Текст книги "Кабахи"
Автор книги: Ладо (Владимир Леванович) Мрелашвили
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 62 страниц)
Неугомонным, неукротимым был от века весь горский род Бучукури.
В семнадцатом веке под дождем их стрел спасался бегством в теснине Акушо надменный князь Зураб Эристави. А столетие с лишком спустя под ударами их клинков «давитперули» разлетались на куски в Аспиндзском бою кривые турецкие ятаганы.
С древних пор было приставлено к горлу Тбилиси острие меча ислама, и на кровавом пиру Крцанисской битвы семеро братьев Бучукури пали, пронзенные хорасанской сталью, пали, завещав оставшемуся дома младшему брату отомстить за их кровь, стяжать славу, истребляя неверных.
Багатер вырос и повесил на стене высокой башни двенадцать десниц, отрубленных у сраженных им «басурманов». Двенадцать раз, встретясь один на один с врагом, он решил судьбу боя саблей и только однажды прибегнул к ружью.
Только однажды – и горько пожалел об этом.
Коварен был Гамахела Мисураули: наденет кистинскую чоху, отправится в Митхо, в самое сердце Кистети, и каждого встречного посылает с отсеченной рукой в ту страну, откуда нет возврата. А на обратном пути спрячет чужеземную одежду среди скал Ардосского ущелья и вернется к своим соплеменникам в обычной, хевсурской рубахе с крестами.
И сохнут отрубленные десницы под солнцем, плывущим над зубчатыми скалистыми кряжами.
Однажды, возвращаясь из своего «похода», Гамахела забыл сменить одежду и появился на склоне горы Ликоки как был, в кистинской чохе.
Изумился дерзости захожего кистина Багатер и в ярости схватился за ружье.
Смешался с шумом Арагви грохот кремневки-джазаира, а Гамахела Мисураули уснул навеки в чирдилской земле.
С тех пор стали кровниками два хевсурских рода.
Багатер не был трусом, но решил не подставлять грудь под пулю мстителя и, покинув хевсурские горы, пошел искать убежище в Кахети, в Сабуэ.
Одно время он занимался охотой и оборонял край от разбойничьих лезгинских шаек, а порой и сам переваливал через неприступные кручи Кадори, спускался по Хуфскому ущелью и добирался до самого аула Хитрахо. И тогда дидойцы, чьи табуны паслись на эйлагах, недосчитывались какого-нибудь отборного скакуна…
Однажды Багатер встретил на охоте князя Джорджадзе – и спас его от когтей барса. С этого времени он поселился в джорджадзевских владениях, в Сабуэ.
Благодарный князь выдал за него замуж свою служанку, пожаловал ему однодневную запашку каменистой земли на берегу Инцобы и провозгласил в дарственной грамоте проклятие «всякому сыну человеческому, кто дерзнет оспаривать этот дар у владельца или у его потомков во веки веков».
С тех пор много воды утекло в Инцобе – шли дожди и сменялись снегом.
Завывали ветры – и дремала нива в кротком весеннем тепле.
Кусалась стужа – и в летний зной испекались яйца на солнцепеке…
И вот однажды внук князя Джорджадзе потребовал у внука Багатера, Хирчлы, чтобы тот либо продал ему, либо обменял на трех меринов своего солового жеребца. А получив твердый отказ: «Добрый конь не для обмена и не на продажу», послал к нему управителя за арендной платой.
Дедовской кремневкой, нацеленной из-за каменной ограды, встретил посланца Хирчла – и моурав, подъехавший легкой рысью, ускакал восвояси галопом.
Джорджадзе рассвирепел. Выбрав время, когда Хирчлы не было дома, он ворвался во дворец к хевсуру, изнасиловал его жену и увел солового жеребца.
Женщина не вынесла позора и утопилась в Инцобе.
Долго копил горечь в душе Хирчла, но однажды ночью она излилась кровавым потоком. Хевсур зарезал князя на террасе его собственного дворца, похитил своего коня и поджег конюшню и хозяйственные строения. А потом подхватил своего маленького сына Годердзи, посадил его перед собой на седло и исчез – больше его в Сабуэ не видали.
Веял ветерок, волновалась нива. Словно жалуясь на судьбу, бормотала что-то про себя Алазани и одевались белизной голубые вершины Кавкасиони…
Годердзи спустился в Кахети из Гомецарского ущелья взрослым, возмужалым. Он купил землю у князей Вахвахишвили, взял в жены девушку из дома Шамрелашвили – и поселился в Чалиспири. А чтобы сбить со следа Джорджадзе, переменил фамилию – и в роду Шамрелашвили стало одним мужчиной больше.
Три года ходил Годердзи темнее тучи – и только тогда разошлись складки на его лбу, когда жена родила ему черноволосого мальчика.
Годердзи разрядил в воздух отцовское ружье и на второй же день, несмотря на все уговоры повитухи и слезы жены, сел со своим тепло укутанным первенцем на вороного коня, выигранного на скачках у тушин, и домчался вместе с ним до самой Тахтигоры, чтобы дитя сызмалу привыкало к седлу.
Веяли ветры, переливалась шелковая нива…
Порода сказалась – мальчик в самом деле вырос отличным наездником.
Разразилась мировая война, и молодежь забрали в войска. Из дома Годердзи увели только коня, но Тедо не захотел расстаться с любимым своим гнедым и пошел на войну добровольно.
Три года гонял своего текинца по карским и ардаганским землям Тедо, а когда турецкий солдат убил под ним его гнедого жеребца, он разрубил аскера от плеча к плечу и поклялся не возвращаться домой без бодрого скакуна.
Когда русско-турецкий фронт развалился, Тедо подвесил к поясу несколько гранат, опоясался в три обхвата патронташами, подстерег на дороге у Кара-Кургана турецкого офицера и, отправив турка к праотцам вместе со всеми его приспешниками, увел из Сарыкамыша в Грузию двух великолепных коней.
В Тбилиси меньшевики отобрали у него обоих. Однако он не сдался: улучив минуту, вывел из стойла лучшего из двух, двумя выстрелами сбросил с седла посланного за ним в погоню гвардейца и затерялся в ночной темноте.
Вернувшись в Чалиспири, Тедо нашел свой дом заброшенным и обезлюдевшим. Двор и огород заросли жесткой, высокой травой, в винограднике неподрезанные лозы стлались по земле между поваленными кольями. В колючей изгороди зияли проломы, на крыше дома не хватало черепиц, сквозь отверстия виднелись почерневшие от солнца и дождя стропила. Ржавый замок болтался на закрытых дверях.
От соседей Тедо узнал, что мать его умерла от воспаления легких, а отца за связь с «бунтовщиками» однажды ночью увел какой-то представитель власти. Позднее этого человека нашли на берегу Лопоты – обезоруженным и с рассеченной головой.
С того дня след Годердзи затерялся и обнаружился вновь, лишь когда одиннадцатая армия перешла в студеный февральский день через Метехский мост и вступила в Тбилиси.
Шли годы. Во дворе у Годердзи, радуя взор хозяина, всегда щипал траву породистый жеребец.
Конь этот однажды попался на глаза начальнику Чрезвычайной комиссии уезда, и тот через посланного попросил Тедо уступить ему жеребца.
Тедо сразу стал мрачнее ночи и глухо пробормотал:
– Убью!..
Годердзи посоветовал ему убраться от греха подальше. И Тедо, оставив двух смуглых мальчишек на попечение жены, оседлал своего вороного, перекинул через плечо любовно вычищенное ружье и ушел в горы чабаном вместе с недавно обобществленным овечьим стадом.
Спускался он с гор редко и домой приходил поздно вечером. А на рассвете, затискав и зацеловав уже порядком подросших сынишек, возвращался в отару.
Так шло до тех пор, пока «чертов» начальник не сложил голову где-то в Магранском лесу в стычке с бандитами.
Но и Тедо ненадолго пережил его. Как-то хищный зверь напал на отару, испугал жеребца, и тот свалился с обрыва в ущелье Дилангисхеви.
Хозяин лошади пошел по следам зверя.
На другое утро чабаны нашли его на дне ущелья, в камышах на берегу речки, – он лежал мертвый, в обнимку с огромным медведем, в боку у которого торчал всаженный по самую рукоять кинжал…
И когда Шавлего вспоминался отец, неизменно приходили ему на ум слова народной песни:
Барс, убитый в схватке с барсом,
В роще возле Бусни-чала…
В это утро Шавлего почему-то снова вспомнился отец, и захотелось ему побродить по горам, самому поохотиться на медведя. Сейчас медведей, наверно, много – и всех их так и тянет к алхаджам, к стоянкам отар. Впрочем летом, после недавней линьки, мех у них незавидный…
Шавлего оторвал взгляд от зубчатой линии Кавказского хребта, окутанного рассветным туманом, и перевернулся на другой бок.
На балконе умывалась Нино.
Во дворе мать кормила борова, помешивая в бадье болтушку из кукурузной муки и рубленых листьев и отгоняя сбежавшихся отовсюду кур. Проголодавшиеся куры не отступали – лезли прямо в бадейку и с кудахтаньем, хлопая крыльями, расхватывали корм. Время от времени солидный, степенный боров выходил из себя и поддевал рылом какую-нибудь нахальную птицу. Та с отчаянным клохтаньем отлетала в сторону, клочья пуха взмывали в воздух, а боров продолжал уписывать свой завтрак.
Шавлего приподнялся на подушке, поглядел вниз и удивился.
Под стулом, на пожухлой от зноя траве, стояли рядышком те самые, украденные у него на Алазани ботинки; сверху их прикрывали свисавшие со стула аккуратно сложенные брюки. У изголовья была воткнута в землю его удочка – леса тихо покачивалась под утренним ветерком, на крючке извивался толстый коричневый червяк.
Шавлего вскочил и внимательно осмотрел свои потерянные и вновь обретенные вещи. Потом натянул брюки.
– Все честно возвращено – даже червяка не забыли! – Он осторожно снял с крючка приманку и швырнул в огород.
Тут Шавлего вспомнилось вчерашнее приключение, и смысл происшедшего стал ему понятен. Он крикнул невестке, возившейся наверху, на балконе:
– Нино, когда Тамаз проснется, пошли его к дедушке Ило. Пусть скажет Шакрии, чтобы вечером заглянул ко мне.
В открытые окна вливалась утренняя прохлада. Уличный шум приглушенно отдавался в кабинете.
Секретарь райкома подошел к окну, посмотрел сверху на свою машину и удивленно покачал головой: дверца «Победы» была открыта, шофер сидел, поставив ноги на тротуар, боком к рулевому колесу, и читал книгу.
«Сколько он читает! Да и разве только он один? Я же не раз замечал, что нынче все шоферы стали любителями чтения. Глядишь – из нагруженного через край семитонного «МАЗа» вылезет перепачканный в масле и солярке ражий парень, вытащит из-за спинки своего продавленного сиденья затрепанную книжонку и уткнется в нее – головы не поднимет, пока грузчики не опорожнят кузова. Газету они всегда носят с собой в кармане и норовят стать в очередь перед киоском за новыми журналами. Народ встряхнулся, вышел из спячки, стал вон какой образованный – в наши дни чуть ли не у каждой семьи есть своя домашняя библиотека. Но, может, это только у меня в районе? Однако кто же станет заниматься делом, если все будут читать? Ну, собственно, такой опасности пока нет, не так уж они углублены в книги… Но почему же дело все-таки не делается? Почему до сих пор никак нигде не наладится организация труда? Вот завтра приедет из Тбилиси Алавердашвили, состоится совещание передовиков сельского хозяйства района, а следом – такое же в республиканском масштабе. Надо подобрать кандидатов. Кого из нас послать? Ну, прежде всего, разумеется, из Акуры. Впрочем, нельзя же всюду совать эту Акуру? Может быть, лучше Кисис-хеви? Нет, у кисисхевцев вечная тяжба с Шалаури из-за спорной межи. Никак не могут поделить поле за оврагом! Осенью кисисхевцы вспахали его и засеяли пшеницей, а весной шалаурцы пришли с плугом, загубили густые и уже высокие всходы и посеяли кукурузу. Совсем с ума сошли! А повредили-то ведь всему району! Надо было не ограничиться выговором, а снять обоих председателей, чтобы другим неповадно было. А дело все же не движется вперед. Животноводство отстает, полеводство по-прежнему на низком уровне… Но не беда-еще год-другой, и мой район будет утопать в пшенице, Всем колхозам прикажу сеять ветвистую.
Эта девушка для меня просто золото, цены ей нет! Ну, а животноводство? Пастухи говорят: летом трава даже и в горах от зноя пересыхает. Врут! В горах засуха не страшна – сами они плохо за стадом следят, мошенники! Чего им не хватает? Потребовали сапоги – я им выдал. Дождевики понадобились – пожалуйста. Бурки – нате, получайте. В каждый колхоз послан свой, особый ветеринарный врач. А чем они порадовали? Во многих деревнях еще даже не приступали к закладке силоса! Только в Чалиспири заполнена уже одна яма и рубят корма для второй… А может быть, обманывает меня старый волк? Надо бы поехать к нему, проверить самому, убедиться…»
Секретарь райкома отошел от окна и принялся мерить шагами кабинет. Долго он ходил по уложенному елочкой, похожему на какую-то перекошенную клавиатуру паркету. Потом остановился, глядя на чуть заметную игру красок в гранях хрустального графина.
«Избалуешь человека – он себе подремывает или же осаждает требованиями: того нет, этого не хватает, оттого и дело не делается… Удивительно, как это люди управляют государствами, когда и одним-то районом так трудно руководить! Никак с людьми не сладишь, ничего не помогает: ни выговоры, ни снятие с работы… Иных даже исключение из партии ничему не научило. Вечно я путаюсь в этой дилемме: исключить провинившегося из партии и дать ему, что называется, «волчий билет» – значит выбросить его за борт, обездолить семью, словом, погубить человека. А снять с одной ответственной работы и послать на другую – значит оставить его, по сути, безнаказанным. На новом месте он начнет все сначала, уверенный, что, если даже погорит опять, все равно без дела не останется. Взять хотя бы бухгалтера-ревизора. Прежнего я заставил собрать пожитки еще в прошлом году. Приехал новый, и что ж – года еще не прошло, а он уже заполучил земельный участок в самом центре города и строит себе роскошный дом. А на какие средства? На зарплату? Сколько он получает? Есть, пить, одеваться, жену и детей содержать ему не нужно, что ли? Скоро он купит машину, как другие. Впрочем, может, он окажется умнее своего предшественника и побоится толков, не станет покупать машину, зато будет копить денежки в предвидении «черного дня».
Вчера пришел ко мне продавец из Руиспири и говорит: «Сняли меня с работы без всякого основания. Недостача, обнаруженная ревизией, получилась из-за того, что колхоз забрал в кредит пустые мешки». Да разве сельмаг – частная лавочка, чтобы торговать в кредит? И ведь предъявил справку и еще расписку председателя колхоза – все честь честью, с подписью и с печатью! Конечно, все это липа. Вызову-ка я этого председателя, и отделаю как следует за то, что раздает справки с закрытыми глазами. А может, и не с закрытыми? Рука руку моет, как говорится… Поди разбери, кто свистит и кто подсвистывает! Одно я, правда, знаю – от верного человека. Он сам слыхал, как продавец упрашивал ревизора разорвать акт, а тот ответил: «Зачем я стану его рвать? Ты мне даже стаканчика горькой ни разу не поднес». Плутуют, негодники! Оба плуты! Небось этот ревизор ждал, ждал и, не дождавшись этого самого «стаканчика горькой», нагрянул нежданно-негаданно с ревизией. Страшно, прямо-таки страшно подумать! Неужели всякий, кто имеет дело с деньгами и товаром, превращается в вора или взяточника? Вот, например, заведующий Райпотребсоюзом. Работал он раньше в парткабинете, был честный, умный парень, деловой и прилежный. Перевели мы его в Райпотребсоюз – и на днях говорит мне шофер: «Или ему дайте другую квартиру, или меня переселите куда-нибудь от него подальше. Каждый вечер, как стемнеет, тащат ему набитые хурджины и полные бочонки, нет-нет да и ко мне по ошибке занесут».
Секретарь райкома сел за свой письменный стол, откинулся на спинку стула и запрокинул голову.
С высокого потолка спускалась старинная люстра, вся в хрустальных подвесах, похожих на какие-то прозрачные чурчхелы.
Секретарь райкома с минуту задумчиво рассматривал ее, потом перевел взгляд на окно, закинул одну руку за спинку стула, а другую вытянул перед собой на столе. Глаза у него потеплели, он принялся тихо насвистывать, постукивая пальцами в такт мотиву.
«А все же ты молодец, Луарсаб Соломонович! Твой район считается передовым, а благодаря этой девушке-агроному ты вместе с ним прославился на всю страну. Теперь она, кажется, возится с кукурузой. Говорят, на каждом стебле по девять початков. Ну, это-то, наверное, преувеличено, но пусть даже не девять, а пять-шесть, все равно молодец девочка! Как только подвернется свободное время, поеду, посмотрю своими глазами. Отведем ей отдельный участок в колхозе специально для кукурузы – пусть ставит свои опыты. Пшеницы скоро будет вдоволь; и в колхозе после сдачи останется немало. В Цители-Цкаро в прошлом году начислили на трудодень пять килограммов зерна-это не считая денег. Нда-а… До этого нам, конечно, далеко. Наш район все же виноградарский, надо поднажать на лозу. Нет культуры щедрее лозы. В расчете на гектар она дает в двадцать пять раз больший доход, чем пшеница… Так зачем же нам полеводство, какой в нем толк? Нет, зерно тоже нужно, государство своего требует. Не буду же я сдавать в «Заготзерно» виноград? Молодец, молодец, Луарсаб, иные со своей семьей не умеют управиться, а ты целым районом руководишь…»
Секретарь райкома внезапно перестал насвистывать, пальцы его застыли на стеклянной покрышке стола.
«Семья… Где сейчас мое семейство? Прихрамывала, волочила ногу, жаловалась на ишиас – и вместо того, чтобы попринимать ванны дома, на Торгвас-Абано, покатила на море! И дочь с толку сбивает. Что девчонка может знать о жизни в свои девятнадцать лет? Все мать, мать виновата – по ее милости этот парень на мою голову навязался! И чего ей не терпелось – только познакомились и сразу побежали расписываться. Не могли подождать немного – приехали бы домой, спросили бы и моего мнения. Хоть бы поглядеть дали на новоявленного зятя – что за человек, кого в семью принимаю… Первого секретаря я знаю, а вот кто в Адигени второй – не могу вспомнить. Да, но разве сможет девочка, выросшая в Телави, жить в этой дыре? Выдержит ли? Пишет – молодой, деловитый… Дай бог! Если в самом деле так, то скоро выдвинется и, может, даже раньше меня переберется в Тбилиси. Где они до сих пор, почему не едут? Нет, право, у моей супруги ветер в голове. Выманила у меня деньги и небось уже объездила Рицу и Пицунду, Сочи и Сухуми. А я тут совсем ошалел в пустом доме наедине с Клавой. Вот сегодня вышел рано утром, не сидится в пустом доме. А здесь… Пробьет десять часов, и начнется обычное, то же, что каждый день… Ужас, просто ужас!»
Он нажал кнопку звонка.
Вошла девушка-секретарь, принесла утреннюю почту, газеты, передвинула на столе графин и стакан.
– Есть там кто-нибудь? – спросил секретарь райкома.
– Только Варден. Дожидается вас.
Луарсаб Соломонович поднял голову над развернутым газетным листом, вздернул брови:
– Пусть войдет. С каких пор он стал таким робким?
Девушка ушла.
«Что привело этого молодчика спозаранок? Ну конечно, опять по тому же поводу. Если уж медведь почует запах меда, его не отгонишь. Никак не может понять, что ему говорят. Или делает вид, что не понимает… То он зачастил в Чалиспири, никак нельзя было его оттуда вытащить. Потом прилип к тбилисским гастролерам. А теперь совсем закусил удила – бог знает, где его носит. Нет, надо его поставить на место, от рук отбился».
Варден вошел, осторожно затворил за собой дверь и прижался к ней спиной.
– Можно, Соломонич?
Секретарь райкома смотрел на инструктора поверх развернутой газеты. Потом сказал с иронией:
– Поздно спрашиваешь – ведь уже вошел.
Варден заметно волновался. Прижимая шляпу к бедру, он шагнул вперед.
– Где ты пропадал целых три дня?
– Ездил в Тбилиси. – Взгляд инструктора выражал напряженное ожидание.
– В Тбилиси? – изумился Луарсаб. – А мне сказали, что ты болен – желудочные колики, что ли. Кто тебя отпустил в Тбилиси? – Секретарь райкома сдвинул брови и подался вперед.
– Софромич срочно вызвал меня. Ну, я и поехал… Не успел вам доложить. Большой, большой привет прислал вам Софромич… Привет и вот это письмо.
Варден извлек из кармана конверт и протянул его секретарю райкома.
Луарсаб испытующе смотрел на инструктора. Презрительная улыбка тронула уголки его губ. Происхождение желудочных колик его подчиненного сразу стало ему понятно. Он отложил газету и, не сводя глаз с Вардена, взял письмо из его дрожащей руки.
– Значит, здешние врачи оказались бессильны тебе помочь, пришлось ехать в Тбилиси? – Луарсаб Соломонович неторопливо вскрыл конверт.
Каждый мускул инструктора был напряжен. Он не знал, куда спрятаться от этих холодных, презрительных глаз, и, словно лягушка, оцепеневшая под взглядом змеи, смотрел на письмо.
Луарсаб Соломонович погрузился в чтение письма. Лишь раз за это время поднял он взор на Вардена и впервые заметил, что у инструктора большие уши и выпученные глаза.
А у Вардена мурашки бегали по спине.
Секретарь райкома дочитал письмо до конца и снова вложил его в конверт. Долго смотрел он в рассеянности на свое имя, выведенное на конверте беглой рукой. Потом, словно вдруг очнувшись, потянулся к телефонной трубке.
Инструктор вытащил из кармана платок и принялся отирать вспотевшее лицо.
Секретарь райкома трижды набрал нужный ему номер, но не добился соединения, в сердцах бросил трубку и позвонил секретарше.
– Немедленно вызови монтера. Что за безобразие – чей это телефон, секретаря райкома или лечурского лесничества?
– Вчера только чинили, Луарсаб Соломонович, даю вам честное слово!
– А кто чинил, небось ученики? Вызови мастера, и пусть сейчас же приведет аппарат в порядок. Сидят там, в АТС, шляпы, бездельники!
Девушка вышла и закрыла за собой дверь.
Луарсаб Соломонович еще некоторое время сидел в задумчивости. Потом поднял на инструктора усталый взгляд и сказал ясно:
– Спасибо за привет от Софромича. А теперь ступай и приходи завтра.
Инструктор понял: Рубикон перейден.
Секретарша с удивлением поглядела вслед Вардену, который быстро, с сияющим лицом прошел мимо нее и исчез в коридоре.
Впервые инструктор покинул приемную, забыв отпустить ей комплимент на прощание.
