Текст книги "Крушение империи"
Автор книги: Михаил Козаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 68 страниц)
ГЛАВА ВТОРАЯ
Ирина Карабаева и ее новые друзья
День 16 октября прошел так же, как и все предыдущие. В ранний час, в пять утра, в помещении третьей роты раздался протяжный, нараспев, зычный крик унтер-офицера Ларика:
– Вста-а-авай! А ну, вста-а-авай! Пулей вылета-а-ай!
Солдаты подметили, что унтер-офицер Ларик копировал интонацию, с которой торговки булками и коржиками за деревянным забором зазывали к себе покупателей. Это настраивало сонных солдат на благодушный лад, вскакивали они со своих мест быстро и без особого огорчения.
Два рожка в обоих концах помещения защищали слабо, мутно-желтым светом, двухэтажные ряды нар от обступившей их ночной, еще не расступившейся темноты, плотно прижавшейся к высоким, звенящим от ветра окнам.
Стучал в стекла унылый октябрьский дождь. Открыли широкие квадратные форточки, и влажный стремительный сквозняк вбежал в казарму, – только тогда люди почувствовали тяжелый, смрадный запах духоты, накопленный за ночь казармой.
Свесившись со второго яруса нар, Ваулин минуту вдыхал врывавшийся в окно холодный, щекочущий ноздри утренний воздух.
Нары пустели: рота торопилась одеться, покинуть помещение.
Приведя себя в порядок, солдаты выстраивались в два ряда во дворе, против бараков. Перекличка, назначения на дежурства, утренняя молитва – все протекало так, как и раньше. Затем – команда:
– Накро-ойсь!
И рота возвращалась в казарму пить чай.
Наскоро проглотив одну-две кружки чая (кто сколько успевал), запрягались в походное обмундирование и с неизменным:
Три деревни, два села,
Восемь девок, один я! —
шагали на строевые учения.
В полдень возвращались «на обед», а через два часа вновь маршировали, делали пробежки, кололи чучела, стреляли в цель, сдавали фельдфебелю экзамен по солдатской «словесности», – и так до вечера, до воблы с кашей перед сном. Нет, ничего нового, ничего особенного не ждал сегодня Сергей Леонидович…
Он попал в этот 181-й запасный полк три недели назад.
Сидя в тюрьме на Шпалерной, он готовился к иному. Минусинск или Туруханск, а то и «колесуха» на Амуре – вот что могло быть впереди. Связанность по рукам и ногам, бездеятельность, отсутствие там, в Сибири, сведений о близких людях, о партийных событиях – все это угнётало Сергея Леонидовича гораздо, больше, чем предстоящие лишения, физические страдания, которым он должен был подвергнуться. Так – в мыслях о предстоящем пути и об оставляемых здесь людях – проводил он тюремные дни. Их набежало немногим больше двух месяцев. И вдруг – неожиданное решение административных властей о переводе в войска, в полк, предназначенный в скором времени к отправке на фронт…
Уже в полку он узнал, что так поступили не с ним одним. В казарме он встретился с типографским рабочим Яшей Бендером. Тот указал ему еще на нескольких «политических», разбросанных по разным ротам. Приговор для всех был ясен: под пулю врага, на смерть в окопах.
Однако оба – и Сергей Леонидович и Бендер – были рады неожиданной форме расправы. Во-первых, – рассуждал Бендер, – пока мы еще в Питере и можем восстановить связь с организацией. Во-вторых, – дополнял его Сергей Леонидович, – мы уже не в тюрьме, мы не так скованы в своих поступках. В-третьих, – решали они, – будем вести партийную работу и в этой, новой обстановке, по-разному приноравливаясь к ней. А что касается уготовленной для них немецкой пули – то она может и промахнуться, не правда ли?..
Иногда им становилось даже весело, а с того дня, как получена была – так неожиданно – первая весть от товарищей, оба повеселели еще больше.
Случилось это так.
В полдень Яша Бендер подошел к забору, по ту сторону которого размещались уличные торговки, чьи выкликанья так хорошо имитировал унтер-офицер Ларик. В нескольких местах казарменной изгороди не хватало досок, и в образовавшиеся отверстия высовывались солдаты, подзывая к себе баб с корзинками.
Крендели, маковики, пряники и конфеты, сваренные из патоки, – на все это лакомка Бендер тратил скудные остатки своих денежных средств. Но теперь привлекало его не сладкое, а возможность таким путем завязать связь с волей.
– Подходи! – крикнул он, просунув голову в дыру забора, и тотчас же несколько корзинщиц бросились на его зов.
Чтобы выиграть время, он начинал каждый раз торговаться, тем паче что цены на сладости меняли здесь часто и, казалось ему, очень произвольно. Он вел торг одновременно со всеми торговками и в разноголосице их обычных возражений и сетований на теперешнюю жизнь услышал вдруг знакомый, в первую минуту непонятно-знакомый, женский голос:
– Эх, чиновник, чиновник!.. Бери у меня: я уступлю.
«Чиновник»? Ведь так шутя называл его Андрей Громов за упрямо взбитый рыжий хохол на голове. Окорнали теперь голову…
Он повернул ее на ласковый голос и – широко, радостно раскрыл глаза: одетая, как все торговки, с корзиной в руках… перед ним стояла громовская жена, Надежда Ивановна. Обрадованный, он чуть было ни выкрикнул сгоряча ее имя, но ее короткий, упавший в сторону соседок предостерегающий взгляд сдержал Яшу Бендера. Разыгрывая обычного покупателя, он стал рыться в ее корзине.
– Тебя-то не ожидала… Про тебя неизвестно было… а Швед тут? Наши узнали, что тут. Правда? – торопливо расспрашивала Надежда Ивановна, когда на минуту-другую они остались одни.
– Здесь, здесь… вместе мы. Нового что? Андрей Петрович как?
– На, бери записку Шведу: четыре дня ношу, выглядывая его. Андрей на конспирации, дома не живет… Завтра опять приду, каждый день ходить буду. Беги ответ писать.
– Ух, ты!.. – растрогался Бендер, быстро пожимая ее руку. – До скорого!
Он побежал разыскивать Ваулина.
В записке, посланной Андреем Громовым по поручению членов Петербургского Комитета, кратко, иногда условным языком, полунамеками сообщались главные новости: на заводах идет большая подготовка к политической, антивоенной стачке; удалось в двух местах вновь поставить «технику»; Петербургский Комитет пополнился новыми работниками, и он сам, Лекарь, вошел в исполнительную комиссию.
В конце записки Сергей Леонидович запрашивался, не считает ли нужным дезертировать из полка. Если возможно это сделать в ближайшее время, явочные пункты будут сообщены ему.
Увидеть в тот же день громовскую жену не пришлось: торчать у забора солдатам не разрешалось, особенно тем, кто числился в поднадзорной команде, а найти сразу Надежду Ивановну среди торговок, рассыпавшихся по сторонам при приближении придирчивых фараонов, не удалось. Приходилось сдерживать свое нетерпение и отложить свидание с ней на целые сутки.
Громовскую записку Ваулин разорвал, но содержание ее передал Бендеру, как только остались вдвоем: встретились, условившись, вечером у фельдшерского барака.
– Бежать отсюда вместе, – объявил Сергей Леонидович. – Если, конечно, бежать…
– Вы думаете? – не сразу отозвался Бендер. – Вам давать стрекача отсюда обязательно!
– А вам, Яша?
Наборщик пропустил сквозь зубы длинный звонкий плевок.
– Отчего вы молчите? – наступал Ваулин. – Конечно, вместе! Дело у нас общее! Цель-то одна?
– Меня не ждут, – смотрел в сторону Бендер.
– А ну, какая глупость приходит вам в голову! – строго, но избегая резких интонаций, сказал Сергей Леонидович. – Неужели вы обиделись? Но на кого, Яша? Вы только подумайте: на Андрея? На организацию? Стыдно вам!.. Или на меня, может быть? Но за что?
– Да бог с вами! – простодушно ответил Бендер, да так чисто, искренно, что Сергей Леонидович упрекнул себя за стремительный разнос, учиненный товарищу.
– Ну, то-то же, Яша, – как можно мягко, задушевно сказал он. – Вы не меньше нужны нашей организации, чем я, – чем любой из нас. И какие тут могут быть разговоры? Уйдем отсюда, – ободрял он товарища, – и тогда не одно еще «шрифтовое дело» состряпаем.
– Ого, это верно… состряпаем! – подхватил уже весело Яков Бендер. – Только черкните Лекарю, чтобы явку мне прислал, если уходить отсюда придется.
– Не беспокойтесь, Яша: я уж об этом подумал.
До получения громовской записки вопрос о побеге оставался неразрешенным: чего требуют интересы организации – чтобы он, Ваулин, бежал из полка для нелегальной партийной работы или, в меру возможностей, в условиях казармы, а затем на фронте, вел эту работу, находясь среди солдат?
Потребность для себя и пользу для всей партии он находил и в том и в другом, но он помнил, что в любой момент «поднадзорный политический Ваулин» может быть убран из полка и брошен снова в тюрьму – без надежды оттуда выбраться. Что тогда?
В разное время по-разному принимал он решения.
Мысленно уже выскочив за ворота казармы и смешавшись с проходившим по улице народом, он нерешительно топтался на одном месте, не зная, куда направить свои стопы, где сбросить солдатскую одежду и заменить ее другой. Куда заявиться? Ведь он утратил все связи с товарищами, не знает, кто остался на свободе, а кто попал за это время в руки полиции.
Оставался на самый крайний случай один путь: пробраться вечерней мглой на Малую Дворянскую – к матери, к Ляльке, увидеть там самоотверженную Шуру («А может, и ее арестовали?» – приходило в голову) и при ее посредстве дать знать о себе организации. Кстати, у матери хранится давно один из его костюмов и, кажется, пальто (правда – летнее).
Но мать и так уже не раз тревожили безрезультатными обысками и расспросами: выслеживали сына. А в случае его побега из полка охранка сразу, вероятно, нагрянет к ней и, застукав его там, причинит потом немало неприятностей его семье, а возможно, и соседке по комнате – курсистке Шуре.
Нет, туда опасно заявляться, как бы горячо ни хотелось ему пробыть там хотя бы считанные минуты… А вдруг не считанные минуты, а два, три часа? Два-три часа, в течение которых добрая, заботливая Шура позвонит по телефону Ирише Карабаевой или приведет ее даже, и тогда он увидит ее – человека, которому он с такой большой нежностью, – нет, больше, чем только с нежностью! – отдавал теперь добрую половину своих дум.
Вдруг бы так?!.
Дойдя в своих мечтах и желаниях до этого момента, Сергей Леонидович останавливал себя – он как бы трезвел. «Ну, вот, – упрекал он себя, – оторвался совсем от земли солдат Ваулин!..»
Громовская записка принесла ему новые надежды и – главное – мнение ПК о его побеге. Теперь уже нечего было сомневаться – нужно быть готовым в любой подходящий момент бежать отсюда.
Он запросил «явки» и ждал ответа.
Но не только на эту просьбу. В первую же мимолетную встречу у забора с Надеждой Ивановной он шепнул ей несколько слов, и громовская жена ответила на них быстрым, обещающим кивком головы и улыбкой понятливых глаз.
Второго свидания с ней он ждал еще с большим нетерпением, чем первого.
Обе девушки и старуха минуту помолчали. Это было молчание, копившее как чувствовала Ириша, слова необходимых, но еще не принятых решений.
В комнату, как учтивые гости к дремлющему больному, входили серые, вкрадчивые сумерки.
Они прильнули к оконным стеклам, робко окрасив их бледным, угасающим румянцем опустившегося за горизонт усталого октябрьского солнца.
Боязливый розово-серый свет бережно обволакивал комнату, и предметы в ней теряли привычную простоту своих очертаний: они словно растворялись в этой воздушной смеси двух исчезающих цветов.
Вещи светились причудливыми пятнами, густым пунктиром своих разобщенных линий, они выпирали своими углами и ребрами, как будто отдельно, самостоятельно поставленными, – все это походило в глазах Ириши на части футуристического рисунка, недавно виденного на одной из выставок.
Вероятно, думала она, этот причудливый свет изломал, преобразил по-своему и ее собственное, Иришино, лицо, как это сделал он сейчас со старухой, Екатериной Львовной. Старуха; сидела неподвижно в кресле. Свет разделил ее лицо на две цветные части. Не стертая сумерками смотрела на Иришу зачесанной наверх волнистой прядью седых волос, бледно-розовеющим, в роговой тонкой оправе, стеклышком пенсне, часть которого, казалось теперь, отпала (и оттого серой и тусклой, как латунь, смотрела вторая половина лица Екатерины Львовны), и мясистым бугорком энергичного подбородка, на котором, одрябляя кожу, расплылись уже старческие, песочного цвета, пежины крупных веснушек.
– Зажечь? – протянула Ириша руку к выключателю. Она не узнавала предметов, ее впечатления сбивались: медленная слепота сумерек была ей неприятна.
Она повернула выключатель, Шура спустила сторы на окнах, – комната зажила своей обычной уютной жизнью. Казалось, легче стало думать.
– Как же быть? – возобновила разговор Екатерина Львовна.
Она попеременно переводила глаза на обеих девушек, сидевших рядом на диванчике, дольше останавливаясь на Шуре, как будто добивалась ответа прежде всего от нее.
– Ждать… – неопределенно сказала Шура. – Она человек обязательный. Значит – что-нибудь случилось.
– Но прошло, Шурочка, два с половиной часа, а ее все нет!
Старуха встала и прошлась по комнате из угла в угол – медленно, притрагиваясь на ходу рукой к стоявшим на пути предметам, как будто слаба была или плохо видела и потому ощущала потребность на них опереться.
– Я не могу пожаловаться: все разы она была очень аккуратна. Очень, очень.
– Шура… – шептала на ухо подруге Ириша и заглядывала в ее лицо. – Неужели я не получу сегодня от него ответа? Сегодня! Ведь их могут в любую минуту отправить.
Та, кого так ждали – Надежда Ивановна, не появлялась.
На каждый звонок старуха торопливо, забыв свои годы, выскакивала в переднюю, но – тщетно: то кто-нибудь из владельцев квартиры возвращался домой; то гувернантка нижних соседей приглашала Лялечку в гости к своей питомице, и Екатерина Львовна, не в пример другим дням, охотно согласилась отпустить внучку; то звонили два подростка и предлагали купить у них билеты на какой-то благотворительный польский вечер-концерт.
Забегал еще к Шуре студент-однокурсник – брать записки по уголовному праву, хотел остаться, покалякать, но она под благовидным предлогом тотчас же его сплавила.
Громову ждали, отсчитывая каждую минуту. На кухне должна была появиться новая «молочница», недавно сговорившаяся с Екатериной Львовной, – так было условлено, дабы не вызывать подозрений ни в ком из живущих в квартире.
Несколько дней назад «молочница» принесла первый устный привет матери от сына. Лялечка отошла от раскиданных на полу игрушек и с удивлением смотрела на бабушку, обнимающую и целующую какую-то незнакомую тетеньку, одетую как дворничиха или прислуга соседей, Маня. Потом с этой же незнакомой тетенькой, сидя в сторонке, шепталась о чем-то прибежавшая из своей комнаты «Шула», а бабушка стояла у «насовсем» закрытой двери, придерживая ее ручку. В тот же вечер бабушка, укладывая спать, рассказывала очень интересную сказку про одного доброго человека, который никого не хочет убивать, и обещала Лялечке, что послушная девочка сегодня увидит во сне папу. Ах, все это было очень интересно, но и непонятно Лялечке…
Во второй свой приход «молочница» застала в комнате Екатерины Львовны девушку, в которой, порывшись быстро в памяти, признала спутницу Шуры – ту самую, приходившую летом с ней к ларьку на Клинском… за листовками, отпечатанными Андреем.
«Вон оно что! – подумала Надежда Ивановна по какой-то ассоциации с сегодняшними расспросами прибегавшего к забору Ваулина. – И не поверишь сразу». (Это относилось к тому, может ли такая – хорошо одетая и красивая – девушка с любопытными по-детски глазами быть всерьез связана с рискованным и суровым делом Андрея и его товарищей.)
Но, почувствовав симпатию к ней, Надежда Ивановна уже по-женски любовалась ее волосами, заложенными толстыми косами на слегка откинутой голове, тонкой кожей лица, шелковой английской блузкой.
При прощании Ириша вручила ей «секретку» для передачи Сергею Леонидовичу и долго держала ее руку в своей, крепко ее пожимая.
– Что делать? – в сотый раз спрашивала Екатерина Львовна, поглядывая на часы. – Меня это начинает сильно, очень сильно беспокоить, девочки… Вы скажете, Шурочка, «ждать». Хорошо, я согласна ждать… даже до завтра, как это ни тяжело должно быть матери, мне. Но… но, – помните? – она, намекала прошлый раз, что сегодняшнее сообщение должно быть очень важным для всей судьбы Сергея. Оттого я и волнуюсь.
Признаться, Шура, если и не знавшая точно, что замышляют сделать Ваулин и его товарищи, но догадавшаяся о том по некоторым фразам Громовой, беспокоилась не меньше Екатерины Львовны, но выдать истинную причину своего волнения она не смела. Если бы не требования партийной конспирации, она знала бы, как поступить. Но… но ей нельзя появляться на громовской квартире: место, как говорили, «зашито». Надежда Ивановна подтвердила ей это. Разве скажешь обо всем старухе? А она уже дважды сегодня, правда, вежливо, намекала Шуре на то, что хорошо было бы «кому-нибудь» съездить к «молочнице», если та почему-либо не может прийти.
Вот и сейчас она заговорила о том же – опять вежливо, но настойчиво; девушки переглянулись между собой, и черные глаза Шуры еще больше сузились, а широкие золотистые брови ее угрюмо сбежались к переносице.
– Я поеду, – поднялась вдруг с места Ириша. – Я все сделаю. Адрес, Шура?
Может быть, еще час назад надо было так поступить? Зачем было время терять? Это сумеречное ожидание только расслабляло мысль и нагоняло «женские страхи». К тому же, раз важно узнать о делах Сергея Леонидовича и, возможно, надо помочь ему, – то почему радость этого поступка она должна уступать кому-либо другому? Разве она не любит Сергея?!.
Обо всем этом подумала, уже выйдя на улицу.
К Надежде Ивановне надо было ехать в район Технологического. Дойдя до остановки у Троицкого моста, Ириша взошла на площадку трамвая. У Невского, на остановке у ярко освещенных окон суворинской «вечерки», где многие выходили и многие садились, толкая друг друга, чтобы захватить поскорее место на скамьях, ей можно было уже раньше других пройти внутрь вагона, но Ириша осталась, отступив вглубь площадки, на своем месте и – со своими мыслями, словно боялась растерять их в трамвайной толкотне и разноголосом шуме. Здесь же было куда свободней: холодный ветер загонял всех в вагон, и площадка почти пустовала.
Впоследствии, много лет спустя, Ириша не один раз вспоминала этот вечер. Но из всех происшествий того дня, – а одно из них стало в ее жизни, пожалуй, событием, – она помнила с наибольшей теплотой это двадцатиминутное путешествие в облупленном, с туго открывающейся, возмущающей пассажиров, входной дверью, трамвайчике, где не было ни одной знакомой души и где чувствовала в тот раз полное, мечтательно-радостное биение своей собственной.
Она, Ириша, принимает участие в судьбе любимого человека. Одна сейчас, без посторонней помощи, не руководимая никем… Нет, не только это! Она помогает не знающим ее людям в большом, рискованном деле борьбы за справедливость, за революцию, за освобождение от несчастной войны. Боже мой, боже мой, как не может понять этого папа? Что ж делать, – но папа ни в чем ее не разубедит! Нет, нет, дорогой и любимый отец!.. (Мать, Софья Даниловна, почему-то и не возникала перед глазами.)
Шурка… Какие интересные вещи рассказывает она!
Шура много знает, она уже «настоящая», «своя» в организации и, конечно, о многом умалчивает. Даже ей, Ирише, не все скажет. Вот, может быть, когда Ириша вступит по-серьезному в организацию, а не только раз-другой припрячет у себя листовки, – может быть, тогда ее посвятят в партийное дела… Ах, если бы встретиться с Сергеем, долго-долго толковать с ним, спросить его: такая, как она, может идти в организацию? – и сделать так, как он скажет. Ему она верит больше, чем самой себе. Но, вероятно, нужно испытать как следует человека. Что ж, – она готова!
Да разве она не проходила уже этого испытания? Как сказать!
Разбором «Капитала» не занималась? Занималась вместе с Шурой. Брошюру Коллонтай штудировала? Наконец, прокламации разносила? Разносила, еще как!
А кто знает, что она, Ирина Карабаева, – ах, вероятно, это очень плохо получилось! – что она… партийный «литератор»?.. Она сама видела свое «произведение» напечатанным на гектографе в газете-листовке. Газета посвящена была памяти погибшего в Сибири грузина-революционера, о котором все та же Шура говорила, что он замечательный человек.
Она помнит слово в слово свое произведение.
«Был чудесный цветок, – так начиналось оно. – Среди тьмы горел он мятежным огнем. Яркой алой звездой освещал он дорогу вперед к Свободе и Правде…
Был радостен, светел, и народ называл его своим.
Всполошились черные силы: нетопыри, совы и всякая нечисть ночная, налетели и стали тушить. Не могли ни поймать, ни ослабить чудесного света. Вырвали с корнем тогда и далеко среди снега и льда, на угрюмом, безрадостном севере бросили.
Замерзли нежные корни, – был это южный цветок, – и увял потихоньку далеко от края родного.
Но дело твое не погибнет, товарищ! Ты умер, но свет твой повсюду горит и кровавой зарей разгорается. Спи спокойно. Мы со знаменем красным скоро к тебе на могилу придем и весть о победе тебе принесем».
…Петербургский Комитет партии заседал в одном из домов на Большом проспекте. Молодежи была поручена охрана заседания. Человек восемь рабочих и работниц, курсисток и студентов превратились в «любовные парочки». Несколько часов кряду они прогуливались по проспекту, нежно прижавшись друг к другу и в то же время внимательно следя за всеми прохожими, вертевшимися у дома, где заседал ПК.
У Ириши хорошее зрение, она еще издали видит подозрительного субъекта в коломянковом кителе, – он дважды попадался на глаза в течение каких-нибудь двадцати минут, а теперь вот нагло расположился на скамейке наискосок охраняемого дома. Иришино наблюдение передается «по цепи», и одна из «парочек» усаживается рядом с подозрительным субъектом. И когда спустя несколько минут к скамье подходит шатающейся походкой подвыпивший человек и, прося прикурить, быстро, голосом абсолютно трезвым что-то говорит встрепенувшемуся обладателю коломянкового кителя, – сомнений уже нет: шпики «учуяли» место заседания!
К тому же, – сообщает другая «парочка», – напротив дома упорно стоит извозчик (вот уже более получаса), хотя полиция никогда не дозволяла Стоять посреди квартала. «Занят!» – лаконически отвечает этот «извозчик» на все обращения к нему, – и это еще больше подтверждает догадку настороженной молодежи.
Ириша волнуется: надо поскорей предупредить ПК об опасности!..
Самая франтоватая из курсисток выполняет это поручение. И вот – пришлось прервать заседание и скрыться. Это было весьма своевременно: оставшаяся для наблюдения «парочка» потом сообщила, что во двор дома прошел вскоре наряд фараонов.
Или – другой случай.
Те же парочки прогуливаются по Кронверкскому. И опять среди них – Ириша. Лето, жаркий день, послеобеденное время. На одном из балконов четвертого этажа, обтянутом с обеих сторон парусиной, под широким, вынесенным вперед навесом от солнца сидит за столом компания, распивающая чай с вареньем. Двое играют в карты: «тысяча» или «шестьдесят шесть». Граммофонная пластинка услаждает слух песнями Вяльцевой, шаляпинской «Блохой» и еще чем-то вроде «Умер бедняга в больнице военной». Сидят без пиджаков, с расстегнутыми воротами, по-дачному.
Это собрался на час-другой большевистский ПК. Кто мог бы подумать!
Охранке была известна только улица, на которой происходило заседание (об этом, как выяснилось потом, донес ей до заседания проникший в ПК провокатор), и по дворам и панелям Кронверкского в тот час шныряли, как гончие, отыскивая «след», агенты генерал-майора Глобусова. И никому из них невдомек было поднять голову вверх и взглянуть пристально на, казалось, беспечно расположившуюся под навесом балкона, хорошо изученную по фотографическим карточкам компанию!..
На ближайшем к пекистскому дому углу «связист» ПК, молодой черномазый рабочий с завода «Феникс», изображал с увлечением чистильщика сапог, и смешно было Ирише наблюдать, как умышленно долго и старательно начищал, по всем правилам искусства, запыленные, с черными резиновыми клинышками по бокам башмаки одного из примелькавшихся шпиков, остановившегося возле него.
…Конечно, ни на Большом Петроградской стороны, ни на Кронверкском Ириша в те разы не бывала. Обо всем этом она слышала только рассказы Шуры (ах, какие увлекательные рассказы!). Она вспоминала о них сейчас, и ей казалось, что она сама принимала участие во всех этих происшествиях. Она так живо видела их, переживала их вместе с Шурой, вместе со всеми остальными их участниками, так готова была стать в их ряды, что подмена мысленно Шуры или другой девушки самой собой, Иришей, казалась ей не только вполне допустимой и возможной, но как бы уже и случившейся.
Она любила помечтать. И, стоя сейчас на площадке трамвая, вспоминая чужое прошлое, она тем самым словно думала о своем собственном будущем.
«Вот если бы только увидеть Сергея – живым, свободным, – какая это будет радость большая!.. Что, если бы так: никакой войны, Сергей на воле, и я вместе с ним?! Как хорошо!»
Она всегда думала: вот если бы у нее была сила управлять людскими судьбами и человеческими радостями – уметь исправлять злое и несправедливое, существующее в мире! Эта мечта родилась еще в детстве и выросла с отроческими годами. Перечитывая книги, умышленно пропускала страницы, с описанием смерти Андрея Болконского и сохраняла ему жизнь в своем воображении. Так было и с Ленским, которого заставляла в последний момент примириться с Евгением.
Лейтенант Шмидт избегал казни, старик Кропоткин жил среди своего народа. Она мысленно обращалась к тем, кто мог бы все это сделать, и спрашивала: почему же это не случилось? Разве личное счастье людей нарушило бы равновесие изгнавшего их мира?
Еще несколько лет назад она хотела видеть в мире только личное людское счастье, которое, считала, должно быть неприкосновенным у всех. Какие детские мечты! Теперь… она многое, многое поняла теперь!
Как произошло это? На такой вопрос она не могла бы, вероятно, ответить точно, но она безошибочно знала, что научил ее видеть мир или хотя бы присматриваться к нему по-новому Сергей Ваулин.
Очевидно, каждый приходит к одному и тому же убеждению, к одной и той же общей для многих людей мысли – разными дорогами. Она, Ириша Карабаева, пришла к новому пониманию жизни и ее целей прямой, притягательной дорогой любви к человеку, которому не только доверилась, но и поверила. Его идеалы были ясны, благородны и заразительны: счастье для многих и многих миллионов людей – угнетенных, обездоленных людьми, управляющими Россией на потребу монархии, династии.
И вместе с Ваулиным, с его товарищами и друзьями Ирина Карабаева требовала уже от жизни уничтожения романовской монархии и династии, освобождения России от власти ее угнетателей и от обмана ее фальшивых думских защитников. Революция!
А после нее… Но об этом Ирише не приходилось еще думать.
Выйдя из трамвая у Технологического института, Ириша пересекла Загородный проспект и по одной из прилегающих к нему улиц, в конце которой жила Громова, направилась к ее дому. Минут через десять она была уже у цели. Следуя Шуриным указаниям, не спрашивая никого, где находится квартира № 28, Ириша прошла во двор и уверенно поднялась на самый верхний этаж по крутой, слабо освещенной лестнице.
Звонка не было, – она коротко постучала в дверь, и ей сразу открыли, как будто ждали ее прихода или случайно в этот момент хозяйка квартиры находилась в прихожей. Там было темно, и неподготовленная к этому Ириша не сразу разобралась, кто стоит перед ней.
– Я к Надежде Громовой, – сказала она. – Здесь, кажется?..
– Войдите, прошу, – неизвестный человек пропустил ее в прихожую и закрыл тотчас же входную дверь. – Сию минуту дам свет, барышня.
Где-то повернули выключатель, – она увидела перед собой двоих мужчин. Один из них был в полицейской шинели.
– По какой надобности пришли! – с вежливой улыбкой оглядывая ее, спросил человек без шапки, но в сером демисезонном пальто, накинутом на плечи.
Другой – пожилой, рослый полицейский с табачно-серыми, тяжелыми усами, кругло загнувшимися книзу, – по-птичьи склонил голову набок, прислушиваясь к ее ответу.
«Обыск! – догадалась сразу Ириша. – Что делать?»
– Мне нужна была Громова, – повторила она, выигрывая время для ответа. И – стараясь держаться как можно спокойней: – Я могу ее видеть?
– Безусловно, барышня! – оставался учтивым человек без шапки. – Как прикажете доложить ей? – Он перемигнулся с тяжелоусым городовым, усмехнувшимся кислыми, слезящимися глазами.
– Если почему-либо нельзя, – в свою очередь постаралась улыбнуться Ириша, прикрывая свое волнение, – если это… не полагается сейчас, – вероятно, это так и есть, правда? – тогда я в другой раз, господа.
– Нет, почему же, барышня…
– Я уеду, меня ждет здесь мой выезд… – отчаянно врала она.
«Господи, что я только говорю? А если они сейчас проверят?.. Ведь еще больше подозрения… меня уличат во лжи», – подумала она и отступила к двери.
– Выезд? – Полицейский неопределенно гмыкнул и вопросительно перевел взгляд на своего начальника в штатской одежде.
«А может быть, она в самом деле случайно?» – как будто говорил этот взгляд.
– Нет, вы уж входите, барышня, – настойчив был начальник.
Он приблизился к Ирише и притронулся к ее руке.
– Куда? – отдернула она свою руку.
Поймав взгляд-приказание своего начальника, полицейский толкнул из прихожей дверь в комнату, и все трое вошли в нее.
Короткая клеенчатая кушетка с глубокой впадиной посередине, остекленный светлый шкафик, на полках его – в чинном порядке чашки, вазочки, разная посуда, ореховый столик у окна – это была та комната, где проживал, – не знала того Ириша, – несколько месяцев назад Ваулин.
«А где же Надежда Ивановна?» – искала ее глазами Ириша. И она вслух, громко повторила свой вопрос.
– Здесь! – услышала она, обрадовавшись, знакомый голос Громовой. – Это не насчет найма ли прислуги приехали? – приблизился он, и в раскрывшихся дверях соседней комнаты показалась Надежда Ивановна.
– Потрудитесь обратно! – сурово сказал человек в штатском. – Сапожников! – крикнул он кому-то. – Почему разрешил путешествовать ей тут?
– Она сама, так что! – появился за спиной Надежды Ивановны второй полицейский – безбровый почти, со впалыми, глубоко провалившимися щеками и по-рыбьи выпученными глазами больного базедовой болезнью. – Заходи назад! – схватил он за плечо Надежду Ивановну.
– Потише… ты! – огрызнулась она и шагнула навстречу Ирише. – Уж вы извиняйте, барышня, – прожигая ее глазами, скороговоркой говорила она. – Я не виновата, ни в чем не виновата, не воровка я какая, вы не подумайте… и вашей матушке скажите. А ничего у меня краденого не найдут, – с особым ударением произнесла она. – Не глядите, что тут их, сыщиков, пригнало. Скажите барыне-матушке: как волю получу, приду к ней, служить буду, как условились.
