Текст книги "Кабахи"

Автор книги: Ладо (Владимир Леванович) Мрелашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 62 страниц)

Девушка прислушивалась к этому потоку сбивчивых, горячих слов, и глаза ее, блестевшие от слез, наполнялись радостью. Наконец она схватила за руку размечтавшегося бригадира и остановила его.

– Реваз, Реваз, ты опять забываешь о моем отце! Ты опять забываешь, что, кроме него, у меня никого больше нет и что я у него тоже единственная. Неужели не помнишь, что я тебе говорила в прошлый раз? Вот он продал машину, чтобы достроить дом. А зачем, для кого он строит? На что одинокому человеку такой большой дом? Как же я могу оставить отца? Ну право, Реваз, подумай сам – разве я могу его покинуть? Ведь он даже не захотел жениться во второй раз, когда еще был молодым, и все только из-за меня, чтобы не было мачехи у его любимой дочки. Ну а если он не женился в те годы – разве теперь будет у него охота жениться? Да и зачем нам мучиться, строить дом, когда вот он, уже готовый, к нашим услугам? Будем жить в нем все вместе – и мы с тобой, и отец – все, все будем вместе! Твоя мать и моя тетка станут смотреть за садом и виноградником, я буду хозяйничать в доме, а ты и папа займетесь колхозными делами. Если ты не хочешь, чтобы с нами жила тетя Тина, – что ж, у нее прекрасный дом в Пшавели, она тогда уедет к себе. Если бы только ты, Реваз, сумел как-нибудь поладить с моим отцом. Добейся, чтобы он опять тебя полюбил! Ах, Реваз, неужели ты не можешь сделать это ради меня, неужели я столького не стою?.. А ведь как он раньше любил тебя, помнишь? Всячески тебя выдвигал, бригадиром назначил, поручил тебе самые лучшие виноградники… Почему же вы теперь стали враждовать? Чего вы не поделили, что случилось с вами обоими, на мою беду?

– Ну, ну, Тамара! Не плакать! Не надо слез – что в них пользы? Мы вот разговариваем и прекрасно понимаем друг друга, а слезы оставим на тот случай, когда слов не хватит… Ну хорошо, хорошо, пусть будет по-твоему! Я послушаюсь твоего отца и перейду в полеводческую бригаду. Не стану больше ему перечить. Но только пусть он знает: тот виноградник в полтора гектара, за которым я сам, лично, ухаживаю, я никому не уступлю. Буду и дальше им заниматься наряду с полеводством. Пусть твой отец увидит, что может сделать человек, когда он с душой берется за работу. А дом у каждого должен быть свой. Я ничьих попреков слушать не хочу, да и дом у нас с тобой получится ничуть не хуже, чем у твоего отца. Правда, тебе трудно будет поначалу расстаться с прежним домом, но потом привыкнешь и полюбишь свое новое жилье.

– С тобой, Реваз, я готова жить хоть в дремучем лесу, хоть в пещере, но что мне с папой делать, как я его покину?

– Кто ж из нас выходит за кого замуж – я за тебя или ты за меня? – смеялся Реваз. – Нет, Тамара, это не дело! У вороны и то есть свое гнездо, а ведь мы с тобой – люди!

– Реваз, мой милый, мой дорогой, поверь мне, послушайся меня! Так будет лучше, гораздо лучше! И отца моего тоже слушайся. Он снова тебя полюбит, и все будет хорошо. А теперь я пойду домой, Реваз, а то еще кто-нибудь увидит нас вместе – и, если отцу скажут, что мы здесь с тобой встречались и разговаривали, я просто не знаю, что он сделает. – Девушка наполняла кувшин и смотрела снизу вверх на парня, поднявшегося снова на арбу. – Что мне делать, ну что мне делать, ума не приложу!..

Реваз удобно уселся на передке, подобрал вожжи и сказал девушке, уже повернувшей к дому:

– Ладно, буду слушаться твоего отца и постараюсь даже верить ему. А тебе вот какой даю наказ: как только солнышко высоко поднимется и прижмет жара, чтобы ты не смела выходить на солнцепек: сиди дома или под деревом, в тени. И постарайся хоть изредка показываться мне на глаза – иначе я буду приходить к вам в сад, даже если твой отец обнесет его каменной стеной, как замок Ираклия.

4

На шоссе показалась нагруженная сеном арба, и старики, собравшиеся у заглохшего родника, оживились.

Зурия, приставив ладонь козырьком к реденьким бровям, смотрел на буйволов, медленно тянувших арбу по дороге.

– Здорово поработали! Эх, молодость, молодость! Дорого бы я дал, чтобы поспать сейчас на свежем воздухе, в горах!

– Поручи Годердзи любое дело – или одолеет его, или ляжет костьми.

– А сон в горах сладкий, это правда, – согласился с Зурией крикун Габруа. – Я тоже в молодости не раз бывал на Пиримзисе. Стоит там граб посреди луга, старый граб. Мы около него ставили шалаш. Ух и спалось же под этим грабом, ребята! Бывало, навалишь побольше сена, ляжешь, и сверху тоже сеном прикроешься. В траве цветов разных – гибель, и дух от этого сена идет такой, что вдохнешь – и опьянеешь, словно от доброго старого вина. Не успеешь голову положить на изголовье, как уже спишь сладким сном.

– Если бы сено могло усыплять, зимой скотина в стойлах день и ночь глаз бы не размыкала, – хихикнул Ефрем.

– Ты, Ефрем, разве что в глине своей сладко уснешь, – глянул на гончара сидевший рядом Лурджана.

– От глины сон крепкий, что верно, то верно! Кто лег в нее, тот уж больше не просыпался, этого не бывало, – усердно набивая самосадом чубук, проговорил Хатилеция.

– Я не про такой сон говорю, – обиделся Габруа. – Спроси хоть Лурджану, как спится в горах.

– Было б сено – и в поле уснешь как нельзя лучше, зачем тебе горы? – сказал Саба.

– Нет, брат, горы – это горы, летом в горах ночевать – совсем другое дело! – возразил Лурджана. – Вечером мы рано не ложились, правда, Габро? Долго сидели у огня, рассказывали сказки да были… А потом – на боковую. Ночь хороша, а утро еще того лучше. Вылезем, бывало, утром из шалаша, спустимся на речку, ополоснем лицо студеной водицей и такую силу в руках почуем, что еще до завтрака семь-восемь рядов прокосим…

– Мудрено ли – небось Годердзи роздыху не давал. Как попрет впереди, все равно что кабан через заросли, попробуй отстань!

– При чем тут Годердзи? – удивился Габруа. – Нас самих охота разбирала, так и тянуло к работе.

– Отчего же ты в этом году не поехал в горы, Габруа? Видно, тебе летом и на своем балконе хорошо спится.

Габруа насупился:

– Чего мне на старости лет туда-сюда таскаться! Давно уж прошло мое время.

– А ну-ка, пусть Ефрем кликнет – сразу арбу запряжешь!

– Ты ко мне, Датия, перестань цепляться. Я у тебя прямо как бельмо на глазу. Вот будешь в моих годах, тогда со мной разговаривай.

– Десять лет от тебя это слышу, – посмеивался Датия Коротыш. – Так что выходит, с прошлого рождества я уже в твоих годах.

– Годердзи постарше тебя, и намного, – рассердился Зурия, – однако же дома не отсиживается. Чего ты дожидаешься? Ефрем-то твой, видишь, перестал посуду лепить. А у нас народу не хватает!

– Кто тебя спрашивает, когда и куда мне ехать и надо ли мне дома сидеть! – раскричался Габруа. – Что ты мне за указчик? Стоял я когда-нибудь у твоих дверей с протянутой рукой? Заладил – Ефремова посуда, Ефремова посуда… Нашелся второй Годердзи! Мне уже давно за шестой десяток перевалило, я минимум вырабатывать больше не обязан. Что вы ко мне пристали – захочу, выйду на работу, а нет, так не выйду!

– А почему же мы-то работаем-надрываемся? – Саба выковырял кончиком палки камешек из земли и отшвырнул его на дорогу.

– Вольно ж вам с ума сходить, – буркнул Габруа, глядя на подъехавшую арбу.

Аробщик поздоровался с собравшимися и соскочил с арбы. Вытащив из-за отворота войлочной шапочки вдесятеро сложенный кусок газетной бумаги, он оторвал клочок на цигарку.

– Дай табачку завернуть, дядя Ило, а то мочи нет, как хочется затянуться. Папиросы у меня вышли, не курил с самого полдника.

– Много накосили? Кончаете уже, Ника? – спросил Гига.

– Где там – кончаем! Трава – по пояс, густая, не продерешься. Думаю, до конца августа не управимся, даже если очень крепко поработаем.

– До конца августа? – удивился Лурджана и задумался. – Да, знатная, выходит, уродилась нынче трава!

– Такая, что нахвалиться не можем.

– Косцов мало поехало, до самой осени провозятся, – шамкал Зурия.

– Когда назад собираешься, Ника?

– Сегодня выгоню буйволов на ночь в поле, пусть попасутся всласть. А под утро запрягу и на рассвете буду уже далеко за Верхней крепостью.

– Поеду. Была не была – поеду в этом году еще разок. Как будешь отправляться, кликни меня, Ника. Без меня не уезжай.

– Дело нетрудное. – Ника, часто и глубоко затягиваясь, сосал самокрутку.

Раздувая восковые ноздри, Зурия впивал дряблыми старческими легкими пряный дух сухих горных цветов, шедший от арбы.

В вечернем сумраке высокая, груженная сеном арба, перетянутая посередине канатом, напоминала голову какого-то великана с расчесанными на две стороны густыми кудрями.

Ника докурил до конца самокрутку и повернулся к Хатилеции с просительной улыбкой:

– Еще одну, дядя Ило, на дорогу!

Владелец табака пососал чубук, сплюнул в сторону, посмотрел с неудовольствием на присевшего перед ним на корточки аробщика и нехотя потянулся за кисетом.

– Задаром – хоть пулю из берданки.

– Не скупись, дядя Ило, в другой раз у тебя не будет – я угощу.

Аробщик встал, аккуратно заложив свернутую цигарку за отворот шапочки. Потом подошел к арбе, заглянул под ось, приподнял дышло, проверяя, не перевешивает ли тот или другой конец воза, осмотрел ярмо, притыки и вскочил на передок.

– Постой, Ника, подвези уж и меня до дому, надо собраться в дорогу, – не вытерпел Лурджана. – Может, и ты поедешь, Габро?

Габруа, насупясь, отвернулся.

Хворостина, просвистев в воздухе, хлестнула о спины буйволов, и пронзительно заскрипела несмазанная деревянная ось арбы.

– И так уж распух от сна, а еще в горы едет отсыпаться! – хмуро поглядел вслед отъехавшей арбе Габруа.

– Пусть собака на зайца взлает – и на том спасибо. Впрочем, Лурджану я знаю, он там не только спать собирается.

– Что, завидно, Абрия? Что ж ты сам не поехал?

– Мне, если хочешь, мотыгу дай в руки или с серпом на ниву напусти, а косой я сроду не махал, не умею.

– А Датия почему не едет?

– Я за себя двоих сыновей послал, Габро. Мне ведь тоже за шестьдесят, и минимум я уже выработал, да и год еще не кончился. А вот где твои-то парни, почему они не поехали?

– Теперь к моим парням прицепишься? Ведь работы и здесь хватает. Виноградников вон сколько – разве за ними уход не нужен?

– Что верно, то верно – работы виноградарям хватает. Только ведь это твои виноградники, не колхозные. А когда же на колхоз будете работать?

– Ты, Датия, все на мои виноградники косишься. Что ж, порадуйся, отрезали по полоске и у меня, и у моих ребят.

– По справедливости, давно уж следовало бы до тебя добраться.

– Справедливость! Ревазу надо спасибо сказать, а то так и не узнали бы, что люди лишней землей владеют.

– Ты, Гига, вечно в поле, вот тебе и невдомек, что в деревне делается. Народ-то знал, как не знать, – все было известно, да только кто же сам себе враг, чтобы слово сказать?

– А вот нашелся смельчак – и сразу его выдвинули, назначили начальником над всеми полеводческими бригадами.

Зурия изумился:

– Как? Реваза перевели на полеводство? Что еще за новости! Когда это, скажи на милость?

– Вчера на правлении – не слыхал, что ли?

Зурия в сердцах отбросил обструганную до конца палочку.

– Вот уж в самом деле – выдвинули, нечего сказать! Ухоженные, лелеянные виноградники отобрали и отдали в чужие руки! Повезло тому, кто на готовое пришел. Да ведь Реваз дневал и ночевал в виноградниках! Или, по-твоему, там работать легче, чем на полях?

– Работать всюду тяжело, если трудишься на совесть. Только, видишь ли, в полеводстве у нас прорыв, и Реваза назначили налаживать дело. Реваз, дескать, на этот счет мастер… Вот именно – мастер информации писать, – добавил Габруа и подвинулся, чтобы дать место вновь подошедшему.

Гопрака поздоровался с собравшимися и стал перед ними, опираясь на палку.

Фома, не принимавший до сих пор участия в разговоре, обрадовался приходу своего закадычного друга и потеснил соседей, чтобы посадить старика.

– Что это тебя нигде не видно, Топрака? Куда ты пропал – вот уж хлеб без тебя убрали, этак, пожалуй, и от виноградного сбора отстанешь!

– Эх, Ило, плохи мои дела – ноги не держат и глаза ослабели. Подмяла меня старость, со двора не пускает! Ох и тяжела же она, эта проклятая старость! Колоду от колоды не отличаю, нужный улей на пасеке не могу найти, а уж чтобы пчелу узнать или рой пчелиный сосчитать – об этом и речи нет. Не думал я, что так рано поддамся…

– Куда уж рано, добрый человек, – небось тебе уже сто лет стукнуло?

– Нет, до ста еще малость не дотянул. Девяносто восьмой пошел в начале прошлого месяца… Знаешь, какой у меня был острый глаз? Пчелка за Алазани на цветок сядет, а я вижу, как она лапки потирает! Покойный Титико, царство ему небесное, говаривал: «Мне бы твой глаз, а силу в плечах, как у Годердзи». – Топрака огляделся по сторонам: – Да вот, спросите Годердзи – нет его тут? Он, наверно, помнит.

– Годердзи в горы уехал, Топрака, на сенокос. Я же тебе говорил в прошлый раз, когда ты о нем справлялся.

– Неужто говорил? Ох, старость лютая, проклятая старость! Подумать только! Когда это было, Фома?

– Не помнишь? Еще в тот день ваш Отар зайца в лесу подстрелил. Мы сидели все вместе под моим абрикосом, зайчатину на вертел нанизывали, чтобы шашлык изжарить.

– Этот ваш Отар вечно перед сельсоветом с ребятами околачивается, и когда только он успевает лес обходить? Гигла Бачиашвили давеча жаловался – покоя, мол, от них нет, до полуночи глаз сомкнуть не дают, – улыбался Ефрем.

– Раз пошел в лесники, значит, успевает, обходит.

– Еще как успевает, чертов сын! Давеча поднялся я в вязник, за верховье Берхевы, хотел срубить столбы для ворот, – так ведь не дал, бесенок! Куда ни подамся – он тут как тут, прямо как лесовик.

– Кто теперь ворота на столбах ставит, Гига! Калитку сделай в заборе, как по-новому полагается.

– Для калитки еще больше тесу требуется, а кто мне его отпустит? Ежели требухи не дали, так вырезки и подавно не выпросишь!

– Лес-то у Отара не свой, а государственный! Если всем позволить его рубить – какая же это будет охрана? Да и то, как ни оберегай, воруют. Жалуется парень: нет, говорит, спасенья от порубщиков. Уж и по ночам собирается сторожить. Помнишь, Фома, сколько об эту пору бывало раньше воды в Берхеве? А теперь в ней воробью не искупаться, еле журчит речушка. Ежели в верхнем конце села канаву отведут для поливки, в нижнем конце русло пересохнет. Сведены леса, к свиньям пошли, и земля влагу больше не держит. Заладили все: новые дома будем строить, давай новые дома! – и накинулись на лес хищники да грабители. Добро бы еще рубили с толком, разрежали, где густо, выбирали деревья по возрасту. Какое там – рубят сплеча, где придется. Поглядишь – точно под пашню расчищали… А Берхева превратилась в ручей, едва ли вполовину против прежнего…

– Жара, Топрака, год выдался засушливый. Земля растрескалась– вот как глиняная посуда, когда в глине камешки.

– Это верно, давно нет дождя, Ефрем. Огороды захирели. Огурцы не наливаются, помидоры вот-вот засохнут.

– Огурцы да помидоры – это еще куда ни шло, о них я и не забочусь. Кукуруза пропадет, если еще неделю будет такая сушь.

– Да и виноградникам нелегко приходится. Если и август пройдет без дождя, виноград соку не наберет, и тогда, сбор нас не порадует, – огорчался страстный виноградарь Зурия.

– Засуха всему вредит – совесть в человеке сушит, к лени располагает. В жару прохладное местечко, тень древесная слаще меду, дороже спасения души!

– Мой младший сын помощником у трактористов. Вчера вернулся вечером с поля и говорит: пашем глубоко, вершков на пять землю взрезаем – и все равно даже на такой глубине в почве нет влаги. Лемех едва пробивает себе дорогу, всё боимся– вот-вот сломается.

– Что, уже начали пахоту?

– Ну да.

– Сколько у тебя сыновей, Датия?

– Трое-то умерли, осталось всего ничего – только восемь и сумел вырастить.

Старики так и покатились со смеху.

– Чему вы удивляетесь? Раньше по шестнадцать да по восемнадцать детей в семьях бывало. Да хоть предание о девяти братьях Херхеулидзе вспомните! Надо нам плодиться да размножаться, а то очень уж много наших на войне полегло.

– А ты еще думаешь плодиться, Датия? – спросил Топрака.

– Отчего бы и нет? Я не прочь, если жена не откажется.

– Посовестись, старый хрыч! – рассердился на него Фома. – Куда тебе детей рожать, пора к смерти готовиться.

– Оставь его, тебе-то что? А ежели человеку больше делать нечего?

Датия усмехнулся и искоса глянул на Габруа.

– Кому плов? Молодцу!

Из проулка между садами высыпало стадо и разбрелось по шоссе. Коровы с набухшим выменем, нетерпеливо мыча, спешили каждая к своим воротам. Частой дробью рассыпался по асфальту торопливый перестук копыт.

На небе пригоршнями загорались звезды. Мрак постепенно сгущался, окутывая все вокруг. На балконах и в окнах домов вспыхивали электрические лампочки. Деревня, истомленная долгим знойным днем, сладко потягиваясь, погружалась в ночную прохладу. Где-то пел-заливался высокий, звонкий голос. Взрывы смеха то и дело доносились со двора сельсовета.

– Бедный Гигла, солоно ему приходится! – вздохнул с сочувствием Габруа.

– На то и молодежь, чтобы веселиться.

– А что бы ты сказал, Датия, будь сельсовет у тебя во дворе или по соседству с твоим домом? – спросил полевой сторож Гига.

– Жаловаться не стал бы, поверь. Сказал бы: веселей, ребята, смейтесь вовсю, дай вам бог силы в руках и здоровья в теле!

– Нет, брат, тогда ты не стал бы так говорить.

– А что им делать, скажи на милость? – повернулся к польщику Хатилеция. – Прежде они собирались в клубном дворе – оттуда их выжили: разорили клуб и нового не построили. Куда им прикажешь деться? Должны они отдохнуть, намучившись за день?

– Отдохнуть? Подумаешь, надрываются! Не очень-то у них загривок натружен! Беднягу Нико совсем с ума свели. А Наскиду так и вовсе ни во что не ставят.

– У Нико лоб крепкий, не так ему просто с ума сойти, – усмехнулся Топрака.

– То было со склада башмаки и короткие штаны для игры в мяч утащили. А теперь, говорят, завалили тропинку, что вела на гору к Подлескам. Уже плугари плуг приготовили для пахоты, а дороги нет! Это все ваш Шакрия виноват.

– Умница мой Шакрия, клянусь старым саперави! Дорогу, говорит, делаем, поднимем на гору бульдозер, выкорчуем кустарник в Подлесках и расчистим поле для игры.

– Уже ведь расчистили ваше поле, Напетвари, – отчего им там не играется?

– В Напетвари нагнали машин, будут гараж строить.

– Кузницу построили, теперь гараж… Дела, что ли, в колхозе нет? Людей где взять? Кто строить-то будет?

– Не видал разве – сегодня школьники вместе с учителями целый день камни на Берхеве собирали и песок через грохот просеивали.

– Это, говорят, для нового клуба.

– А разве тот песок, что пошел на кузницу, не для нового клуба был заготовлен? – посмеивался Топрака. – Этот Нико из чертовой утробы вылез. Уж он не постесняется учительский песок в этот раз на гараж пустить.

– Я вот чему удивляюсь – как это взрослый, ученый человек связался с деревенскими сопляками? Дед у него человек работящий, отец, царство ему небесное, тоже был труженик, старший брат, помните, смотрел за скотиной так, как наш доктор за людьми. Что ж это ему втемяшилось? Уж не спятил ли?

– Так он ведь тут на отдыхе, Абрия, – заступился за Шавлего садовник Фома. – Отдохнет, уедет в город и ученым станет – нам же честь!

– Ученых на свете полным-полно. Гребут деньги лопатой и пишут в книгах: овсяница – сорная трава, вредна для посевов. Как будто я сам не знаю! На кой черт мне в книжках про овсяницу читать? Если хочешь помочь, выходи в поле и работай бок о бок со мной.

– Ежели, значит, к слову сказать, разве они вывезут за этот год столько камня из Подлесков? – усомнился Ефрем. – Ведь туда свален весь камень, собранный по приказу покойного Титико, еще когда мы расчищали землю выше Гичиани. Эти кусты так глубоко вросли в землю и так оплели камни корнями, что там и червяку не протиснуться.

– Да они не вручную собираются кусты корчевать – бульдозер хотят привести. Для того и дорогу проводят.

– Ну, если они приведут бульдозер и расчистят все Подлески, так там на четыре игровых поля места хватит.

– Если они такое дело сделают, в Подлесках прибавится не меньше пяти гектаров пахотной земли.

– Третьего дня нашему агроному захотелось Подлески осмотреть. Поднялась на гору, а тут как раз тропинку взрывчаткой подорвали. Говорят, до самого вечера пришлось там проторчать бедняжке Русудан.

– Кто тебе эту басню рассказал, Габро? Стала бы Русудан сидеть там весь день! Как только она показалась на горе, бросился туда мой Шакрия и помог ей спуститься. А она, как добралась до Берхевы, отблагодарила его своей плеткой. Шакрия говорит – уж я, мол, не стал дожидаться, пока она второй раз меня угостит, и припустил по гальке, как по асфальту.

– Ну и девка! – смеялся Фома. – Доброго молодца за пояс заткнет.

– Хоть бы она скорее развела побольше этой ветвистой пшеницы, или как ее там, чтобы трудодень чего-нибудь стоил.

– Почему она замуж не выходит, чего дожидается? Свет ведь не на одной только пшенице да кукурузе вертится!

– Закро ей не мил, а другие боятся его и на версту к ней не смеют подойти.

– Да и не похоже, чтобы она сохла по кому-нибудь.

– Может, есть у нее присуха в Тбилиси?

– Не думаю. Давно уж она туда не ездила, да и оттуда никто не приезжал. А уж если кто такую девушку полюбит, верно, и дня вдали от нее не выдержит!

– Да, хороша девушка, уж так хороша! И ведь родится же на свет такое дитя человеческое! Как встречу ее на дороге или в конторе, глаз не могу отвести!

– Не девушка, а золото, чистое золото! И колхозное дело ведет на совесть, и этот бывший генеральский сад с домом содержит в самом лучшем виде, – рассыпался в похвалах Фома.

– А уж как добра – прошлую зиму несчастная Сабеда только благодаря ей и перемоглась!

– А Миха она отцовские брюки с рубахой подарила.

– Кстати, слыхали вы, – говорят, этому чудаку Миха в винограднике ангелы явились. Плясали будто бы с кадилами в руках. А наутро ни одной груши на дереве не осталось.

– Небось пьян был старикашка!

– Померещилось.

– Ах, козлиная борода! Врет Миха, груши-то они с невесткой тайком собрали. Марта их потом корзинами на базар таскала.

– Миха и раньше что-то такое рассказывал. Помните – будто бы черт к нему привязался, выскочил ночью из кустов на Берхеве.

– Врет он, кто ему поверит? Нет никаких чертей, все это выдумки!

– А ну-ка об этом Топраку спроси! – Хатилеция смачно сплюнул в сторону и стал снова набивать трубку. – Расскажи– ка, Топрака, как на пути из Ахметы черт вскочил к тебе на арбу, повернул буйволов в сторону Хорхелы и привел к обрыву?

– Тьфу, чтоб ему сгинуть и пропасть навеки без следа! У Сачальского моста было дело. Догнал меня кто-то, вскочил на арбу и говорит: «Тебя все равно в сон клонит, давай мне хворостину, я проведу арбу». А у меня в самом деле глаза смыкаются – поленился даже спросить, откуда он меня знает. Отдал я нечистому хворостину и прилег сзади на арбе. Вдруг слышу – вода шумит, и сон сразу с меня соскочил. А надо сказать, что перед тем в горах шли дожди, и вода в Алазани высоко стояла. Вскочил я и вижу – этот мой «знакомец» ведет арбу по самому краю скалистого обрыва. Схватился я за кинжал и говорю: «Постой-ка, дай я к тебе поближе подсяду». А он сбросил хворостину, соскочил с арбы и пропал – сквозь землю провалился.

– Привет почтенному собранию! Что это вам тут плетет Топрака?

Ефрем встал навстречу председателю колхоза.

– Присаживайся, Нико.

– Сиди, сиди, Ефрем, я тороплюсь, а то бы охотно посидел, поболтал тут с вами. – Нико засунул руки в карманы и широко расставил ноги. – Габруа здесь?

– Здесь я. Что случилось?

– Твоя жена тебя ищет. Что-то она в последнее время без тебя скучает.

– Хи-хи-хи, – засмеялся Датия. – Нет, уж я не состарюсь до того, чтобы жена сама ко мне приставала.

Габруа нехотя встал и побрел за председателем.

Топрака поковырял палкой землю перед собой и негромко позвал:

– Нико, погоди минутку!

Председатель колхоза обернулся:

– Что, Топрака, не все еще рассказал?

– Есть в Индии особенные орехи – огромные дэвовы орехи. Подберется к такому ореху тощая, изголодавшаяся мышь, прогрызет дырку в скорлупе, заберется внутрь, выест сердцевину и разжиреет.

Нико терпеливо ждал окончания притчи, но Топрака, свесив над рукоятью палки белую бороду, невозмутимо молчал.

Председатель колхоза поиграл коленом отставленной ноги и спросил:

– Ты Какуцу помнишь, Топрака?

Старик удивился – с чего это Нико вспомнил Какуцу? Однако сделал вид, что не понял, о ком идет речь:

– Какого Какуцу?

– Какуцу Чолокашвили, того, что хевсуров взбунтовал. Поднял восстание, посмотрел, как разносили хевсурские каменные дома и дозорные башни, а сам ушел от беды, бежал за границу… Я тогда служил в армии и был там, видел все это. Помню, как хевсуры его ругали: «Так и так твою мать, Какуца. Дело ты начал, а до конца не довел!» Ты и в позапрошлом году рассказывал мне эту притчу. И тогда тоже оборвал посередине, не досказал до конца.

Топрака усмехнулся с довольным видом, снова свесил бороду над палкой и проговорил, цедя слово за словом:

– Ну, так ступай, как и в тот раз, не узнав, в чем дело. Придет время, я тебе и конец доскажу.