Текст книги "Крушение империи"
Автор книги: Михаил Козаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 51 (всего у книги 68 страниц)
ЗА-ДА-ЧА
на исчерканном, приколотом к стене листе бумаги.
– Я всегда вам говорил, – идя рядом с хозяйкой к обеду, бормотал ей грустный Арий Савельевич. – Жизнь наша – точка и еще менее. Надо спросить, – усмехнулся он, – у Дениса Петровича, кто первый это изрек: Арий Бронн или Сенека?
После обеда горничная подала Ирише только что полученное письмо.
Она сразу же признала Федин почерк, но штемпель на конверте – «Снетин», да и сам конверт – розовый, дамский, с выдавленной на нем монограммой «ЛГ» с переплетенными буквами – несколько ее удивил.
Еще больше удивил ее текст Фединого письма. Оно было довольно сумбурно:
«Задержан в пути жизни счастьем. (Это слово было написано все прописными буквами.) Поэтому, вернусь к киевским будням не раньше, чем через неделю. Это будет разлука с тем, чем дышу теперь. Говорят, разлука уменьшает малые страсти и усиливает большие, как ветер задувает свечи и раздувает пламя. Никаких свечей, ибо я объят целым пожарищем!
Напиши все-таки, кто такой Н. Ш. Сергеев, – интересно. Увидишь Ивана Митрофановича – скажи ему, что тот человек, по фамилии Кандуша, которого он видел у дяди на станции, – подлец, шпик, и он хранит письмо одно, адресованное Ивану Митрофановичу. Это целая история, когда-нибудь расскажу.
Обнимаю (конечно – только дружески!). Зачем ты в Киеве, – а? Тут снег до самых окон, но он стережет счастье!
Ф. Калмыков».
В этом письме было много непонятно Ирише, но больше всего ее озадачило упоминание Кандуши и притом в таком странном и неприятном сочетании.
«Какой Кандуша?.. Неужели тот самый заводский табельщик, который иногда заходит к ним в дом, ведет себя очень скромно, ходит с Юркой на рыбную ловлю? Почему он подлец и шпик? – Глупости! – прервала она свои мысли. – Почему? Это неважно, а вот если он действительно из охранки… ужас какой! А мама с ним так любезна: землячок, землячок… Вот тебе и землячок!»
Не задумываясь пока над всем остальным, что было в письме, она пошла разыскивать Теплухина, надеясь у него получить дополнительные сведения о Пантелеймоне Кандуше.
В зеленой, «мифологической» гостиной за двумя ломберными столами царствовали карты. В центре одного стола сидел дядя Жоржа, в центре другого – посасывающий только что обрезанную пахучую сигару Арий Савельевич. (Терещенко уже уехал.)
Обычно малоразговорчивый, апатичный, Бронн, раздавая небрежно скользкие атласные карты, цедил теперь сквозь зубы больше слов, чем Ириша слышала из его уст за весь этот день.
– Это то сражение, которое я, к сожалению, всегда выигрываю. И всегда банк, всегда банк..
«Где он?» – искала глазами Ириша Теплухина.
– Девять… вот видите? Не точек, а очков! – слабо усмехнулся Бронн, заметив Иришу и покосившись в ее сторону. – Когда я был в Германии, один немец – такой, знаете ли, король среди крупье – рассказывал мне. Кант, знаете, и Гегель, несмотря, что философы, – а? – любили, оказывается, играть в карты… Но виноват, мадам: девять опять!.. Да, так что я говорил? Ага. Моцарт был страстный охотник до биллиардной игры, – все-таки игра, господа! Лессинг любил лото и фараон, а знаменитый Шиллер – так тот прямо говорил, что, по его мнению, человек только тогда вполне человек, когда играет. Это мне все рассказывал мюнхенский крупье. Господа, я не шулер, но у меня опять девятка!..
За столом Карабаева помощник присяжного поверенного с вытянутыми, как для свиста, губами говорил соседу, известному в городе доктору-общественнику:
– Вот пошла – замечаете? – молодежь… Максималисты, а не молодежь! Взять хотя бы сегодняшний случай. (Ириша поняла, что идет речь, очевидно, о ней, и потому прислушалась.) Судят о том, о чем не имеют права. Я помню, мы в свое время занимались театром и литературными процессами, – это так развивало наш ум! Нет, нет, Георгий Павлович, я пропущу на сей раз: предчувствие – не повезет! Да… судили, говорю, по всем правилам устава уголовного судопроизводства. Алеко – из «Цыган», Карла и Франца Моора – из «Разбойников», графа Старшенского, помню, из гауптмановской «Эльги», Хлестакова, Раскольникова, конечно… А теперь?
Ириша вышла из гостиной и обошла всю квартиру, но Теплухина нигде не было. Не искать же его в кухне?
Но оказалось, как сообщила повстречавшаяся горничная, что именно там; верней – в людской, рядом расположенной, он и находится сейчас.
Минут пять назад пришел по черному ходу какой-то скромно одетый человек, по виду – схожий с мастеровым, и спросил Ивана Митрофановича. Он был так настойчив в своей просьбе, что пришлось вызвать Ивана Митрофановича, и вот они сейчас беседуют о чем-то в людской. А сама она, горничная, идет к вешалке за теплухинской шубой и шапкой, потому что послал Теплухин, намеревающийся, невидимому, уходить.
Можно было, конечно, отложить разговор с Теплухиным, но Ирина рассудила иначе.
Иван Митрофанович мог ждать кого угодно, но не Кандушу.
Пантелейка стоял, чуть согнувшись, у неостывшей плиты и попеременно грел руки, прикладывая их к теплому белому кафелю. Повар Михей и его дородная помощница, сидя за столом у окна, заканчивали в безмолвии свой поздний обед. Шипела в судках на плите вода для мытья посуды.
Кандуша сразу и не заметил перешагнувшего порог Ивана Митрофановича.
– Ох, ты… а я и не слышал, гос-споди боже мой!
– Гм, не слышал? У прогневанных богов шерсть на ногах! – враждебно усмехнулся Иван Митрофанович. (Час назад, за обедом, он слышал это изречение в устах впалолобого адвоката и теперь повторил его – как будто кстати.)
Но Кандуша его не уразумел. Ему даже показалось, что Теплухин «под мухой» и потому говорит так непонятно.
– Здравствуйте, Иван Митрофанович.
– Ну, здравствуй. Откуда ты?
– Из провинции, как вам известно. Сегодня только, Проездом, конечно.
– А зачем пожаловал?
– По делу-с!!
– Мне сейчас некогда.
– И мне тоже, осмелюсь заметить! – с обеспокоившей дерзостью сказал Пантелейка.
– По какому это опять делу?
Кандуша, скосил глаза в сторону невольно прислушивавшихся повара и его помощницы. Увидев Теплухина, она, оробев почему-то, встала и так – стоя – продолжала еду.
Иван Митрофанович оглянулся и жестом пригласил Пантел ейку в людскую.
– Говори.
– Сюртук хорош больно… – с, искренним любопытством рассматривал его Кандуша. – Опять же галстук – шелк! Богаты стали, вижу… Денежки – что голуби, пипль-попль! Где обживутся, там и ведутся, позволю заметить.
– А ты к делу переходи, – уже мягче прежнего сказал Иван Митрофанович. – Ты-то сам… деньги в банке уже получил? Или как распорядился?
– Об этом и речь, Иван Митрофанович.
– А что такое?
– Сегодня, по прибытии, сразу в банк зашел.
– Ну, и что же?
– Обидели вы меня! – выпалил вдруг Кандуша, метнув исподлобья колючий взгляд.
– Чем? – удивился Теплухин.
– Сами знаете, Иван Митрофанович… Не можете не знать. Совесть надо – вот что! Вот гляжу я на вас – крупная, позволю сказать, птица стали. Со средствами, видно. А разве большие птицы зернышками пробавляются? На махонькое зернышко клюв открывают, – как скажете?
– Ну, ты… птичник нашелся! Чем я тебя обидел?
– А как же? В банк захожу, там поглядели-поглядели чек ваш и – пожалуйста! Все, говорят, будет правильно, и деньги вы, господин хороший, получить сможете, только тот, кто выдал вам чек, формальность одну не выполнил. Сам же, говорят, ее назначил нам, а не выполнил. Какую такую формальность? – спрашиваю. А это, говорят, мы сказать не вправе: а может, вы, прощения просим, жулик и все такое подделать можете?
– Ха-ха-ха! – расхохотался Иван Митрофанович.
– Чего вы? – оторопел Кандуша.
– Понимаю, все понимаю! Ты прости меня: я, наверно, забыл особый гриф… секретная такая отметка моя… забыл я её поставить. А ты думал, что я тебя надул? Расписку взял – и надул? Ай-ай-ай, сударь мой!
Он кликнул из кухни горничную и велел ей принести шубу.
– Спустимся во двор, я зайду в свою квартиру и мигом все тебе сделаю.
Он был рад, что все оказалось такими пустяками, а он было уже начал волноваться из-за неожиданного появления Пантелейки. Кандуша, – видел он, – тоже не скрывал своей радости.
– А теперь второе дело, – ухмыльнулся тот. – Думал: не расскажу, пипль-попль, если взаправду обидеть хотели. Но вот, благодарить позволю себе, по-иному вышло… Людмила Петровна-то на другой день после вашего отъезда заявилась-то ко мне в Ольшанку! – неожиданно сказал он.
– Да что ты?! – проткнул его своим рысьим взглядом Теплухин. – Наболтал, гляди?
– Гос-споди боже мой, за кого принимаете? Не увидала-с она меня. Как услыхал ее голос – скрылся у батькиного соседа.
– Пойдем, расскажешь все по дороге. Выходи, выходи, я – сейчас.
Он пропустил вперед себя Кандушу, направившегося к черной двери, а сам сделал несколько шагов навстречу поджидаемой горничной, посланной к вешалке. И – столкнулся на пороге кухни лицом к лицу с Иришей.
– Кандуша!.. – невольно воскликнула она, увидев на мгновение его лицо в тот момент, когда он закрывал за собой дверь на площадку.
Но он не слышал ее возгласа и спокойно исчез.
– Почему этот человек здесь? – схватила она за руку Теплухина. – Зачем он к вам приходил?
– Это сын нашего рабочего-кожевника из Ольшанки. Почему он вас так интересует? Вы что, – знаете его, Ирина Львовна?
– Знаю. Зачем он сюда приходил? – упрямо повторила свой вопрос Ириша.
Иван Митрофанович внутренне насторожился:
– Он просил за своего отца: обычное житейское дело.
– Вы с ним сейчас уходите?
– Да, на одну минуту. Оформить кое-что. А в чем дело, Ирина Львовна? – старался говорить он как можно веселей и непринужденней, влезая в шубу, принесенную подоспевшей горничной.
– Можно вас на одну минуту сюда? – увела его Ириша в коридор, где никто не мог их слышать. – Вы знаете этого человека, Иван Митрофанович?.. Давно? С таких пор?
– Да как сказать собственно?.. Знаю и не знаю. Ну, так же, как сотню других, которых видел в своей жизни случайно раз-другой, – уклончиво ответил Иван Митрофанович.
– Он шпик из охранки! – горячо, так, что выступила непрошенная слеза в глазу, сказала Ириша. – Остерегайтесь его.
– Вот так штука!
Она увидела побагровевшее во всю ширь теплухинское лицо, на котором, как нашлепка, смешно выделялся теперь уцелевший от краски смущения шафранный коротенький нос.
Иван Митрофанович втянул на секунду к зубам свои мясистые губы и тотчас же разжал их наигранной улыбкой искренно недоумевающего человека.
– Боже мой, а вы откуда знаете?
– Знаю, Иван Митрофанович!
– Удивительно, право! Во-первых, этот парень мне никак не страшен: я даже не помню, когда я его до сегодняшнего дня видел…
– Не помните?.. – теперь удивилась уже Ириша: она держала в памяти Федино сообщение, из которого могла вынести совсем другое заключение.
– Конечно, не помню, Ирина Львовна… А во-вторых, каким образом вы можете знать, что он шпик!
– Странно… не помните… – размышляла она вслух.
– Откуда все-таки? – допрашивал Теплухин.
Она, закрыв рукой первые строки, показала ему конец Фединого письма.
– Вот, Иван Митрофанович…
– Действительно странно… – стараясь не выдать своего волнения, хмуро и медленно произнес он. – Надо будет подробно расспросить Калмыкова.
– Обязательно, Иван Митрофанович! Как только приедет.
«Но почему он пишет, что вы Кандушу видели неделю назад, а вы Кандушу не помните?» – чуть было не спросила еще она, но, сама не зная почему, не задала этого вопроса сейчас.
Вероятно потому, что Иван Митрофанович в этот момент торопливо пожал ей руку и, надевая шапку, сказал:
– Спасибо, однако, за сообщение. Мы еще поговорим об этом… Любопытно, любопытно, Ирина Львовна!
И – удалился.
Случилось то, что не могло не случиться.
Ни она, ни Сергей долго не решались включить свет и нарушить столь же долгое молчание хотя бы одним словом, как будто после всего, что произошло, уже не могли существовать старые слова: должны были заново родиться какие-то другие, ни разу еще не сказанные.
Сквозь обледенелое оконное стекло падал искривленный лучик прильнувшего к нему света из дома на противоположной стороне. Он не рассеивал комнатной темноты и только серебрил носок Иришиного сапожка, всегда казавшийся ей отлакированным: до того чисто были натерты носки обуви суконной подкладкой галош.
Она смотрела на этот серебрящийся сапожок, одиноко стоящий у металлической ножки Фединой кровати, и, чувствуя свою стыдливую и счастливую в то же время улыбку на губах, думала, что первый раз в ее жизни башмаки у кровати стоят порознь.
Она хотела, чтобы Сергей увидел сейчас ее улыбку, – тогда, может бить, легко и просто придут к ним обоим новые и замечательные слова…
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Убит Распутин
В прошлом – ноябре – месяце Государственный совет, палата русских сановных старцев – эта тугая, непроницаемая пробка для мало-мальски прогрессивных поползновений Думы – принял резолюцию 105 голосами против 23 о «темных силах», вредящих государству, и значительно меньшим большинством, но большинством немалым – о смене правительства.
В старом Великом Новгороде собрались дворяне и приняли обращение к царю: «Здесь, в Новгороде, где зародилась Великая Российская Держава, в тяжелую годину еще небывалых в истории Русской земли испытаний, должен раздаться твердый, нелицемерный голос первого сословия, предостерегающий Государя от того опасного пути, на который влекут его лукавые советники».
В Петербурге говорили, что это обращение написал небезызвестный литератор из «Нового времени» на квартире Родзянко.
«По всей Земле Русской, – свидетельствовали новгородцы, – от подножья Престола (намек на великих князей) до хижины бедняка, не смолкает трепет тревоги народной. Из уст в уста передают зловещее слово: «измена». И остается у народу одна надежда: правдивый голос его избранников, обращенный к мудрости и силе духа своего Государя. Но если, к величайшей скорби народной, Государственная дума и Государственный совет не будут услышаны и являющиеся врагами общественного блага правители, которым страна не верит, будут подкапываться под устои народного представительства, если светоч, озаряющий тернистые, кровавые пути к величию и счастью родины, будет затуманен, – настанет мрак разнузданных страстей и неудержимой злобы. И тогда – Престол, Россия и ее упования будут ввергнуты в пропасть, в глубине коей погибнут лучшие силы и надежды России, ее честь, ее целость, ее достоинство, ее мощь и слава».
В других словах, но с той же целью: спасти трон от народного возмездия – составлялись резолюции союза городов, земских собраний, военнопромышленных комитетов, и даже всероссийский съезд объединенного дворянства требовал от монарха создать новое правительство, «способное к совместной с законодательными учреждениями работе».
Депутация первого сословия не была принята императором, а собрания всех остальных организаций были прерваны появлением полицейских властей, посланных царским надежей – Протопоповым.
Начальник штаба Ставки генерал Алексеев о чем-то усиленно переписывался с ненавистным царской семье «бреттером» Гучковым.
Пуришкевич вышел со скандалом из думской фракции «правых» и разоблачал в великокняжеских салонах затаенные помыслы своих вчерашних соратников о сепаратном мире. (По этому поводу, одобряя поступок Пуришкевича, кое-кто не без ехидства отмечал, что как раз два месяца назад этот знаменитый депутат-крикун и помещик лишился своих бессарабских имений, захваченных немцами.)
В Ставке в разгар военных операций царь скучал: играл в домино, раскладывал пасьянс – любимую «корзиночку» – и каждый вечер на сон грядущий читал по главе из английского романа, присланного Александрой, этой злополучной Марией Антуанеттой русского двора!
Письма от нее шли каждый день.
Они неизменно, как правило, начинались с описания царскосельской погоды или какого-нибудь пейзажа, затем следовало изложение весьма частых бесед «тоскующей женки» с особо приближенными министрами и «нашим другом» (Распутиным) – настойчивая просьба сделать все так, как они советуют, и не раз повторялся теперь вопрос, долго ли задержится на своем месте обезьяна Трепов, который на подозрении у «святого отца».
Еще большая ненависть была к «Длинному» – великому князю Николаю Николаевичу, отосланному на турецкий фронт.
«Надеюсь, что неправда, будто Николаша приедет сюда вскоре. Наш фронт здесь не имеет ничего общего с Кавказом. Не пускай его, злого гения. Он еще станет вмешиваться в дела. Будь, мое счастье, Петром Великим, Иваном Грозным, императором Павлом, сокруши их всех. Будь тверд, покажи властную руку, вот что надо русским. Дай им почувствовать порой свой кулак. Они сами просят этого. Сколь многие недавно говорили мне: «Нам нужен кнут. Это странно, но такова русская натура».
«Я сильна, – писала Алис, – не скрывай от меня ничего, но слушайся меня, то есть нашего Друга, и верь нам во всем.
Я страдаю за тебя, как за нежного мягкосердечного ребенка, которому нужно руководство, а он слушает дурных советчиков, в то время как Божий человек говорит ему, что надо делать. Вся моя вера лежит в нашем Друге, под его руководством мы пройдем через это тяжелое время. Это будет трудный путь, но Божий человек близок к тебе, чтобы охранять тебя и безопасно провести твою ладью мимо рифов. Если бы у нас не было его, все бы уже давно было кончено, я в этом совершенно убеждена».
Из Ставки в Петербург, в думские круги, пошли слухи о скором премьерстве Протопопова, – государь еще не называл его имени, но писал в Царское о калифе на час, Трепове, так:
«Противно иметь дело с человеком, которого не любишь и которому не доверяешь. Но раньше всего надо найти ему преемника, а потом вытолкать его после того, как он сделает грязную работу, я подразумеваю – дать ему отставку, когда он закроет Думу. Пусть вся ответственность, все затруднения падут на его плечи, а не на плечи того, кто займет его место».
Быстрыми шагами шел к власти и другой человек – «Ванька-каин» прозванный: Щегловитов – жестокий, высокий, холодный старик с розовыми щеками, всегда державший на ночном столике превозносимый им роман «Бесы».
Столичные журналисты за суетливой чашкой в кафе на Невском устраивали каждодневно политический тотализатор: «ставили» и на него и на Протопопова в премьеры.
Как сенсацию передавали, что во время приема царицей на днях великого князя Александра Михайловича, просившего от имени всей августейшей родни не вмешиваться в государственные дела, в соседней комнате дежурил рослый адъютант на тот подозреваемый случай, если бы понадобилось кинуться на помощь государыне.
Слух о возможности дворцового переворота вышел на широкую российскую улицу и безбоязненно бродил по ее истомленным пространствам.
Чего-то ждали все, но чего точно и когда оно должно произойти, – никто не мог сказать.
И вдруг в Петербурге раздался выстрел, эхо которого услышала вся Россия.
Восемнадцатого декабря рано утром генерал-майора Глобусова разбудил звонок телефона, который на ночь всегда переносим был Александром Филипповичем к изголовью кровати.
Он знал, что позвонят, и потому без какого-либо неудовольствия потревоженного в неурочный час человека снял трубку и выслушал донесение одного из своих помощников.
– Так, так… Один бежал… жаль, жаль. Ну, ничего… И на квартирах застукали? Так, так… Нет, нет, упаси бог! Ни на минуту. Держать отдельно. Поздравляю вас. Мерси… – закончил генерал-майор разговор и снова натянул до самого горла шелковое одеяло на гагачьем пуху.
Все обстояло так благополучно, ночная операция прошла с таким успехом, что сон, прерванный на минуту, мог легко продолжаться: генерал-майор вернулся во владения Морфея.
Но мифологическому божеству не удалось, однако, сохранить в своих объятиях начальника столичной охранки. Вскоре раздался второй звонок, в ответ на который Александр Филиппович чертыхнулся:
– Ну, что там еще?
«Фу-ты, по какому поведу в такую рань?»
Голос фон Нандельштедта, прокурора Петроградского окружного суда, обычно скупой и медлительный, забрасывал теперь телефонную трубку ворохом торопливых и отнюдь не степенных слов. О сне уже и не приходилось помышлять…
Прокурор суда удивлялся, как это генерал-майору еще ничего не известно – в то время как его шеф, Протопопов, оборвал уже все звонки. Фон Нандельштедт сообщил, что в эту ночь убит, по всей видимости, Распутин и что убийство, кажется, произошло во дворце князя Юсупова на Мойке, у Поцелуева моста.
– Господи, в том же районе! – неизвестно о чем подумал сейчас вслух Александр Филиппович.
– Что? – спросил прокурор и, не получив ответа, продолжал свой взволнованный рассказ: – На рассвете домашние Распутина звонком по телефону сообщили хорошо знакомому им министру внутренних дел, еще только вчера посетившему на квартире Григория Ефимовича, что последний исчез, и они тревожатся.
По показаниям дворника и городового, около часу ночи военный автомобиль остановился у дома номер шестьдесят два по Гороховой. В автомобиле было двое господ и шофер. Один из господ вошел в дом и вскоре возвратился в сопровождении Распутина. Они сели в автомобиль и уехали по направлению к Адмиралтейству. Горничная Распутина рассказывает, что он сам, как будто ожидая кого, открыл приехавшему дверь и сказал: «А, маленький, входи, здравствуй».
– Маленький? Таково прозвище молодого князя Юсупова у распутинцев. Это он был! – уверенно сказал в трубку Глобусов.
– Но вот, – продолжал информировать его прокурор, – вестником гибели Распутина стал только что допрошенный городовой Власюк. Он стоял ночью на посту в одном из переулков, недалеко от того места набережной, где находится юсуповский дворец, как вдруг с Мойки послышались два выстрела, один за другим. Власюк пошел в ту сторону, откуда они раздались, и вышел к реке, против реформатской церкви. Стоявший у церкви, на другом берегу, постовой сказал Власюку, что стреляли у дома Юсупова.
– Дальше, дальше… я слушаю.
Александр Филиппович живо, до детали, представил себе местность, о которой шла речь сейчас:
«Дворец князя расположен на самой набережной, а рядом с ним двор соседа с решеткой… да, да. С решеткой вместо обычного забора. На этот двор выходит, насколько помню, особая дверь из княжеского кабинета. Ее сделали, вероятно, с более мирными и интимными целями, чем те, – подумал он, – для которых она была, как он говорит (это о прокуроре), использована сегодня ночью…»
– Итак, Власюк, приблизившись к дворцу, увидал за решеткой свет фонаря и тени людей. Войдя во двор, он узнал в двух бывших там человеческих фигурах молодого князя Юсупова, породнившегося недавно, кстати сказать, с царствующим домом, и старого княжеского дворецкого. Князь встретил исполнительного блюстителя благочиния и безопасности неприветливо и заявил, что полицейскому здесь делать нечего: просто великий князь Дмитрий Павлович, уезжая к себе домой, убил собаку.
Петербург – хорошая школа для городовых: они отлично знают, как и с кем нужно себя держать. Власюк сделал под козырек и немедленно отправился обратно на свой пост. Тем бы дело на эту ночь и кончилось, но несколько минут спустя к Власюку подошел дворецкий и позвал его к князю.
Власюка впустили в кабинет через боковую дверь со двора. За столом стоял князь Юсупов, а сбоку стола сидел неизвестный городовому господин в пенсне, бывший, как сейчас же распознал опытный глаз столичного полицейского, в форме гражданского чиновника военного ведомства – с погонами действительного статского советника. Заметил Власюк, что этот человек был в состоянии значительного опьянения.
Юсупов молчал, а говорил незнакомец. Разговор был недолог, но выразителен.
Власюк передавал его приблизительно так:
«– Знаешь меня?
– Никак нет, ваше превосходительство.
– Я член Государственной думы Пуришкевич. Слышал о таком?
– Так точно, ваше превосходительство!»
Затем последовали короткие вопросы: знает ли городовой, кто такой Распутин, любит ли городовой родину и чтит ли царя? Власюк дал на них утвердительные ответы. Тогда назвавшийся Пуришкевич встал и сказал:
«Так знай же, православный Иван, что этой ночью Распутина не стало. Теперь ступай на свое место и забудь, что я тебе сказал. Понятно? Если любишь царя и родину, то должен об этом молчать».
Власюк опять отправился на свой пост. Ретивый служака, он был смущен приказанием Пуришкевича: как же молчать, если случилось такое исключительное происшествие?..
– Ну, что вы скажете, Федор Федорович, – спросил своего друга под конец беседы генерал-майор Глобусов.
– Что я скажу? Теперь, когда я все вам изложил, я уже не сомневаюсь, что он убит и кто убийцы.
– Нет, я не об этом! – зная, что его не видят, высунул язык Александр Филиппович. – Вообще что вы скажете?
В трубке наступило минутное молчание, потом с чересчур глубоким вздохом, внушавшим подозрения, голос прокурора протянул:
– Ах, из него можно понять, сколь бедное творение есть человек!..
– Да, да… А как, по-вашему, дальше будет, Федор Федорович?
– Я думаю, мой друг, о милости. Она, как учил философ, не причиной руководствуется, но смотрит на бедствие. Жду для них милости.
«Ох, дипломат!» – подумал о своем приятеле генерал-майор и на встречный вопрос: «А что он сам думает?» – ответил еще более туманно:
– А я вот вспомнил евангелистов, Федор Федорович… Иже бо аще хощет душу свою спасти, погубит ю. А иже погубит душу свою мене ради, сей спасет ю.
Нужно было перехитрить приятеля (в эту минуту даже самому большому другу доверять нечего: вспоминался всегда коварный Вячек) – и генерал-майор успешно перехитрил: фон Нандельштедт что-то гмыкнул в трубку, так и не поняв, очевидно, Александра Филипповича.
Генерал-майор Глобусов протянул руку к ночному столику и, взяв оттуда приготовленный еще с вечера стакан душистого боля, широкими глотками опорожнил его «для контенанса» – любил так выражаться. И подлинно: надо было запастись твердостью духа, идя навстречу наступающему дню.
Он сулил явные неприятности: разыскать Распутина было поручено министром другому генералу, а не Александру Филипповичу.
Жандармский генерал Попов распорядился осмотреть садик у юсуповского дворца. Нашли кровь на снегу у малого подъезда и убитую выстрелом в пасть собаку, которая смутила очень многих: «А может быть, собаку только и убили и Пуришкевич зря бахвалился?»
Кровь отправили на исследование в лабораторию господина Цвет на Бассейную, – стараясь возвратить себе милость Протопопова, генерал-майор первый подсказал это мероприятие. И кровь по исследовании оказалась человеческой!
Дождавшись результатов анализа на Бассейной, Александр Филиппович поспешил уведомить о том по телефону Протопопова; но не застал, его, и тогда позвонил министру юстиции Макарову. Низенький, лысый и желчный старичок с седыми лакейскими баками не вызывал приязни у Глобусова: свирепый и ограниченный бюрократ начинал иногда капризничать в совете министров и требовать у глобусовского шефа «ревизии» некоторых мероприятий охранки… Глупый старикашка!
Вот он и сейчас выразил свое недоумением.
– Сомневаюсь, генерал, сомневаюсь. Как же можно узнать, что кровь именно человеческая, а не вообще какого-нибудь молокопитающегося? – (Он, как и Штюрмер, имел обыкновение говорить «заливы» вместо «проливы», когда заходила речь о Дарданеллах.)
Макаров, как известно было Александру Филипповичу, не был, проходя чиновничью дорогу, ни следователем, ни товарищем прокурора, но прокурором суда состоял последовательно в, Ревеле, Нижнем и Москве и потому мог бы, казалось, знать о способе Уленгута, усовершенствованном Туфановым в Киеве. А вот, поди ж ты, какой невежда министр юстиции!..
Пришлось вкратце рассказать про этот способ исследования крови, и тогда вдруг генерал-майор услышал в телефон вырвавшееся из глубины души восклицание министра:
– Вот неприятно, что такой способ открыт!
«Может быть, он это применительно к данному случаю: потому что не любил Гришку? – подумал Глобусов. – Тогда изволит быть больше, чем откровенным… Ну, а если он это просто от обскурантизма, эдакий Скалозуб!»
Труп «старца» был обнаружен подо льдом Невы, у берегов Петровского острова. Протопопов исполнил последний долг перед своим всесильным покровителем. Всеми был получен его приказ:
– Обшарить все дно Невы и залива хотя бы до самого Кронштадта!
Такое приказание объяснялось тем, что убийцы не умели молчать, и по городу расползлись слухи, будто Распутина спустили ночью в какую-то прорубь.
– Кто нашел тело? – спросил Протопопов жандармского генерала Попова.
– Тайный сотрудник департамента полиции Пантелеймон Кандуша, ваше превосходительство, – поглядев в записную книжечку, ответил жандармский генерал.
– Позвать его ко мне… Представляю к особой награде! – распорядился министр.
«Губонинский человек, – вспомнил Кандушу присутствовавший в протопоповском кабинете Александр Филиппович. – Везет же Вячеку!».
На мосту между Петровским и Крестовским островами Кандуша увидел следы крови, а под мостом, у края значительной по размерам полыньи, лежала высокая галоша. Кандуша отправился берегом Петровского острова вниз по течению и в шагах ста от полыньи заметил подо льдом, с поверхности которого снег был сдунут ветром, какое-то большое черное пятно. Этим пятном оказался Распутин – в шубе и об одной галоше.
На извлеченном из воды «святом старце» была надета голубая шелковая рубашка с вышитыми золотыми колосьями. На шее у него висел нательный, большого размера крест, с надписью сзади: «Спаси и сохрани», а на руке оказался браслет из золота и платины с застежкой, на одной стороне которой изображен был двуглавый орел, а на другой – буква «Н» с римской цифрой «два».
В тот день почтамт доставил генерал-майору Глобусову копию вчерашней телеграммы, отправленной в Москву Пуришкевичем сдружившемуся с ним за последнее время кадетскому члену Думы Маклакову.
«Все кончено» – лаконична, но выразительна была телеграмма.
Верные люди генерал-майора не замедлили ему сообщить, что этот самый кадетский депутат знал о готовящемся убийстве, достал у знакомого аптекаря цианистый калий и передал его знаменитому бессарабскому депутату. Но яд оказался испорченным, – Распутин, как выяснилось, съел на пирушке в юсуповском дворце отравленный эклер, пожаловался на резь в животе, но не умер.
Все эти сведения Глобусов не замедлил передать своему шефу – министру. Но тот все еще был мало приветлив, закидывал голову назад, закатывал глаза к потолку и выкрикивал, все время выкрикивал, озадачивая Александра Филипповича:
– И у курицы сердце есть… да, да! Ах, как мне жаль китайцев, китайцев дорогих не знаете, генерал!.. Недостаточно, генерал, чтобы страх перед небом служил вам компасом… а?.. а?.. если совесть не управляет рулем. Что вы скажете? Не уберегли, не уберегли! У меня рука… рука, как у Столыпина, начинает сохнуть, иначе бы я сам, я сам…
