355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ладо (Владимир Леванович) Мрелашвили » Кабахи » Текст книги (страница 23)
Кабахи
  • Текст добавлен: 22 сентября 2016, 11:08

Текст книги "Кабахи"


Автор книги: Ладо (Владимир Леванович) Мрелашвили



сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 62 страниц)

Глава десятая
1

В субботу вечером Наскиде позвонили из райисполкома – сообщили, что завтра утром приедет в Чалиспири Эресто Карцивадзе, будет обмерять земли, и велели никуда не отлучаться из сельсовета. А в воскресенье утром оба председателя, Нартиашвили, бухгалтер, Реваз и все обозначенные в списке, который держал в руках Эресто, ходили по дворам, виноградникам и огородам вместе с районным землеустроителем. Каждый из присутствующих заносил к себе в блокнот или просто записывал на клочке бумаги размеры обследуемых участков и фамилии их владельцев.

Эресто был невысокий, смуглолицый человек средних лет. От его ласковых светло-карих глаз разбегались к вискам бесчисленные мелкие морщинки, он был похож на большеголового, простосердечного ребенка. На губах у него играла неопределенная, ни к кому не адресованная улыбка. Он держал конец рулетки и на глаз устанавливал его против того места на земле, где провел носком черту шедший впереди Шакрия.

А тот с таким усердием и с таким деловитым видом протягивал рулетку вдоль обмеряемых участков, что уже через какой-нибудь час владельцы их изнемогали от бессильной злости.

Перевалило за полдень.

– Неужели ты еще не проголодался? – полушутливо спросил землемера дядя Нико. – Список еще не исчерпан? Ну и расписался наш бдительный страж и заботник деревни!

Эресто заглянул в тетрадку.

– Осталось проверить еще двух человек.

– Ладно, а когда кончим с ними, обмерим земли этого самого молодца.

Выйдя из виноградника Реваза, все вместе направились в столовую, к Купраче.

Эресто выпил всего один стаканчик вина пополам с лимонадом. Шакрия с таким же усердием и серьезностью срезал шашлык с вертела над тарелкой председателя колхоза, с каким полчаса тому назад протягивал рулетку в его винограднике.

Лишь в кабинете у дяди Нико дали волю своим чувствам участники этой безрадостной трапезы.

– А тебе что здесь понадобилось? – вздернул брови председатель, когда Шакрия, старательно закрыв за собой дверь, подсел к столу для заседаний с таким видом, как будто без него за этим столом не могли бы решить ни одного дела.

Эресто с неизменном своей безразличной улыбкой посмотрел на председателя и раскрыл блокнот.

– Пусть остается, он ведь присутствовал при обмере.

Дядя Нико не сводил глаз с невозмутимо восседавшего против него Шакрии.

– Надолго ты водворился на этом стуле?

Шакрия выпросил у Эресто листок из блокнота и стал искать карандаш. Он так долго и настойчиво шарил по всем своим карманам – брючным, нагрудным, внутренним и внешним, что у дяди Нико окончательно иссякло терпение.

– Ты что, не собираешься уходить?

Шакрия, не найдя у себя карандаша, протянул руку к сидевшему поблизости от него Наскиде, у которого виднелся из кармана кончик автоматической ручки.

– Одолжите – вы все равно не пишете.

– Выйдешь ты или нет, наконец? – загремел на этот раз дядя Нико и поднялся с места.

Шакрия посмотрел по сторонам, увидел всюду сосредоточенные лица и украдкой глянул на землемера, как бы прося его о заступничестве.

Эресто, склонившись над блокнотом, производил какие-то расчеты.

– Если мое присутствие здесь не обязательно, почему же обязательно мое отсутствие?

– Завтра поговорю с тобой в сельсовете. Я тебе покажу, как врываться в склад и утаскивать спортивную одежду!

– Дядя Нико, вы забыли, меня Шакрия зовут, а не Солико.

Наскида потемнел, рот его с бесцветными губами приоткрылся, – казалось, приподняли крышку хлебного ларя.

– Посмотрите-ка на него! Вконец испорченный парень!

– Больше не испорченный, Наскида, только что из починки!

– Довольно, Шакрия, уходи. Как-нибудь и без тебя тут дело обойдется. – Ревазу надоели бессмысленные препирательства.

Шакрия бросил на бригадира обиженный взгляд и направился к выходу.

– Ладно, уйду, вы тут все равно житья мне не дадите. И то сказать, зря только дурака из себя строю! Когда это бывало, чтобы я водил с вами компанию?

Несколько мгновений длилось неловкое молчание. Наконец Нико оторвал взор от захлопнувшейся входной двери и развернул, точно свиток, скрученный в трубку бумажный лист.

– Ну-ка, Реваз, сынок, в чем наши преступления против партии и народа?

В голосе председателя прозвучала скрытая угроза. Взлохмаченные его брови как бы глядели сверху на густые, табачного цвета хевсурские усы, свешивавшиеся на нижнюю губу. Чуть суженные глаза с холодным ожиданием уставились на бригадира.

Реваз молча полистал блокнот, проверяя и освежая в памяти какие-то записи, и повернулся к Эресто.

– Возможно, я ошибся на несколько метров – может, даже на десяток или полтора, так как у меня не было возможности провести точный обмер. Но это не меняет сути дела. Начнем хотя бы с Сабы… Его участки мы обошли сегодня с рулеткой из конца в конец…

– Да что это такое, дался вам мой участок – из самого Телави человека выписали его обмерять! Какие у меня земли – один маленький виноградник да тот узкий пустырь, что протянулся, как бычий язык, между садами Цалкурашвили и Годердзи Шамрелашвили. Этим пустырем мне и пользоваться невозможно – по нему, как по проселочной дороге, ходят-ездят. – Дрожащими, узловатыми, темными пальцами своей большой руки Саба теребил синее сукно по краю длинного стола, как ученик, отвечающий урок строгому учителю.

Он отвел простодушный детски-обиженный взгляд от Ре– ваза и отвернулся к окну, сдвинув брови.

Бригадир, словно вовсе не слышав этой довольно длинной для начала реплики, продолжал:

– Обошли из конца в конец, и получилось всей земли две тысячи сто шестьдесят квадратных метров. Иными словами, двадцать одна с половиной сотых гектара.

– Совершенно верно. А сколько у тебя было записано?

– Двадцать две сотых.

– Так и так – меньше, чем полагается. Чего ж тебе нужно от этого человека?

– Мне ни от кого ничего не нужно. Но раз уж так болеют душой за Ефрема и ему подобных, пусть не забывают и таких, как Саба.

Дядя Нико понял, куда метит бригадир. Он наклонился вперед, скосил голову набок и исподлобья посмотрел на Реваза.

– А дома с двором у Сабы, по-твоему, нет? Так, значит, и висит человек на лозе в своем саду, словно кисть винограда?

– Двор и огород Сабы вместе – от силы пять соток, не больше. Виноградник занимает тринадцать соток. Тот пустырь – проезжая дорога, Саба его ни вспахать, ни засеять не может. Почему же эта земля засчитывается ему в приусадебный участок?

– Кто ему запрещает, сынок, пахать и сеять?

– Запреты тут ни при чем. Разве он сам не знает, что по этой земле две семьи ходят и ездят? Что там вырастет?

– Кто ж виноват, сынок, – пусть не позволяет по своей земле ходить.

– А к соседним виноградникам другого подступа нет. Устройте им другую дорогу, и никто участок Сабы топтать не будет. А нет, так выделите Сабе землю в другом месте,

– Я бы рад выделить, таких работников, как Саба, у нас раз, два и обчелся. Человек состарился на колхозных полях и с серпом в руке, наверно, богу душу отдаст. Да только откуда в Чалиспири столько земли, чтобы раздавать направо и налево?

– Нашелся ведь участок для бухгалтера? Вот там же и для Сабы поищите.

Саба растерянно слушал этот спор и все еще не мог разобрать, на кого из двоих ему сердиться.

Бухгалтер сидел около Тедо, склонившись с каменным лицом над истрепанной тетрадкой. Ни одна черточка не дрогнула на его лице, ничем не выразил он своего отношения к этому «приятному» собранию и к его устроителям. Он словно застыл на месте и лишь мерным, одинаковым движением правой руки проводил карандашом черту за чертой по линялой обложке своей тетрадки.

– У Сабеды Цверикмазашвили оказалось сверх нормы девяносто четыре квадратных метра, а если уж обязательно изымать такие излишки, то полагается отрезать землю там, где ей самой удобней. По краю двора Сабеды тянется ежевичная заросль – ее, собственно, не следовало включать в обмер, но я все же обмерил, чтобы некоторые заинтересованные лица не обвинили меня потом в пристрастии. Получилось этого ежевичника триста восемнадцать квадратных метров. – Вот от них и отрежем девяносто четыре метра. С остальным пусть она что хочет, то и делает. Ни о какой передаче рядов ее виноградника другим колхозникам не может быть и речи.

Эресто тряс и кивал своей большой головой в знак полного согласия. Нико не проронил ни слова.

– Теперь перейдем к остальным. Каким образом у Георгия и у Алексея Баламцарашвили оказалось по семьдесят пять сотых гектара, когда до тысяча девятьсот сорок седьмого года, судя по записям в шнуровой книге, у одного имелось во владении сорок три сотки, а у другого – пятьдесят две?

Нико даже не взглянул на своих изобличенных племянников. Он откинулся на спинку стула, почесал кончиком карандаша в затылке, потом, не глядя, протянул руку и пододвинул к себе лежавшую перед носом у Наскиды толстую шнуровую книгу.

– Насколько мне известно, эти двое вступили в колхоз не с самого начала. А принятые в более поздние годы имеют право на семьдесят пять сотых гектара – так мне помнится.

– Точнее, имеют право сохранить из своей земли семьдесят пять сотых гектара. Об этом все помнят. Вот только никто не помнит, чтобы у Георгия или у Алексея Баламцарашвили было столько при вступлении в колхоз.

– Раз не имеют права – отберем излишек, и дело с концом. Тут спорить не о чем. Пожалуйста… – Председатель колхоза захлопнул книгу и широко расставил кулаки на столе.

– Хорошо, к этому мы еще вернемся после. У Тедо Нартиашвили сверх того, о чем всем известно, оказалось еще два участка.

– Какие два участка? – насторожился Тедо; безразличное выражение сбежало с его лица, искорки, плясавшие в глазах, погасли. – Оставался за мной один лишний участок, но и тот я сам, по своей воле, сдал колхозу.

Реваз внимательно глядел на рыжего бригадира. Потом, покачав головой, напомнил ему:

– Разве ты не перекопал этот свой лишний участок, чтобы посадить там фруктовые деревья?

Тедо обвел присутствующих испуганным взглядом, обернулся с выражением отчаяния к Нико и сказал Эресто:

– Подумай-ка – забыл, не внес в заявление!

Реваз смотрел на председателя с непонимающим видом.

– Позавчера Тедо подал заявление, – пояснил дядя Нико, – в котором пишет, что находящийся в его владении участок возле шоссе, у сухого тополя, составляет излишек и что он возвращает эту землю колхозу.

– Напомните мне потом, я впишу в заявление и этот участок. Земля перекопана, очищена от камней, от корней и кустарника – словом, участок гладкий, вот как моя ладонь. Можно фруктовые деревья сажать, можно натянуть шпалеры под виноградник. Дайте какому-нибудь вновь принятому члену колхоза – пусть пользуется.

Реваз смотрел на Тедо Нартиашвили таким пронизывающим взглядом, что у того все внутри похолодело.

– Сколько лет ты уже пашешь и сеешь на этих землях! Сидел на них, как наседка с растопыренными крыльями на своем гнезде. Как-то лошадь Маркоза забрела в твой огород, сжевала два-три капустных листа, так ты годами не мог ему это простить. Что ж ты вдруг стал таким святым после того, как столько лет с чертом дружбу водил?

– Ты тут язык не распускай! Затеял дело – им и занимайся. А судьей и прокурором тебя над нами еще никто не назначал. Разве Тедо ровня тебе, что ты на смех его поднимаешь?

Нико решил, что он свое уже получил, что пришла очередь Других подставлять спину под дубинку, и этим своим вмешательством попытался отвести от себя общее внимание…

Часто моргая морковно-красными ресницами, Тедо смотрел благодарным взглядом на нежданного своего заступника.

Насмешливая улыбка скользнула по тонким губам Реваза, и он сразу разбил в пух и прах надежды дяди Нико:

– Нас призывают держаться ближе к делу. Что ж, ладно. Я со своей стороны постараюсь доставить удовольствие также и всем заинтересованным лицам. Миха Цалкурашвили и его невестка имеют в личном пользовании девяносто три сотых гектара плодородной земли «в справедливых границах, со своими водами и угодьями». Три года тому назад у них было во владении шестьдесят две сотых гектара. Так записано в колхозной книге, и Наскида, разумеется, это подтвердит.

Наскида уклонился от взгляда Реваза и покосился исподтишка на Нико.

Сощуренные глаза председателя холодно смотрели на него.

– Правильно или нет, Наскида?

Председатель сельсовета отодвинул раскрытую шнуровую книгу, лихорадочно думая про себя: «Когда же он успел сунуть нос в колхозные документы? Как это я проморгал? Это все по милости этой девчонки, моего секретаря. Надо найти повод и избавиться от нее, а то она сыграет со мной штуку еще почище!» Он встретил настойчивый взгляд бригадира, скорее угадал, чем понял, о чем его спрашивают, и насилу ответил сквозь зубы:

– Правильно. Три года назад было шестьдесят две сотых гектара.

– А ты, Реваз, сынок, прочитай уж в книге заодно, как записаны Миха и его невестка – вместе, как одна семья, или врозь. Может, ты в марани все это время сидел или не был в деревне? Разве ты не знаешь, что они разделились? Эти шестьдесят две сотки принадлежат теперь Миха, сынок. – Насмешливая улыбка, игравшая на губах бригадира, жгла самолюбивого председателя, как соль, насыпанная на открытую рану.

– Прежде всего, почему сельсовет сразу, нисколько не усомнившись, поверил в этот раздел? Ведь жили они согласно, и никто в деревне не слыхал, чтобы между ними случались ссоры. Миха не справлялся даже и с теми шестьюдесятью двумя сотками, что были у них раньше. Он и Марта по-прежнему живут под одной крышей, а земли у них больше, чем у Датии Коротыша и его отделившегося сына, вместе взятых. Если уж свекор со снохой непременно хотели расходиться, взяли бы да разделили между ними тот самый участок, какой у них был.

Томительное молчание нависло в кабинете.

Изо всех сил стараясь сохранять равнодушный вид, Нико молча глядел на землемера, склонившегося над своими бумагами. Удар был точно рассчитан и нанесен неожиданно.

– Бывает, что и муж с женой разводятся – что ж удивительного, если Марта разошлась со своим свекром?

Это была самая длинная фраза, какую Реваз когда-либо слышал от бухгалтера. Удивленно посмотрел он в водянистые глаза, запрятанные в глубине глазниц, за чащей ресниц и бровей, – под его взглядом глаза эти ушли еще глубже, как бы стараясь совсем затеряться в своем укрытии, – и снова повернулся к Нико. Он понял, что стрелял из пушки по воробьям, и коротко заключил:

– Хорошо, не будем больше задерживаться на этом. Невестка ушла от свекра? Ладно! Всем известно, что вновь принятому в колхоз или выделившемуся из семьи полагается двадцать пять сотых гектара. У Марты тридцать одна сотая. Отрежем от ее участка излишек в шесть соток и кончим с этим делом.

Нико облегченно вздохнул. Остальные тоже решили, что все уже позади. Но Реваз снова разочаровал их. Он захлопнул блокнот и положил сплетенные руки на стол так же, как это обычно делал дядя Нико.

– Пусть теперь сам председатель колхоза объяснит нам, почему в его участке оказалось пятьдесят шесть с половиной сотых гектара?

– Вот новая беда! Как почему? А если это все, что у меня есть? Сколько было, столько и получилось. – Дядя Нико насмешливо улыбался. – Мало ли в Чалиспири рядовых колхозников, владеющих участками в семьдесят пять сотых и больше? Сам сейчас читал в шнуровой книге… Чему ж ты удивляешься – разве председатель хуже других?

– И к тому же у него всего только пятьдесят шесть соток.

Реваз пропустил мимо ушей замечание бухгалтера.

– Хотите скажу, чему я удивляюсь?

– Говори, говори, сынок! Может, по-твоему, у меня раньше не было земли и теперь ее себе отмерил? Вот ты бригадир, а участок твой – пятьдесят пять соток. Неужели председатель колхоза не должен иметь хоть на одну сотку больше?

Беззубой шутке дяди Нико вяло улыбнулись только его племянники.

– Хотите, скажу, чему я удивляюсь?

– Скажи, сынок, услади нас медовыми речами.

Эресто терпеливо слушал, сияя своей неизменной улыбкой и силясь понять, чему же все-таки хочет яйцо научить курицу.

– Я прекрасно знаю, что эта земля принадлежит вам с самого основания колхоза…

– Так чего тебе еще нужно, сынок, что ты под меня подкапываешься? Не знаешь, к чему придраться? Шныряешь тут по задворкам, в Телави зачастил. А какие у тебя там дела? Почему не можешь угомониться? Если ты болен, сынок, так и скажи. Вон, машина наготове, мигом отправлю тебя в Тбилиси, к какому хочешь профессору. А коли нет – так что ты ко мне прицепился, чего мы с тобой не поделили? Задолжал я тебе, что ли? Вернулся ты из армии – я тебя сразу к твоему любимому делу приставил, а потом и в бригадиры выдвинул. Заботился о тебе, как о родном. Ну, объясни, что за дьявол в тебя вселился, почему ты мне покоя не даешь? Недаром сказано: «Кого ты бьешь, сирота?»-«Того, кто меня вырастил». Председателем стать захотел? Не рановато ли? Не бойся – так уж мир устроен, что старики уходят, а молодые сменяют их. Потерпи немножко, поработай не за страх, а за совесть, заслужи общее уважение, а там – что ж, мы все тут, никуда не убежим. Сам народ захочет, так потребует тебя в руководители. А интриганы и смутьяны никому не нужны!

– Я прекрасно знаю, что эта земля принадлежит вам с самого основания колхоза…

– А если принадлежит – чего тебе еще нужно, сынок? Что ты в меня вцепился и никак не уймешься? Хочешь непременно докопаться до топора на свою шею? Эй, Рева-аз, поостерегись! ты еще молодой бычок, с бугаем схватишься – рога обломаешь.

– Я прекрасно знаю, что эта земля принадлежит вам с самого основания колхоза…

– Да что он, в своем уме или спятил? Еще раз: если принадлежит, так что ты ко мне прицепился? Чего ты добиваешься, дружок, никто тебя не трогает – что же ты зря изводишься? Слыхал – привязали осла к колу, выдернул он кол из земли, разок хозяина стукнул, а десять раз сам себя огрел.

– Погодите, дайте ему сказать, что он хочет. Пусть закончит, не будем прерывать. – Эресто улыбался тяжелому мраморному пресс-папье, плясавшему в руках председателя.

Пресс-папье замедлило свой танец, остановилось и замерло на столе, прикрытое сверху тяжелой рукой дяди Нико.

– Никто его и не прерывает. Пусть говорит, если есть что сказать, а не жует жвачку, словно дряхлый баран.

– Я прекрасно знаю, что эта земля принадлежит вам с самого основания колхоза. Но я хочу напомнить, что с тысяча девятьсот сорок второго года, – Реваз медленно, подчеркнуто, чуть ли не по слогам отчеканил дату, – по тысяча девятьсот сорок седьмой год, – и тут он быстро закончил, – вы работали на выборной должности председателя Напареульского сельсовета.

Присутствующие переглянулись с недоумением.

Никто не мог скрыть удивление.

– При чем тут это?

– При чем или ни при чем, сейчас станет ясно. Таким образом, в течение этих пяти лет вы не были, не считались колхозником, а превратились в служащего, работающего по найму, и государство вознаграждало ваш труд ежемесячно, выдавая вам соответствующую зарплату. А в уставе записано, что рабочие и служащие в сельских местностях имеют право пользоваться земельными участками размером не больше пятнадцати сотых гектара. Между тем вы, с семьей из двух человек, не принимающих трудового участия в жизни колхоза, имели в своем личном владении участок в пятьдесят шесть с половиной сотых гектара и пользовались им по собственному усмотрению. А ведь вы первый, как председатель сельсовета, обязанный следить за соблюдением законности, должны были сократить свой участок до положенных пятнадцати сотых гектара

Реваз смотрел в упор на ошеломленного главу села и не видел, с какими изумленными лицами слушали все это препирательство остальные участники собрания. Один только раз он мельком уловил взгляд Тедо, которому стоило большого труда скрывать обуревавшую его радость.

Все тем же спокойным, размеренным тоном Реваз продолжал:

– В тысяча девятьсот сорок седьмом году, после пяти лет работы в сельсовете Напареули, вы вернулись в колхоз Чалиспири и стали по-прежнему его председателем. При этом вы были заново приняты в члены колхоза, из которого выбыли пять лет тому назад. Как вновь принятый член колхоза вы имели право на участок в двадцать пять сотых гектара. И сейчас, независимо от того, рядовой ли вы колхозник или председатель колхоза, вы вправе иметь в личном пользовании земельный участок в двадцать пять сотых гектара.

Нико печально смотрел через открытое окно на липу, тихо шелестевшую во дворе. Он понимал, что жар основательно разворошен и теперь его золой не засыпать. Упорствовать и защищаться было бы неразумием.

– Что ж, он прав, ничего не могу возразить, – взглянув на Эресто, сказал председатель. – Ведь уже сколько лет я пользуюсь этой землей – мне и в голову не приходило, что я нарушаю закон. И тогдашний председатель колхоза ничего мне не говорил. По правде сказать, не до того было в те времена. Очень уж были трудные годы, о себе никто не помнил, не то что о земле. День от ночи не отличали, не знали, когда и спать. А после я и вовсе об этом не задумывался, не докапывался, как и что… Считал, что сколько мне полагается, столько и есть, не больше. Ну, а раз не полагается – что ж, забирайте излишки, отрезайте. Каких ребят потеряли на войне, не парни, а львы, – неужели не сумею с потерей клочка земли примириться? Да эта земля уже поглотила и глодала много таких, как я, и еще кто знает скольких сгложет!

– А у этой несчастной старухи, ты думал, земля такая беззубая, что никого сглодать не сумеет. По-твоему, надо было ей хозяина переменить, чтобы зубы поострее стали?

– Эх, сынок, раз в жизни и поп на аллилуйе споткнется! Что тут поделаешь – так у меня в памяти издавна засело, что у Сабеды земельные излишки. Не повесишь же меня за это? Конь о четырех ногах и то спотыкается. Вон она, земля, перед вами – берите, хоть в том конце, хоть в этом шатер раскидывайте!

«Лежачего не бьют», – вспомнил Реваз. Он отвел тяжелый, пронзительный взор от сидящего перед ним противника и вернулся к своему блокноту.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю