Текст книги "Кабахи"

Автор книги: Ладо (Владимир Леванович) Мрелашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 62 страниц)

2

У председателя сельсовета вид был до крайности мрачный и раздраженный. Он бранился вполголоса, осыпая проклятиями сапожника, сшившего ему такие узкие сапоги.

Весь день он метался, искал – и все понапрасну: так и не смог достать грузовую машину. Дядя Нико отказал ему. Куда только он ни обращался, машину нигде не удалось получить. А ведь надо достраивать дом. Лесу у него, правда, достаточно, а вот камня не хватило… Хорошо, что он догадался заранее посадить на участке виноградные лозы, – будет у него виноградник перед самым домом. Но стройку надо во что бы то ни стало закончить летом. Потом зарядят осенние дожди, и, если дом будет без крыши, все сделанное прахом пойдет, пропадет зря.

Председатель сельсовета остановился, плюнул с досадливой гримасой на дорогу и вытер потрескавшиеся губы заскорузлой ладонью.

– Кто хозяин деревни – я или он? Все, что мне понадобится, он должен доставить без промедления: хоть камни, хоть дрова.

Со двора сельсовета донеслись до него мальчишеские голоса и веселый смех.

Двор тонул во мгле наступивших сумерек, только на балконе сельсовета горела свисавшая с потолка лампочка, и бледное ее сияние озаряло подростков, расположившихся, кто сидя, кто лежа, на траве посреди лужайки.

Председатель сельсовета вошел во двор.

– Сколько раз надо повторять, чтобы вы перестали сюда ходить?!

Ребята примолкли.

– Соберетесь целым табуном и ржете тут во дворе. Другого места не нашли, что ли?

– А если нам тут нравится, дядя Наскида? – отозвался Шакрия.

Председатель распрямил согнутые колени и злобно ощерился:

– А ты помолчал бы, лоботряс! Когда надо что-нибудь сделать, у тебя руки-ноги отнимаются! Хоть бы раз у меня на постройке ведро известки с места на место перетащил! Еще смеешь мне возражать! Раз ты боишься к моему дому на ружейный выстрел подойти, так нечего и в сельсовет ко мне шляться!

– Ну, ну, дядя Наскида, мелите, да знайте меру! Соловей никого не спрашивает, когда ему петь. А ваш сельсовет вовсе не здесь. Вы акурский, – значит, там, в Акуре, его и ищите.

Coco снял войлочную шапочку, сложил, уселся на нее и поджал ноги по-турецки.

– Когда мы придем к вам во двор, тогда и отказывайте нам от дома.

Тут уж председатель сельсовета рассердился не на шутку, К тому же и крепкое мцване, выпитое в столовой у Купрачи, дало себя знать – и отборная брань градом посыпалась на ребят.

Шакрия неторопливо вытащил из кармана платок, вытер влажную шею под распахнутым воротом клетчатой рубашки и сказал с сожалением:

– Сколько раз уж я подумывал подарить этому человеку слюнявчик, и вот, поди ж ты, все забываю.

– Уходите-ка лучше, дядя Наскида, – посоветовал председателю Нодар. – Почтенный человек, а разыгрался, как жеребенок. Кому тут охота любезничать с вами?

– Не кладите руки на горн, обожжетесь! – добавил Шакрия.

Белая фигура свесилась с соседнего балкона и плачущим голосом взмолилась к председателю сельсовета:

– Ох, Наскида, помоги, сделай что-нибудь! В могилу меня сведут эти неслухи! Ни сна, ни покоя… Спроси-ка, что я им сделал – виноградник вырубил или поле потравил, за что мне такое наказание?

Нодар повернулся к балкону:

– А ты чего проснулся, дядя Гигла? Комар укусил?

– Не то плохо, что проснулся, а то, что в такой чудесный вечер человек с курами спать ложится. Вот это меня удивляет, Мы тебя не трогаем, дядя Гигла, и ты нас тоже оставь в покое.

– Да, да, а за это мы будем платить тебе дань, считай по восемь мух с человека.

– По восемь мух и сверх того по одному комару.

– Тьфу, пропади вы пропадом! А еще скажете, что у вас есть совесть!

Белая фигура исчезла внутри дома.

– Союзничка вашего мы обратили в бегство. Теперь вы один остались против всех нас. Идете на мировую? – Отар вздернул брови.

– Нет, не на мировую, а домой!

– Ступайте, а то мы вас, пожалуй, проводим!..

– Гм, приходит человек из Акуры и мне, чалиспирцу, запрещает прилечь во дворе перед моим же сельсоветом.

– И вообще это клубный двор, а не сельсовета. Ваши владения вон за тем колом начинаются.

Кто-то подошел сзади к председателю, тихонько взял его под руку и потянул прочь от панты, под которой сидели ребята.

– Брось, Наскида! С ними разговаривать – все равно что воду в ступе толочь.

Председатель с трудом узнал в сумерках заведующего животноводческой фермой.

– Пусти меня, Элизбар, сейчас я этих сопляков хворостиной исполосую!

Но тот насильно повел председателя со двора.

– Это все Нико виноват, он один! – кипел и петушился Наскида. – Он им потакает, вот они, окончательно и одурели. Подождите, придет осень, всех вас в армию упеку! Там вас обломают, там научат вас уму-разуму!

– Ты сначала своего сына в армию определи, а уж мы потом сами пойдем, без твоего приглашения.

Последние слова председатель пропустил мимо ушей и покорно последовал за нежданно-негаданно объявившимся избавителем.

– Я зайду к Нико в контору, хочу с ним по делу переговорить. А ты ступай себе домой, – сказал он, дойдя вместе с ним до угла.

Дядя Нико нисколько не удивился запоздалому гостю. Он только поднял голову, глянул поверх очков на вошедшего и снова уткнулся в газету.

Наскида, кряхтя, опустился на стул, поджал ноги и с облегчением вздохнул.

– Жмут?

– В гроб вогнали, проклятые!

– Что ж ты в этакую жару вырядился, как жених? Чем в новых сапогах в гроб сойти, не лучше ли босиком по белу свету ходить?

– Весь день вот так мучаюсь. Хожу, хожу с самого утра – и все зря: так и не достал машины.

– И опять ко мне за этим?

Председатель сельсовета снял кепку, положил ее на стол и осторожно разгладил на лбу реденькие, склеившиеся от пота волосы.

– Больше мне не к кому обращаться, Так что ты уж мне ее и одолжи.

Нико отбросил газету в сторону.

– Для глухих два раза не звонят… Ладно, повторю. Сказал я тебе утром – занята машина. Снопы под открытым небом ждут, пшеницу надо возить, людей в поле и с поля доставлять, а еще горючее для комбайнов и тракторов, а еще мешки в Телави… Хлеб сдаем!

– Сдачу-то ведь закончили, даже перевыполнили план… Что ж ты там еще возишь?

– Ты машину просить пришел или меня допрашивать? Никак не поймешь? Вспомни Насреддина. Не дам веревку. Почему? Просо на ней сушить буду.

Наскида насторожился, часто заморгал водянистыми глазами.

– Какая там еще веревка? – Он задумался, потер лоб рукой и, что-то наконец уловив, спросил растерянно: – Это ты мне в отместку?

– Нет, в науку.

– Поздно меня учить, Нико! Ты со мной не тягайся и не увиливай. Говори прямо – почему не даешь машины? Забыл, как я тебе отдал две тысячи метров полудюймовых труб, когда ты проводил воду из верховья Берхевы к себе во двор?

Нико сложил очки и сунул их в карман.

– А ты забыл, как я на своей же машине доставил к тебе на участок распиленный лес, камень и песок, заготовленные для строительства колхозного клуба?

– Кстати, раз уж о клубе заговорили… Зачем вы разрушили старое здание, если нового не собирались строить? Вот и вышло, что все мальчишки-бездельники, какие есть в деревне, околачиваются у меня во дворе, перед сельсоветом!

Председатель колхоза холодно отчеканил:

– Почему разрушили? Потому что для твоего дома в Чалиспири понадобилась черепица.

Наскида насупился:

– И балки, по-твоему, мне понадобились?

– Мне они тоже не были нужны.

– Но увез их твой шурин, не кто другой.

– Что это мой шурин у тебя в глотке застрял?

– А у тебя – мой дом.

– Наскида! – Дядя Нико перегнулся через стол, упершись в него увесистыми локтями, и прищурил глаза. – Помнишь притчу про червяка, что хотел со змеей сравняться и перервался пополам? Что ты меня попрекаешь? Чем запугиваешь? Разве не знаешь – кит того не проглотит, чего не сможет переварить. Всему свету известно, что у тебя есть в Акуре и дом и двор, и приусадебный участок. Для чего тебе еще дом в Чалиспири – на курорт сюда будешь ездить, что ли? Значит, тебе с сыном на двоих – два дома, а Датия Коротыш ютись со всей семьей в крохотной хибарке? Где же справедливость? Разве, кроме тех мальчишек и еще кое-каких бездельников, в колхозе нет людей, чтобы работать? Эй, Наскида! Недаром ведь сказано – пусть ослепнут те глаза, которые ничего не видят! В страдную пору, в разгаре уборки, ты забираешь людей из бригад и заставляешь их надрываться на постройке твоего дома. А что они получают взамен? Ничего! Списываешь с них часть сельхозналога и налога по самообложению? Так ведь это же все липа! Сам обложил – сам списал! То, что по закону полагается, они все равно уплатят, никто списать не имеет права. На все это я закрываю глаза. Довольно с тебя – или вспомнить еще что-нибудь? Ладно, вспомним. В прошлом году ты отобрал в залог у Иохимовой старухи телку, запер в своем хлеву, а потом сказал, что она с голоду издохла… На это я тоже посмотрел сквозь пальцы. Ну что, хватит? Хочешь, напомню, как ты купил «Москвича»? Эй, Наскида! Ягоды у боярышника сладкие, да шипы больно колются!

Наскиду бросило в пот, он сразу забыл о том, что ему жмут сапоги.

Дядя Нико встал и, заложив руки за спину, прошелся несколько раз по комнате. Потом, собрав лоб в складки, сдвинув брови, посмотрел на главу села.

– И еще вот что я тебе посоветую: скажи своему парню, чтобы отстал от моей Тамрико, а то разорву сопляка пополам вместе со всеми его стишками!

Председатель сельсовета передернулся, тоже насупил брови и вытер потный лоб подкладкой своей кепки.

– Ты свою Тамрико от Реваза оберегай, мой-то парень давно от нее отстал.

Дядя Нико вдруг выпрямился и, глядя Наскиде в лицо, так и застыл на месте.

– Что, что? Что ты сказал?

– Арчил сам видел, как этот ваш бригадир выбирался из твоего сада.

– Врешь, слюнявый!

Громовый голос дяди Нико заставил Наскиду вздрогнуть. Он взглянул на собеседника и испугался. Глаза председателя колхоза, превратившись в щелки, метали искры из-под косматых желтых бровей. Казалось, две головешки жарко тлеют в соломе.

– Правду говорю. Дочка твоя и Реваз встречаются по ночам под вашим каштаном.

Дядя Нико долго стоял, словно окаменев. Потом вдруг зашатался и грузно осел, повалился на стул.

Пришла очередь председателя сельсовета торжествовать. Он кинул исподтишка злорадный взгляд на противника и хотел подняться, но тут тесные сапоги напомнили о себе и пригвоздили его к месту.

Молчание длилось несколько минут. Потом дядя Нико проговорил погасшим, усталым голосом:

– Если это неправда, твой сын пойдет осенью в армию.

3

Закро глянул исподтишка на сидевшего рядом Хатилецию и осторожно погладил рукой тонкую буковую лесину. Сухая кора необструганного бревна была вся в трещинах, как дно высохшей лужи.

Опустив голову на грудь, Закро отколупывал ногтем кусочки коры и растирал их в пыль между пальцами.

Хатилеция, отвернувшись, выколачивал трубку о бревно. Спекшийся пепел с трудом высыпался из своего глиняного гнезда и собирался на бревне маленькой кучкой.

С того самого вечера, когда он раскрыл перед Хатилецией свое сердце, Закро привязался к старику и уже с трудом без него обходился. Умный дедушка Ило умел смягчать душевные муки ошалевшего от любви силача, и в пересохшую глотку хитрого гончара лились щедрым потоком саперави и ркацители, мцване и даже иной раз киндзмараули, которое Купрача доставал невесть откуда и какими путями. В последнее время Закро крепко порастряс мошну, деньги у него пришли к концу, он уже не мог сам ставить выпивку поверенному своей души и только водил его с собой в гости к дружкам. Тут он сначала наваливался на вино, а потом, к концу пирушки, когда вино, перейдя в контратаку, решительно одолевало прославленного борца, он отводил осоловелого от безмерного питья Хатилецию куда-нибудь в укромный угол и изливал перед ним всю кипучую горечь, накопившуюся на сердце…

Но в деревне в эту пору, как на грех, не стало вина – иссякли щедрые сосцы, поившие ее жаждущих детей веселящей влагой. Страшный враг виноградарей, частый гость Кахети, град уничтожил две трети прошлогоднего урожая, и к весне чалиспирцы успели опустошить все налитые осенью кувшины в своих марани. Доброе вино стало редкостью в Чалиспири. Только у Сабеды оставался непочатый пятиведерный кувшин – она каждый год наполняла его доверху и сохраняла до следующего сбора, на случай внезапного возвращения своего единственного, затерянного за девятью горами и девятью морями, блудного сына. Ничто не поколебало бы решения Сабеды: даже если бы единственная капелька этого вина могла принести исцеление от смертельного недуга каждому ее односельчанину. Сабеда осталась бы неумолимой и непреклонной и не сняла бы крышки с заветного своего кувшина, который, полный до краев, должен был дождаться ее ненаглядного Солико…

Поэтому Хатилеция нисколько, не удивился, увидев перед собой попа Ванку с пустым кувшином в руках.

Священник подоткнул длинные полы своей выцветшей рясы и сел с угрюмым видом на бревно. Отброшенный им в сердцах кувшин покатился по траве.

Следом за Ванкой появился охотник Како. Бросив короткое «Здравствуйте», он кинул на траву ягдташ с подстреленными перепелками и с двумя дикими голубями, болтавшимися на ремешках, опустился рядом на бревно и поставил ружье между колен.

У Хатилеции заблестели глаза. Он подтянул к себе охотничью сумку, вытащил несколько перепелок, перебрал у них перышки, пощупал каждую.

– Какие жирные! Пшеничного раскорма! Вкусней этих птичек ничего нет на свете. Ей-богу, такое лакомство стоит спасения души! Только вот без вина, конечно, не тот вкус… Жалко их без вина есть. Может, ты, Како, имеешь где-нибудь вино на примете?

Охотник скривил губы в знак отрицания и достал сигарету.

Его собака лежала тут же рядом, усталая до изнеможения, она оборонялась от преследовавшей ее большой мухи. Назойливое насекомое во что бы то ни стало хотело залезть к ней в ноздрю. Время от времени пес фыркал, рычал, показывая спрятанные под обвислыми губами зубы, щелкал ими, тщетно пытаясь поймать увертливую муху, и снова, скосив глаза, следил за несносным насекомым, кружившим перед его влажным носом.

Никто не помнил – да никто, собственно, и не интересовался, – когда впервые появился в Чалиспири охотник Како. Все уже давно привыкли слышать похвалы его меткому глазу и его бьющему без промаха ружью. Человек он был одинокий, казалось – без роду-племени, и единственным близким ему существом была охотничья собака. Года два-три тому назад, на исходе осени, он– расчистил на краю деревни какую-то старую, полуразвалившуюся лачугу, перекрыл ее соломой и лозовым сушняком и поселился там вместе со своей дрожащей от холода собакой. Из тонких бревешек он соорудил себе невысокую койку, а все свое имущество – ружье, патронташ, кинжал, ягдташ, сумку с порохом и дробью и все остальное охотничье снаряженье – повесил на стене, у изголовья. Потом принес с поля охапку соломы, устроил в углу теплую подстилку для собаки, а для себя разостлал на койке медвежью шкуру и, с удобством растянувшись на ней, прикрылся вытертой фронтовой шинелью.

Дождливый день считался в его житейском календаре несчастливым днем. В сырую погоду он не высовывал носа из своей хижины или же забирался с утра в столовую к Купраче и сидел там часами с угрюмым видом. Охотился он где, когда и как хотел, нисколько не сообразуясь с правилами охоты и не испытывая страха перед блюстителями закона.

– Ну что, Ванка, отказала Сабеда? Что она говорит?

Хатилеция, тщательно вычистив трубку, принялся сызнова набивать ее самосадом.

– Не продам, говорит, тебе ни за что, ты моего мальчика проклял. Будь, говорит, у меня в марани все вино, какое уродилось в Чалиспири, я и то не дала бы тебе ни одного глотка. Твое, говорит, проклятие, потаскун, на него беду навлекло.

– Откуда эта старая тетеря знает, что ты потаскун?

– Кто ее разберет! – развел руками поп.

– Седьмой год уже, как дожидается парня, а того ведь и след простыл. – Охотник зажег спичку и дал прикурить Хатилеции.

Старик раскурил чубук, сделал две-три глубокие затяжки и сплюнул в сторону.

– А если этого вора и разбойника не встретить, как царевича, с непочатым кувшином красного вина, так он и домой вернуться погнушается? Да пусть такому человеку пойдет не впрок все, что он выпил и съел! Это он мою телку свел из хлева. Не вином его потчевать надо, а вывести за деревню и всенародно побить камнями. Пусть другим неповадно будет. Эх, много было хороших обычаев в старину! С лихими людьми не нянчились, жалоб на них не подавали – выходили всем миром на речное русло, тут же судили разбойника и сразу приговор исполняли. И если человек был гнойной язвой и позором своей деревни, так никто его и не жалел.

Попу и в голову не пришло припомнить: была ли когда-нибудь у Хатилеции телка и свел ли ее лихой человек?

– А мои дубовые балки – разве не он увез их из лесу? Да он на суде и не отпирался. Тогда-то я его и проклял. Что ж, вот он и не смог разгуляться в Чалиспири – будь он проклят ныне и присно!

Хатилеция поморщился с неудовольствием.

– Эх, Ванка, иногда ты становишься совсем как старая баба! Ты тут среди мужчин, среди друзей-товарищей, а не с алавердскими твоими богомольцами! – Старик пососал свой верный чубук, вынул его изо рта, степенно сплюнул и задумался.

Вдруг над самым его ухом прогремел выстрел.

Ванка с перепугу чуть не свалился с бревна.

Собака вскочила, отрывисто пролаяла, метнулась раза два в разные стороны и принесла хозяину бездыханного дрозда.

Закро стало жаль убитой птицы.

– Да это ж еще птенец – дал бы ему хоть вырасти, бессовестный! Чем он тебе мешал?

Охотник даже бровью не повел – спокойно вынул из ствола разряженный патрон, сунул его в патронташ, потом запер ружье и положил его, как палку, поперек коленей.

Хатилеция внезапно вынул трубку изо рта и застыл, держа ее на весу в отставленной руке. Потом встал, бросил на остальных задорный взгляд и взмахнул чубуком, словно дирижерской палочкой.

– Пойдем! Будь я проклят, если не угощу вас бесплатно старухиным вином у нее же в марани!

Они перешли через Берхеву, пробрались по узкому проулку между садами, а невдалеке от дома Сабеды остановились, чтобы дать инструкции попу.

– Ты приходи через полчаса, Ванка, и прихвати несколько свежих хлебов – у Сабеды, наверно, хлеба нет и в помине. Смотри не забудь! А теперь смывайся, чтоб старая тетеря тебя не заметила.

И Ванка «смылся».

Гости нашли Сабеду около дома, под старой липой. Расстелив на земле вытертый ковер и обложившись снопами, она обмолачивала деревянной колотушкой колосья.

– Добрый вечер, Сабеда!

– Будь счастлив, Ило! – Сабеда отложила колотушку и подняла на пришедших вопросительный взгляд.

– Что ты надрываешься, несчастная? Вон сколько у тебя снопов, когда же ты вымолотишь их вот так, колосок за колоском? Скажи Нико, пусть даст тебе лошадь, а я помогу – больше одного гумна ведь не выйдет, до полудня и обмолочу.

Пожилая женщина отвела концы головного платка за уши, так что стали видны поседелые пряди волос, и принялась собирать дрожащими руками вымолоченное зерно.

Когда-то ее сын и Хатилеция, по обычаю людей одинакового ремесла, были друзьями. Старик по большей части обжигал посуду своего изделия в горне Солико. На базар они ездили обычно вместе и товар сбывали сообща. Но с тех пор, как сына Сабеды постигла беда, старый гончар обегал его двор за версту. И, однако, подумала Сабеда, вот – вспомнил все же пропавшего ученика и друга и пришел проведать бедную старуху в ее темной норе…

Сабеда встала и пригласила гостей в галерею перед домом.

Гончар потянулся к охотнику, снял с его плеча сумку, полную дичи, и протянул засуетившейся хозяйке:

– На, держи, горемычная, небось и не вспомнишь, когда в последний раз мясо пробовала. Бери, бери, не отказывайся, изжарь их и поешь всласть. Бери, стыдиться тут нечего, мы потом еще раздобудем. Держи.

Озадаченная старуха наконец решилась принять подношение. Повесив сумку на гвоздь, вбитый в столб галереи, она пошла в комнату за стульями.

Но Хатилеция не стал садиться. Он прошелся по галерее до противоположного ее конца и остановился перед лестницей, спускавшейся к марани, расположенному под домом.

– Помню, словно это было только вчера, – когда муж этой несчастной, покойный Тития, строил дом, я помогал ему рыть погреб. Сначала там был марани, а потом мы с Солико устроили в нем гончарную мастерскую. Гончарный круг Солико купил у меня, и я же его научил ремеслу. Золотые были руки у парня, царство небесное его отцу! За что он ни брался, все у него ладно получалось.

С каждой фразой старый гончар спускался по лестнице еще на одну ступеньку, показывая знаками оставшимся наверху, чтобы они следовали за ним.

Но вот Хатилеция добрался до последней ступеньки, остановился перед запертой дверью и отодвинул засов.

– А эту дверь Солико навесил своими руками. Правда, Сабеда?

– Нет, Ило, это работа моего бедного мужа.

– Верно, то-то я удивился, как он так красиво и аккуратно приладил дверь к раме.

Хатилеция несколько раз подряд отворил и затворил дверь.

– Эх, вот оно что такое дом без мужчины! Разве раньше кто-нибудь слыхал скрип этой двери? Солико-то петли курдючным салом смазывал!

Перед старухой словно открылось окно темницы. Односельчане, не близкие люди, заинтересовались одинокой, брошенной всеми вдовой, ее житьем-бытьем, даже в марани к ней заглянули – к этому она была непривычна… Заглянули в марани, который всякий раз, как она спускалась туда за чем-нибудь, возбуждал в ней столько воспоминаний о сыне, о былых временах! До сих пор Сабеда слышала отовсюду только брань и проклятия – до чего же обрадовали ее сочувственные, ласковые слова!

Сабеда спустилась вслед за гончаром и поманила Закро, стоявшего в стороне со смущенным видом:

– Иди сюда, иди, сынок, войди в мою хижину, не побрезгуй. Хоть я и несчастливая мать, хоть и не видала радости от своего дитятка, а все-таки я мать и все-таки он мне сын…

Гончарный круг и верстак стояли нетронутые, точь-в-точь в том же виде, как их оставил Солико. На верстаке пылились бадейка для краски, горшочек с кистями, разнообразные скребки – словом, весь гончарный инструмент.

Хатилеция подошел к гончарному кругу, провел по гладкой поверхности заскорузлыми пальцами, покачал головой и повернулся к товарищам:

– Эх, какой станок остановили! Бывало, как сядет Солико за круг да как поддаст ногой – завертится, что твое мельничное колесо! Жалость берет, как подумаешь, что он зря простаивает. А когда Солико брался за кисть и принимался расписывать кувшин – на это стоило посмотреть! А как он умел глину замесить – ни одного камешка в ней не найдешь, сколько ни ищи. Эх, да что говорить! Золотые руки от дела оторвали.

По щекам старухи ползли слезы, она изо всех сил сжимала бескровные губы, чтобы сдержать подступившие к горлу рыдания. Потом, что-то сообразив, она вышла, принесла сверху, из дому, стакан и достала с полки носатый кувшин с вином.

– Вот все, что у меня осталось, Ило, от прошлогоднего урожая. Берегла я этот кувшинчик на всякий случай. Для тебя не жалко. Пейте на здоровье.

Не успели гости пустить стакан по кругу во второй раз, как сверху, из проулка, послышался голос Ванки, звавшего хозяйку.

Поп не утерпел и пришел раньше назначенного времени.

И так как сердце человека, убитого горем, размякает и раскрывается от слов сочувствия, Сабеда встретила попа на этот раз гораздо приветливей и пригласила его в марани.

Гончар отобрал у Ванки несколько длинных хлебов, концы которых торчали из-под его рясы, и протянул их хозяйке:

– На, возьми, горемычная, ты небось уж с каких пор теста не ставила!

Этого старуха никак уж не ожидала. Искоса поглядывала она на свежие пшеничные хлебы и колебалась. Однако гордость в конце концов пересилила, и она отказалась.

– Большое тебе спасибо, Ило, не знаю, как тебя и благодарить. Мне бы, несчастной, самой надо вас угощать, а получается наоборот. Эх, и вся-то моя жизнь пошла вкривь и вкось! Ох, сынок мой, сынок! Горе твоей матери, пусть бы меня взяла могила, лишь бы ты был здесь, в своем доме!.. Что за лютая беда на меня обрушилась, Ило! Видишь, как меня уничтожило и с землей сровняло! Найдется ли на свете другая такая несчастная мать, как я?

– Не говори так, Сабеда! Мир велик, ходит где-нибудь твой сын, в один прекрасный день вернется к тебе. А что делать тем, у кого никогда и не было детей?

– Эх, Ило, у кого не было, тот и не терял, а кто не терял, тот не поймет, как это горько… Малышом остался Солико у меня на руках, три года ему исполнилось, когда умер его отец. И растила я его так, чтобы он не чувствовал сиротства. Сколько раз, бывало, я весь день куска в рот не возьму, чтобы он не остался голодным. А сколько ночей я просидела без сна, чтобы только был он одет и обут, чтобы не был принижен и ни в чем не отставал от других… Эх, Ило, обидела меня судьба, не пощадила!

Хатилеция силой сунул ей в руки принесённые Ванкой хлебы.

– Что ты меня стесняешься, горемычная, ведь такого товарища, как твой муж, клянусь этим кувшинчиком, у меня с тех пор, как я взрослым стал, на свете не было! А Солико, тот ведь у меня на руках вырос!

Кувшинчик был уже почти пуст, и Хатилеция заявил, что хочет выпить напоследок из большой чаши.

Сабеда сняла с полки глиняную, покрытую глазурью расписную чашу, ополоснула ее и подала старику.

Старый гончар повертел чашу в руках и долго молча смотрел на нее, качая головой. Потом вдруг горестно застонал, уперся подбородком себе в грудь и, будто сраженный громом, грузно осел прямо на пол.

– Как же-так – я, значит, расхаживаю живой и здоровый по родным местам, а тот, кто эту чашу вылепил, седьмой год не шлет вестей, затерялся невесть где на чужбине!.. Ох, парень, горе твоему старому Ило, где-то ты сейчас? Любил я тебя, как родной отец единственного сына. Где ты, Солико, где ты?

Чаша прыгала в дрожащих руках старого гончара, голова и плечи его тряслись от беззвучных рыданий. Он то и дело вытирал слезящиеся глаза рукавом линялой рубахи и жалостно кривил влажные от вина губы.

– Горе твоей матери, сынок! – завопила старуха, и, вторя ей, громко заголосил Хатилеция.

Пока Хатилеция причитал, оплакивая пропавшего, Сабеда отыскала в каком-то темном углу мотыгу и разгребла кучу земли на полу, под которой обнаружилась обмазанная глиной крышка винного кувшина.

Через минуту из распечатанного сосуда вырвался опьяняюще-душистый запах доброго вина.

Словно гишер, блестела в круглом отверстии густая темно-красная жидкость; ослепленный ее искристым сверканьем, поп, забыв все правила учтивости, в нетерпении засучил до локтей широкие рукава своей рясы.

Охотник поспешно прислонил ружье к стене и рухнул на колени возле вскрытого кувшина – с размаху, точно кабан, подстреленный из засады.

Старый гончар стих, смолкли его вздохи и причитания, губы перестали дрожать, и рука с чашей как-то сама собой погрузилась в зияющее отверстие.

Один лишь Закро стоял поодаль, полный чувства неловкости, и, прислонившись плечом к стене, теребил свои усы огромной ручищей.

– Мальчика моего благословите чашей вина, моего пропавшего мальчика, все равно, живого или мертвого… – заплакала Сабеда.

Расчувствовались и остальные и стали осушать чашу за чашей, чтобы залить жгучие слезы прохладной влагой.

Старуха подтащила к кувшину чистую доску, положила на нее хлебы, принесла с огорода зелень, лук, чеснок и снова ушла наверх.

После седьмой чаши глаза у попа стали как свернувшееся молоко, он засучил рукава рясы чуть ли не до самых подмышек и навалился на зелень.

– Лукава женщина, от нее один грех и соблазн! Такого головореза, как сын этой старухи, свет не видел – а я у нее в доме за столом сижу!

– Соблазн не от женщины, а от вина, отче! А женщина заслуживает только благодарности.

– Не ищите зла ни в этой женщине, ни в вине, сам бог посылает нам соблазн. Иной раз в такой грех введет, что потом во всю жизнь не отмолишь. – Хатилеция старательно очищал края квеври от осыпавшейся земли. – Человек сотворен богом – так, батюшка? Ну, так и добро и грех вместе с ним рождены. Жизнь – виноградник, а женщина – вино из этого виноградника.

Долгополый передернулся и с силой ударил сухеньким кулаком по своему костлявому колену.

– Так чего тебе здесь нужно, окаянный, зачем ты в этот квеври с головой лезешь?

– Тише, отче, не шуми! Азербайджанцы говорят: «Бу дунья, бир панджара ду, хари гелан, бахар гедар» – этот свет окошко, удел человека – заглянуть в него и уйти. А мне вот мало только заглянуть. И ежели я грешил на этом свете, так по божьей воле, а не по вине женщины. – Гончар осушил еще одну чашу, передал посудину борцу и скосил украдкой прищуренные, водянистые глаза в сторону священника. – Хотел я исповедаться, испросить отпущения грехов и получить благословение. А ты горячишься, восстаешь против женщин.

Поп насторожился, посмотрел на Хатилёцию. Восьмая чаша сразу смягчила его.

– Да простятся тебе все прегрешения твои, сын мой. Да благословят тебя уста господни, и да будет над тобой благодать святого причастия! Исповедайся, сын мой, в своих грехах, и аз, недостойный иерей, буду просить в час молитвы господа о ниспослании твоей душе покоя и о спасении ее.

– Помнишь, отче как я служил на алазанской мельнице еще до того, как стал мельником Христофор?

– Эх, полакомились мы в ту пору алазанской рыбой! До сих пор вкус ее у меня во рту. Жаль, что ты ушел оттуда.

– Так вот, однажды ночью сидел я без дела – никто не принес зерна для помола. Перекрыл я желоба, пустил воду мимо мельничных колес, а сам прилег себе на тахте перед камином. Война была в самом разгаре, на селе – ни одного молодого мужчины. Весь урожай, какой снимем, посылаем на фронт, себе оставляем самую малость. Если у кого-нибудь в деревне и найдется пшеница, ячмень или кукуруза, тот мелет у себя дома, на ручных жерновах, и моя мельница все простаивает.

Только я задремал, как услышал стук в дверь. Раскрыл глаза, прислушался. Через несколько мгновений в дверь постучали снова – теперь уже погромче, смелей.

«Был бы кто знакомый, кликнул бы меня по имени», – подумал я, вскочил и пошел открывать.

Ночь, темень.

Снаружи доносятся только шорох дождя да шум Алазани.

Открываю дверь – ни души. Только я собрался запереть ее, как от столба галереи отделилась смутная тень, подошла ко мне и что-то говорит.

Слов я не разобрал, но догадался, что меня просят о пристанище.

Я пропустил ночное видение в дверь, вошел следом и разгреб тлеющие уголья в камине. Потом подбросил хворосту и дров, сколько у меня было, раздул огонь – и вспыхнувшее пламя смешалось с дымом.

Разгорелся камин, и я поднял голову, посмотреть, кто это пожаловал среди ночи ко мне в гости. И кого же увидел? Господи, помилуй меня, грешного, молодую девушку, лет так восемнадцати-девятнадцати! С. толстыми, по пояс, золотистыми косами, переброшенными через плечо на грудь, в темном, насквозь промокшем платье, облепившем стройное, гибкое тело так, что можно явственно различить каждый его изгиб.