Текст книги "Кабахи"

Автор книги: Ладо (Владимир Леванович) Мрелашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 62 страниц)

5

Вялые, истомленные зноем побеги лоз, казалось, замерли в дрожащем и переливающемся воздухе. Пожелтелые у оснований, подсохшие, коробящиеся листья, испещренные голубыми пятнышками купороса, бессильно свисали с коричневых ножек. Вокруг саженцев винограда обвилась повилика, потрескавшаяся земля в междурядьях поросла сорной травой. Почва была тверда, как чугун, и мотыги чуть ли не при каждом ударе со звоном отскакивали от нее.

Голые по пояс, загорелые дочерна парни, рассыпавшись по питомнику, усердно, с охотой пололи мотыгами ряды молодых виноградных саженцев. Девушки, шедшие следом за ними, присаживались на корточки около маленьких бугорков у основания неокрепших растений, разрыхляли пальцами землю и осторожно обрезали лишние корешки.

Поодаль от них двое ребят с опрыскивателями на спине прохаживались по чахлому питомнику, и в брызгах бледно-голубого дождя, вырывавшегося из аппаратов, то и дело вспыхивали маленькие, мгновенные радуги.

Солнце клонилось к западу, но жар его не ослабевал, и все вокруг, казалось, готово было расплавиться и закипеть. Брови и ресницы у ребят склеивались от пота, который капал с висков на скулы, стекал струйками по лицу и собирался озерком в ямочке на подбородке, оставляя на лоснящихся как от масла губах и во рту солоновато-острый привкус.

Эрмана и Шакрия время от времени украдкой оглядывались на отставших, несмотря на все старания, товарищей и снова усиленно начинали налегать на мотыги, стараясь догнать ушедшего вперед Шавлего.

– Помнишь, Надувной, в школьные годы во время летних каникул мы почти изо дня в день работали в колхозе. Ты тогда был у нас звеньевым. И сколько бы ты ни поработал, при обмере к концу лета у тебя получалось больше всех.

– А как же – на то я и был у вас «хозяином». Я уже тогда готовился в начальники, да только вот ты меня опередил.

– Кто над кем начальник, это тут совершенно ни при чем. Нужно быть честным. Я чужого никогда не присваивал.

– И я тоже. То, что было ваше, вам и оставалось. А себе я немножко приписывал, – что тут такого? Тот, кто предводительствует людьми, должен быть во всем впереди.

– Только вперед надо выходить не хитростью, а по-честному, по заслугам. Помнишь, как однажды отец Нодара четыре раза обмерял обработанный тобой участок? Смерит, сядет подсчитать и диву дается, соображает: «Этот участок и весь-то не настолько велик, почему же получается так много в одной только промотыженной части?» А мы с Coco сидим тут же, под кустом боярышника, и покатываемся со смеху. Ведь ни разу он, бедняга, не заметил, как ты чуть ли не три метра рулетки прятал у себя в кулаке!

– Он и сам был хитрюга хоть куда. С тех пор как он стал бригадиром, я у него в руках ни лопаты, ни серпа, ни садового ножа не видал.

– Ну-ка, ребята, поднажмем еще немножко и сядем отдыхать. Вон как уже солнце низко! Скоро и прохладой потянет. Вот увидите – сегодня закончим этот участок. Пусть придет дядя Нико и посмотрит своими глазами. Нет, почему это он, спрашивается, не хочет принимать нас в колхоз? Кто скажет, что мы плохие ребята? Чем мы хуже других? – Шавлего обернулся, скрестил ноги и оперся на длинную рукоятку своей мотыги. – Подсобить?

– Не надо, сейчас догоним. А потом давай мотыжить вровень, а то ведь у тебя мотыга как грабли, до чего достанет краем, все к себе гребет.

– Это я увлекся работой и не заметил, как ушел вперед. Ну, так я подожду вас. – Шавлего присел около саженца, разрыл бугорок пальцами и размял землю вокруг корней молодого растения. – Почва раскалена, боюсь, как бы не повредить основание.

– Не бойся! – успокоил его Эрмана. – Лоза вынослива. Когда подрежешь корешки, не закладывай вниз верхнюю, нагретую солнцем землю. Засыпь корень взятой снизу прохладной землей, а сверху прикрой горячей. И все будет в порядке.

Оставшиеся сзади ребята пододвигались, взмахивая мотыгами. Девушки то и дело снимали косынки, вытирали лицо, обмахивались и снова присаживались около, бугорков, насыпанных у подножия саженцев.

– Не лучше было бы и корешки нам самим подрезать? Тогда девушки занялись бы чем-нибудь еще. Зачем мы их мучаем?

– Ты думаешь, мы сумели бы тогда столько прополоть, Шакрия? Нет, на подрезку уходило бы много времени, да и могли бы напортить. Что там ни говори, а виноградная лоза требует аккуратного ухода, особенно молодые посадки. Подрезка корешков не мужское дело, мужская рука слишком груба. Женщины куда осторожней, и рука у них легкая, ласковая.

Шакрия расхохотался:

– Как это я раньше не знал? У тебя, наверно, диссертация уже готова на тему о ласковости девушек. Как Ламара, согласна, чтобы ты ее имя там упомянул?

– Ну ты, Надувной, не зарывайся! Небось опоздай кто-нибудь на секунду поздороваться с Элико, ты из него душу вынешь! Ну и нечего к другим со своими шуточками цепляться!

В конце ряда, среди девушек, поднялась одна, в пестром платье, и затенила глаза ладонью.

– Эй, вы там, бросьте сплетничать и занимайтесь делом! Прополощите себе хорошенько рот, прежде чем имя Элико поминать!

– Ох-хо-хо! Ну, смотри, Надувной, не дразни меня, а то сорвется что-нибудь с языка, и твоя княгиня так меня отделает, что только держись.

– Да, уж за словом в карман не полезет! Изругает тебя – в Алазани не отмоешься!

– Почему дядя Нико хотел отказать мне в приеме? Какую он причину привел?

– Да никакой – просто сослался на твое отсутствие.

– А народ что сказал?

– Известно что – люди, мол, нам нужны, примем, отказывать не будем. Реваз особенно за тебя выступал – он хоть немного колючий, но парень что надо.

– А вас почему не хотели принимать – вы-то ведь там были!

– На Coco дядя Нико сердит за то, что тот на сенокос в горы не поехал. А обо мне он вообще слышать не хочет: говорит, что как из овсяницы не сделаешь свирели, так из меня человека не выйдет.

– Слушай, Шакрия, зачем тебе было подавать заявление – разве ты и так не член колхоза? Ты только работай, а трудодни тебе насчитают, отказа не будет.

– Когда человек начинает какое-нибудь дело с самого начала, то обычно откуда-то и охота берется. А когда знаешь, что только продолжаешь начатое, иной раз и совсем неинтересно становится. А кроме того, надо крепко стоять на ногах, чтобы никто и не пробовал щелчком тебя свалить. А дядю Нико я хочу в гроб вогнать, замучить, крови его напиться!

– Этот парень и впрямь хевсурской породы! Чем тебе не угодил дядя Нико?

– Пока что это я ему чем-то не угодил. Слыхали, какая слава была когда-то у Чалиспири? Такой молодежи, как у нас, нигде не было, – не только в нашем, но и в других районах. Ну ладно, скажем, те люди ушли, и многие не вернулись. Но разве мы, теперешние, хуже прежних? И мы бы себя показали, да только развернуться не дают. А почему? Какого дьявола дядя Нико нас так боится? За председательское место мы с ним драться не собираемся, мы только хотим ни от кого не отставать, быть со всеми наравне. Почему курдгелаурские должны обыгрывать нас в футбол? Чем они лучше нас? Или хотя бы ребята из Шромы…

– Чем они лучше, спрашиваешь? Тем, что у них умные руководители, которые во всем помогают молодежи и создают ей условия. Курдгелаурский председатель даже тренера для своих ребят взял, – сказал подошедший тем временем Coco. Опершись на мотыгу, он переводил дух.

Эрмана бросил свою мотыгу на землю и сел на ее рукоятку.

– Давайте закурим.

– Можно и закурить.

– А наш, вместо того чтобы нам помочь, во всем нас стесняет. Мы Подлески расчистили, а он загнал туда плуг и все распахал, чтобы мы в мяч не играли!

– Да что Подлески, а ваше поле Напетвари? Свез туда всякую рухлядь и строит гараж.

– Эх, сколько нашего труда пропало зря!

– О себе уж я не говорю – вот, человек из города приехал, чтобы отдохнуть, а мы его тут замучили!

Шавлего положил две мотыги – свою и Муртаза – одну на другую, концами в разные стороны, и сел на образовавшуюся скамейку.

– Садись рядом, Муртаз. Вы не огорчайтесь, ребята. Не напрасно мы поработали и пролили пот, ничего не пропадет даром. Кто сказал, что мы трудились зря? Завтра же скажу в конторе, чтобы оформили книжки для каждого из вас, и первые трудодни запишем за расчистку места для гаража и за вырубку кустарника в Подлесках.

Ребята навострили уши. Тем временем подошли остальные и расселись на корточках вокруг Шавлего.

– Кто нам эти трудодни запишет?

– Я, ваш звеньевой.

Ребята изумились.

– Не верите?

– А что скажет председатель?

– Мне до этого нет дела. Слово Шавлего твердо. Говорю вам – запишу трудодни, значит, так и будет.

Парни переглянулись.

– Этак у нас немалая выработка получится.

– Верно, немалая. И прополку питомника туда же прибавьте.

– Ну, скажем, прибавили. Все равно в конце года придутся на каждого пустяки. Дело не в количестве трудодней, а в урожае. Щедрый урожай – много получишь, скудный – ничего не достанется. Дай-ка мне огоньку. – Джимшер покрутил сигарету и растянулся на разрыхленной земле.

– Верно, ребята, но ведь если не спрясть нитку, не свяжутся и носки! Вот уже подрастают прошлогодние саженцы лоз, через два года снимем с них урожай. Есть ведь и двухлетние – те через год дадут виноград. А с трехлетних уже в этом году будем собирать. Так понемногу и придет изобилие. На каждый следующий год запланировано больше, чем на предыдущий. Сразу, по волшебству, богатство с неба не свалится.

– Но ведь у нас не одни только лозы, Шавлего. Все остальное тоже требует ухода и присмотра.

– Что ж, на то мы и здесь, Нодар.

– За пшеницей присмотрим, за кукурузой присмотрим, за землей будем ухаживать, а что сделаешь с небом, с облаками, с солнцем? Они-то не в нашей власти! Видишь, как земля затвердела, даже кукуруза пересохнуть может. Сегодня землю солнце палит, а завтра, глядишь, ударит град, и все под ним поляжет…

– Замолчи, не накликай беды, а то не уйдешь от меня живым.

– Тут спорить и пререкаться не о чем, ребята. Нет на свете ничего такого, с чем бы не справились человеческий разум и рука человека. Все устроится, если мы стараний не пожалеем.

– Вон, не пожалели стараний, проложили по скале широченную дорогу, а земля, подготовленная для стадиона, попала в чужие руки.

– Колхоз – не чужие руки, Махаре. Зато к колхозным полям прибавилось пять гектаров посевной земли.

– Знаешь что, Эрмана? Ежели ты с нами – по-нашему и чирикай. Если уж это место было не про нас, так пусть бы там разрастались себе на здоровье эти самые кусты. Чем они мне мешали? Наоборот, бывало, нет-нет да поднимемся туда собрать ежевики или диких слив.

Шакрия сдвинул брови:

– Как ты рассуждаешь, Coco? Ну прямо Иа Джавахашвили: «Если моего осла не будет, пусть трава на горе Пкримзиса вовсе не растет». – Он вдруг испуганно оглянулся и прикрыл рот рукой.

Парни захихикали:

– Не бойся, видно, Элико не слышала.

– Чтоб мне не забыть, ребята, – за эту дорогу вам особо причитаются трудодни, надо и их тоже записать за вами.

– Этак много наберется.

– Ничего не выйдет. Дядя Нико на столько не расщедрится.

– Об этом спорить излишне. Я сказал – сделаю, значит, так и будет. А теперь ты вот что мне скажи: как у вас дело со стенгазетой?

Шакрия глянул в сторону девушек, хлопотавших над саженцами, и задержался с ответом.

– Ты понял, какая у нас должна быть газета? Не зря же мы ее назвали «Шампур», – продолжал Шавлего.

– Все понял и надеюсь, мы сразу взденем на этот наш вертел немало дичи. Но главное – это рисунки.

– Может, у вас еще нет материала?

– За материалом дело не станет. Камня, песка и известки тут не требуется, а тем мы придумали пропасть, только художника еще не сумели уломать.

– Почему?

– Боится.

– Чего? Что рисунки не понравятся?

– Нет, дяди Нико боится.

– Ах вот оно что. Ну хорошо, это дело я сам улажу. Какие темы?

– Как ружье полевого сторожа Гиги: самому стрелку может не поздоровиться.

– Значит, и это у вас еще не подготовлено. Ладно, поговорим вечером. А сейчас, если хотите отдохнуть, пойдем лучше в тень, пока это солнце мозги и кости нам не расплавило.

– Нет, отдыхать будем, когда пройдем до конца этот ряд, а то после трудно будет опять начинать.

– Эх, жаль, нет тут Арчила, – он бы все наши темы на стихи положил!

– Ну да, станет Арчил тратить на это стихи, когда на свете есть Русудан!

– Э, постойте, ребята, я вас сейчас насмешу. – Шакрия, расставив руки, закрыл рты обоим говорившим. – Как это я до сих пор не вспомнил? – удивился он.

– Что такое, Надувной, выкладывай!

– На днях попросил я Отара, чтоб он дал мне срубить две лесины для двора. На рассвете отправился я в лес, срубил, что мне надо было, и возвращаюсь, взвалив груз на плечи.

– На что нам твои бревна, ты о Русудан расскажи.

Шавлего нахмурился:

– Без глупостей, Шакрия!

– Постой!

– Дай сказать!

– Не мешайте ему.

– Так вот иду я, ребята, и, как подошел к генеральскому саду, слышу рычанье, лай, лязг цепи. Ну, думаю, не иначе, как воскрес блаженной памяти Ботвера – сейчас он перенесется через забор и кинется на меня. Заглянул я во двор и что же вижу? Привязан цепью к столбу марани кудлатый пес; по лестнице спускается наша Русудан, а пес кидается на ступеньки и скалит на нее зубы. Бедная девушка потихоньку, пятясь, поднимается по лестнице назад, и лицо у нее белое от страха – ну прямо как мел. Сбросил я свои бревешки с плеч и смотрю.

«Кто его привел, зачем? Что за дурацкая шутка!» – бормочет наш агроном и поднимается задом на балкон. Хотел я поглазеть, посмеяться всласть, но такая она была красивая в испуге, что жалко мне ее стало.

«Что там такое, что случилось, Русудан?» – крикнул я ей и влез на забор.

Посмотрела она в мою сторону и так мне обрадовалась – ну прямо как царь Ираклий тремстам арагвинцам, подоспевшим к нему на выручку в сражении. Ну, думаю, цепь крепкая, псу ее не разорвать, и спрыгнул с забора во двор. Пес – на меня! Присмотрелся я и вижу – это собака Закро, его свирепая Барджигала.

Ребята чуть не повалились на землю от смеха.

– Хо-хо-хо!

– Ха-ха-ха-ха!

– Это он взамен Ботверы привел!

– Вот это любовь так любовь!

– Постойте, ребята!

– Дайте ему сказать!

– Что дальше, Надувной?

– Чего вам еще? Открыл я калитку, отыскал веревку в марани и набросил петлю собаке на шею.

– А потом?

– Потом что ж?.. Захлестнул я веревку другим концом на столбе, за лестницей, и оказался пес на привязи с двух сторон.

– Дальше!

– Не хватит вам? Ну, взял я толстую палку и отделал собаку на совесть.

– И что же?

– Потом, когда пес поджал хвост, я отвязал его, дал ему хорошенького пинка, и посмотрели бы вы, как он припустил с визгом и воем к своему дому!

– Ох, если Закро узнает!..

– Ну и пусть! Что ж, я должен был позволить псу разорвать эту бедняжку Русудан?

– А откуда он может узнать?

– Наплевать мне, если даже и узнает!

– Постойте, ребята, что это за Арчил?

– Слюнявого сынок.

– Председателя сельсовета? Что-то я его не припоминаю.

– Ну, как же нет? Ведь это он во время джигитовки тебе против своего желания коня уступил. Если бы не Арчил, никто, кроме чалиспирцев, и не узнал бы, что рождаются еще в Грузии богатыри вроде Георгия Саакадзе.

Шавлего улыбнулся и шутливо щелкнул Шакрию по носу.

– Чтобы с тем жеребцом управиться, не нужен был никакой Саакадзе. Случись на стадионе мой дед Годердзи, может, я и не успел бы к лошади подскочить.

– Ого! А ты что думаешь – твой дед молодец почище тебя! Датии Коротыша сын говорил, что он райкомовского инструктора за щеку ущипнул.

– Не слыхал. О таких вещах дедушка обычно не рассказывает.

– Он-то не расскажет, знаю. Это Автандил говорил: чуть, мол, Годердзи щеку у инструктора не оторвал.

– Наверно, тот его сам вызвал на это, – ведь дедушка – человек вежливый.

– А кто говорит, что невежливый? Только он дармоедов не любит.

– Инструктор райкома не дармоед. У каждого – свое дело, свои обязанности.

– Это, конечно, так, только у дедушки Годердзи с души воротит при виде всяких должностных людей.

– Нет, думаю, что и это неправда. К хорошему человеку мой дедушка всегда относится с уважением, кем бы тот ни был.

– Ладно, пусть так. Только Варден, говорят, зол как черт и все грозится.

– Кто? Варден? Инструктор Варден? – Чуть заметные поперечные складки мелькнули у Шавлего между бровями и тут же исчезли. Он улыбнулся и успокоил Шакрию: – Ничего, дедушка никому не даст себя в обиду. Этот Арчил комсомолец?

– У меня на учете, – сказал Эрмана.

– Почему же он не выходит вместе с нами на работу?

– Человек объявил себя поэтом, – засмеялся Махаре, – а ты хочешь, чтоб он в жару мотыгой махал? В такие дни он обычно поднимается к Верхней крепости и там сочиняет стихи в прохладе.

– Говори толком, чтоб было понятно, ослиная голова! Что ты притчи рассказываешь, как Топрака! Арчил сейчас в Тбилиси, Шавлего. Он сдает экзамены в университет.

– Что ж, это дело хорошее. И какие от него вести?

– Наскида уши всем прожужжал: дескать, мой сынок идет на сплошных пятерках.

– Молодец! Значит, он скоро будет здесь?

– Может, даже через два-три дня пожалует.

– Он нам очень пригодится. Ну, что скажете – будем отдыхать или прополем полосу до конца?

– Давай полоть дальше, а то потом не захочется из прохлады выходить.

– Уф, сколько возни даже с одним питомником! – Coco нехотя поднялся и вяло ударил мотыгой по пересохшей земле.

Снова в дремотном воздухе разнесся частый перестук мотыг.

Над разрыхляемой землей вновь лениво поднималось негустое облачко пыли.

Солнце было уже довольно низко.

Нескончаемая полоса перед ребятами понемногу укорачивалась.

Последний саженец, у самого края дороги, почему-то вырос особенно сильным и поднялся выше других. От крепкого основания ответвлялось три побега. Самый большой был сломан – то ли копытом животного, то ли недоброй рукой – и свисал, уткнувшись кончиком в землю. Излом уже подсох и почернел на солнце.

Шавлего стало жаль молодого растения. Он хорошенько разрыхлил землю вокруг него мотыгой, а потом присел и стал перевязывать перелом повиликой. Тщательно и осторожно наматывал он длинный стебель травы на поврежденный побег. Но рана была уже сухой, искалеченная ветка затвердела в своем новом положении, и, когда Шавлего попытался ее выпрямить, она окончательно отломилась у основания и повисла на тонкой полоске коры. Полольщик счел излишним перевязывать ее во второй раз и полез в карман за ножом. Отделив сломанный побег и оставив на привое два других, он освободил основание растения и стал обрезать лишние корешки.

– В такую пору остерегайтесь нанести рану виноградной лозе, это очень опасно.

Шавлего повернул голову и увидел около себя пару женских ног. Это были очень красивые ноги – стройные, породистые, чуть загорелые и обутые в спортивные туфли. Взгляд Шавлего скользнул вверх по облегающему ладную фигуру ситцевому платью. Из-под широкополой соломенной шляпы смотрели на него большие умные глаза.

Вдруг в глазах отразилось смущение, ноги отступили на шаг назад, показался кончик свисающей с запястья плетки и сразу исчез, подобранный легкой рукой.

– Обрезая корешки, не беритесь никогда за место соединения привоя с дичком. А нож для этой работы нужен острый, хорошо наточенный. – Девушка повернулась и ушла.

Глава тринадцатая1

К полднику вдруг смерклось. Вершина Спероза окуталась туманом, мгла сползла в Панкисское ущелье и растеклась по лугам и рощам, затопив долину чуть ли не до Алвани. С вершин Кепанэ и Пурткало надвинулись тучи, громоздясь над ярусом ярус, нависли над горой Пиримзиса. Из ущелий Стори и верхней Алазани налетели бешеные ветры, соединились у слияния рек и до самого вечера хлестали, сотрясали, молотили Чалиспири.

Нико стоял перед наглухо закрытым окном и смотрел сквозь стекла, как бушевала и ярилась стихия.

Словно борцы, схватившиеся с противником, шатались и раскачивались деревья. С треском обламывались ветви яблонь и груш. Недозрелые плоды осыпались с глухим стуком, устилая землю сплошным желто-красным ковром. Лишь могучий древний каштан гордо противостоял натиску бури – налетающий вихрь разбивался об его крепкие, узловатые плечи и широкую грудь.

Так ведь и в жизни: только тот крепко стоит на ногах, кто ушел корнями глубоко в родную почву. Немало бурь встретил Нико на своем долгом пути, с юных лет до нынешнего дня. Как тростник, гнулся он под ветром во все стороны, но не сломился. Босым прошел он тернистый путь! Но теперь он стоит крепко, как этот каштан. Что ему до каких-то деревенских молокососов? Куда они лезут? К кому подбираются? Никто не мог пошатнуть Нико, а старались, не только здесь, но и в районном центре. Какого черта он вздумал отказывать мальчишкам в приеме? Наоборот, пусть вступают. Окажутся под рукой, легче будет их ухватить, если понадобится. Ведь и хороший борец всегда подпускает противника на близкое расстояние. Пусть вступают – колхозу дорога каждая лишняя пара рук. Да… А ведь все пошло от Реваза. Не надо было с ним сближаться. Даже близко не надо было его подпускать. Тамрико тогда еще и пятнадцати не было. Она любила книжки и всякие интересные истории. Впечатлительна была девочка – вся в мать. Как она всегда радовалась приходу Реваза!.. Так-то. Сам Нико вечно был занят, вечно озабочен колхозными делами, с головой ушел в общее дело. А вот что у него в доме делалось, он прозевал… Может, с этого все и пошло? Не-ет! Этот молодчик не таков, совсем иного он толка и иной повадки. Он и раньше был непослушен и несговорчив, и раньше, чуть что, тянул в сторону. Так зачем Нико дает ему до сих пор волю? Почему не уймет зарвавшегося молодца? Неужели потому, что в долгу перед ним, потому что обязан ему жизнью? Невозможно столько нянчиться с человеком, долг уже выплачен, они квиты… Вот балкон уже закончен, скоро будет отделана последняя комната, и дом готов. Пожалуй, и в Телави не у многих есть такой дом. Для кого эти труды и заботы, кому Нико передаст все это? Неужели ему, Ревазу? Марта застала Тамару у родника с Ревазом. Почему Тина скрыла от него, ничего не сказала? А может, тетка потворствует племяннице? Сама помогает ей? Нет, это невозможно, не такая уж дура сестра Нико! А впрочем, как знать, женщин ведь не разберешь!.. Может, не надо было вмешиваться, запрещать? Ведь если дуть на огонь, то он еще пуще разгорится. Да нет, не вмешаться тоже было нельзя. Но разве молодость считается с запретами, с препятствиями? Ведь сам Нико тоже ими пренебрегал – был простым батраком, а осмелился полюбить дочь хозяина. Ну, а теперь другие времена, подул другой ветер.

В саду по-прежнему буря словно бичом хлестала деревья. За садом лиловела полоса подметенного ветром, точно налощенного шоссе. Колья со спущенной на них фасолью валились на огороде один за другим, стебли кукурузы стлались по земле. Все так же гнулись и сотрясались в бешеном воздушном потоке плодовые деревья.

Из глубины Алазанской долины неуклонно надвигалось царство непроглядной мглы. Все выше громоздились над горой Пиримзиса башни туч. Внезапно ветер стих. Деревья как бы стряхнулись и замерли. Наступила тишина, полная напряженного ожидания.

Небо почернело и нависло низко над землей. Где-то над самой крышей угрожающе загрохотало.

С Тахтигоры плыло облачное чудище. Над косматой его головой вились, сверкали, разлетались со злым треском на осколки ослепительно белые молнии.

Стосковавшаяся по дождю земля лениво потягивалась, словно разморенная от страсти женщина.

Оглушительно грянул гром, грохот, все усиливаясь, накатывал со всех сторон – небосвод гремел, как бы готовясь обрушиться на землю.

Предчувствуя недоброе, пасмурный, как само ненастное небо, Нико смотрел в окно на листья, которые, поникнув, вздрагивали под ударами крупных, тяжелых капель дождя. Но вот удары грома слились в один сплошной, протяжный гул, и острый слух стоявшего у окна уловил постепенно нарастающий леденящий душу треск. Звякнула на крыше черепица, словно в нее кинули камешком, через мгновение звук повторился, потом еще и еще раз – и постепенно превратился в частый, дробный стук.

Нико одним резким движением руки задернул занавеску на окне и вышел на балкон.

Тамара, в отцовском дождевике, наброшенном на плечи, стояла, прижимаясь к тетке, и печально смотрела, как прыгали и плясали крупные зерна града во дворе.

– Господи, господи, господи! – шептала Тина и бессознательно кутала племянницу в дождевик.

Вдруг треск стал громче и чаще, слился в сплошной гул. По крышам как бы проносились табуны бешеных лошадей, раскалывая копытами черепицы. Словом, Илья-пророк пустил свою колесницу во весь опор.

Угрюмо смотрел Нико, как ломались ветки под ударами крупного, с голубиное яйцо, града. Еще оставшиеся на деревьях плоды, измолоченные листья, оборванные с лоз беседки виноградные кисти и незрелые ягоды, сбитые с гроздьев, мелькали в воздухе. Раздавленные виноградные зерна перемешались с хрустальными осколками града, и в какие-нибудь несколько минут все замершее Чалиспири оказалось как бы покрытым холодной стеклянной глазурью.

– Господи, господи, господи! Господи, спаси и помилуй! – шептала Тина. И Нико увидел краешком глаза, как в соседнем дворе бросила с балкона через плечо треногу жена Сандруа Микелашвили.

Но вот гул стал затихать. Град понемногу прекратился. Стук и треск удалились в сторону Напареули и заглохли где-то за Шакриани.

На мгновение – только на мгновение! – жуткое молчание навалилось на деревню.

Нико отобрал у дочери дождевик, строго-настрого приказал ей войти в комнату, спустился с лестницы и пошел седлать лошадь.

Он ехал по улице, а вокруг, на балконах, в галереях, в дверях кухонных пристроек и марани, стояли убитые горем отцы семейств и провожали его угрюмыми взглядами. А рядом женщины, окруженные уцепившимися за их юбки ребятишками, еле сдерживали слезы.

Босоногие детишки бегали по хрустящему, шуршащему покрову града, доходившему им до щиколоток, и визжали от восторга.

На окраине деревни дядя Нико спешился. Умное животное словно чуяло, что случилась какая-то большая беда, и, низко повесив голову, покорно следовало за медленно шагавшим хозяином.

Кукуруза вся полегла, как бы скошенная бурей, с начисто оборванными листьями. Высокие стебли подсолнуха торчали голые, ободранные, а некоторые, с переломленным позвоночником, уткнулись широкими головами в траву, смешанную со льдом.

Нико остановился у края тянувшегося вдаль большого виноградника и долго смотрел на поваленные колья, на оборванную проволоку шпалер, на обрывки листьев и клочья виноградных кистей, устилавшие землю.

Между рядами тянулись белые полосы. Словно жемчуг или перламутр, рассыпанный чьей-то щедрой рукой, поблескивали лежащие навалом крупные зерна града. Бессильно жались к шпалерам иссеченные зеленые побеги, раскачивались там и сям висящие на тонкой полоске кожицы обломанные ветки.

Нико шел по широкой аробной дороге, с хрустом давя град разбухшими от холодной воды башмаками.

Прохладой тянуло от культивированных междурядий и от свежеокопанных оснований виноградных кустов.

Нико задержался у вяза с обрубленными ветвями. Некоторое время он молча смотрел на человека, стоявшего на коленях на куче ледяных зерен под узловатым кустом «саперави». Человек этот подбирал с земли пестрые виноградные кисти с отдельными уже потемневшими ягодами и вешал их обратно на шпалеры. Руки у него дрожали, кадык на заросшей щетиной шее ходил вверх и вниз, он что-то бормотал себе под нос. Нико узнал Иосифа Вардуашвили, подошел со своей лошадью ближе, привязал повод за столб стоявшей рядом сторожки и шагнул в междурядье.

Заслышав шаги, Иосиф поднял голову и окинул подошедшего мутным взглядом. Он ни – слова не сказал – только разжал кулак, посмотрел на синеватые ягоды, раскатившиеся по его ладони, и одну за другой уронил их с дрожащих пальцев на землю.

Нико почувствовал, как к горлу его подступил комок, стиснул зубы и усилием воли сдержал себя. Не глядя на виноградаря, он ласково, чуть дотрагиваясь, потрепал его своими толстыми пальцами по спине и посмотрел затуманенным взглядом вдаль, за Алазани.

Иосиф тяжело поднялся, потер свое поврежденное колено и побрел, понурив голову, по засыпанной градом дорожке вдоль рядов виноградника.

Председатель также безмолвно повернул назад, отвязал лошадь и, миновав цементный резервуар с дном, засыпанным ледяной дробью, двинулся вниз по проселку.

В дальнем конце виноградника из рядов лоз вышел человек; он очистил о крайний кол шпалеры свои башмаки, соскреб с них налипшую влажную землю и двинулся навстречу Нико.

Председатель, узнав Реваза, приостановился. Он тут же вскочил в седло, спустился верхом в каменистое русло Берхевы и осторожно направил лошадь через поток. Поднявшись по скалистой тропинке на крутой противоположный берег, он оглянулся и с минуту смотрел на вздувшуюся речку, катившую свои шумные волны среди мокрых камней широкого булыжного русла. Вода в Берхеве была желто-коричневого цвета, она несла обломанные ветки, сучья, листья, клочья травы, зерна града, то всплывавшие, то исчезавшие среди грязной пены.

К вечеру небо отверзлось снова – сначала слегка моросило, а потом зарядил частый, дружный дождь.

Нико сидел один в своем огромном кабинете. Поставив кулаки один на другой перед собой на столе и опершись на них подбородком, он рассеянно поглядывал в сторону окна. А за окном дождь сек понурую липу, шуршал в маленькой бамбуковой рощице и шумными водопадами низвергался с черепичных крыш на землю.

Странное чувство одиночества нахлынуло на председателя колхоза. Какая-то жгучая горечь, более гнетущая, чем печаль, переполняла его. И все же, когда дверь отворилась и вошел промокший насквозь Шавлего, он вспомнил рассказ о мудром правителе Мегрелии, принимавшем турецких послов во время тяжелой болезни и насыпавшем себе дроби за обе щеки, и попытался последовать историческому примеру. Однако улыбка не получилась. Впрочем, и у Шавлего вид был невеселый.

– Молния ударила в орех у Сабеды во дворе и отщепила от ствола ветвь, нависшую над крышей дома.

Нико печально смотрел на сидевшего напротив позднего гостя.

– Ветвь упала на крышу и проломила стропила.

Председатель откинулся на спинку стула.

– Стропила вместе с кровлей рухнули, потолок не выдержал и тоже обрушился.

Нико подался вперед.

– Вряд ли Сабеде удалось бы спастись, не случись у нее в это время вашего агронома.

Председатель встал, отбросил за спину полы дождевика и заложил руки в карманы брюк. Неторопливо ходил он в задумчивости по кабинету, молчаливый и угрюмый, как сам этот ненастный вечер. Потом остановился у окна и некоторое время смотрел на частые струи дождя.

– Слава богу, что спаслись.

– Дорогу залило, поток прорвал изгородь и затопил хлев до самого верха. Пришлось повозиться, чтобы перекрыть путь воде. Я подумал, что вы, наверно, здесь, и зашел.

– Где сейчас Сабеда?

– Русудан увела ее к себе.

Председатель все стоял у окна и смотрел, как капли дождя барабанили по стеклам. Минуты две-три стоял он так и молчал. Потом снова зашагал взад-вперед по кабинету.