Текст книги "Кабахи"

Автор книги: Ладо (Владимир Леванович) Мрелашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 62 страниц)

Утром, когда Лексо проснулся, Шавлего был уже одет и успел даже умыться.

– Что ты вскочил спозаранок?

– Пора ехать.

– Ты очень понравился Дауду. Он вчера сказал мне, что считает тебя своим кунаком. Хочет доставить тебе удовольствие, приглашает с собой на охоту. Не бойся, ферма никуда не убежит.

– Вставай, вставай, нечего нежиться в постели, как молодая сноха в воскресное утро. Не до охоты мне.

– Нам все равно в ту сторону. Если повезут в заповедник, так путь даже короче выйдет.

Было уже светло, когда они выехали в поле.

Дорога тянулась между пашнями.

Дауд то и дело горестно вздыхал, окидывая мрачным взглядом вспаханные земли по обе стороны дороги.

– Один хороший проливной дождь, только один – и вся эта пересохшая пустыня превратится в зеленое море нив.

Он умолкал и продолжал печально глядеть на белесо-серую, известковую почву.

– Засуха. С самой весны я такой засухи не упомню. И снега нет. Только соленый ветер дует с Каспия и еще больше сушит землю.

Он замолкал ненадолго.

– Это все наши земли. Много у нас земли. Но дождь не хочет идти. Если польют дожди, урожая с этих земель хватит нам на два-три года.

Лексо опечалился. Он повернулся к Шавлего:.

– Хоть бы правда пошли дожди! Знаешь, что это за парень? Душа человек! Правда, если земля размокнет, дорогу развезет, и мы можем где-нибудь застрять, но мне все же очень хочется, чтобы погода переменилась. Жалко мне Дауда – это настоящий человек. В прошлом году нам не хватило сена, начался в отаре падеж, овцы с голодухи землю лизали. Он помог нам продержаться до весны. И окот только благодаря ему у нас хорошо прошел. Одного ячменя дал нам полторы тонны. Ох, кабы дождь… Очень хочется!

В поле показались свежие зеленые всходы.

Шавлего опустил стекло в дверце кабины и высунул голову.

Небо пестрело бесчисленными стаями птиц. Дикие гуси пролетели с гоготом над грузовиком и опустились неподалеку на молодую ниву. Зеленое поле стало вдруг черным. Гуси выстроились в ряд, как пионеры на линейке; встревоженно следили они за машиной.

– Остановить?

– Останови. Ближе все равно не подъедем. Осторожная птица. Вон, видите, вышли вперед несколько больших гусаков – это. часовые, они назначены в караул. Очень осторожная птица гусь.

– Жаль, не взял с собой «геко» – достал бы их отсюда.

– Я и сам забыл. Ну, не беда! Скоро будем на месте. С трех шагов будешь бить гусей и уток и всякую другую дичь.

Впереди показались несколько деревьев и в их тени – дом. Потом – глубокий ров, наполненный водой. Потом еще ров с водой, и в воде сухой прошлогодний камыш. Единственный подъездной путь был перегорожен шлагбаумом.

Дауд велел Лексо остановиться и сошел с машины.

– Если директор на месте, попрошу пропустить нас через заповедник. Доберетесь до фермы кратчайшей дорогой.

На рокот мотора вышли из дома двое молодых людей.

Они встретились с Даудом посреди двора. Поговорив с ними, Дауд вернулся с радостным видом к машине.

– Заезжайте. Директор уехал в Баку. А это свои ребята.

Загремела цепь с привешенным к ней тяжелым замком.

Шлагбаум поднялся.

Машина въехала во двор.

Вода и камыш.

Вода и камыш.

Вперемешку и в отдельности. Лишь местами виднелись небольшие островки суши.

Лиманы, бесконечные лиманы расстилались вокруг. Единственная дорога как бы перерезала их пополам.

Сторожа зашли в дом и вернулись с ружьями.

Казалось, вся водоплавающая птица со всех концов света собралась здесь, чтобы перезимовать. Воздух был полон и как бы отягчен шелестом крыльев. Сотни тысяч, быть может, миллионы птиц реяли, парили, носились в поднебесье.

Одни опускались на воду.

Другие взлетали с поверхности воды.

Третьи садились на отмелях.

Четвертые избирали для посадки прибрежные камыши.

Слышалось нескончаемое хлопанье крыльев.

Гогот.

Кряканье.

Свист.

Шипенье.

Клекот.

И глухой крик выпи.

Заметив издали человека, хитрые серые гуси тотчас же уплывали подальше в лиман.

Только белолобые свиязи и краснозобики плескались близ берегов, но и те были достаточно осторожны, чтобы не приближаться на расстояние выстрела.

Стаями, не смешиваясь с другими, ходили красные утки, чирки и шилохвосты.

В одиночку или небольшими группами бороздили воду дикие утки и широконоски.

Пеликаны и лебеди держались как можно дальше от дороги.

Кое-где за большим каналом стояли, застыв на одной ноге, красивые цапли с султанами на головках.

Светло-серые журавли и кашкал-даши казались более храбрыми, а может быть, более глупыми: завидев охотника, они устремлялись к камышам, но не успевали уйти от пули.

Лишь маленькие дерзкие нырки шныряли тут же, под носом; едва заметив направленное на них дуло ружья, они мгновенно уходили под воду и всплывали где-то совсем в другом месте.

– На что они тебе, все равно есть их нельзя, рыбой отдают, – пытался Дауд убедить Лексо, а сам каждым выстрелом сбивал птицу, а то и двух.

Когда охотники вышли из лиманов в поле, перед ними взлетела небольшая стайка дроф. Раздались три выстрела – две птицы упали камнем на землю.

Потянулось поле, заросшее полынью. Среди травы виднелись лишь редкие карликовые кустистые деревца. Кое-где под деревьями земля была разрыта.

– Что это, Дауд?

– Тут копались дикие кабаны.

– Поищем?

– Днем их не найдешь – валяются где-нибудь в камышовых зарослях.

Под ногами хрустели ракушки. Все поле было усеяно ракушками разной раскраски и величины. Когда-то тут было море; оно отступила и оставило эти разноцветные и разнообразные памятки.

Сторожа выбрали место, наломали карликовых деревьев и развели костер. Потом ощипали дичь и вырезали шампуры…

Долго прощались подвыпившие хозяева с гостями.

– Остался бы еще до завтра – валлах, ночью убили бы дикого кабана.

– Спасибо тебе за все, Дауд, не могу остаться.

– Ну, смотри не забывай!

– Не забуду.

– Заезжайте и на обратном пути – рыбу приготовлю, возьмете домой.

– Постараюсь заехать.

– Эти ребята говорят: если заедешь и к ним, заранее набьют гусей и уток, тоже прихватишь.

– Скажи им, что я очень благодарен. Только вряд ли сумею заехать.

– Мы всегда были братья.

– Всегда.

– Вместе против шаха Аббаса сражались.

– Верно.

– Вместе Николая скидывали.

– Тоже верно.

– Потом фашистов вместе истребляли.

– Что правда, то правда.

– У меня был товарищ по роте – Гиви Чантурия. Не парень – лев. Теперь только изредка обо мне вспомнит, навестит.

– И ты тоже должен его навещать.

– Все что-то не выходит – разве отлучишься от моих буйволов?

– До свидания. Еще раз большое спасибо, Дауд. Приезжай в гости к нам, в Чалиспири.

– В Чалиспири у меня много кунаков. Максиму от меня большой привет.

– Передам.

– Скажи, чтоб не забывал меня.

– Скажу.

– Азербайджанцы и гюрджи – мы всегда были братья.

– Верно.

– И остались братьями.

– Остались.

– Счастливого пути, и помогай вам аллах.

– Дай бог и вам удачи.

Лексо переехал через неглубокий ров, поднялся по небольшому склону и выбрался на дорогу.

– Что это за дорога?

– По заповеднику.

– И эта тоже?

– И эта. Здесь много дорог. Заповедник громадный. Только одной суши в нем сорок тысяч гектаров.

– Да, большой заповедник.

– Очень большой.

– А надолго хватит этой птицы сторожам?

– Что?

– За сколько времени, говорю, истребят сторожа всю птицу в заповеднике?

– Там много сторожей. Ты про кого спрашиваешь?

– Ты Сабу знаешь?

– Какого Сабу? Шашвиашвили?

– Нет, Сулхана-Сабу.

– Кто это – Сулханов Саба?

– Есть у этого Сабы такая притча: зашел однажды хозяин в свой марани и видит – на краю врытого в землю квеври стоит чаша. Спрашивает сторожа: «Что это значит?» – «Это, – говорит сторож, – моя чаша. Каждый раз, как войду в марани, зачерпну ею вино и выпью».

Хозяин подумал: «Этот человек разоряет мой погреб!»

И нанял второго сторожа, чтобы тот следил за первым.

Лексо захихикал.

– Умный человек! И с этими надо бы так, правда?

– Постой. Думаешь, тут басне конец?

– А что же еще?

– Спускается после этого хозяин в марани и видит: рядом с первой чашей стоит вторая.

Спрашивает:

«А это что еще за чаша?»

«Это, господин, чаша того сторожа, которому вы поручили меня сторожить».

Лексо расхохотался так, что вывернул руль, и машина, съехав с дороги на пашню, покатилась с хрустом по пересохшим земляным глыбам.

Спохватившись, он вывел машину снова на дорогу, и смех бесследно стерся с его лица.

– Очень хочу, чтобы пошел дождь, Шавлего. Видишь, как земля пересохла? Пропадет наш Давид. Эх, знаешь, что это за парень?

Уже стемнело, когда они доехали до фермы.

Пастухи высыпали из помещения на двор, навстречу машине.

Шавлего вылез из кабины, обошел одного за другим ослепленных яркими фарами овчаров, поздоровался с каждым.

Собаки, отогнанные пастухами, нехотя, с глухим рычанием, отступили, оставили приехавших в покое и улеглись перед крытой камышом овчарней.

Заведующий фермой заглянул с деловитым видом в кузов и приказал разгрузить машину.

Зажав сложенную бурку под мышкой, Шавлего вошел в жилое помещение. В очаге горел огонь. Над ним висел на крюке котел. В котле варился-клокотал ужин. Керосиновая лампа, стоявшая на выступе стены над камином, бросала тусклый свет на вросший ножками в землю стол и раскладные койки чабанов.

Шавлего схватил лампу и ногой распахнул дверь, которая вела в другую комнату.

Крепкий запах овчины, сыворотки и рассола, в котором созревал сыр, бросился ему в нос. Он обшарил все углы, заглянул даже за бочки и лари, раскидал пастушьи пожитки и вернулся назад.

На дворе он разыскал заведующего фермой, отвел его в сторону:

– Где Русудан?

Набия не выказал никакого удивления при этом вопросе. Не удивило его и то, что голос Шавлего дрогнул. Он помолчал с минуту:

– Сегодня уехала домой.

– Сегодня?.. Домой… А где Максим?

– Пошел ее провожать. Отсюда до Навтичала идти порядочно. Там можно остановить попутную машину. Должны были поспеть к вечернему поезду… Что-то девочка была в этот раз не в себе… Раньше она подольше оставалась…

Шавлего стоял и молчал. Потом кинул Набии бурку, которую все это время держал под мышкой, и направился к машине.

Он прямо-таки срывал мешки с машины и бегом перетаскивал их в кладовую.

Чабаны изумлялись усердию гостя.

Набия подошел к нему, взял за руку выше локтя.

– Зачем ты так надрываешься?

Шавлего осторожно высвободил руку.

– Лучше поторопи и остальных. Я сразу, сегодня же ночью, уеду.

– Послушай меня, сынок…

– Тороплюсь, дядя Набия, нет времени. Уеду сегодня ночью, а там пусть хоть мотор разорвется в дороге, будь что будет.

– Ночью уехать ты не сможешь.

– Почему?

– Потому что здесь и днем-то мудрено с пути не сбиться. Сам же видел – степь, равнина, без конца-краю. Дождя не было давным-давно. Ни колеи, ни даже следов колес не увидишь.

– Все равно уеду.

– Ну как же ты уедешь – ведь и Лексо устал. Третьего дня только был здесь – второй конец делает парнишка без роздыху. Задремлет за рулем – и застрянете где-нибудь или перевернетесь.

– Не беспокойся! Пусть он только доведет машину до дороги, по степи, а дальше может спать сколько ему угодно. Машину я поведу.

– Что тебе не терпится, почему не подождать до утра? Девушка здорова, цела, невредима – и уехала домой. В конце концов, если машина выйдет из строя где-нибудь по дороге, колхозу будет убыток.

Шавлего присоединил к груде мешков еще один мешок и отряхнул руки одну о другую.

– С каких это пор ты стал заботиться о сохранности колхозного добра, дядя Набия?

Глаза старого овчара сверкнули в темноте. Он надвинул мохнатую шапку на брови, погасил в своих глазах эту искру и молча, медленным движением подал Шавлего его бурку.

3

Закро, проснувшись, повернулся на другой бок – и увидел Кето, сидевшую у его постели. Некоторое время он молча смотрел на нее, потом, когда совсем очнулся, сказал:

– Все караулишь меня?

– Я недавно пришла.

– А я хороший сон видел.

– Знаю.

– Как это – знаешь?

– Знаю. Ты так улыбался во сне, с такой любовью повторял ее имя…

Закро смутился.

– Какое имя, о ком это ты?

– Сам знаешь о ком.

– Непонятно что-то…

– Не скрывай, я все знаю.

– Мне от тебя нечего скрывать.

– А скрываешь. Но я все-таки знаю. И даже знакома с нею. Да кто же ее не знает!

Закро приподнялся.

– Осторожней! Тебе пока еще надо беречься. Чего бы ты сейчас поел?

– Ничего не хочется.

– Как это – не хочется? Ты же знаешь, что потерял много крови. Надо ее восстановить. Я принесла курицу и молодой сыр, приправленный мятой. Кисель и молоко я поставила в тумбочку. Дать тебе умыться?

– Подожди немного. Приятный был сон, красивый. В лесу стояла хижина. Рядом протекал ручей. Я сидел на берегу. Тут же росло дерево мушмулы, усеянное плодами: стоит протянуть руку – и спелая мушмула растает у тебя во рту. Потом пришла она и принесла в подоле румяные яблоки. Большие, красивые. Она села рядом со мной и стала протягивать мне яблоки одно за другим. Я бросил мушмулу и принялся за них. Яблоки были ужасно кислые – кислее диких, лесных. Они сразу набили мне оскомину, но я все же ел, потому что из ее рук я принял бы даже яд, и любая отрава показалась бы мне слаще меда… Тут она расхохоталась, вскочила и убежала… Я хотел погнаться за нею, но оказалось, что, поев яблок этих, я не только набил себе оскомину, а и обезножел – подкашиваются ноги, и все тут.

– Потому тебе и не хотелось просыпаться?

– Хоть бы ты дала мне этот сон досмотреть – поймал бы я ее или нет?..

– Ты лучше об этом все время не думай.

– Но ведь и ты все время думаешь?

– Я – бедная девушка, обиженная, я не могу не думать.

– Но о нем ты не думай. Он тебя не стоит. Что-то в эти дни ты совсем понурая ходишь – может, забрали его?

– Нет.

– И хорошо, мне ни к чему, чтобы его арестовывали. Выздоровею – сам его найду. Куда он от меня денется? Под землей же не спрячется!

Кето повесила голову, поправила на изрядно выросшем животе белый халат.

Закро взял ее за руку, погладил своими большими исхудалыми пальцами мягкие пухлые пальцы медсестры.

– Теперь мы с тобой уже и по крови брат с сестрой. Теперь в моих жилах течет твоя кровь. И ты теперь больше не бедная, одинокая девушка, и тебя никто не смеет обидеть – я отомщу и за свою кровь, и за твою.

Девушка подняла к нему испуганное лицо:

– Закро, мой милый Закро, не говори о крови и о мести, слышать не могу… Он страшный, отчаянный человек! Закро, милый, хороший, послушай свою Кето, время ли сейчас изводить себя такими мыслями?

– Ни один человек не мог со мной справиться, а этот меня уложил! Бакурадзе не мог ничего со мной поделать, а он свалил меня!.. Ох, кьофа-оглы! И чтоб я ему спустил?!

– Закро, доктор ведь сказал, что тебе нельзя волноваться! Успокойся, не терзай себя! Во сне и то не забываешь… Еще ведь не выздоровел, куда там, а уже о мести думаешь! Тебе об этом не надо заботиться, ты себе сиди смирно, а он от моего отца не уйдет. Отец и меня не простил, а уж его тем более не пощадит. Знаешь, ведь отец за мной с кинжалом погнался. Соседи меня спрятали – чудом цела осталась. Я даже хотела в свое время предостеречь Валериана, сказать ему, чтобы он не играл с огнем, опасался гнева моего отца. Не захотел? Пусть теперь пеняет на себя. А ты сиди себе смирно, тихо, мой гордый, великодушный брат, мой бедный брат, больной, исхудалый. Шесть лет было моему брату, когда он погиб – утонул во время купанья. Нырнул и не выплыл – нога застряла среди коряг, на дне. Его тоже звали Закро, как тебя. И вырос бы такой же большой, как ты, такой же сильный и чистый сердцем…

Светлые, шелковистые волосы девушки коснулись лица Закро, и он понял, что Кето плачет…

У него самого комок подкатил к горлу, пришлось сжать зубы, чтобы не прослезиться.

– Ладно, ладно, не плачь. Пусть твоим врагам будет о чем плакать! Дом у меня большой, оба поместимся. А потом выдам тебя замуж за хорошего парня, не такого, как этот твой. Можешь быть уверена: такую славную, такую красивую сестренку у меня любой с руками оторвет. Только ребенка смотри оставь – не смей с ним ничего худого делать! Пусть еще одним грузином больше станет. Почем знать – может, вырастет не такой непутевый, как я или как его отец! Обещаешь? Я его растить и воспитывать буду с самого начала. Будет у меня с кем словом перемолвиться… Образование ему дам. Любить буду, как тебя самое. Только не вытравляй ребенка, выкинь это из головы. Обещаешь?

Кето подняла голову, отерла слезы, Нежность Закро вызвала на ее лице слабую улыбку – улыбку робкой благодарности.

– Разве ты сможешь возиться с ребенком?

– Смогу. Ни в чем не будет знать недостатка. Обещаешь?

– Только… Если и ты мне взамен обещаешь…

– Говори – заранее на все согласен. Считай, что уже исполнил.

– Прости Валериана, – тихо, нетвердым голосом выговорила Кето, устремив на Закро умоляющий взгляд.

Исхудалое лицо Закро покрылось бледностью. Потом щеки его побагровели, потом пожелтели. Наконец он приподнялся на локте, грозно сдвинув брови, и прохрипел с яростью:

– Все равно убью!

Кето хотела было еще что-то сказать, но ее прервал шум, донесшийся снаружи. Шум нарастал, слышался топот множества ног – целая гурьба людей приближалась к палате, ничуть не стараясь ступать осторожней, не соразмеряя шага.

Через минуту в палату ввалилась ватага дюжих молодцов. Крепкие, мускулистые шеи, чуть покатые, широкие плечи, могучие груди, как бы отлитые из стали фигуры дышали здоровьем и привольной силой.

– На колени! А ну, живо на колени, так твою… Посмотрите-ка на этого недоноска! Становись на колени, говорят тебе! – потянулся один из вошедших к парню, которого они вели силой, стиснув с обеих сторон, схватил его за плечи, встряхнул, придавил книзу, так что у того подломились колени и голова очутилась на уровне постели Закро. – А теперь молись!.. Ну, как ты себя чувствуешь, Закро, как пережил эту зиму? Настроение у тебя ничего? Я только сейчас в Тбилиси узнал… Точно меня обухом оглоушили, чуть с ума не сошел, поверь своему Гуджу! Посмотрите, во что превратился такой богатырь по милости этого беса! Одно только слово скажи, голос подай или хоть просто рот раскрой, зевни – и тут же перед тобой горло ему перережу.

Восклицания, поцелуи, ласки – друзья не выпускали больного из объятий, пока изрядно не утомили его. Наконец они отошли от постели, стали в сторонке.

– А теперь говори, что с этим негодяем сделать? В милицию мы решили его не сдавать. На что нам милиция – посадят года на два и выпустят на волю: гуляй себе, живи по своему разумению. Вот след, а вот и сам медведь! Суд, закон – все нам самим известно. И так управимся.

Закро лишь сейчас рассмотрел толком своих гостей-борцов: зугдидского Гуджу Алания, чабинаанцев Майсурадзе и Чиквиладзе, ахметского Киброцашвили и еще одного, незнакомого ему.

Чуть в стороне держался глава и зачинатель всего сегодняшнего предприятия – Бакурадзе; он не сводил глаз с парня, валявшегося на коленях перед постелью раненого.

Кето со страхом следила за тем, как непрерывно менялось выражение лица Закро под влиянием физической боли и волнения, как это лицо заливали попеременно то румянец, то бледность, то желтизна.

Наконец Закро кое-как овладел собой, приподнялся и сел в постели.

– Подложи мне подушку за спину.

– Закро, милый, прошу тебя… Ты же знаешь, что должен лежать, пока еще нельзя садиться…

– Делай, что я тебе говорю. Этот паршивец не должен видеть меня лежачим… Ребята, я вас еще не познакомил: моя сестра.

– Ох, сказал бы ты чуть раньше, друг, а то я ее за медсестру принял. Прошу прощения, девушка. Меня зовут Гуджу Алания.

– Что же ты нам не говорил, что у тебя такая красавица сестра?

– Верно, не хочет замуж отдавать – жалко расставаться.

– Кето, принеси стулья. А кто хочет, садитесь ко мне на постель, друзья.

– Что вы, что вы, не беспокойтесь, у нас и времени нет тут рассиживаться… Не надо, ребята, беспокоить эту молодую женщину. Не ходите никуда, сударыня, мы постоим тут, около кровати.

Палата была маленькая – собственно, это была комната дежурного врача. Закро, любимого всеми спортсмена; временно устроили там, главным образом для того, чтобы он всегда был на глазах у медперсонала.

– Вот так. Один поставь сюда. Так. Садитесь, товарищи. Это та самая девушка, из-за которой мне всадили в живот нож до самой рукоятки.

– Матушка родная!.. Убейте меня! Что это мне сказали! Как вы могли, уважаемая, полюбить этого шелудивого черта? Больше не нашлось человека на свете? Разве это пара для сестренки Закро?

Кето закрыла руками лицо.

– Оставь ее, Гуджу. Жаль девушку. Ей сейчас своего горя хватает.

– Изволь, дорогой друг, изволь – уже оставил. А ну-ка, ребята, садитесь и вы. Вон стол, все на нем поместимся. Сестра Закро – моя сестра. Я никому не дам ее в обиду.

– Эй ты, дьявол! Очнись! Слышал, что тебе сказали? Пока Домка-кизикиец жив, другу моего друга обиду никто не нанесет. Подними башку – голова это или чертов сундук! – Незнакомец запустил всю пятерню в космы Валериана и грубо вздернул его голову.

– Заставьте-ка его посмотреть сюда, покажите мне его рожу!

– Эк голову склонил, что казанлыкская роза, босяк! А ну, держись прямо, думаешь, мы все хуже тебя на вид, что ли? Вот так, так, смотри нам в глаза, завтра нас уже не сможешь увидеть. Сегодня мы должны покончить с этим делом, а потом сами вместо тебя сядем за решетку.

Валериан весь одеревенел – то ли от сознания своей вины, то ли от страха перед возмездием. Он отводил глаза, не мог заставить себя взглянуть в лицо больному. Небритый, заросший щетиной, угрюмый и полный злобы, он упрямо молчал. Незадолго до этого он однажды пришел в больницу, попросил под большим секретом вызвать Кето из палаты и упавшим сиплым голосом, воровато бегая взглядом по сторонам, умолял девушку помирить с ним Закро, обещал стать ее слугой, рабом ее до самой смерти…

Кето повернулась и ушла назад, в палату, даже не удостоив его ответом.

Закро от нервного напряжения лишился сил. Он с трудом держался сидя, опираясь на руки, голова его завалилась назад, глаза закрылись.

– Ради бога, прошу вас как братьев, уберите этого человека отсюда. Слаб еще Закро, не выдержит. Видите, что с ним. Уведите…

– Уведем, сестренка, уведем, не сомневайся! Как только совершим над ним суд, уведем в ту же минуту. Что скажешь, Закро, – сдать его в милицию или тут же прикончить?

Закро открыл глаза, обвел взглядом друзей, потом посмотрел на виноватого.

– Меня не спрашивайте. Больше всего он не передо мной, а перед этой девушкой виноват. На кой черт мне, чтобы он в тюрьме сидел? Нет уж, лучше отпустите его, я встану и… Я сам с ним управлюсь. Научу его, как ножом играть, из живого сердце и печенку вырежу!.. Меня не спрашивайте, я свое дело сам знаю. Вот ее спросите, эту девушку, перед которой он замарал себя по самые уши!

– Ух, чтоб тебя! Хоть бы раз сказал: виноват, простите! – Майсурадзе подскочил к Валериану и пнул его ногой между лопатками так, что тот стукнулся головой о край кровати.

– Убей мерзавца, и все, так его!.. – соскочил со стола кизикиец.

Кето быстрым движением руки смахнула слёзы с лица; мгновение нерешительности, и она смело бросилась на защиту, загородила собой Валериана.

– Не убивайте! Простите… ради меня. Мне его отдайте. Закро, брат! Ради меня – прости! Мне отдай…

Парни дрогнули, отступили. Молча переглянулись и уставились на великодушную молодую женщину.

Закро заметил их растерянные взгляды, отвернул лицо и упал на подушки.

Первым опомнился Гуджу.

– Понятно. Что ж, ладно, уважаемая… Теперь нам все понятно.

– Постойте. Дайте мне… Смотри сюда, Валериан. Смотри сюда, слышишь? Вот так. Ты меня знаешь?.. Знаешь меня, спрашиваю?

– Знаю, – хрипло, с натугой выдавил из себя парень, не поднимаясь с колен, и снова отвел глаза.

– В самом деле знаешь? По-настоящему знаешь, спрашиваю? Отвечай на все мои вопросы, а то даже тюремные стены тебе не помогут. Когда-нибудь выйдешь ведь оттуда, не навек тебя засадят.

– Знаю, сказал же, что знаю.

– Кабы в самом деле знал, то пырнул бы меня ножом насмерть, в живых бы не оставил… А эту девушку знаешь?

– Знаю, очень хорошо.

– Замужем она?

– Нет.

– Потаскушка?

– Нет.

– Видел ты, чтобы она хоть прогулялась с кем-нибудь?.

– Не видел.

– Ребенок твой?

Валериан чуть поколебался.

– Мой, – сказал он наконец.

– Ты женат?

– Нет.

– Помолвлен?

– Нет.

– Любишь другую?

– Нет.

– Так почему же не захотел на ней жениться?

Валериан осел на пол.

– На колени! Ты, я вижу, Домку-кизикийца не знаешь! Допрос еще не закончен… Вот так, скотина! Со мной не шути!

– Так почему ты отказался жениться?

Вдруг Валериан запрокинул свою большую голову и завопил:

– Довольно, Закро, что ты меня мучаешь? Хотите – убейте, прикончите меня на месте, а нет, так зачем вот так заставлять на коленях ползать? Ну, сдурил я, мерзко поступил… Не должен был отказываться. И с тобой сцепился зря… Но ты же сам схватил меня и отшвырнул в угол. Ну, я и озверел, сразу ума лишился. Сам не знаю, как все получилось, – одурел, обезумел. Что еще могу сказать? Что мне сделать? Вот он я – поступайте Со мной как хотите, разве я говорю, что не заслужил? Ну, убейте. Но зачем на коленях заставляете стоять? – Толстые губы Валериана задрожали, искривились, из маленьких, узко посаженных глаз брызнули крупные слезы.

Закро лежал с закрытыми глазами и молчал. Лишь необычайная бледность его лица свидетельствовала о жестокой внутренней борьбе.

Молчали и остальные.

Девушка переводила взгляд, полный мольбы, с одного парня на другого и наконец устремила его на Закро. Несмело протянула она руку, коснулась лба больного и наклонилась к его уху:

– Закро, мой добрый брат, мой великодушный брат, прости его! Прошу, молю тебя, прости. Я тебя об этом прошу, я, твоя сестра Кето… Прости!

– Ладно! Не могу больше. Не в силах… Посади меня. Вот так. И подушку давай сюда, подоткни под спину. И одеяло… Валериан!.. Слушай меня, Валериан.

– Слушаю, Закро.

– Ты знаешь, что эта девушка с того самого дня стала моей сестрой?

– Знаю, Закро. Все знаю.

– Отныне она будет твоей женой. Законной и настоящей.

– Хорошо, Закро. Я не отказываюсь.

– Ты будешь любить ее до смерти.

– Буду любить, Закро.

– Никогда и ничем ее не обидишь.

– Не обижу.

– Ты будешь моим зятем.

– Да, Закро.

– А я – твоим шурином.

– Пусть так, Закро.

– А теперь поднимите его и пусть сгинет с моих глаз долой!

– Знал я, что все так кончится! – воскликнул Гуджу. – Сердце у тебя, Закро, мягкое, как у ребенка, как у малого ребенка!

– Закро, повернись ко мне, Закро! Послушай свою сестру, свою Кето, Закро. Раз уж простил, так прости до конца. Помирись с Валерианом, Закро.

Больной лежал некоторое время молча, отвернувшись к стене. Потом, приподнявшись, посмотрел на присутствующих и при виде взгляда Валериана, настороженно-вопросительного, жалобного, полного мольбы и ожидания, чуть заметно улыбнулся.

Внезапно рыболов грохнулся снова на колени, припал лбом к краю кровати и с глухим мычанием заколотил себя кулаками по голове.

– Пришибить меня мало! Повесить! Не стою я того, чтобы жить! Убей уж меня, Закро, брат!

Гуджу схватил парня за руки и наклонился к самому его уху:

– Чем сильнее будешь себя по башке колотить, тем больше эта тыква раздуется. Ты лучше запомни мое слово: если еще когда-нибудь причинишь огорчение этой девушке, то, даже если зароешься в землю, как червяк, все равно отыщу, выкопаю, выдерну, как морковку, и вытрясу, из тебя душу.