, брат, говоришь: «выборгские кренделя», – а!
На «Парвиайнен» пришли с небольшим опозданием. Митинг уже начался. В самой большой мастерской собралось около полуторы тысячи рабочих. Устроились где кто мог: на станках, на полуготовых изделиях, на стропилах – чуть ли не под самой крышей.
Выступать ни Власову, ни Андрею Петровичу не пришлось, да и не потребовалось: все говорившие звали к тому, о чем оба они думали, к чему вел призыв их большевистской организации.
Все слушавшие до единого поднялись с мест.
– Стачку не прекращать!
– На демонстрацию!
– Долой войну и правительство!
– Да здравствует революция, да здравствует свобода рабочих и крестьян!
– На восстание, товарищи!
– Долой капиталистов, дворян и помещиков!
Один из ораторов закончил свою речь стихом:
Прочь с дороги, мир отживший,
Сверху донизу прогнивший, —
Молодая Русь идет!
– Да здравствуют революционеры!.. Это есть, товарищи, российская социал-демократическая рабочая наша партия большевиков! – громко, раздельно крикнул кто-то со стропил, и снизу и с боков понеслось в ответ, прогрохотав по мастерской, долгое «ура».
– Видал? Слыхал? – крепко, до боли сжимал громовскую руку Василий Власов, и обоим казалось, что сердце рванется куда-то от небывалой радости и станет жить само по себе…
– Лозунг теперь стреляет, как пушка… как пушка, – взволнованно повторял Громов. – Эх, вот оно начинается!
«Оно» – это означало: долгожданная революция.
– Василий!.. Василь Афанасьевич!.. Василий!.. Староста! – заметили его только во дворе, и десятки голосов звали к себе Власова.
Вместе с Андреем Петровичем встал он в первый ряд густой, тысячной колонны, хлынувшей к выходу из завода.
Откуда-то появились красные знамена, какой-то парнишка-рабочий затрубил в принесенный из дому позеленевший, нечищеный корнет, – на парнишку прикрикнули – и затянули «Варшавянку» и с песней двинулись по Бабурину к видавшему виды, всегдашнему проспекту демонстрантов – Сампсониевскому. Здесь соединились с рабочими и работницами других заводов и фабрик, и вся многотысячная толпа направилась к Литейному мосту.
В пути встретили заставу какого-то кавалерийского полка.
– Не отступать! – прокатилось по всей толпе, и она, упрямо и мерно шагая, высоко подняв знамена и потушив на минуту голос песни, приближалась к отряду кавалеристов.
И таким же мерным и тихим конским шагом кавалеристы надвинулись на передние ряды толпы.
Демонстранты остановились, но не отступили.
Командир полка, пожилой офицер с коротенькими бачками и бурым следом волчанки на щеке, повернул голову к своим солдатам:
– Вперед!
И вдруг теперь – кони ни с места, кавалеристы в седлах застыли.
– Вперед!.. Вперед… – выкрикнул, а потом растерянно буркнул командир полка.
Но и он сам осадил своего коня и как-то неожиданно смешливо пожал плечами и покачал головой, откидывая ее назад.
– Ну что же… вперед! – совсем не по-командирски сказал он еще раз, и в рядах демонстрантов взлетел смешок первой завоеванной радости.
И тут выступили вперед женщины.
Они побежали из толпы к остановившимся кавалеристам, они перемешались с ними в конных рядах, хватались руками за стремена, протягивали руки к молчавшим солдатам и – кричали.
О чем?
О чем они должны были взывать и взывали?
Этот крик был один и об одном:
«Солдаты! Ваши жены, дети, матери и отцы находятся в таком же положении, как и мы. Они оторваны от вас, они холодные и голодные, брошенные на произвол судьбы. Они ждут вас и вашей помощи, они доведены до нищеты, терзаемы муками голода и тоски. Они вышли бороться за мир, хлеб и свободу. Солдаты! Неужели же у вас поднимется рука на своего брата-рабочего?.. Идите с нами, и вы сбережете кровь народа, которому вы принадлежите!»
Вот что могли кричать и кричали февральским морозным днем женщины – старые, молодые, подростки… Они словно бросали свои горячие, гневные и молящие сердца наземь, – и ничья нога не посмела теперь растоптать их.
И тогда всадники отвели своих коней в стороны, и тысячи людей, предводимые женами, матерями и дочерьми, пошли вперед, неся на знаменах клич революции.
На углу Боткинской повстречался отряд городовых. Однако те быстро бежали при виде моря голов.
Но у Литейного моста – последней преграды к центру столицы – в толпу демонстрантов врезался сам полицеймейстер Шалфеев: бравый седоусый горлопан с красными, как будто всегда с мороза, плотными щеками. В одной руке – нагайка со свинцовым наконечником, в другой – наган.
Стена черных полицейских шинелей быстро спускалась с моста. Толпа пришла в минутное замешательство.
– Ох, Шалфеев!.. Вчера он тоже так останавливал и разгонял демонстрацию, – удалось наглецу! Но его вчера все-таки спешили и надавали тумаков, – вспоминает по соседству с Громовым рослый красивый рабочий и показывает кулаки, которых отведал вчера Шалфеев. – Напрасно мы пожалели седины и не кончили эту сволочь. Ох, Шалфеев!
Демонстранты расступились, и седоусый полицейский храбрец, ринувшийся вперед, очутился в окружении толпы.
– А ну… попался волк серый!
– Держиморда проклятый!
Пригибаясь, бросается к нему десяток рабочих, ёго хватают за ноги и опрокидывают на землю, навалившись телами.
Городовые спешат на выручку. Они стреляют, но не долго: ответный огонь из толпы, штурмующей мост, обращает их в бегство.
А позади уже с Шалфеева срывают погоны, саблю, отбирают наган и нагайку.
– Пулю на тебя жаль, ирод ты!
– Эй, дядя, подавай сюда!
Кто-то подбегает к застрявшему на дороге возу с дровами, выдергивает, полено из аккуратно сложенной шестерки и, возвратившись, начинает утюжить им полицеймейстера.
– Хватит! – кричат сжалившиеся женщины.
Защищая рукой лицо, по которому струится змейка крови, Шалфеев подымается с земли и, свирепо ругаясь, наотмашь бьет кулаком одну из этих женщин.
В этот момент Андрей Петрович увидел Власова. Тот подскочил к Шалфееву, отбросил руку его, защищавшую лицо, и с криком: «Посмотри мне в глаза!» – выстрелил в полицеймейстера из своего револьвера.
Андрей Петрович шел потом и думал: увидел ли в миг своей смерти Шалфеев власовские глаза?
Зеленые, небывало холодные, с резко обозначившимися кружочками зрачков, они были страшней сейчас, чем выстрел, чем сама смерть.
– Успокойтесь, Василь Афанасьевич, – невольно сказал Громов, беря под руку товарища.
Тот молча прошагал минуту, потом остановился, чтобы закурить, сделал первую затяжку и болезненно улыбнулся:
– Ладно… все в порядке. На то ты и Лекарь, чтобы так говорить. Эх, Лекарь! – напомнил он Громову его партийную кличку.
Видно было: он не знал, что сказать.
На углу Невского и Литейного наткнулись на большой казачий разъезд. Казаки, не обнажив оружия, мелкой рысцой проехали мимо, к Николаевскому вокзалу.
– Спасибо казакам…
– Урра казакам! – вздохнула облегченно толпа.
Навстречу, по Владимирскому, шли демонстранты-рабочие, добравшиеся сюда из-за Московской заставы и других мест.
Двумя потоками хлынул народ к площади Казанского собора, оставляя посредине просторного проспекта узкую торцовую просеку, по которой тихим ходом из конца в конец разъезжали сдавливаемые толпой молчаливые казачьи патрули.
Пели марсельезу, пели «Смело, товарищи, в ногу», «Варшавянку», уже не пугаясь царских войск.
Услышав в толпе, что на Знаменской площади происходит митинг, Андрей Петрович и Власов поспешили туда, но прошел добрый час толкотни по проспекту, покуда они попали к вокзалу: пришлось пробиваться против течения. Пробраться же к памятнику Александру III, вокруг которого шел митинг, так и не удалось, и оба приятеля застряли на Лиговской панели. С расположенной прямо против них Гончарной улицы выскочил к вокзальному подъезду отряд городовых и, ругаясь по адресу толпы и молчаливо стоявших у памятника казаков, дал несколько залпов. Сраженные пулями, упали на землю десятки людей.
– Палачи! Фараоны!.. – заметалась и взвыла толпа.
– Братья-казаки, что ж это такое?! – закричали в переднем ее кольце.
– Зачем убивают мирный народ?
– Помогите, братья-казаки!
В первый момент Андрей Петрович сразу и не понял, что происходит. Но он увидел, как снялись с места несколько казаков, за ними – другие, как повернули они лошадей в сторону вокзала и, высоко подняв пики, бросились на городовых.
– Уррра!! – задрожала площадь от неистовых криков толпы.
– Урра, казаки разгоняют фараонов!..
– Спасибо братьям-казакам!
– Да здравствует свободный народ! Да здравствуют казаки! – неслось со всех сторон.
Полицейский пристав с поднятым каракулевым воротником франтоватой шинели, втянув в него голову, спрятался за решетку вокзальных ворот, но строгий бородатый казак на пегой лошади подлетел к решетке и метким, верным выстрелом нашел голову пристава.
И площадь снова и снова сотряслась от оваций благодарности.
Толпа подбирала убитых и раненых.
Сразу в нескольких местах затянули «Вы жертвою пали», и площадь этой песней гнева и почета встретила новые отряды прибывших войск.
И вот – войска выстраиваются в каре, замкнув со всех сторон площадь.
В толпе смятение, толпа ждет кровавой расправы. Десятки людей бегут к памятнику, к тому месту, где стоят казаки, требуя от них защиты.
И тогда отделяется от отряда молодой хорунжий, скачет к одному, к другому пехотному офицеру, что-то быстро, настойчиво говорит им, показывая на толпу, на свой отряд, – и через несколько минут солдаты по команде своих начальников покидают площадь.
– Ур-ра казакам – защитникам народа!
– Да здравствуют революционные казаки! – радостно ревет толпа.
Но хорунжий – мертвенно-бледный, с насупленными бровями – приподымается на стременах и кричит в толпу:
– Господа… а теперь прошу вас расходиться! Обязательно разойтись!.. Господа… перестаньте меня мучить, – неожиданно выкрикивает молодой хорунжий и нервически проводит рукой по своему белому лицу.
И тогда вдруг толпа смолкла.
И никто не усмехнулся.
Уже под вечер Андрей Петрович и Власов добрались до маленького переулка, затерявшегося среди пустырей Выборгской стороны.
Вошли во двор, обогнули сарай, на дверях которого висела ржавая вывеска «каретной мастерской», и уткнулись в низенький домишко, вход в который и не разглядеть было сразу.
– Вот это дда… – одобрительно сказал Андрей Петрович, окинув взглядом темный домик. – Кто здесь?
– «Выборгские кренделя»… Конспиративное «имение», – шутил Власов, стуча мелкой дробью в дверь. – Что? Может, не нравится вашей милости?.. От дяди Петра к тете Моте! – спокойно ответил он на краткий вопрос «кто?» из-за двери.
Они вошли в низенькую квартирку со скрипучим покатым полом. Здесь давно уже собрались, накурили пуд дыму, говорили осевшими, хриплыми, разгоряченными голосами. Большинство – «выборжцы», и только Скороходов, Ганшин, Озоль и Чугурин, не захваченные в прошлом месяце охранкой, представительствовали исполнительную комиссию Петербургского Комитета.
– Ну, хоть еще один наш! – обрадованно пошел навстречу, прихрамывая, Скороходов, увидя Андрея Петровича.
– А что? Одолевают? – весело здоровался с каждым за руку Громов, находя глазами знакомые лица.
– С улицы?
– А нет? Из оранжереи его величества! – смеялся Андрей Петрович.
Длинноусый, рыжеволосый Черномор в синих очках, подвижной, вспыльчивый Чугурин, непрестанно перебивавший рассказчика вопросами, выборгский токарь старик «Андреич» с седой шевелюрой и астмической одышкой и все другие выслушали с повышенным вниманием и любопытством рассказы Андрея Петровича и Власова о происшествиях на Знаменской площади, о сегодняшней демонстрации.
И опять пошел спор, начало которого Громов не застал. Суть спора показалась ему теперь несуразной и обидной для революционера.
«Прекратить стачку? Теперь прекращать… после всего того, что уже произошло в городе? Идиот!..»
Он зло и презрительно смотрел на Черномора, распинавшегося в защиту этого предложения.
Уже не борясь, что обычно делал, со своим латышским акцентом, горячась и каждую минуту перебивая своих противников, что тоже раньше за ним не наблюдалось, Ян Янович Озоль-Черномор стучал кулаком по столу и говорил:
– Льется рабочая кровь… Это вам не сироп… не сироп, да! Царизм, вы замечайте, вводит в дело войска, казаков, жандармов. Царизм радуется… да, радуется, что представился такой удобный случай безнаказанно расстреливать наш рабочий класс. Генерал Хабалов знал, зачем объявил осадное положение. О, он знал-таки!.. Наши заводы были крепостями, которых царизм боялся, а теперь некоторые товарищи хотят… и генерал Хабалов хочет… чтобы мы, так сказать, вышли в открытое поле… и тут нас быстро перестреляют!.. Наша организация должна призвать рабочих к прекращению демонстрации!
– Меньшевикам пойди посоветуй! – кричали Черномору со всех сторон. – Там тебя качать будут…
– Очки сними – свет божий увидишь!
– И мы тогда ваши глаза, Ян, откроем, а то за стеклами не видно!
– Кто сказал? Кто сказал?.. Что это значит?.. Это очень плохо пахнут такие слова!
Плотный, приземистый, с выгнутыми по-змеиному, широкими, жесткими усами, Черномор бросался из стороны в сторону, упрямо пригнув голову, словно готовый прободать этими тяжелыми усами, как рогами, своего неузнанного обидчика.
– Товарищи! По-деловому, по-деловому надо, а вы тут подняли смотри что! И так времени нет… – старался успокоить всех Скороходов.
– Вот именно! Я и согласен, Александр Касторович, а получается что?.. – И Черномор уже примирительно повел плечами, ища защиты у Скороходова.
Но никто василеостровского кооператора не защитил. Решено было рабочие демонстрации продолжать, идти на открытый уличный штурм самодержавия, добывать оружие, брататься € войсками, – идти на восстание.
Чугурину и Василию Афанасьевичу поручили связаться с руководителями Русского бюро ЦК, с Молотовым и другими: как лучше формировать вооруженные рабочие дружины? Этот вопрос не был еще ясен. Черномора с двумя выборжцами отправили наладить мобилизацию кооперативных фондов, а несколько оставшихся товарищей – Скороходов, Ганшин, Громов и другие – засели составлять листовку с призывом к революционному восстанию.
