Текст книги "Крушение империи"
Автор книги: Михаил Козаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 46 (всего у книги 68 страниц)
Забота о нем Андрея Петровича искренно трогала Ваулина.
У студента Салазкина и у его мнимой жены, Марии Эдуардовны, на Николаевской он прржил несколько дней.
Начался ноябрь: открылась Дума, и газеты стали выходить с длинными, белыми в ряд, колонками. Над этими белыми типографскими пустынями красноречиво висели не убранные цензурой заголовки: речь депутата такого-то…
Но речи печатались на машинках и с удивительной быстротой распространялись думскими друзьями по всей России. Взяв у отца, Ириша доставила их на Николаевскую, – Сергей Леонидович засел писать «ответ». Ему никто из Петербургского Комитета еще не поручал этого дела, но он не сомневался, что написать сейчас листовку необходимо, что бросить ее в рабочие кварталы и солдатские части – единственно правильный путь большевистского участия в «думских прениях».
Ириша и Женя Салазкин, наклонившись над его черновиками, спешно, но аккуратно, стараясь покрупней выводить буквы, переписывали составленный им текст.
Ваулин ходил из угла в угол, дожидаясь окончания этой работы, – он еще раз, начисто проверит текст. Относясь всегда с большой ответственностью к написанию листовок, он привык все тщательно обдумывать и считал, что обсудить коллективно необходимо.
«Но с кем тут советоваться? – мысленно улыбался он, глядя на молодых своих помощников. – Зелены еще!..»
Он решил немедля отослать листовку на Гусев, на «квартиру-почту»: пусть переправят Федору или Скороходову, – и Мария Эдуардовна приготовилась уже отправиться «на прием» к зубному врачу Сокальскому.
– «За годы преступной империалистической бойни…» – диктовала себе и студенту Ириша.
– Есть. Дальше! – повторял фразу Салазкин.
– «Государственная дума… не раз громогласно и торжественно выражала свои верноподданнические чувства»… Написали, Женя? «…царскому престолу». Дальше! «Депутаты Государственной думы…»
– Стоп! – вмешивался вдруг Ваулин. – Добавьте тут же: «и поныне остаются верными холопами монархии»… и продолжайте!
– «…Но теперь они, чувствуя, как горит почва под ногами господствующего режима, стремясь ввести в обман народные массы, пытаются делать вид, что они ведут ожесточенную борьбу с царскими министрами». Написали, Женя?
– Пожалуйста, за меня не беспокойтесь!..
– «Они требуют министерства «общественного доверия». Но что выиграет пострадавшая страна, если в кресло Штюрмеров сядут Милюковы, с еще большей охотой готовые гнать, народ на смерть во имя прибылей помещиков и капиталистов»… Я вчера отцу то же самое говорила… – смущенным взглядом посмотрела Ириша на Ваулина.
– Ну, и что же он? – усмехнулся Сергей Леонидович и, перестав ходить, остановился подле ее стула.
– Рассердился и сказал, что я «просто испорченная девчонка стала»!
– Тоже… довод!
Салазкин тонкой и узкой, почти девичьей, рукой ударил себя по лбу.
– Кто ваш отец, Ириша?
– А вы не знали? Член Думы Карабаев.
– Что-о?..
Низенький, худенький Салазкин, с торчащими острыми ключицами, со вздрагивающими плечами, с короткими отрывистыми жестами, беспокойно задвигался на стуле.
– Вот оно что, Ирина… Вы в такой семье… и социал-демократка! Гм…
Ириша ощутила его удивление как упрек. Ей показалось, что студент перестал ей в чем-то с этой минуты доверять. Покраснев, она перевела взгляд на Ваулина, и широко открытые глаза ее как будто говорили ему в испуге: «Люби меня. Ведь ты не уйдешь от меня оттого, правда?»
Сергей Леонидович понял это тревожное «оттого» и горячо ответил:
– Женя, а при чем здесь семья? С каких это пор революционеры так судят?
Она поблагодарила его глазами.
Салазкин дружелюбно притронулся к Иришиной руке.
– Я ведь не то хотел сказать, ей-богу!.. Ну, давайте, товарищ Ирина, дальше.
И она продолжала диктовать…
Вчера студент Салазкин погасил электрическую лампочку, зажег свечу и при мерцающем свете ее читал Сергею Леонидовичу свою «фантастическую поэму».
Юношеская мечта была неожиданна и своеобразна: уничтожение сна, мешающего долголетию человека. Политичёская мораль поэмы – так и рабочий класс должен пробудиться для сокрушающего царизм восстания.
Стихи Салазкина были во многом наивны и несовершенны, но чем-то они понравились Сергею Леонидовичу.
Он любил лирических поэтов, восхищался горьковским «Буревестником», любил долгими часами помечтать. О последнем… не сознался бы, пожалуй, никому: чаще всего ему казалось – «не время для революционера»! С годами он понял свою ошибку. «Умственный еж!» – припомнились в эти дни громовские слова, и сам над собой посмеивался.
– Так и буду называть теперь: еж, ежище! – грозилась улыбающаяся Ириша.
Он был старше летуна десять, а то и больше, он был «совсем взрослый», а в себе самой Ириша не раз обнаруживала – в поведении, привычках, в манере держаться на людях и даже в позах, за что ругала всегда мать, Софья Даниловна, – в себе самой обнаруживала, искренно каждый раз сокрушаясь, что-то от подростка, от девочки в коричневом гимназическом платье, хотя была уже два года курсисткой.
Не доверяя в душе своей взрослости, она старалась держаться при Ваулине как можно строже, с излишней, напускной серьезностью и молчаливостью. Это часто озадачивало его, потому что до взаимного объяснения на Ковенском он не уверен был в ее любви к нему и эту внешнюю сдержанность Ириши он склонен был иной раз объяснить отсутствием с ее стороны желанного чувства.
Иногда же, напротив, он радостно удивлялся ее шуткам и бившему через край веселью, но с деланым видом бесстрастного человека, не шелохнувшись, стоял на одном месте и, чтобы не выдать себя, опускал глаза, когда она неожиданно близко подходила к нему, беседуя – брала его за руку и не отпускала ее, и он чувствовал тогда волнующее прикосновение ее груди и плеч, запах ее кожи, мог видеть линии ее тела под просвечивающейся блузкой, ощущал теплоту ее рта. И все это смущало Сергея Леонидовича.
«Он у меня красивый и умный, – награждала она Ваулина наилучшими качествами. – Я его очень люблю, и он меня любит, – в сотый раз мысленно повторяла она, желая доставить себе самое приятное, что могла только. – Мы будем вместе, непременно вместе, и с нами его Лялька…»
Она была благодарна Ваулину за то, что так просто, доступно говорил он о сложных, как показалось бы ей раньше, вещах, и она сама теперь так же просто и легко осознавала их.
«Не всякий профессор так понятен, как мой Сережа», – думала Ириша.
Ей стыдно, очень стыдно было бы сознаться, но из всего того немногого, что она читала, например, о Карле Марксе и самого Маркса, – легче всего запомнилось, что у этого великого человека был плохой почерк, из-за которого его не приняли в Лондоне на службу в дирекцию какой-то железной дороги! Помнила еще, что он тогда, за двадцать пять лет до своей смерти, сильно нуждался и писал о том своему другу Энгельсу:
«Жена моя изнервничалась от всех этих дрязг, и доктор… заявлял неоднократно, что не ручается, что не будет воспаления мозга… – вздыхала Ириша, читая эти строки, – … но и купанья ей нисколько не помогут, так как ее преследуют ежедневные заботы и призрак неизбежной конечной катастрофы… а летняя одежда детей ниже пролетарского уровня».
И она живо, со всеми подробностями рисовала себе все семейные бедствия великого человека, обещая самой себе так же внимательно и усердно ознакомиться когда-нибудь с его историко-философскими доктринами.
И, думая так, она вспоминала, что ей предстоит вскоре зачет по истории экономических учений – предмет для нее скучный, профессор, лысый, с желтой ассирийской бородой, читает не менее скучно, что хорошо было бы жить сейчас в одной квартире с Сергеем, призвать его на помощь, и тогда все эти проклятые меркантилисты, физиократы и представители классической школы, все эти непонятные Кольбер и Серра, Франсуа Кэнэ и Тюрго, Давид Юм и Адам Смит с их сложными трудами быстро улеглись бы в ее памяти…
– Ирина! А вам нравится моя поэма? – спросил ее Салазкин. – Только правду!
– Нравится поэма… честное слово! – чистосердечно сказала Ириша. – Стихи нравятся, а содержание…
– Что содержание? – нахмурился Салазкин, и, увидя неожиданную союзницу, закивала дружелюбно Мария Эдуардовна.
– Я не хотела бы быть на месте вашего героя, Женя… Я не хочу лишаться сна! – простодушно запротестовала Ириша. – Отнимите у человека надежду на сон, и он сделается самым несчастным существом на земле. Да ведь это самое питательное блюдо на пиру природы, – вспомните эти слова, Женя!
Ей с трудом давался «Капитал», но процитировать сейчас хорошо знакомого Шекспира или других классиков она могла легко.
– Баю-баюшки-баю… – ласково поглаживал ее голову и шутил Ваулин.
«Я не очень глупая? Нет?» – смущенно засматривала она в его глаза, и они отвечали ей на многое, многое…
А часы показывали неумолимо приближение ночи, – надо было кончать разговоры, прощаться.
– Если сможешь, – завтра?.. – спрашивал он в прихожей.
– Ну, конечно! – обещала Ириша прийти.
–. И к Ляльке, может быть, успеешь? Спасибо тебе.
– Все будет сделано, товарищ Емелин! – по-солдатски приставила она руку к шапочке и засмеялась.
«Емелин» – под этой новой фамилией, значившейся в «железке», он прописался на Николаевской.
Но завтра ей не удалось прийти к нему, а на следующий день их свидание уже стало невозможно.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Приходится покинуть Петроград
Сергей Леонидович уцелел случайно: будь он в этот час дома, на Николаевской, и не задержись до поздней ночи за городом, где происходила вчера встреча членов ПК, – быть бы и ему арестованным.
В полночь пришла полиция, забрала студента Салазкина и его «жену», шрифт и все приспособления подпольной типографии.
Обо всем этом «товарищ Емелин» просил немедленно сообщить, и, как видит Ирина Львовна, все выполнено. Хочет ли она в свою очередь передать что-либо «товарищу Емелину»? Как только представится возможность, он, доктор, это сделает…
Сидя в зубоврачебном кресле в приемном кабинете доктора Сокальского, Ириша с дрожью слушала его негромкий, монотонный голос.
– Теперь вы понимаете, почему я позвонил вам и попросил приехать? Вы не удивились сразу?.. Вы можете застонать? Пожалуйста, раз-другой, как будто бы вам больно. На всякий случай: у меня в гостиной еще три пациента – настоящих! – так пусть слышат, – деловито говорил доктор.
– А-а-а-а!.. – протяжно вздохнула Ириша, получив счастливую возможность выразить испытываемую ею боль от полученного известия. Но при всем том она не могла скрыть как счастлива, что арестован не Сергей. – А-а-а… – весело звучал ее голос.
– Вот так, хорошо… Через минуту еще раз прорепетируйте, пожалуйста, – подсказывал он, и ей невольно стало уже смешно. – Подумайте, что вы хотите передать вашему другу, Ирина Львовну Рот можете пока закрыть: никто сюда не смотрит, – все тем же вялым тоном, без тени улыбки сказал Сокальский.
Войдя в роль пациентки, Ириша, откинувшись на подголовник кресла, минуту сидела с покорно открытым ртом, – сейчас она прикусила губу, чтобы вдруг не прыснуть от хохота.
«Боже мой, какая дура… Чего мне смешно стало? Плакать надо», – через секунду укоряла она себя, и ей казалось уже, что доктор, который мог бы улыбнуться, видя ее глупо открытый рот, не улыбался только потому, что она была неприятна ему своим легкомысленным поведением, что этот серьезный пожилой человек в старомодном пенсне, явно связанный с революционной организацией и столько делающий для нее, недоверчив к ней, Ирише, и, вероятно, даже презирает ее и потому смотрит сейчас вбок, в окно.
– Простите меня, – прошептала она.
– За что? – повернул к ней остриженную ежиком, седеющую голову доктор Сокальский, и она увидела в его круглых голубиных глазах неподдельное удивление.
– Я ошиблась… я не то хотела сказать, доктор, – пробормотала она. – Передайте Емелину, – уже твердо сказала Ириша, – пусть побережет себя. Может быть, ему следует на время куда-нибудь уехать… Я так боюсь за него. Ведь его затравят здесь, доктор! Пусть друзья его подумают об этом.
Она и не предполагала в тот момент, насколько совпал от сердца шедший совет с трезво принятым решением ПК о Ваулине.
Было постановлено, чтобы он скрылся из столицы недели на две, ибо ясно было, что охранка какими-то путями все время идет по его следам и провал на Николаевской, больно ударивший организацию, тесно связан с этим. Товарищу Шведу надо было выйти из полосы слежки, ему нужно было устроить в Петербурге «прочную», хорошо законспирированную квартиру, а последнее не так легко было сделать в короткий срок. Уехать следовало подальше, пожить среди людей, которые не вызывали бы пристального внимания полиции, да и сами не обнаруживали бы особого любопытства к появлению незнакомого доселе человека.
Об ожидающемся отъезде Ваулина Ириша узнала во второе свое посещение зубоврачебного кабинета на Гусевом: об этом просил сообщить ей Сергей Леонидович. Он еще не знал точно, куда отправится: в Тулу, Курск или Киев, где у него есть знакомые («Явки!» – сообразила Ириша), но как только выяснится, он даст ей знать об этом.
О, теперь она знает, что передать ему, что сделает она сама!
Если «Емелину» удобен Киев, пусть отправляется именно туда: она поедет с ним, она облегчит ему пребывание там, она поможет всем, что будет в ее силах… Доктор! Она умоляет непременно, непременно сказать о том «Емелину»!
Дома она стала готовить почву для своего отъезда «на недельку» в гости к дяде Жоржу. Она ждала возражений, подробных расспросов, почему вдруг сейчас захотелось ей ехать в Киев, но Софья Даниловна, переглянувшись с мужем, ласково одобрила намерение дочери.
– Надо встряхнуться, надо встряхнуться, курсисточка моя! – обнимал ее за плечи Лев Павлович и, думая, что Ириша ничего не замечает, подмигивал – больше, чем следует, – жене.
Он был очень занят эти дни. Жизнь протекала в Таврическом дворце, в думских кулуарах, до поздней ночи – в заседаниях на квартирах политических единомышленников. Не хватало времени вести даже свой политический дневник, а уж о семейных делах – подумать некогда…
Кто-то из друзей предрекал, что вот вызвали теперь духов из бутылки, с которыми, может быть, и не справиться:
– Глядите, страна уже скоро будет слушать тех, кто левей, а не нас!
Но Лев Павлович этого почти еще не замечал и, главное, – не особенно верил в это.
Вчера явились в Думу военный и морской министры, Шуваев и Григорович. Они произнесли короткие, «воинские» речи, смысл которых, в общем, сводился к тому, что русского солдата мало убить – надо еще повалить, как говорил еще до них давненько прусский король, – они благодарили «народных представителей» за поддержку армии и флота. Это было неожиданно, потому что ложа правительства была демонстративно пуста.
Когда министры спустились в зал, их окружили депутаты и провожали до дверей аплодисментами. Шуваев оказался среди карабаевской фракции и, пожимая руку Милюкову, говорил:
– Благодарю вас, господин депутат!
Марков второй грозился донести на министра царю, – он кричал, вскочив на кресло, и в этот момент, больше чем когда-либо, похож был (а сходство необычайное было!) на Петра Первого в гневе. Над ним подшучивали потому.
У Родзянко после милюковской речи были крупные неприятности. Наседал Штюрмер, требовавший решительных мер против депутата, «позволившего себе упомянуть в недопустимом сопоставлении имя ее императорского величества, государыни императрицы Александры Федоровны», за что «эта речь может стать предметом судебного разбирательства». Писал о том же вислоухий рамоли Фредерикс, напомнивший председателю Думы, что он носит звание камергера двора, но упершийся Родзянко, мстивший за то, что ему не разрешили недавно приехать в Ставку, отверг домогательства министров.
Он был теперь не один среди отмеченных дворян России – «сам» Пуришкевич, знаменосец самодержавия, истерически кричал с трибуны на министров:
– Поезжайте немедленно в Ставку, упадите к ногам государя императора и, если вы честные русские люди, умоляйте его поверить всему ужасу распутинского влияния и тогда измените курс своей политики!
В Думу теперь стекались приветственные телеграммы и резолюции одобрения от земского союза, от всероссийского союза городов, от собравшихся явочным порядком кооператоров в Москве, от военно-промышленных комитетов, врачебных обществ, совета присяжных поверенных, дамских благотворительных кружков.
На Бассейной в милюковской квартире, с аккуратно спущенными тяжелыми зелеными сторами, в интимном кружке думских соратников и кадетских цекистов составлялся устно список нового правительства во главе с Родзянко. Конечно… если только… – И все пугались этого «если» и трезвели.
Но как в лихорадке ходил теперь самый «трезвый» доселе из всех – дворянский крестоносец Шульгин:
– Раскачались, раскачались мы, Лев Павлович… Чтобы удержаться, придется взять разгон. Знаете, на яхте… когда идешь, скажем, левым галсом – перед поворотом на правый галс надо взять еще левей, чтобы забрать ход… Теперь уже так просто нам не удержаться… Всего можно ожидать, отступать поздно… Если власть на нас свалится (так и сказал «свалится»), придется искать поддержки расширением прогрессивного блока налево.
– Куда же… налево? – от неожиданности заикнулся Карабаев.
– Я бы позвал – не удивляйтесь! – во всяком случае, попробовал – Керенского… В качестве министра юстиции, допустим… Надо вырвать у революции ее главарей. Иногда это бывает не так трудно – нас учит история!
Это «полевение», было тем более удивительно, что подлинный, давнишний соратник и глава всей партии Льва Павловича – Милюков – поучал в то же свидание своих думских союзников другому:
– Суть правильной политики, приспособленной к действительному уровню массы, должна, господа, заключаться, как говорил еще Гладстон, «в доверии к народу, ограниченном благоразумием»… Благоразумием, господа! Только нечестивые думают, что «коран – это собрание новой лжи и старых басен», – будем истинными «магометанами» программы нашего прогрессивного блока!
И все думские «магометане» были ему послушны.
– Боже мой, все смешалось в доме Облонских! – шутил, разводил руками Лев Павлович, рассказывая ночью о думских делах всегда ждавшей его ко сну Софье Даниловне, а она с тревогой смотрела на синеватые мешки под его глазами: «Господи, как бы почки у него не разыгрались…»
Через агентуру оппозиционных великих князей (и кой-кого из послов), от князей через Пуришкевича и Родзянко, под великим секретом, в числе очень немногих, знал Карабаев и то, что происходило в эти дни в стане врагов. Стилем крепким, «ядреным», а иной раз схожим с воровским жаргоном, писал свои телеграммы царю Григорий Распутин:
«Вот бес-то силу берет, окаянный. А Дума ему служит. Там много люцинеров и жидов. Запросы. Папа, Дума твоя, что хошь, то и делай. Какеи там запросы о Григории. Пуришкевич ругался дерзко. Ваша победа и ваш корабль, и никто не имеет власти на него сести. Решайте вместе, совет благих – разум святых. Бог укрепит вас, несмотря на злые языцы».
«…Все страхи ничто время крепости. Воля человека должна быть камнем, только крепость своих подержите. Сердечно беседуем с Дмитричем, приедет многова расскажет».
«…Древность события нашего правда. Простяков бог прославит, а вы знаете на Гороховой нет тренья. Вы знаете репа хороша когда зубы есть, ужасно мне больно, что я без зубов. Папа, ты сказал моих никто не тронет не обидит, а для чево это все. В темноте никто друг друга не видит и бог глаза закрыл. Что скажет Александра Дмитрич то будет, а вы его еще раз кашей покормите. Ваше солнце, а моя радость. Григорий Новый».
– Березовой бы ему каши, да чтоб дух из него вон! – рычал и ругался, как конюх, камергер двора Родзянко и грозил вдаль пудовым бурым кулаком.
Кто-то сплетничал, что он в курсе великокняжеских и генеральских тайных замыслов о дворцовом перевороте, который должен, мол, возвести на престол Николая Николаевича «Длинного», и что сам он, Родзянко, будет при нем премьером. Потом стали говорить, что сплетня эта пущена протопоповским другом-избранником – генералом Курловым, замешанным в убийстве Петра Столыпина. Но кто мог знать, сплетня ли это, выдуманная протопоповским окружением?..
Над великим же князем Николаем Николаевичем в свою очередь иронизировали: это он-то первый, оказывается, открыл некогда на свою погибель Гришку Распутина!
У князя заболела легавая собака в Першове, – он приказал ветеринару, чтобы собака выздоровела. По щучьему велению дела не выполнишь, – ветеринар телеграфно выписал из Сибири знакомого «заговорщика» Распутина: он-то и «заговорил», спас княжескую собаку. А после собаки – захворавшую невесту князя, герцогиню Лейхтенбергскую. И – пошло с тех пор! Великий князь и герцогиня знали пристрастие Алис к гипнотизму (подвизался раньше при дворе Филипп, потом Папиус и другие), – так попал тобольский мужик в покои государыни, а теперь «Длинный» губы кусает от роковой ошибки.
Поговаривали о многом. В том числе и о том, что Думу разгонят, а некоторых депутатов предадут суду и что Протопопов станет министром-диктатором.
Слухи переплетались с действительностью и мало чем отличались от нее.
В Думе все считали и чувствовали, что сейчас делается история, – но какая только?..
Так думал и чувствовал и Лев Павлович Карабаев.
Он целиком был поглощен событиями Таврического дворца, и потому, когда дочь однажды попросила его достать через канцелярию Думы два билета в Киев (билеты на поезда дальнего следования трудно стало добывать), – он не заинтересовался даже, почему нужны Ирише два билета, а не один, и кто еще едет, кроме нее. Пожалуй, в первый раз он изменил себе как любящий отец и внимательный семьянин.
Билеты лежали уже в Иришиной сумочке, все было сговорено, при помощи друзей, с Ваулиным, сегодня вторник, а в четверг поезд вывезет их из Петербурга.
Ириша отсчитывала часы с еще большим нетерпением, чем было это в тюремном доме на Шпалерной.
Наконец, наступила последняя ночь, отделявшая ее встречу с Ваулиным.
