Текст книги "Кабахи"
Автор книги: Ладо (Владимир Леванович) Мрелашвили
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 62 страниц)
Хатилеция брел по деревенской улице. У самой окраины острый глаз его заметил под высоким кленом какую-то неясную тень.
– Эй ты, кто ты такой? Чего торчишь там, словно столб межевой?
Тень не отозвалась.
Хатилеция посмотрел внимательней и спросил еще раз:
– Ты что, грузинского языка не понимаешь? Кто ты такой, спрашиваю.
– Что тебе от меня нужно, дедушка Ило? Сижу себе тут, никому не мешаю… Или, может, помешал тебе?
Старик сразу узнал по голосу, кто это. Он направился к клену, хотел перешагнуть через канаву, тянувшуюся вдоль улицы, но не рассчитал ее ширины и плюхнулся обеими ногами в воду.
Сидевший под кленом поспешил ему на помощь. Но старик управился сам – кое-как вылез из канавы и, хлюпая зачерпнувшими воду чувяками, подошел к клену.
– Здравствуй, Закро!
– Здравствуй, дедушка Ило.
– Ну, что ты тут притулился? Опять крали своей дожидаешься? – И Хатилеция ухмыльнулся так ехидно, что у бедного влюбленного парня упало сердце.
– А тебе что за дело, дедушка Ило, кого я тут дожидаюсь? Что тебе до меня и до моих забот? Ходишь по гостям, веселишься, ешь, пьешь, поешь, хмелеешь и радуешься жизни… Какая тебе печаль – сижу я тут или нет? Ну и пусть себе сижу – тебе-то я не мешаю? А если мешаю – скажи! Сразу же встану и уйду.
Хатилеция заметил, что парень под хмельком, и заговорил уже более ласково:
– Ну с чего ты взял, сынок?.. Никому ты не мешаешь, да и как ты можешь мне мешать? Моего ты не ешь, моего ты не пьешь. Я так просто спросил, к слову пришлось. Жалко мне стало, что ты тут один сидишь. И ведь зря сидишь, клянусь благословенным саперави, которого ты выпил. Девушка-то давно уж дома и, верно, сейчас уже сладко похрапывает.
Закро вскочил.
– Откуда ты знаешь, дедушка Ило?
– Знаю, откуда ни на есть, а знаю. Нынче она заходила к Сабеде и оттуда верхами, мимо Шамрелашвили, пошла домой.
– Да нет же, дедушка Ило! Я видел ее в читальне. Не могла она здесь не пройти!
Хатилеция присел под деревом.
– Говорят тебе, из читальни она пошла к Сабеде. Ну, а оттуда уж домой.
Сообразив, что дедушка Ило, по-видимому, говорит правду, Закро плюхнулся на траву, обхватил руками колени и уткнулся в них лицом.
Хатилеция развязал кисет с табаком, достал трубку, набил ее и закурил.
– Эх, вот она, молодость!.. И я такой же неуемный был в свои молодые годы. Там, где теперь дом твоей крали, жил тогда один генерал. Дочка у него была – писаная красавица. Однажды я встретил ее на алавердском престольном празднике. Взглянула на меня так, что я прямо просом рассыпался. Эх, вот что за штука любовь! Злой я был, как зверь, а стал сразу смирный, сладкий, что твой кишмиш. Как раз шел девятьсот пятый год. Повидал я Харебу, Гогию. И Годердзи уговорил. Из Магранского леса спустился Замбили мне на подмогу. Да только не успел я девушку увезти – опередили меня, выдали ее замуж в Ожио, за князя Андроникашвили.
Закро знал, что дедушка Ило все это сочинил тут же, на месте, но так приятно было ему слушать старика, что он и слова не проронил, не позволил себе проявить недоверие.
– А какая девушка была – эх! – вздохнул от души рассказчик и затянулся трубкой. – Не девушка, а джейран! Но все же до агронома нашего ей было далеко.
Хатилеция глянул искоса на сидевшего рядом парня – тот поднял голову. И старик продолжал, будто бы размышляя вслух и не помня о собеседнике:
– Ух, что за красавица, просто загляденье! Да, брат, ради такой девки стоит не только что под кленом при луне, а хоть на раскаленном железе всю ночь просидеть. Клянусь хмельным саперави, она так же отличается от остальных девушек, как от дикого кислого винограда отборный ркацители. Таких ясных глаз я никогда еще не видал! А щеки какие, губы, зубы! А шея? Породистая, как у лебедя, белая, как писчая бумага.
Парень вздохнул с такой силой, будто всю душу вывернул наизнанку.
– Охимэ-э! Дедушка Ило, зачем ты язвишь меня в самое сердце, что я тебе сделал плохого? Оставь меня, а то я, кажется, из-за этой ее белоснежной шеи на собственную шею удавку надену.
Но Хатилеция не унялся и продолжал свое хвалебное слово:
– Да что шея, дружок, разве ты не видал, какие у нее плечи? Словно из самого лучшего мрамора. А руки! Белые, нежные, и пальцы что твой хрусталь!
– Ох, дедушка Ило, сколько раз я при виде этих пальцев свои собственные до крови кусал!
– А грудь, парень! Будь я собачий сын, если, у самой царицы Тамар грудь была красивее и желанней! Взглянешь – и – прямо в жар бросает. А какой тонкий стан – гибкий, что твоя плеть. А все остальное…
Хатилеция собирался спуститься и пониже, но тут уж парень не вытерпел и оборвал его:
– Замолчи, дедушка Ило, замолчи и оставь в покое девушку, да и меня тоже! Не твоя печаль – сижу я здесь или стою на голове. Лягушка для того и селится на берегу, чтобы, по желанию, то в воду нырнуть, то на сушу выйти. Человек я или нет? Имею я право жить по-своему? Захочу, во главе стола место займу, а захочу – вот так и буду здесь, как сирота, сидеть!
Хатилеция виду не подал, что заметил его горячность.
– О тебе же забочусь, дружок, мне-то и в самом деле какая печаль?.. Я с тобой, а ты с чертями! Но не зевай, послушай меня, а то улетит твоя голубка и будет на чужой крыше ворковать…
Закро вскочил словно ужаленный, схватил старика за плечо и крепко встряхнул.
– Что ты сказал, дедушка Ило? Зачем ты так сказал? Ты что-то знаешь и таишь от меня. На чьей крыше будет ворковать моя голубка?
– Не вывихни мне лопатку, сумасшедший! Почем я знаю, на чьей! – Старик высвободил плечо и хихикнул. – Не зевай, медведь, не зевай, говорю… Шея у тебя, правда, как у бугая, да только нынче в Чалиспири такой барс появился, что зубами булатную сталь перекусит.
Глава третья
Доктор обернулся на стук и удивился: в дверях стоял кто-то совсем ему незнакомый.
Хозяин снял пенсне, поглядел на посетителя невооруженным глазом, потом снова надел пенсне и, окончательно убедившись, что ему не померещилось, сказал:
– Войдите!
– Здравствуйте, дядя Сандро. Вы, оказывается, любитель сидеть в темноте.
– Здравствуйте! – ответил доктор, удивившись еще больше.
Он отдернул занавесь на окне. Лунный свет хлынул в комнату. Доктор внимательно поглядел в лицо незнакомцу. Потом пододвинул ему стул.
– Нет, темноту я никогда не любил. Просто только что вернулся от больного и не успел зажечь свет. Впрочем, я, пожалуй, и правда люблю посидеть ночью у окна без света. Это моя слабость. Сижу и смотрю на алазанские рощи и на горы, озаренные луной. Окна большие, в комнате прохладно… Ну, а если заглянет гость, можно выпить чаю и на балконе.
– Благодарю вас, дядя Сандро. Разумеется, можно и на балконе выпить бокал ркацители… Но это как хозяину будет угодно: гость обязан повиноваться ему и наслаждаться приятной беседой там, где прикажут.
Изумление доктора все возрастало. Он пристально, с недоумением вглядывался в посетителя прищуренными глазами.
– Хорошо, пусть будет ркацители, – сказал он наконец, поднимаясь с места. – Согласен: вино, застольство сближает людей, располагает их к откровенности. Может быть, хоть тогда мой уважаемый гость соизволит открыть тайну своего имени.
Незнакомец извинился, остановил доктора, собиравшегося уйти куда-то за занавеску, и попросил его не беспокоиться.
– Я пошутил, дядя Сандро. Я недавно поужинал, да и не такой уж охотник до вина. Пью, когда это необходимо. А пришел я только для того, чтобы вас повидать.
Хозяин повернул выключатель и, когда яркий электрический свет залил комнату, еще раз внимательно осмотрел незнакомца с головы до ног.
– Ого! – воскликнул он, вздернув чуть тронутые сединой густые брови. – Не вы ли это отличились тогда на стадионе – усмирили бешеного жеребца и заставили всех наших разинуть рты?
Гость подтвердил с улыбкой, что доктор не ошибся, и добавил:
– С каких это пор вы отказываетесь признавать меня за земляка?
Доктор снова не без досады сдвинул брови:
– Что это значит, мой друг?
– Неужели вы меня не узнаете, дядя Сандро?
Складки на лбу у хозяина стали еще глубже.
– Извините меня, юноша, но, во-первых, знакомство еще не землячество… А к тому же я готов поклясться, что до того случая на стадионе нигде вас не встречал.
Гость не подал виду, что заметил смущение хозяина.
– А я думал – когда судьба забросит человека в далекие края, образы, связанные с прежней жизнью, с родиной, должны рисоваться в воображении еще ярче и еще четче, чтобы память могла прочнее их запечатлеть. Вы когда-то любили меня. Неужели вы не помните Шавлего, сына Тедо Шамрелашвили?
На этот раз на лице доктора отразилось лишь легкое удивление. Он встал, протянул молодому человеку, тоже поднявшемуся со стула, руку, потом снова заставил его сесть.
– Прошу прощения, юноша, за то, что не узнал вас. Впрочем, легко ли было узнать того мальчика в молодом человеке вашего возраста? Очень рад, что вижу вас здоровым и невредимым. Чем могу служить?
Такой прием был явно неожиданным для гостя. Он внимательно посмотрел на своего собеседника.
Некогда яркое, румяное, привлекательное лицо было сейчас бледным и изможденным. Преждевременно побелевшие волосы наводили на мысль о пережитом горе или тайной печали. Высокий лоб был изборожден морщинами, из-под серебрящихся бровей холодно смотрели все еще прекрасные глаза.
– Вы выглядите усталым, дядя Сандро. Видно, вы собирались отдохнуть, а я своим внезапным, несвоевременным посещением нарушил ваш покой. Я просто заглянул к вам, как к старому другу моего отца.
Хозяин невесело улыбнулся и жестом остановил молодого человека.
– Садитесь, садитесь, юноша. Мой покой уже давно и основательно нарушен, так что не стоит из-за этого огорчаться. Лучше расскажите-ка о себе. Разве вы не учитесь в университете? Кажется, я что-то такое слышал.
– Учился и даже аспирантуру окончил. А теперь вот вернулся.
– Так, превосходно, – протянул хозяин. – Значит, в университете преподают верховую езду?
– Ездить верхом я умел и раньше, а в армии еще больше наловчился.
– Разве во время войны вам было до того, чтобы совершенствоваться в верховой езде?
– Нет, дядя Сандро, конечно, нет. Но ведь я сразу после окончания средней школы пошел в армию добровольцем – и именно из любви к лошадям.
– Вы пошли на войну добровольцем?
Гость напомнил доктору, что война началась позднее.
– А если бы и так – что в этом удивительного? Разве вы не по собственному желанию сражались в Испании против франкистов?
Доктор чуть заметно нахмурился.
– Да, – сказал он после минутного молчания, – человек поступает против своего желания, только когда действует по принуждению. На каком фронте вы воевали?
– Я был в пятой армии.
– И встретились с американцами на Эльбе?
– Нет, я и до Берлина не успел дойти – получил ранение в боях на Шпрее и отпраздновал победу в тылу. А вы – неужели вы только теперь вернулись из Испании?
Доктор отвернулся к окну. Долго глядел он на двор, деревья, траву, залитые лунным светом, потом обернулся и сказал, адресуясь не к гостю, а скорее к графину, стоявшему на столе:
– Нет, мой друг, когда мы оставили Мадрид, отступили к Пиренеям и пересекли испано-французскую границу, Франция посадила нас за колючую проволоку, в концентрационный лагерь Карбарес. – Доктор остановился, некое подобие улыбки мелькнуло у него на губах. – Французы веселый народ, и через год нас выпустили на свободу. Но я не успел вернуться на родину– тут как раз ворвались через Бельгию немецкие дивизии, и я сражался против них вместе с французами. А потом, когда фашисты заняли Париж, ушел в леса, к макизарам. С тех пор я немало побродил по свету. Лишь недавно возвратился в Тбилиси, и вот наконец я здесь, в Чалиспири.
– Вы, оказывается, настоящий воин, дядя Сандро!
Доктор горько усмехнулся.
– Ошибаетесь, мой дорогой, я ненавижу войну, как ребенок – касторку. Вот, взгляните сюда. И смотрите внимательно. Эту картину написал для меня один мой друг, венгерский художник. Он был добровольцем в Испании, как и я, мы вместе дрались под Мадридом, и я трижды спас его от неминуемой смерти.
Гость глянул, обернувшись, на стену позади себя и встал, чтобы лучше рассмотреть картину.
На холсте, заключенном в огромную золоченую раму, прекрасная обнаженная женщина, закинув бессильные руки на плечи человека в белом халате и приклонив голову к его груди, искала у целителя защиты. У ног ее, припав на одно колено, топорщился ужасный черный скелет; обхватив цепкими руками гибкий стан и стройные лодыжки женщины, он сжимал ее в своих страшных объятиях. А врач, поддерживая одной рукой женщину, другою упирался скелету в затылок так, что жуткий череп с пустыми глазницами касался нижней челюстью ключиц.
– Вот так медицина старается избавить человечество от призрака смерти. Уже несколько тысячелетий, начиная с первого египетского лекаря и кончая последним потомком нашей врачебной династии Турманидзе, люди ломают себе голову над этой задачей. И вот сейчас весь мир как бы обезумел: изобретаются адские устройства для того, чтобы уничтожить лучшее создание природы.
Гость вернулся на свое место.
– Прекрасная живопись. Что же касается безумия, будто бы охватившего весь мир, то я с вами не согласен. Мне думается, нынче народы мира – это уже не те покорные овцы, которые еще не так давно опускали бюллетени в урну, даже не интересуясь, за кого они голосуют.
Доктор с любопытством глядел на молодого человека. Он задумчиво потер подбородок и спросил тоном вежливого удивления:.
– Неужели вам неизвестно, что избираемые считаются с избирателями, лишь пока они еще не избраны?
– Это-то известно, но весь вопрос в том, кого избирают и где. Можно мне стакан воды? – И гость потянулся к графину.
Доктор встал.
– Эта уже нагрелась. Давайте я принесу свежей.
Шавлего попытался протестовать:
– Я сам принесу, дядя Сандро.
– Да вы ведь не знаете, где кран. Дайте сюда графин.
Доктор вышел, а гость, оставшись один, стал осматриваться.
Комната, перегороженная пополам занавеской, была обставлена бедно и небрежно. Несколько хороших картин на стенах и шкаф, полный книг, не меняли впечатления. Около постели стоял стул, заваленный книгами и журналами, книги громоздились стопками и на чемодане у стены. В углу стоял маленький столик, на котором были беспорядочно разбросаны исписанные листы бумаги; тут же среди них скалил зубы пожелтелый череп. Над изголовьем постели, на стене, раскинулась большая карта Европы, а повыше на гвозде висел кортик с красивой рукояткой из слоновой кости. Под столом виднелись две-три колбы и несколько пробирок, изогнутые стеклянные трубки и спиртовая горелка. В общем, это помещение скорее походило на уединенное обиталище чудака исследователя, нежели на обжитую квартиру сельского врача.
Доктор вернулся с полным графином и налил гостю воды.
Шавлего выпил несколько глотков, поблагодарил и вернулся к прерванной беседе.
– Разве я неправильно говорю?
Доктор налил воды и себе.
– Нет, друг мой, не могу с вами согласиться. Человек всюду человек – с присущей ему психикой и поведением. Разве не одни и те же болезни поражают человека и там и здесь?
– Болезни у всех людей действительно общие, но идеи – не одни и те же, мысль различна. – Глядя, как стакан подрагивает в нетвердой руке собеседника, Шавлего думал: «Да, сильно подался, бедняга». Ему стало жаль старика.
Доктор поставил стакан и чуть ослабил галстук.
– Идеи могут быть разные, но сейчас весь мир объят одним общим страхом, нервической дрожью перед грозящей ему опасностью, так как в будущей войне, как сказал один умный человек, не будет ни победителей, ни побежденных.
– Вы так думаете? Моя формула иная: поднявший меч от меча погибнет.
– А по-моему, в грядущей войне погибнут все – и правые и виноватые. Знаете, что сказал Эйнштейн, когда его спросили, какой будет третья мировая война? А вот что: какой будет третья, не знаю, но в четвертой, без сомнения, будут драться дубинками. Вот как ответил Эйнштейн, молодой человек.
– Простите меня, дядя Сандро, но это – устарелый анекдот. Народы не позволят устроить еще одну мировую бойню.
Пододвинувшись со своим стулом ближе к столу, доктор облокотился на него.
Вдруг в дверь громко и настойчиво постучали.
Гость и хозяин вздрогнули.
Так стучатся, когда можно не чиниться с хозяином дома или когда горе и тревога придают пришедшему смелости.
Доктор встал, открыл дверь. В комнату вошла немолодая женщина.
– Доктор, помоги, в ноги тебе кланяюсь! Ребенок мой умирает.
Кончиком головного платка женщина вытирала слезы, катившиеся по ее морщинистому лицу.
Хозяин вздохнул с облегчением.
– Что с ним такое?
– Не знаю, доктор. Утром поел рыбы из жестяной коробки, и вот…
Врач кивнул Шавлего.
– Понятно. Поел консервов. Возможно, что отравился.
Он открыл домашнюю аптечку и стал в ней рыться. Торопливо укладывал он в сумку необходимые инструменты и медикаменты, успокаивая тем временем перепуганную женщину:
– Ничего страшного, что ты так переполошилась? Сейчас посмотрим его, сделаем все, что надо, и увидишь – завтра будет чирикать, как птичка.
– Да, да, вся надежда на тебя, доктор – поддакивала ему женщина. – С тех пор как ты здесь поселился, реже к нам пристает всякая хворь.
Доктор взял сумку с инструментами и, извинившись, попрощался с гостем.
– Продолжим нашу беседу в другой раз, если, конечно, вы пожелаете снова меня навестить. – Он повернулся к женщине: – Ну идем, показывай дорогу.
Женщина, держась за перила, торопливо спустилась по лестнице и, тихонько причитая про себя, зашагала по направлению к Берхеве.
Оглушительный хохот раскатился по двору сельсовета.
– Ох, лопну!
– Чтоб тебе пусто было. Ох, даже закололо в почках!
– Ну просто все внутри оборвалось!
– Что это ты сказал, волк тебя заешь?
– Ой, мамочка, умру! Будь ты неладен, Надувной!
Шакрия Надувной тем временем завязывал с невозмутимым видом распустившийся шнурок на ботинке.
– Ты сам видел? – сомневался Отар.
– Своими глазами! – уверял его Шакрия.
Из помещения, служившего одновременно клубом и читальней, вышла высокая, полная молодая женщина.
– Вы все еще тут? – спросила она резким тоном, остановившись на пороге.
– Нет, в Борчало перебрались.
– Неужели вам дома не влетает за то, что вы допоздна тут околачиваетесь?
– Наши только рады, что мы у них под ногами не путаемся.
– Что значит – «околачиваетесь»? Ты, пожалуйста, выражайся покультурнее. Заведуешь клубом, а не знаешь, как надо с посетителями разговаривать, особенно с такими почтенными людьми, как мы! – развалившись на траве, вмешался Махаре.
– Это вы-то почтенные люди? Да вас надо палкой гнать отсюда! Пошли бы куда-нибудь еще! Не нашлось для вас в Чалиспири другого места?
– А если нам тут нравится?
– Клуб-то здесь – куда же нам еще идти?
– Идите куда хотите! Только убирайтесь отсюда. Люди приходят почитать газеты, а вы им мешаете, посидеть в тишине не даете.
Ребята возмутились, зашумели:
– Что, что? Мы вам мешаем? А может, это вы нам мешаете?
– Вы развлекаетесь, а нам нельзя?
– Куда ты спрятала шахматы? Почему нам не выдаешь?
– А нарды где?
– Шашки куда дела?
– Да она их вытаскивает на свет божий только по особым случаям, когда кто-нибудь из Телави приедет!
– Вот именно! Так запрятала, что и гадалка Фефена не отыщет!
Заведующая клубом, вконец рассердившись, вышла из-под тенистой дикой груши и решительным шагом направилась к ребятам.
Ока походила скорее на горожанку, нежели на сельскую жительницу. Бело-румяное лицо ее было нахмурено, яркие губы презрительно кривились. Голубое шелковое платье, туго обтягивало высокую грудь и крутые бедра. При одном взгляде на нее, у юнцов появлялись озорные мысли.
Она встала перед ребятами, уперев в землю крепкие ноги с голыми высокими икрами, и злобно проговорила:
– Да, прячу – и очень хорошо делаю! Так вам и надо. Вы только все портите да ломаете, вон сколько шашек и фигур порастеряли! Думаете, я не знаю, кто написал письмо в редакцию газеты? Ну что, добились чего-нибудь? Нагрянула ревизия и назло вам никаких недостатков не обнаружила. Зря Муртаз надеялся, что назначат на мое место его двоюродную сестру!
Муртаз, разозлившись, подскочил и сел на траве..
– Ты особенно не расходись, а то, смотри, докопаешься, как та мышь до кошки! Только у меня и заботы, что письма на тебя писать! Нечего губы сердечком складывать, подумаешь, красотка!
– Уж во всяком случае попригляднее тебя, мозгляк! Все равно не дождешься, чтобы меня уволили!
– Куда уж, конечно, не дождемся – в особенности если ты будешь всех так ублажать, как того ревизора!
Послышались сдавленные смешки.
Заведующая клубом вспыхнула, резко повернулась и пошла прочь, покачивая широкими бедрами.
– Что с вами разговаривать, вы все до одного хулиганы, и больше ничего!
– Давно я Арчила не видал. Не знаете, ребята, где он? – попытался переменить тему разговора Отар, после того как юнцы проводили ретировавшегося противника «достойной хвалой».
– Да, наверно, валяется в постели, баюкает свою вывихнутую руку. Лошадь отъелась в горах, ни седла, ни узды не знает, а он, гляди-ка, влез на нее! Тоже мне джигит! Хорошо еще, что шею не сломал!
– А из лука он здорово стреляет. В лес ходил упражняться, тайком ото всех. Кабахи задумал взять! Гребенку трудно ему до головы донести, чтобы патлы свои расчесать, а туда же, на бешеного жеребца садится! Я ведь там был, устроился на травке перед трибунами – билета не сумел достать и перелез через забор. Гляжу, скачет наш Арчил. Натянул лук – и тут же полетел вверх тормашками да брякнулся оземь, как караджальский арбуз. А жеребец совсем обезумел, понес – летит во весь опор и, гляжу, прямо на меня. Вскочил я да как дуну вверх по трибунам – раз, раз, перескакиваю через ряды. Послушали бы вы, какой визг девчонки телавские подняли! Оглянулся, вижу, все сломя голову за мной мчатся. Остановился я за райкомовской трибуной и стал снова на поле смотреть. А там кто-то уже вскочил на бешеного конька и гоняет его взад-вперед по стадиону. Гляжу и глазам своим не верю. Ну и молодец – просто диву даешься. – Думаю – уж не сам ли Амирани встал из гроба и явился, чтобы позабавиться над нами? То свесится до земли, то нырнет коню под брюхо… Двумя стрелами сбил кабахи с шеста, а сам пропал – как сквозь землю провалился. Третьего дня я слышал краем уха, будто это был Шавлего, внук старого Годердзи. Ух, как я обрадовался, ребята!
– А меня там не было, что ли? Как бы ты перемахнул через забор, если бы я тебя не подсадил? А ты оставил меня и удрал!
Шакрия протянул ему мизинец.
– Агу! Придется мне для тебя помочи купить, чтобы ты научился ходить на собственных ножках. А кто тебя тянул целых полчаса, чтобы через забор перетащить? Я или не я?
– А все же кабахи одному из наших достался!
– Достался, достался! А кто тебе его засчитал, Шалва?
– Не все ли равно? Мы-то ведь знаем, что он наш!
– Говорят, этот парень дюймовую доску может кулаком прошибить.
– Насчет кулака не знаю, а что того жеребца трое дюжих молодцов не удержали бы, это точно.
– Где он был, почему до сих пор никто его не видел?
– А он учился – не то что ты, со свирелью ишаков объезжаешь!
– Ты мою свирель оставь в покое, Надувной! Не помнишь, как приставал ко мне, чтобы я тебя, играть научил?
– Ты и Арчилу обещал, да как только он написал тебе стихи для той длинноносой девчонки, ты сразу же в кусты.
– Пустое! Вечно меня этим коришь, Махаре! Не я – в кусты, а он не смог научиться. Одним удаются стихи, другим – игра на свирели.
– Да нет, ребята, он теперь к экзаменам готовится, где у него время, чтобы на дудочке свиристеть!
Парни засмеялись: Арчил уже третий год ездил в Тбилиси на приемные экзамены и никак не мог их сдать.
– Заладил – хочу поступить в университет, да и только. И непременно на филологический, – начал Coco. – Как будто нельзя писать стихи, если не окончишь литературный факультет. Поэт всегда останется поэтом, куда его ни ткни. Разве я неправду говорю?
– Правильно. Вот, Сика Чангашвили двух классов не окончил, а вся страна его знает.
– Хо-хо-хо! А ты непременно, кстати или некстати, должен вспомнить Сика Чангашвили. Один только раз побывал вместе с ним на олимпиаде и с тех пор челюсть себе вывихнул, столько звонишь об этом незабываемом случае!
– А ну-ка поезжайте вы на олимпиаду, если такие молодцы! Почему вас не приглашают?
– А ты напрасно думаешь, Фируза, что тебя из-за твоей свирели на олимпиаду повезли, – спокойно сказал Шакрия.
– А из-за чего же еще, Надувной? Тебя-то ведь не взяли!
– Ты был им нужен напоказ, людей удивлять. Вот, дескать, последний образец вымершей породы животных.
Ребята разразились хохотом.
Шакрия подливал масла в огонь:
– Я бы на твоем месте все время стоял – ведь лежачий ты до того длинен, что оттуда, где ноги, без бинокля лба не увидишь. Впрочем, лба у тебя вообще нет и нос совсем не на месте.
– А почему ты стихов не пишешь, Фируза? Не научился от своего дружка?
– Больше вам не о чем языками трепать, несчастные? Над собой смейтесь: по два, по три раза сдавали в педагогический в Телави и всякий раз проваливались!
Удар пришелся по чувствительному месту. Ребята заворчали:
– Попробовал бы сам разок, узнал бы, что такое экзамены!
– Ты даже не знаешь, дубина, что если тебя захотят срезать, так и сам бог не поможет!
– Эх, оставьте его в покое! – махнул рукой Coco. – Он до самой своей смерти не поймет, о чем вы с ним говорите.
– Не валяйте дурака! – передернул плечами Муртаз. – Думаете, Арчил в самом деле когда-нибудь занимался перед экзаменами? Да он и в книжку не заглядывает! Прихватит пачку своих стишков и думает, что за них его сразу на второй курс посадят.
– Говорите что хотите, а стихи у него хорошие! – с завистью в голосе заметил Отар.
– Да, он ведь Циале их писал, – вспомнил Coco.
– А теперь кому? Ведь так просто он не станет писать – должна же его вдохновлять какая-нибудь муза.
– Теперь он, по-моему, подсыпается к Русудан, – фыркнул Махаре.
– Не говорите ерунды, ребята! Русудан ведь старше его года на четыре, не меньше!
– Эх, Муртаз, ты еще ребенок, не знаешь, что такое любовь… При чем тут возраст? – вздохнул Отар.
Ребята выразили сочувствие Отару, отозвавшись лишь сдержанными смешками.
В библиотеке погас свет, послышалось звяканье ключа в замке, и несколько смутных фигур приблизились к расположившейся под грушевым деревом веселой компании.
– Ого! Расходится по домам наша интеллигенция!
Кто-то из юнцов вскочил, поднял руки над головой и взмахнул ими, как дирижер:
– Писателям и ученым на-аш…
– Привет! – грянул хором десяток молодых голосов.
Тени молча проплыли мимо.
За ними выступала павой заведующая клубом.
– Возьми хворостину, Лили! Не разбежалось бы твое стадо!
Заведующая не отозвалась ни единым словом.
– Смотрите-ка, ребята, смотрите, как плывет! Ну прямо – Ноев ковчег!
Друзья снова развалились на траве.
– Чтоб тебе пропасть, Надувной! – сказал кто-то из ребят.
На балконе соседнего дома показалась белая фигура и воззвала с отчаянием в голосе:
– Довольно, мальчики, ступайте домой! Неужели вас сон не берет?
Смех оборвался.
– А тебе-то что, дядя Гигла, мы ведь не у тебя во дворе!
– Мы давно уже ходить научились. Люлька нам ни к чему.
– Тебе бы следовало призывать молодежь к бодрствованию и к бдительности. А ты нас спать посылаешь!
– С чего это ты проснулся, дядя Гигла? Скверный сон, что ли, увидел?
– Твоя панта еще не созрела. Мы такую кислятину и в рот не возьмем!
Белая фигура с минуту постояла на месте и, кряхтя и вздыхая, скрылась в доме.
– Хотите, ребята, еще в карты поиграем? – спросил после недолгого молчания Шалва, достал из кармана истрепанную колоду и принялся тасовать.
– В библиотеке-то свет выключили, здесь теперь ничего не разглядишь.
– А мы пересядем поближе к сельсовету, там вон лампочка горит на балконе.
– Не надо больше карт, надоело.
– А что, ребята, не поискать ли нам, может, где груши поспели?
– Во всей деревне только у одного Миха есть ранний сорт.
– Не думаю, чтобы его груши уже созрели.
– Это же твой сосед, Джимшер. Ну-ка, разнюхай!
Но Джимшер, по-видимому, уже успел разнюхать.
– Еще не поспели, но уже на подходе.
– Так это же самый смак! – причмокнул губами Coco.
– Ну народ! Уж состарились, а все на чужие груши поглядывают! Эрмана на каждом собрании проповедует – «не укради». А у вас, видно, в ушах дубовые затычки.
Шакрия потянулся к соседу и слегка почесал ему спину.
– Ты чего со мной заигрываешь, Надувной? – удивился Муртаз и отстранил щекотавшую его руку.
– Лопатки у тебя не чешутся?
– С чего им чесаться? В баню хожу аккуратно, каждую неделю…
– Не только от грязи могут чесаться; когда крылышки растут – тоже. Давно это ты в божьи ангелы записался?
Когда смех умолк, Нодар вспомнил, что на этот день назначено комсомольское собрание.
– Утром я проходил мимо колхозной конторы… Там во дворе Эрмана развесил на липе объявление величиной с простыню.
– Делать ему нечего…
– Пошли и мы, ребята, послушаем, что он нам хочет сказать.
– Ты что, ополоумел? Что он скажет нового? Уж сколько времени одно и то же пережевывает, толчет воду в ступе!
– Опять, наверно, заведет речь о питомнике – людей, мол, не хватает, дело прахом идет…
– Хочет составить молодежную бригаду.
– Кто ему мешает? Только бы от нас отвязался. Пусть сам составляет всякие там бригады, пока ему не наскучит.
– Ребята, а ведь если мы еще раз-другой не явимся на собрание, нас, пожалуй, исключат, – встревожился Нодар.
– Пойдем посмотрим, что ему нужно.
– Если тебе так уже хочется, ступай, Фируза. Мне эта волынка давно надоела. Все равно ничего, кроме разговоров, не получается. А нас никто ни о чем не спрашивает! Куда хотят, туда и ткнут.
– Ты, Муртаз, почаще мой подбородок теплой водой. Очень хорошо от этого борода растет.
– А на кой черт она мне нужна?
– Глубокой мудрости к лицу длинная борода.
– На что ему мудрость? Мозги у него, какие есть, все в ногах. Дай только ему мяч погонять! А насчет мудрости…
– Мяч и другие рады гонять. Ног никому не жалко. Места у нас нет для игры – вот беда.
– А это ваше брошенное поле, Напетвари, чем не место?
– Почему это мы должны вечно ломать себе ноги среди этих камней? А кустарники с колючками? Вон давеча три раза мяч прокололи. Нет, надо другое место поискать, коротыш!
– Где мы его будем искать? Дядя Нико отовсюду нас гонит взашей.
– И очень хорошо делает. Если бы мы разок-другой показались на работе в колхозе, может, он и место бы отвел и даже выдал бы нам футбольную форму, что лежит под замком на складе. – Муртаз встал и отряхнул брюки.
– Ох, вот это было бы дело, ребята! Вот тогда бы пошли тренировки! И курдгелаурских мы бы наверняка побили.
– Не беспокойтесь, и так с ними управимся.
– Но ведь ты-то выходишь иногда на работу, Нодар. А Эрмана и все остальные ребята вообще каждый день там околачиваются. Почему же, спрашивается, им формы не выдают?
