Текст книги "Кабахи"

Автор книги: Ладо (Владимир Леванович) Мрелашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 62 страниц)

«Пойду-ка посмотрю, как этот Гогия живет».

Пришел бывший богач к Гогии и видит – в огромной мастерской, такой, что и взглядом не окинешь, работает множество гончаров, лепят посуду. Часть посуды стоит на полках, часть сохнет на солнце, часть обжигается в печи, а еще часть грузят на арбы, везут на продажу.

Гончар был человек добрый и милосердный. Увидел оборванного, босого, взлохмаченного бродягу, пожалел его и стал предлагать ему деньги. Но тот отказался их взять.

«Если бы судьба хотела, чтобы я владел деньгами, то не отняла бы все, что у меня было».

Тогда гончар накормил захожего человека обедом и, прощаясь, дал ему на дорогу три хлеба. А хлебы эти он особо заказал пекарю, и в каждом из них было запечено по золотому.

Взял обедневший богач хлебы, пошел на рынок, купил там у сапожника чувяки – и расплатился этими тремя хлебами.

Жена сапожника заняла накануне у жены гончара три хлеба. Взяла она эти хлебы и отнесла к гончару, чтобы вернуть долг.

Гончар сразу узнал их, разломил все три хлеба и спрятал золотые обратно в сундук.

«Ничего не поделаешь, видно, в самом деле такая судьба у этого человека», – подумал он.

Хатилеция сплюнул еще раз, выколотил трубку и заткнул ее за пояс, заключив этим свою притчу.

Собравшиеся закивали головами, соглашаясь с ним.

Лишь один Годердзи улыбался недоверчиво и глядел на Шавлего, ожидая от внука поддержки.

Но внуку было не до него: достав из кармана записную книжку, он быстро-быстро, поскрипывая пером, что-то писал в ней.

3

Русудан подбежала с решительным видом к трактору, стукнула рукояткой плети по гусеницам и приказала водителю:

– Стой! Сейчас же останови!

Тракторист потянул на себя тормозной рычаг и взглянул с недоумением на агронома:

– Что случилось, Русудан?

Русудан молча повернула назад, обошла кругом комбайн и поднялась на площадку.

Комбайнер выпустил руль, сдвинул замасленную кепку замасленной рукой на затылок и спросил хмуро:

– Что, велено возвращаться назад?

– Куда это ты собрался? Сию же минуту опусти ниже хедер!

Белые зубы блеснули на темном от загара лице комбайнера. Он отступил на шаг и, подбоченясь, смерил взглядом девушку, стоявшую перед ним на площадке комбайна.

– Смотри как распоряжается! Тебе-то какое дело? Ты что, райком или, может, министерство? – И, повернувшись к трактористу, гаркнул: – Ну, чего остановился, словно заговоренный ишак? Поехали, разиня!

Русудан вспыхнула до корней волос и в свою очередь крикнула трактористу:

– Не смей трогаться с места, Баграт! Как не мое дело! А чье же еще? Воспользовался тем, что я уехала на другой участок, и опять поднял хедер? Сейчас же опусти! Почему ты решил, что только по краям участка надо косить как полагается, а посередине можно срезать одни колосья и оставлять всю солому? Немедленно установи хедер на той высоте, на какой нужно.

Комбайнер оперся левой рукой на руль и скрестил ноги.

– Знаешь что? Перестань читать мне наставления и ступай присмотри за собственными делами. Тебе-то какая печаль? Кто приедет из района – посмотрит на поле с края, увидит, что хлеб сжат под самый корень, и уедет. Кому охота залезать внутрь участка, бродить по стерне, среди колючек? Тебя что – не интересует досрочно закончить уборку урожая и заслужить благодарность в районе?

Русудан отшатнулась, оторопев от неожиданности.

– Что? Благодарность? Еще и благодарность получить? Да вы тут в самом деле думаете, что за погубленное дело благодарность объявляют? Кому нужна такая досрочная уборка? Это же чистое очковтирательство! Ну, посмотри на жнивье – сколько ты оставляешь несжатых колосьев! И на каждом гектаре – такие потери? Вы понимаете, что вы делаете?

Чуть тронутое загаром лицо девушки было затенено широкими полями соломенной шляпы. Черные блестящие глаза ее метали гневные искры, тонко очерченные ноздри красивого носа трепетали, как крылья бабочки на цветке.

Комбайнер с трудом оторвал взгляд от точеной шеи и высокой груди Русудан. Голос его заметно смягчился.

– Потерь никаких не будет. Оставшиеся колосья соберут женщины или школьники. А план мы перевыполним.

– Женщинам хватит работы и в Подлесках, после жнецов. Да и мало ли у женщин других дел, кроме собирания колосьев? Сейчас же опусти хедер, и чтобы я больше не видела такого безобразия!

Комбайнер на этот раз нахлобучил кепку до самых бровей и скривил губы в пренебрежительной усмешке.

– Опустить хедер? – спросил он спокойно и вдруг повысил голос: – Если уж ты такой дотошный агроном, почему не позаботилась, чтобы посев пропололи как следует? Видишь, сколько в хлебе сорняков? А когда сеяли, где ты была? Почему не присмотрела, чтобы боронили как полагается? Вон глянь-ка – всюду неразбитые глыбы торчат, затвердели, как камень. – Он снова заговорил тише, наставительным тоном: – Нет, уж лучше ступай, сестрица, читай свои наставления другим. А я об осот да о пырей ломать ножи не собираюсь.

– Так не опустишь хедер?

– Нет.

Русудан круто повернулась и спустилась с комбайна.

– Очень хорошо. Но знай, я немедленно сообщу председателю колхоза, как вы тут своевольничаете.

– Ступай, ступай. Только завтра не забудь зонтик прихватить, а то ведь солнышко… – Комбайнер ухватился обеими руками за руль и крикнул трактористу: – Рвани, Баграт!

И Баграт «рванул»…

Русудан шла по жнивью; с шелестом раздвигались перед нею стебли пшеницы с отсеченными головками. Высокая стерня колола ей икры и колени. Местами в жнивье виднелись головки остреца и ворсянки, а кое-где – веера конопли.

«Отчасти, пожалуй, прав этот наглец. Поле и в самом деле плохо прополото. Но откуда до сих пор могли остаться цельные глыбы… Да такие, что сами не раскрошились! Да и разве все это может оправдать такое неслыханное нахальство? Вот пойду к председателю, скажу, что и его самого ни во что не ставят. Впрочем, он должен быть сейчас здесь, под дубом».

Из-под ног девушки поминутно вспархивали перепелки, торопливо хлопая крыльями, перелетали на небольшое расстояние и снова опускались в жнивье. Со всех сторон доносился тоненький цыплячий писк их еще не оперившегося потомства.

Немолчный стрекот сверчков стоял в воздухе.

Со стебля на стебель перескакивали ярко-зеленые кузнечики. При каждом шаге Русудан разлетались, расскакивались в разные стороны всевозможные летучие существа – землисто-серые или с пестрыми крапинками на крылышках, – так движется по гладкой поверхности озера катер, разбрасывая фонтаны брызг.

Над стогом обмолоченной соломы поднялся ястреб, лениво взмахивая крыльями, пролетел низко над скошенным полем и взмыл в небо, взяв направление на алазанские прибрежные заросли.

Вокруг стоял одуряющий запах разогретой, напоенной солнцем земли, сухой ромашки, скошенной конопли, сверкающей золотом соломы и спелых колосьев.

Огромный тысячелетний дуб отбрасывал густую тень на краю участка. Ствол дуба у основания был так широк, что двенадцать человек, взявшись за руки, едва сумели бы его охватить. Он был дуплист – молния выжгла ему сердцевину, – и это выжженное дупло было так велико, что могло бы послужить жилищем какому-нибудь бедняку со всем его семейством. Старики рассказывали, будто в девятьсот пятом году в этом дупле целый месяц скрывался раненый Хареба – знаменитый во всей Кахети партизан, несравненный стрелок. До недавнего времени здесь был небольшой лесок, но года три тому назад его вырубили, и в память о нем остался один этот дуб.

Неподалеку от дуба виднелись бочки с бензином и керосином, стояла большая распряженная арба для возки снопов; тут же были брошены сломанный нож комбайнового хедера и вымазанная в мазуте цепь, а рядом, в помятом ведре, блестел, точно засахаренный мед, солидол. Вокруг валялись разбросанные как попало поломанные и отслужившие свое время части тракторов и комбайнов. В земле, прорезанной как бы небольшим окопчиком, был наскоро устроен очаг, над которым дымился огромный, на целую тушу, котел. Под котлом тлели обугленные головни и осыпался золой прогоревший жар.

Из мужчин одни, растянувшись на траве, сладко похрапывали; другие, сидя на кочке и уперев серп обухом в землю, усердно водили по нему пористым точильным камнем, то и дело смачивая сталь водой из поставленной рядом глиняной чашки. Габруа, всадив косу в землю косовищем, шаркал напильником взад-вперед по тонкому ее лезвию, да так ладно, что шорох этот, мерное «шоу-соу», колыбельной песней вливался в заросшие волосами уши сладко дремлющего Миха.

Тут же стояла маленькая ослиная тележка-двуколка удивительно искусной работы. Хозяин ее, Иа Джавахашвили, присев на оглоблю, уписывал за обе щеки свой обед; не забывал он и своего любимого осла, которому время от времени собственной рукой запихивал в пасть изрядный пук соломы вперемешку с травой.

Избалованное животное оглядывало блестящими глазами собравшихся вокруг людей, как бы желая сказать: «Смотрите, в каком я почете у моего мудрого хозяина.»

Русудан с улыбкой смерила взглядом сумку, битком набитую провизией, и вспомнила ходившие в деревне рассказы о баснословном аппетите Ии Джавахашвили.

Удивившись мимоходом тому, что сегодня и Миха вышел на работу, она спросила девушку, направлявшуюся ей навстречу:

– Где председатель? И почему здесь столько народу собралось?

Девушка взяла ее под руку и повела туда, где сидели женщины.

– Отдыхаем. Пойдем к нам, присядь, отдохни и ты немножко. Нельзя же все время гонять по жаре на дрожках – заболеешь! Жаль, что раньше не подоспела, – пропустила самое интересное. – Девушка лукаво глянула на Русудан. – Знаешь, кто приезжал?

– Кто? – спросила Русудан.

Ламара приподнялась на цыпочки, чтобы дотянуться губами до ее уха:

– Артисты. Приехали и устроили в поле концерт. Заодно и нас позвали – тех, кто работал в винограднике. Мы как раз подрезали лозы в Кондахасеули.

Русудан посмотрела с недоумением на девушку, но потом догадалась: речь, по-видимому, шла о бригаде тбилисских артистов, переезжавшей из района в район с концертами для работников полей.

Из разговоров женщин Русудан поняла, что приезжие артисты спели две-три арии, несколько песен, а потом инструктор райкома повел их в рощу, на берег Алазани.

– И председателя с собой взяли, – добавила Ламара.

Русудан тотчас же повернула назад, пересекла пожню в обратном направлении и отыскала двуколку, оставленную ею на краю участка, под большим кустом боярышника.

Вечером она решительно вошла в кабинет председателя колхоза – не спросясь и не постучавшись, чего раньше с ней никогда не бывало. Вошла – и остановилась на пороге, услышав деловитый голос дяди Нико, скрытого от нее широкой спиной сидевшего перед ним посетителя.

Девушка стояла в дверях, не зная, войти ей или подождать, пока председатель освободится. Решив, что невежливо вмешиваться в чужую беседу, а тем более – незаметно ее подслушивать, она хотела было повернуться и уйти, но тут дядя Нико, поднявшись с места, увидел ее через голову собеседника.

– Входи, дочка, что ты стоишь в дверях! – обрадовался он и, обращаясь к посетителю, пояснил:– Вот это и есть наш агроном.

Незнакомец повернулся лицом к Русудан.

Девушка вздрогнула, провела по лбу ладонью. Потом поднесла руку к вырезу платья, чуть пониже точеной шеи.

«Это он! – отдалось у нее в мозгу. – Небось успел уже рассказать, как спасал мою честь в алазанских зарослях».

Она почувствовала вдруг неприязнь к этому случайному свидетелю ее унижения, и красивое ее лицо омрачилось.

– Что с тобой, дочка?

– Ничего, дядя Нико, со мной все в порядке. Просто я сегодня целый день в поле и, должно быть, перегрелась. Да вот еще шнурок от шляпы замучил – врезается в горло.

Девушка сняла соломенную шляпу. По стройной шее рассыпались густые пряди каштановых волос.

– Не годится, дочка, столько по жаре ездить, – дядя Нико пододвинул ей стул. – Садись, отдохни, приди в себя.

Незнакомец вдруг попрощался с председателем, извинился перед Русудан и, нагнув голову, с трудом протиснулся в дверь.

Заскрипели ступени под его тяжелыми шагами. Когда шаги стихли, девушка спросила устало:

– Кто это, дядя Нико?

– Наш земляк. Здешний. Что это ты сегодня сама не своя?

– Как здешний?

– Ну да. Это деверь Нино.

– Ах вот оно что… Так это и есть деверь Нино?

– Ну да. Что же тут удивительного?

– Да ничего. Почему он вдруг убежал?

Русудан постаралась скрыть, что это ее только обрадовало.

– Не хотел, верно, мешать нашему разговору… У тебя ко мне дело? Зачем побеспокоилась?

Девушка сразу вспомнила причину, которая привела ее сюда, и, снова нахмурившись, встала.

– Куда это годится, дядя Нико, по краям участка убирать хлеб как следует, а в середине только для виду? Разве мало на урожай потрачено труда, мало пота пролито? И какое право имеет комбайнер не слушаться агронома и даже грубо ему возражать? На кого работаем – на врага, что ли?

– Ну, ну, что он там тебе наговорил?

– Что сказал, то сказал – не это важно. Главное, что на участке возле большого дуба губят хлеб. Комбайнеру только бы перевыполнить план – вот он и гонит вовсю и для быстроты уборки держит хедер чуть ли не на высоте колосьев. Видно, потому и не захотел прицепить к комбайну тарелочный культиватор.

Председатель улыбнулся девушке и попытался ее успокоить:

– Язык без костей, дочка, да и какой спрос с комбайнера? А оттого, что разрыхлитель не прицепили, думаю, большого вреда не будет.

Девушка пожала. плечами с неудовольствием.

– С комбайнера, дядя Нико, и в том и в другом отношении спрос немалый. А насчет культиватора… Вы думаете, если не готовить почву сейчас под пахоту, то семена сорняков в ней уже и не прорастут?

Дядя Нико встал, заложил руки за спину и прошелся взад-вперед по комнате.

– Знаю, дочка, все знаю. Как не знать?.. Но где у нас столько времени, скажи на милость?

– Но ведь надо же подготовить пожню для пахоты, дядя Нико?

– Конечно, надо. Как же иначе? Вот мы и выделили косарей, чтобы убрать солому.

– Много ли накосят старик Саба и сонливый Миха? А у остальных одни серпы. Нет, дядя Нико, ничего они не успеют сделать. А если поле не подготовить как следует, ручаюсь – ни один тракторист не возьмется его запахать.

Настойчивость агронома была явно неприятна дяде Нико.

– Эх, дочка, и умеете же все вы приставать! – сказал он досадливо. – Не успеют выкосить – будем палить стерню.

– Вы и в прошлом году не послушали меня – сделали именно так, дядя Нико. Но теперь я ни в коем случае этого не допущу, – Русудан все больше разгорячалась. – Разве вам не известно, что от палов портится почва? Испаряется вода, верхний слой теряет влагу, ссыхается, крошится и превращается в пыль. Неужели вы этого не знаете?

Председатель смягчился.

– Ну и любишь же ты, дочка, нагнать страху! Знаю, как не знать, очень даже хорошо знаю. Но ведь за всем не угонишься где у нас столько народу? Сама видишь – молодежь бежит из колхоза или увиливает от работы. – Нико остановился на мгновение и добавил с усмешкой: – Ничего не попишешь – приходится надеяться на старичков вроде меня. А на этих бездельников ничего не действует – ни ласка, ни брань, ни обещания, ни угрозы.

Русудан встала.

– Кто повода ищет, скажет – молоко недосолено. Никто не бежит из деревни. Уезжают единицы, да и то на учебу. В колхозе вполне достаточно молодежи: ей нужны забота и внимание, а не угрозы и брань. Дайте им вместо обещаний настоящее дело – увидите, как они за вами пойдут.

Нико развел руками:

– Чего же проще, дочка! Дела по горло. Кликни их, поведи за собой.

– Прежде чем поручать им эти дела, надо их кое-чем другим заинтересовать. Ходят по деревне здоровенные молодцы, не парни, а львы, а о чем рассказывают по вечерам друг другу и близким? Кто сколько бутылок вина выпил и кому где нос в драке расквасили!

– Нет, дочка, поздно их воспитывать – не выправятся, как не выпрямится собачий хвост. Да, кстати, вспомнилось к слову, – как там твоя ветвистая пшеница? Когда мы на твою делянку комбайн пустим?

Заметив, что председатель норовит перевести беседу в другое русло, Русудан снова сдвинула брови.

– Знаете что, дядя Нико? Я давно не ребенок и не так уж бестолкова, как вам могло давеча показаться. Я пришла к вам сообщить, что в поле пропадает, расточается урожай. А вы тут…

Дядя Нико откинулся на спинку стула и заговорил ласково-ласково:

– Зачем нам тратить так много слов? В долгих речах короткий толк. Я знаю, дочка, память у тебя хорошая. Ты, конечно, не забываешь о существовании селения Шрома и колхоза «Труд» в Гурджаанском районе?

Русудан изумилась:

– Ну и что же, какое это имеет отношение?..

Председатель, как бы не слыша ее вопроса, продолжал:

– И ты, разумеется, помнишь, дочка, что у нас, чалиспирцев, заключен с колхозниками из Шромы договор о социалистическом соревновании?

– Ну и что ж из того?

– А ты разве забыла, что последние три года они неизменно оказывались в этом соревновании победителями?

Девушка изумилась еще больше:

– При чем тут это, дядя Нико?

Голос председателя стал совсем медовым:

– Разве ты не хочешь, дочка, чтобы мы хоть в нынешнем году оказались впереди?

Тут только поняла Русудан, куда дует ветер. Она отошла от стола и подхватила кончик свисавшей с запястья плети.

Прищуренные, проницательные глаза председателя тотчас же прочли на лице бесхитростной девушки все, что творилось у нее в душе. И, придав своему голосу как можно больше теплоты, он сказал извиняющимся тоном:

– Не будь ты такой упрямой, дочка. А с этого комбайнера, если он позволил себе лишнее, я шкуру спущу.

Но Русудан уже не слышала его слов. Она резко повернулась и вылетела из кабинета. Лишь сбежав по лестнице, уже во дворе, она сообразила, что даже забыла закрыть за собой дверь.

4

В небольшой комнате, которая служила читальней, Махаре и Нодар играли в шахматы. Судьей был Отар – он устроился рядом, во главе стола, и рассеянно наблюдал за игрой.

Длинный стол был завален газетами и журналами. Единственный читатель сидел, уткнувшись в «Нианги», и время от времени закатывался тихим смехом.

В противоположном конце стола заведующая читальней сидела над развернутой газетой, навалившись грудью на сложенные, оголенные до плеч, полные руки. Все внимание ее было поглощено чтением, красивые губы беззвучно шевелились, пышная белая грудь мерно вздымалась в глубоком вырезе платья.

Нодар переставил угловую пешку со второго поля на четвертое, оголив при этом правый фланг и лишив защиты черного слона.

Махаре немедленно воспользовался оплошностью противника. Белый конь перешел в наступление, взял слона и объявил шах королю черных, одновременно угрожая их ладье.

Нодар передвинул пешку обратно, на старое место, и попросил Махаре вернуть ему слона.

Махаре заупрямился:

– Мы же условились не возвращать ходов. Уговор дороже денег.

– Однако я вернул тебе один раз фигуру.

– Ты мне? – изумился Махаре. – Когда это было? Ничего ты мне не возвращал.

– Нет, вернул.

– Нет, не возвращал.

– Давай спросим Отара. Отар, вернул я Махаре фигуру или нет?

– Говорю, не возвращал, Ладно, спрашивай Отара.

– Отар, разве я не вернул ему только что фигуру? Слушай, да ты спишь, что ли? – И Нодар легонько подтолкнул замечтавшегося товарища.

– А? Что? – встрепенулся Отар.

– Разве я не вернул Махаре фигуру?

– Фигуру? Какую фигуру?

– Коня. Разве я не убил коня и не поставил его обратно на доску?

– Коня, говоришь? Когда это?

– Как только он попросил.

– Он попросил и ты вернул фигуру?

– Ну да, ты же видел!

– Вернул коня?

Нодар рассердился, вскинул голову, и взгляд его упал на противоположный конец стола. Глаза его вдруг сузились, словно от яркого света, он затих и с минуту не мог оторвать взгляд от беломраморных рук и жемчужно-розовой шеи. Ему сразу стало понятно, что «неподкупный» арбитр не заметил ни как взяли фигуру, ни как ее вернули.

Нодар что-то буркнул в сердцах и, взмахнув рукой, опрокинул шахматную доску.

Фигуры со стуком рассыпались по столу.

Заведующая читальней досадливо подняла брови и поморщилась.

– Вот почему я не хочу, чтобы выносили шахматы и нарды во двор. Один комплект вы уже разбазарили – теперь очередь за вторым.

Она встала, перевернула опрокинутую доску, собрала в нее рассыпанные фигуры и заложила шахматы на книжный шкаф.

Махаре повернулся в Нодару и увидел в дверях Шакрию и Coco.

Шакрия медленно обвел взглядом комнату.

– Где остальные ребята?

Нодар молчал.

Махаре пожал плечами.

– Наверно, на мосту, – ответил Отар.

– Хотите посмеяться всласть? – спросил товарищей Шакрия.

Махаре насторожился.

– Если так, то давайте за мной!

Шакрия повернулся и бросился бежать. Ребята кинулись следом за ним.

Отар еле выволок ноги на двор, а глаза оставил в читальне…

На перилах моста сидели Шалва и Дата.

– Где Муртаз? – спросил Coco.

– Муртаз был нынче в поле на жатве. Изволил малость утомиться.

– А Фируза?

– Фируза уехал с Валерианом Серго в Шуамту. Там сегодня у них пир горой.

– Какой он им собутыльник? – удивился Шакрия.

– Будет на свирели играть, услаждать слух почтенной компании.

– Ну ладно, обойдемся. Пошли!

– Куда ты нас приглашаешь? – поинтересовался Нодар.

– Увидите.

Приятели миновали старую часть села, вышли на окраину, пересекли заросшее кустарником поле Клортиани и остановились под дубом, на краю кукурузного поля.

– Который час? – спросил Шакрия.

– Двенадцатый пошел.

– Пожалуй, пора.

– Говори уж, что ты затеваешь? Для чего этот толстенный кнут?

– Ребята, а что, если бы этот ручей да нам на всю ночь? Пожалуй, всем хватит на поливку. Вон сколько в нем воды!

– Хватит-то хватит, да кто нас до него допустит?

– Что это тебе, Надувной, приспичило поливать? Когда это было, чтобы ты о доме да о хозяйстве заботился?

– Мать пристала, житья не дает: огород, дескать, сохнет.

– Огород не огород, а в виноградник я бы охотно воду пустил.

– Не тужите, ребята, я такую штуку устрою, что Миха навсегда потеряет охоту соваться сюда по ночам. А потом кто-нибудь из наших возьмется воду стеречь.

Шакрия опоясался толстым, сплетенным из ремней кнутом и приладил его на себе так, чтобы конец с длинной кистью свисал сзади наподобие хвоста.

– Теперь я разденусь, а вы меня вымажьте грязью.

Тут приятели догадались, в чем дело, и покатились со смеху.

– Только вы, ребята, попрячьтесь в разных местах – и в кукурузе, и за ручьем. Кто-нибудь пусть влезет на дерево. А когда я выскочу из кукурузы, вы улюлюкайте, вопите и хохочите. Только сначала перекройте ручей, чтобы Миха поднялся сюда посмотреть, в чем дело.

Было тихо. Только пиликанье кузнечиков нарушало ночное безмолвие. Время от времени в ручье начинали квакать хором лягушки, но вскоре смолкали, и вновь воцарялась тишина.

Чуть слышно, неумолчно шепталась высокая кукуруза.

Изредка гукал филин где-то у башни, в верховье ручья.

Прошло немало времени, прежде чем ребята услышали знакомый голос Миха.

– Ах, мерзавец, собачий сын! Погоди, дай до тебя добраться, кто бы ты там ни был…

Сторож приближался к кукурузному полю.

– Ты смотри, что за негодяй, куда это он увел всю воду? – бормотал Миха и мотыгой расчищал воде путь к старому ложу.

– Миха! – вдруг донесся до него зов откуда-то справа, из кукурузы.

Сторож остановился и, опершись на мотыгу, стал прислушиваться.

– Кто это там?

– Миха! – на этот раз голос прозвучал слева, и сторож, чуть не вывернув себе шею, обернулся в ту сторону.

– Миха! Миха! – послышалось и с Берхевы.

Миха застыл, весь превратился в слух.

– Миха! Миха! Миха! – наперебой заорали, завизжали, завопили пронзительные голоса в ветвях дуба, в зарослях, на Берхеве.

И вдруг, откуда ни возьмись, то ли вылезло из ручья, то ли поднялось среди кукурузы – этого Миха не запомнил – черное, чернее угля, страшилище. Диво это зафыркало, захихикало и стало с замысловатыми ужимками выплясывать вокруг старого сторожа.

Волосы стали дыбом на голове у Миха, войлочная шапчонка поднялась на целых два пальца – он сразу понял, с кем имеет дело.

– Сгинь, лукавый! Прочь, нечистая сила! – Прислонив мотыгу к груди, сторож стал торопливо креститься.

Но страшилище расхохоталось леденящим душу хохотом и, вместо того чтобы сгинуть, стало суживать круги, приближаясь к перепуганному Миха.

– Ииииии-хи-хи-хи-хи-и! Хи-хи-хи-и-и! – послышалось со всех сторон, и горы, ущелья, кустарник, высокая кукуруза, ручьи и овраги отозвались на эти истошные вопли.

– Виии-хи-хи-хи-хи-и-ии-иии! – загудело все вокруг, и Миха показалось, что земля заходила ходуном у него под ногами.

– Господи помилуй! – вскричал бедняга, но, заметив, что богу до него явно нет никакого дела и что весь мир во власти дьяволова воинства, выронил мотыгу и пустился наутек через кустарник, да так быстро, что и борзой собаке охотника Како было бы не под силу его догнать.