Текст книги "Кабахи"

Автор книги: Ладо (Владимир Леванович) Мрелашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 62 страниц)

– За покинувших родной дом и не вернувшихся в родные края!

Доктор встал и принес еще вина. Хмель постепенно овладевал им. Черты лица его расплывались все больше, глаза совсем помутнели, и рука, державшая стакан, дрожала. На этот раз смятую бородку доктора подпирало зажатое в кулаке горлышко графина, а взгляд из-под припухших век был все так же пристально устремлен на портрет.

Жажда овладела Шавлего – ему захотелось вина, еще вина. Попросив разрешения у хозяина, он взял с соседнего стола довольно большую химическую колбу, наполненную доверху. Налив оттуда вина в стакан и утолив жажду, он отер губы и закусил порядочным куском сыра.

– Человечество не знало за всю свою историю более страшной, беспощадной болезни, чем рак. – Доктор ни на мгновение не отрывал взгляда от портрета. – Рак – это такой же символ всяческого зла, как виноградная лоза – символ добра. А я утверждаю: хотя Арарат совсем близко от нас, голубь, выпущенный Ноем из ковчега, не залетал в Грузию, иначе он принес бы Ною в клюве не масличную ветвь, а побег виноградной лозы… Эти два символа… Должно быть, потому горечь одного из них умеряют сладостью другого… Сколько тысячелетий этот палач истязает человечество? Гиппократ, Гален, Амбруаз Парэ… Потом – лет двести тому назад – Лионская академия объявила конкурс «Что такое рак?» и даже установила денежную премию… Получил ее Бернар Перили, но он лишь наметил новые пути изучения болезни, а никаких существенных выводов не сделал… Потом такие исследователи, как Вирхов и Конхейм. Еще позднее Павлов. И все-таки каждый год полтора миллиона человек погибает на земном шаре от этой болезни, олицетворяющей зло и несчастье… По недавним данным Дорна, в одной только Америке на сто тысяч жителей приходится четыреста тридцать заболевающих раком. Некоторые исследователи утверждают, будто частота раковых заболеваний возрастает вместе с уровнем цивилизации – будто бы в урбанизме кроется главный исток беды. Но я бывал в Бельгийском Конго, и там, в этой далеко не урбанизованной стране, тоже видел множество больных раком. Заболевание это в равной мере осаждает и держит под угрозой как высококультурные, так и малоразвитые народы. Только в отсталых странах нет достаточно точной статистики, и средняя продолжительность жизни там сравнительно невелика, так что аборигены этих стран не часто доживают до того возраста, когда в организме начинает развиваться рак.

Шавлего снова наполнил стаканы.

– Вот, юноша, видишь это фото? Может быть, ты решил, что тут запечатлена какая-нибудь европейская или американская примадонна? Присмотрись-ка, ведь в ее лице нет ни одной чужестранной черточки. Это – единственная дочь былого владетеля Чалиспири и примыкающих деревень, хозяина этого дома, князя Вахвахишвили. Мы вместе учились… Случилось так, что ее выдали замуж за другого… Она последовала за мужем за границу и поселилась в Париже… Ты думаешь, я стал участником гражданской войны в Испании только для того, чтобы защитить республику от франкистов? Была, милый мой, еще одна причина. Французская граница проходит через Пиренейские горы. В конце концов я нашел в Париже ее квартиру, но не ее самое… Она уехала за два года до того – муж увез ее в арабские страны, где вербовал волонтеров для войны в Индокитае. В конце концов он похитил большую сумму и бежал в Конго… Это все, что мне удалось узнать с помощью некоего Шаликашвили, занимавшего в соответствующих компетентных кругах довольно значительное для иностранца место. Он же помог мне устроиться врачом на судно, с которым отправлялась в Конго экспедиция, или, вернее, охотничья партия для ловли удавов, – на них был большой спрос во всех европейских зоопарках… А ты знаешь, как ловят удавов в Конго, юноша? Конголезцы просто гении в этом деле: выследив удава, ставят большую деревянную клетку поблизости от места, где он лежит. Несколько охотников бросаются на змею, хватают ее за хвост и тянут изо всех сил. Удав видит перед собой открытую вверь клетки и, уверенный в том, что перехитрил врагов и нашел убежище, вползает внутрь и там сворачивается. А охотникам только этого и надо: выпустив из рук хвост змеи, они накрепко запирают клетку. Иногда ярость доводит удава до самоубийства. Змеи ведь способны чудовищно разъяряться! В приступе тошноты удав извергает все съеденное им, и надо вовремя ополоснуть ему щелочным раствором пасть – желудочный сок его так едок, что разъедает слизистые ткани и губит животное… Фу! Кто-то, наверное, поминает нас недобрым словом – что это змеи пришли мне на ум?.. Впрочем, однажды на поле, затопленном разливом реки Конго, я видел дерево, ветви которого были обвиты и увешаны сотнями змей, искавших спасения… От ядовитого их дыхания на дереве засохли все листья! Ну-ка, налейте еще, юноша, что-то я сегодня в отвратительном настроении.

Шавлего снова налил вина себе и хозяину.

Они молча опрокинули стаканы.

С трудом оторвавшись от пустого стакана, доктор сжал его в руке. Словно ртуть, блестели на его бородке пролившиеся на нее капельки вина.

– Судьба в конце концов смилостивилась надо мной: в результате этих долгих метаний и поисков я нашел ее в Элизабетвиле, в больнице для бездомных бедняков… Муж ее погиб во время охоты на диких буйволов – разъяренные животные затоптали его, – а сама она умирала от злокачественной опухоли матки, измученная экваториальной жарой, в одиночестве. Я едва узнал ее – лицо безумное, дикий взгляд… Деньги, заработанные во время плавания, очень мне пригодились, но ничего поделать я уже не мог. Победить рак, этот символ бед человеческих, оказалось невозможно. Потом в Леопольдвиле мне посчастливилось выиграть большую сумму на скачках, и я отправился в Америку, надеясь новыми впечатлениями заглушить свое горе… Но и там не смог долго оставаться и вернулся в Париж. С тех пор ничто в жизни меня не привлекает, – я помню лишь о клятве, которую дал над ее едва остывшим трупом: посвятить всю свою жизнь разгадке тайны рака.

Доктор поднялся со стула, подошел к занавеске и отдёрнул ее.

– Вот, смотрите!

Перед глазами гостя предстало некое подобие средневековой лаборатории.

Налево в углу стоял деревянный ящик – в нем копошились морские свинки, с хрустом жевали капусту и свеклу, похрюкивая от удовольствия.

– Это мои самые лучшие помощники. Морская свинка – единственное животное, у которого, не убивая его, можно брать кровь непосредственно из сердца. А эти, посмотрите на этих, – доктор направился к другому углу. – Я посвящу вас в мои… Входите, не стесняйтесь!

«Бедняга порядком выпил… Как бы не разбил чего-нибудь. Он сейчас может тут все переломать», – подумал Шавлего и сказал:

– Я от больного, дядя Сандро. Нужна ваша помощь, и поскорей. Он в жару, температура высокая. Может, сначала туда пойдем?

Доктор уставился на молодого человека разбегающимися глазами. Бережно поставил он колбу с длинным, изогнутым горлышком, полную зеленой жидкости, на стол, около маленьких весов с черными чашечками.

– Почему не сказали сразу, как только пришли?

– По-моему, у него отморожены ноги. Часом раньше придем или часом позже – разницы не составляет.

Гость с изумлением увидел, как расплывшиеся черты лица доктора приобрели строгую четкость, мутные глаза прояснились и шаг стал твердым.

– Одну минутку, юноша. Я сейчас…

Доктор поспешно вышел – через две-три минуты со двора донесся звук льющейся из крана воды.

Вернувшись в комнату, доктор долго вытирал большим полотенцем лицо и шею. Редкие, волнистые пряди мокрых седых волос на лбу растрепались и торчали в разные стороны.

Когда доктор пригладил волосы, закутал шею в теплое кашне и надел шляпу, лишь чуть припухшие веки могли навести на мысль, что он сегодня прикладывался к бутылке.

– Надо было сказать мне сразу, не теряя времени… – Доктор хлопотливо укладывал инструменты в маленький чемодан и второпях чуть было не забыл сунуть туда халат. – Каково бы ни было состояние больного, не люблю мешкать, за мной уже с давних пор не числится опозданий.

Доктор запер дверь на ключ и спустился по лестнице во двор, где его уже поджидал Шавлего.

– В следующий раз непременно посмотрю вашу лабораторию, – сказал он.

Доктор ничего не ответил. Перебросив плащ из одной руки в другую, он быстро зашагал вдоль Берхевы.

Сабеда, истомившаяся от нетерпеливого ожидания, встретила их перед своим двором, на дороге.

Больной был все в том же немощном состоянии, только теперь затуманенные от жара глаза его были раскрыты и бессмысленный взгляд устремлен на потолок, заросший пылью и паутиной.

Сабеда позаботилась до их прихода принести в марани стулья.

Доктор положил макинтош и чемодан на расшатанный табурет и склонился над больным. Пощупав пульс, он откинул одеяло, посмотрел на его ноги и велел Сабеде снять повязку.

Обе стопы от пальцев до щиколоток распухли и покраснели. Они были почти сплошь облеплены пленками запеченного лука.

Доктор велел Сабеде снять их.

Взгляду его открылось множество желтоватых пузырей – некоторые из них успели лопнуть, и внутри виднелась желтая густая масса.

Доктор окинул ноги больного беглым взглядом и повернулся к Шавлего:

– Обморожение второй степени. – Он открыл чемоданчик, достал оттуда белый халат, надел его. Потом долго копался в глубине чемоданчика и наконец поднял голову с недовольным видом: – Ну вот, ножницы с собой не захватил.

– Я могу сходить за ними.

– Подождите, может, найдутся здесь. Есть у вас ножницы, матушка?

– Валялись какие-то в сундуке.

– Надеюсь, не заржавленные?

– Нет, что вы, старинные ножницы, с чего бы им заржаветь!

– Ну, так пока что перевяжите ему снова ноги и закройте одеялом. А потом положите эти ваши ножницы в чистый котелок и хорошенько прокипятите.

– Найдутся у тебя дрова, тетушка?

– Откуда у меня дрова, сынок… Там, за домом, прислонены старые колья из-под фасоли.

– Дай мне топор, я порублю их.

Шавлего вернулся без промедления.

– Ножницы сейчас будут готовы. Удивительно, больной уже месяц как дома, а случилось это с ним четыре дня назад. Правда, по ночам уже становится прохладно, но все же стоит теплая осень. Отморозить ноги в такую пору…

– Это, как я догадываюсь, сын старухи, тот самый, что пропадал где-то в дальних краях, на севере, не правда ли? Отморожены у него ноги, должно быть, давно. А отмороженные места, даже после выздоровления, очень чувствительны к холоду – достаточно слегка переохладить их, чтобы вновь нарушилось кровообращение. – Доктор тщательно обтер руки смоченной в спирте ватой и достал из чемоданчика пинцеты. – Мы еще вовремя поспели. Хотя кое-где капиллярные сосуды уже начали лопаться. Поднимитесь-ка, юноша, в дом и принесите прокипяченные ножницы. Пусть старуха до них не дотрагивается!

Шавлего принес котелок.

Доктор попросил старуху поставить поближе керосиновую лампу. Потом достал пинцетом ножницы из котелка и дал их Шавлего.

– Не дуйте на них – помашите, держа пинцетом, они быстро остынут.

Больной лежал неподвижно и затуманенными глазами смотрел на хлопотавших, вокруг него людей. Время от времени он, собрав все силы, слегка потирал одной ногой другую, чтобы унять невыносимый зуд и жжение.

Доктор снова велел Сабеде снять повязки с ног пациента и смоченной в спирте ватой обмыл обмороженные места.

– И ваты мало захватил. Ничего не поделаешь, надо обойтись тем, что имеется. Ну-ка, давайте сюда ножницы, они, наверно, уже остыли. – Он обернулся к старухе: – Есть у вас восковые свечи и подсолнечное масло?

– Есть немного.

– Возьмите, юноша, этот котелок, вылейте воду и сварите в нем воск и масло в равных количествах. Черт побери, знай я наперед, в чем дело, прихватил бы с собою соответствующую мазь.

Шавлего ушел вместе со старухой.

Врач принялся осторожно вскрывать волдыри и срезать клочья кожи там, где они уже лопнули; ранки он обтирал стерильной марлей.

Шавлего принес котелок.

Когда только что сваренная мазь остыла, врач намазал ею ноги больного и перевязал их бинтом.

– Ну, а теперь вот что, матушка. Прежде всего больному необходим воздух. Почему вы думаете, что здесь теплее, чем наверху? Оставлять больного в марани нельзя. Температура у него достаточно высокая. Правда, частично это надо отнести за счет нервного напряжения. Дайте-ка сюда, Шавлего, вон ту коробочку, сделаем уж заодно укол антитетануса. Да и пенициллин не мешает ввести – это вполне уместно.

Когда все кончилось, больной словно ожил – замотал своей маленькой воробьиной головкой и наотрез отказался перебраться из погреба в дом.

Доктор перевел недоуменный взгляд со старухи на Шавлего.

Шавлего взял макинтош, перекинул его через плечо и сказал доктору по-французски:

– Не настаивайте. Я все вам объясню. У больного есть причины скрываться в погребе. Но это неважно, мы все же его перенесем.

Потом он вернулся к больному и посмотрел ему прямо в лицо.

– Не знаю, помнишь ли ты меня, Солико, но ведь кому-то ты все же должен довериться? Иначе нельзя. Ни о чем не тревожься – я беру всю ответственность на себя.

Больной не сводил с него глаз. Долго, упорно, настойчиво всматривался он в Шавлего тусклым взглядом. Потом, едва шевеля тонкими, пересохшими губами, с трудом выдавил из себя:

– Не знаю… Ты, как приехал сюда, каждому готов был помочь, всех старался утешить… Неужто меня одного предашь и погубишь?

– Договорились – сказал Шавлего и схватился за тахту в изголовье. – Вы, дядя Сандро, беритесь за другой конец. А ты, тетушка Сабеда, ступай вперед с лампой.

Больной весил очень мало, груз оказался совсем легким.

Прощаясь, доктор дал Сабеде последние наставления:

– Поите его горячим чаем. Есть ему можно все. Что, чаю у вас нет? Завтра принесу, когда приду делать укол пенициллина. И не беспокойтесь: самое большее через месяц поставлю его на ноги.

Проводив врача до дома, Шавлего остановился во дворе, перед лестницей:

– Ну вот, дядя Сандро, я поделился с вами по пути своими догадками. Из них следует одно: Реваза надо считать очищенным от всех подозрений.

– Да, разумеется, если, конечно, не удастся утаить шило в мешке. Но разъяснить все – значит выдать больного.

– Надо сделать так, чтобы и овцы были целы, и волки сыты. Я что-нибудь да надумаю. А до тех пор мы оба с вами немы как рыбы.

– Я лекарь, юноша, и пациент для меня – только больной, ничего больше. Но одно вам следует помнить: клеймо совершенного злодеяния тяжелее любых наказаний. Как вы думаете смыть с него это пятно в глазах села?

– И об этом придется подумать. А за сегодняшнее беспокойство, надеюсь, когда-нибудь удастся вас отблагодарить.

– Не стоит благодарности, юноша, это мой прямой долг…

3

Секретарь райкома исподлобья, быстрым взглядом окинул сидевших вокруг стола. Ни на чьем лице он не прочел сочувствия и поддержки. Один лишь Варден время от времени посматривал на него с заискивающей, улыбкой, в которой, однако, сквозило плохо скрытое злорадство. Секретаря райкома нисколько не удивляло расположение духа этого тупицы. Тут он безошибочно распознал признаки очередной затеваемой авантюры. Он сидел за своим широким столом, как выкуренный из берлоги медведь перед сворой ощерившихся собак, и чутьем понимал, что обязан огрызаться в ответ. И вдруг ему стало жаль самого себя – одинокого и всеми покинутого. То, чего он боялся на протяжении последних немногих лет, сегодня началось. Никогда не завидовал он так остро всем тем, кто имел сильную заручку, могущественных покровителей. Он всегда старался доказать делом, что заслуживает того высокого почета, которого удостоился как руководитель большого и важного района. Но отсутствие гибкости – общее, наследственное свойство людей его племени, той части страны, где он родился, – помешало ему приобрести активных доброжелателей среди более высокопоставленных людей. Софромич? Луарсаб так до сих пор и не может понять, почему тот неизменно жалует этого выродка, у которого в голове одни только женщины да шикарная одежда. Как будто бы не брат, не сват, не родственник. Луарсаб исполнил начальственную просьбу касательно Вардена, просьбу, похожую скорее на приказание, но разве можно полагаться на его признательность? Варден не настолько уж глуп, чтобы не замечать, каким пренебрежительным взглядом смотрит на него секретарь райкома, здороваясь при встрече. Да, Луарсаб должен в полном одиночестве бороться за свое место под солнцем. До сих пор враги тайно проверяли подступы к крепости – сегодня начинается прямой натиск, открытый бой. И Луарсабу предстояло отбивать атаки, сражаться яростно и беспощадно. Таков закон жизни, уйти от которого не может ни один смертный. Он превосходил противников также и опытом, а позиционное отступление ни в какой мере не явилось бы поражением.

Секретарь райкома потер пальцами лоб с такой силой, точно хотел втиснуть обратно рвавшиеся наружу, уже проглядывающие, как ему казалось, сквозь черепную коробку мысли. Некоторое время он молча водил кончиком карандаша по стеклу, которым был покрыт стол.

– И ты такого же мнения, Серго?

Полное, добродушное лицо второго секретаря светилось улыбкой.

– Да, Луарсаб, и я такого же мнения.

Секретарь райкома сразу отметил, как изменилось положение дел. Если он для второго секретаря уже не Соломонич, а просто Луарсаб…

– И Медико так думает?

– Да, уважаемый Луарсаб.

Теперь уже все стало ясно. Чувствовалась сильная рука Теймураза, хотя сам он находился далеко отсюда, в Ширване.

И вдруг Луарсаб почувствовал страх – такой же, как в первый свой день на фронте. Когда при громе артиллерийской канонады тряслось бревенчатое перекрытие землянки и с потолка сыпалась за ворот земля, волосы на всем теле вставали дыбом– это было пренеприятное ощущение…

Новый председатель райисполкома, переведенный сюда недавно из Лагодехи, спокойно, с виду безучастно протирал стекла своих очков.

Луарсаб посмотрел на его слегка горбатый нос с вмятинами у переносицы от дужки очков и едва сдержал насмешливую улыбку.

– Мне кажется, это в первую очередь должно интересовать тебя, Александр. А ты слушаешь с таким видом, точно тебе предстоит только в заключение, после всех, коснуться пальцем одной из чашек весов и тем определить окончательное решение и исход дела. А между тем вопрос этот тревожит многих в районе. А некоторые кровно в нем заинтересованы.

– Я здесь, в Телави, человек новый, товарищ Луарсаб, и еще даже не успел основательно ознакомиться с районом. – Председатель райисполкома надел очки; из-за поблескивающих стекол смотрели на секретаря райкома серьезные, умные светлые глаза. – Но, насколько я мог заключить после изучения имеющихся документов, Джашиашвили ни в чем не виноват. И личное дело его чисто и прозрачно, как дистиллированная вода. – Помолчав, он добавил: – Разумеется, если не принимать в расчет строгого выговора, вынесенного ему здесь, на бюро, – по-моему, несправедливо.

– Он еще дешево отделался – следовало исключить его из партии.

Председатель райисполкома не мог скрыть свое изумление.

– Мне кажется, товарищ Луарсаб, что к крайним мерам прибегают, лишь когда нет никакого иного выхода. Кроме того, если сравнить послужные списки обоих, то Джашиашвили выглядит гораздо лучше, чем Гаганашвили. Я знаю, почему Гаганашвили был переведен из Лагодехскош района в Телави. Известна мне и та сцена, которая разыгралась в комнате дежурного по отделению милиции при аресте директора рынка Гошадзе. Если бы вы не были введены тогда в заблуждение ложными показаниями, сегодня вопрос о том, надо или не надо вернуть Джашиашвили, не стоял бы на повестке дня. Но раз уж так вышло, поскольку наша партийная совесть и коммунистическая этика требуют справедливости, которая всегда в конечном счете торжествует, и поскольку ничто в природе не теряется бесследно и все скрытое становится явным, то мы обязаны вытащить из архивной пыли также и забытое дело Гошадзе, расследовать его сызнова и вернуть на свое место человека, подвергшегося незаслуженному наказанию. А племянника Гаганашвили, который сейчас работает директором рынка, перевести на его прежнюю работу.

Секретарь райкома медленно обвел глазами всех собравшихся.

Серго по-прежнему улыбался своей доброй улыбкой.

Даже Медико, всегда почтительная и застенчивая, на этот раз не опускала перед ним упрямого взгляда.

– Интересно, что скажет Варден?

Но заведующий сектором учета не решился скрестить взгляды с секретарем райкома. Варден рассердился в душе на самого себя: дни шли за днями, месяцы за месяцами, a сила и твердость взгляда у него остались по-прежнему на уровне инструкторских, никак не мог он дорасти до проницательности завотдельского взора. «Заколдовал он меня, что ли?» – подумал со злостью Варден и положил свои холеные пальцы на сукно стола.

– Я, Соломонич, оказался сейчас здесь совершенно случайно. Что же касается этих двух людей, то, как вы еще тогда правильно изволили заметить, вместе им работать по-прежнему невозможно.

«Хоть ты и дубина, а достаточно хитер, щенок!» – подумал Соломонич, даже и не стараясь скрыть брезгливое чувство.

– Вы тогда решили совершенно правильно, – сказал председатель райисполкома. – Только с одной поправкой: ушел из района не тот, кому следовало уйти. Не знаю, чем это было обусловлено, что заставило вас принять такое решение, но исправить ошибку нетрудно. Тем более что у Гаганашвили был подобный случай уже в Лагодехи, и мне совершенно непонятно, как его, освобожденного от работы по такой причине, сразу перевели сюда, в этот огромный и важный район.

«Теймураз! Теймураз! Теймураз!»

Луарсаб внезапно вздрогнул: обитая клеенкой дверь кабинета отворилась, и в ней показался Теймураз.

Он оглядел всех и спросил:

– Можно?

«Как в сказке – стоит помянуть имя злого духа, и он тут как тут!»

Все присутствующие были явно изумлены.

– Пожалуйте.

– А мы думали, вы сейчас далеко, в Ширване.

– А я и приехал-то совсем недавно. Только и успел, что подкрепиться с дороги да переодеться.

Выражение лица Теймураза было веселое, хромота его, чуть заметная, почти не портила походки.

«Этот человек родился поэтом, но почему-то избрал другой путь. И чем его привлекла райкомовская работа?» – с сожалением подумал секретарь.

– Овец устроил, все в порядке? – спросил Серго. Полное лицо его сияло от удовольствия.

– Ну-ка, расскажи, как вы путешествовали, легко ли добрались до места, как устроили овец? А наши овчары… что там у них хорошо, что плохо? – спросил в свою очередь секретарь райкома и еще раз быстрым, полным напряженного ожидания взглядом окинул вошедшего.

Теймураз поздоровался со всеми, перекинулся с каждым двумя-тремя словами и сел.

– Путь был нелегкий, и даже очень, но в общем путешествие можно считать благополучным. Пришлось только устроить таску шалаурцам да заодно и чалиспирцам.

– Это за что же?

– На трассе, за Пойло, у них нашлись кунаки, которым они отдавали самых лучших овец в обмен на дрянных – разумеется, с приплатой. Я обнаружил эти их шалости, и покричали у меня «бурда-валла» и те и другие!..

– Воротятся – мы тут с ними поговорим. Какова трасса?

– Ничего, в порядке. Около Алиабада перепахано несколько гектаров, но это пустяки.

– Нигде не изменена?

– Да нет, после той последней передряги зачем бы стали ее менять. Заболеваний ни в одной отаре больше ведь не было. Во всяком случае, в карантин мы ни разу не попадали.

– Пастухи всем на зиму обеспечены?

– Я постарался запасти все необходимое. А если будет в чем нужда, в Алибайрамлы есть постоянный представитель нашего Министерства сельского хозяйства; я его повидал и попросил оказывать содействие и помощь. Я сам, лично, присутствовал при ремонте всех стоянок, которые в этом нуждались. Сам доставал гвозди и камыш. Немножко я, правда, беспокоюсь насчет сена. Но трава нынче хорошая, и сено едва ли понадобится. Но вот о чем следовало бы поразмыслить: весь этот путь слишком длинен и утомителен как для животных, так и для людей. Требует и времени и расходов. Надо придумать что-то другое, найти какое-то иное решение.

Секретарь райкома опустил голову и, скрывая насмешливую улыбку, долго, как бы в рассеянности, скреб затылок кончиком карандаша.

– Может, посоветуешь переправлять овец на самолетах, Теймураз? Так сказать, с комфортом?

– Хотя бы и самолетом, если понадобится, уважаемый Луарсаб. Но разве нет иных путей – по лицу земли? От Телави до Ширвана пролегает прекрасная железная дорога.

Луарсаб сразу сообразил, что ему представляется прекрасный случай уклониться от неприятных разговоров.

– Пожалуй, об этом действительно стоит подумать, Теймураз. Нужно, не откладывая, сообщить об этом предложении министерству, и тогда, возможно, его передадут в ЦК на рассмотрение. До весны времени достаточно, может быть, поспеет и решение.

– Я говорю серьезно, уважаемый Луарсаб.

– Я тоже говорю вполне серьезно. Вот сейчас тут все руководство района, все сливки в сборе. Обсудим, посоветуемся и сообщим в Тбилиси.

Но председатель райисполкома сразу рассеял его надежды.

– Предложение очень хорошее и вполне обоснованное, но спешного в этом деле ничего нет. Я думаю, товарищ Луарсаб, сейчас надо вернуться к тому вопросу, из-за которого мы трое – а теперь и Теймураз присоединится к нашей беседе – явились сюда. Покончив с этим делом, примем решение, чтобы не обманывать надежд, которые возлагают на нас ни в чем не повинные и пострадавшие по недоразумению люди. Ведь и у других может ослабеть тяга к честному труду. Каждый работник должен твердо знать, что он защищен от необоснованных репрессий, от произвола, наконец, от рукоприкладства, и мы обязаны укреплять в нем это убеждение. Все должны быть уверены, что наказание постигает виновных, а не безвинных людей.

– Разве тогда, на бюро, была доказана вина Гаганашвили? – ощерился на этот раз Луарсаб. – Выяснилось ведь, что Джашиашвили приходил на службу пьяный и наносил оскорбления действием работникам милиции.

Теймураз сразу понял сущность дела и оценил обстановку.

Председатель райисполкома снова протер стекла своих очков.

– Во-первых, о пьянстве Джашиашвили и о физических оскорблениях работников милиции свидетельствует один и тот же человек, находящийся, так сказать, в блоке с Гаганашвили. Никого, кто присутствовал бы при этом, он назвать не может, он и Джашиашвили были одни. Один утверждает – другой отрицает. Кому из них двоих мы должны верить? Почему мы обязаны верить одному и не верить другому? Работник милиции, о котором идет речь, не имеет даже простой справки от врача, подтверждающей наличие малейшего следа рукоприкладства. Во-вторых, право, удивительно: вас заботят только эти пресловутые оскорбления действием, нанесенные милицейскому работнику, и совершенно не приходит на память, что сам этот работник и его сотрудники, в присутствии начальника милиции Гаганашвили, избили ни в чем не повинного гражданина, да так, что он долго лежал больной и до сих пор еще жалуется на боли?

– Никак не пойму, товарищ Александр, почему вы так охотно уверовали в эту версию об избиении в милиции и решительно отрицаете, что он мог свалиться с дерева?

– Насколько мне известно, на территории рынка нет деревьев, а ходить в лес пострадавший не имел обыкновения.

– И профессией монтера не занимался, – прибавил Серго.

– Разве у себя в доме, в саду, вам не случалось подняться на фруктовое дерево?

Теймураз вздернул брови и взглянул прямо в глаза секретарю райкома.

– Но я знаю, уважаемый Луарсаб, что вы и сами не верите этой версии.

– Какой именно?

– Падения с дерева.

– А почему вы верите версии избиения в милиции?

– Это утверждают два человека.

– Какие?

– Пострадавший и автоинспектор.

– Пострадавший исключается естественным образом, а об автоинспекторе скажу так: если вы допускаете, что тот сержант в сговоре с начальником милиции, почему не допустить возможность сговора между автоинспектором и Джашиашвили?

– В это вы и сами не верите, уважаемый Луарсаб.

«Этот Теймураз сведет меня с ума! Право, ему и вторую ногу сломать мало!»

– Что ты там несешь, приятель, рехнулся, что ли? – Лицо секретаря райкома заволоклось тучей, в глазах сверкнула молния.

– Нервничать нет никакой причины, уважаемый Луарсаб. Истина, как известно, рождается в спорах, в обсуждении. Этого вы не можете отрицать. Что касается того, рехнулся я или нет… Я присутствовал в тот день на бюро и прекрасно помню: вы ничем, даже выражением лица, не показали, будто считаете Гошадзе человеком непорядочным, а автоинспектора лжецом, пытающимся ввести бюро в заблуждение.

– Почему же ты тогда не проронил ни слова? Почему сидел тут и молчал как пень? Разве мы рассматривали не эту же самую историю? Что же ты в тот день язык проглотил? Испугался всесильного блока Гаганашвили или его самого как начальника милиции?

Теймураз невольно улыбнулся.

– Помните, уважаемый Луарсаб, что сказал Александр Первый Наполеону в Тильзите, во время свидания на плоту? «Вы горячи, а я упрям. Хотите – будем разговаривать, а нет – разъедемся». Разговоров нам не избежать, а разъехаться нам с вами не так-то легко. Ну, а что до того, будто я испугался… Вы сами хорошо знаете, что я не из пугливых. И знаете также, что в правом колене и сейчас сидит у меня бандитская пуля.

Луарсаб не слышал последних слов. Он сразу разыскал в отдаленном уголке своей памяти нарядный шатер на огромном плоту, явственно представил себе, как Наполеон нервно смял свою треугольную шляпу и швырнул ее об пол. Сравнение оказалось лестным, и в глубине души он ничуть не обиделся, только теперь необходимо было остаться на уровне Наполеона.

– Ладно, раз ты за разговоры, давай поговорим. Отвечай: почему ты тогда, на бюро, не сказал ни слова?

– Вы забыли, что я сказал вам после бюро?

– Я тебя спрашиваю о том, что было на бюро, а не после. Почему ты молчал на бюро? – вспылил секретарь.

– Разве я не объяснил вам после бюро причину?

– Но на бюро! На бюро! На бюро! Почему ты онемел на бюро? Этот человек просто сводит меня с ума!

– Ну, раз вы забыли, я не поленюсь, напомнить. Я не высказался потому, что не считал это собрание правомочным заседанием бюро.

– По какой причине, изволь объяснить?

– Я сказал тогда и повторяю сейчас: это было нечто среднее между заседанием бюро и совещанием передовиков района.

– Заседание бюро было проведено с соблюдением всех правил. Что изменилось бы, если бы на нем не присутствовали передовики?

– Очень многое! Нам не пришлось бы сейчас возвращаться к тогдашним вопросам, не было бы ничего сомнительного и спорного. Мы не подорвали бы в честных людях веру в справедливость и не заставили бы их в глубине души дурно думать о райкоме.

– Если ты принимаешь так близко к сердцу и людей и райком, почему, спрашиваю, ты в тот раз ничего не сказал?

– Потому что в результате получилось бы точно то же, что происходит вот сейчас.