Текст книги "Кабахи"

Автор книги: Ладо (Владимир Леванович) Мрелашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 53 (всего у книги 62 страниц)

– Что?

– Газету. Там и тебя с Георгием не забыли… И об усушке в зерносушилке что-то сказано…

– Все давно уже в порядке. Остатков у нас никаких… Вот только еще…

– Никаких «еще»! Все должно быть спешно подчищено и приведено в ажур.

– Все и так чисто. Осталась только молодежная бригада. Эти еще не забрали свою прошлогоднюю долю продуктов.

– До сих пор? Чего они ждут?

– Не знаю – сами не требовали, а мы… Вахтанг сказал: «Так лучше».

– Теперь со всем этим уже покончено, Вахтангу там больше нечего делать. Сегодня же скажи Бочоночку: пусть или сразу выдает все, что там есть, или переместит на склад. Зерносушилка должна быть пустой… А все же почему они не забрали того, что им полагается, хотел бы я знать. Кому они свое добро оставляют, – как будто бы не таковские, чтобы дарить?..

Бухгалтер пожал плечами.

– Наверно, нам глаза колют: вот, дескать, какие мы – не ради выгоды убиваемся на работе, а потому, что интересы села близко к сердцу принимаем.

– Как знать, может, ты и прав… Тем более надо поскорее все выдать. Немедленно. Нельзя давать повод для разговоров. Видишь, как они… Неплохо задумано… И авансом ничего не брали?

– Нет.

– Что за притча, черт побери!.. Сегодня же начните раздачу, и чтобы к завтрашнему вечеру все было кончено. Кто знает, как они еще могут все обернуть.

– А что в районе скажут по поводу такой спешки?

– Ничего не скажут – разве что обрадуются. Во всяком случае, я за все отвечаю.

– Ну, я пойду.

– Ступай.

4

Шавлего еще раз пробежал глазами письмо.

Профессор Апакидзе писал ему: «Весной мы возобновляем раскопки на мысе Пицунда. Ваше участие в них обрадовало бы нас всех». Апакидзе похвалялся прошлогрдней находкой – монетами, чеканенными в городе Трапезунде, и уверял, что в нынешнем году ожидается еще больший «урожай».

Приманка была, что и говорить, соблазнительная.

Шавлего вспомнил с улыбкой, как степенный старик профессор исполнял некое подобие языческой пляски вокруг обычного глиняного горшка с отбитым краем. В горшке было сорок девять медных монет. Они являлись неопровержимым доказательством того, что Трапезунд осуществлял независимую торгово-экономическую политику.

И разве не беспрецедентной была эта находка – клад, обнаруженный так далеко от исходного пункта, Трапезунда, на мысе Пицунда? На множество невыясненных вопросов проливал свет изображенный на монете бог солнца и света, Митра, восседающий на коне. А если удастся обнаружить еще хоть десяток-другой таких монет, то будет убедительно доказано, что Митра – главное божество Трапезунда. И уже никто не станет изумляться, что в этом эллинистическом городе представитель древнегрузинского языческого Пантеона оказался выдвинутым на первый план.

Еще Ксенофонт называл Трапезунд многолюдным городом в стране колхов. И хотя он считает Синоп греческой колонией, есть основание предполагать, что коренное население этого города было местного происхождения. Разве не говорит Ариан, описывая Трапезунд, что греческие надписи на шероховатых камнях воздвигнутых там жертвенников содержат ошибки? Какие у нас основания сомневаться в словах этого римского чиновника, исполнявшего поручение своего императора? Он недвусмысленно утверждает, что надписи составлены варварами. А под «варварами» он, несомненно, подразумевает колхов. Ему не нравятся статуи Гермеса и императора Адриана; Ариан считает их изваянными неумело, безвкусно, попросту никуда не годными. Если правящие круги города не были в своем большинстве выходцами из «варварских» племен, разве они позволили бы украсить свои владения «безвкусными» скульптурами?

В других городах Малой Азии не заметно и следа поклонения Митре. Отсюда следует, что в Трапезунде имелась этническая почва для торжества этого культа.

А нумизматика?.. Больше нигде – ни в одном царстве, ни в одном городе – не изображали на монетах ничего похожего на Митру-всадника. Лишь для Грузии является он характерным. Геммы, найденные в Самтавро, в Кутаиси и в Урбниси, неопровержимо свидетельствуют об этом. Недаром в древнегрузинском языческом календаре февраль был месяцем величания Митры…

Со второй половины третьего века Трапезунд перестает чеканить свою монету. На всей же остальной территории Грузии продолжают вырезать Митру-всадника на драгоценных камнях.

Вывод: Митра возник на грузинской почве; он был главным божеством Трапезундского царства и олицетворял небесные светила.

Под копытами коня Митры, божества света и добра, корчится змей – олицетворение сил зла. Не хватает только остро отточенного копья в руках всадника – с этим копьем он тотчас же превратится в Георгия Победоносца, сражающегося с драконом. Наиболее ранние изображения святого Георгия на коне принадлежат ведь именно грузинской иконографии…

Сколько еще нового и неожиданного может обнаружиться при разысканиях. Археология пролила свет на многие и многие тайны далекого прошлого. Лопата археолога – наиболее надежный инструмент исторической науки…

Что там еще в письме? Ах да, едут также Лия и Гия.

Ох эти гии!

Они есть везде. Почти в каждом учреждении или организации найдется свой Гия. Подобно частицам пыли, они проникают всюду. И достигают всего – одетые со вкусом, вооруженные вкрадчиво-чарующими манерами, набитые новейшими анекдотами, с виду – но только с виду! – простодушно-откровенные, прекрасно владеющие искусством хорошо замаскированного подхалимства, великие мастера тостов, задающие тон за любым столом, бездарные, но восхваляемые всякими приспешниками как неповторимые таланты.

О эти цветущие здоровьем люди с пустыми душами и сердцами! Сладко тебе улыбающиеся и прячущие за спиной наточенный на тебя нож…

Но Лия?..

Отчего одаренность и красота так редко сочетаются друг, с другом?

Не перегружены ли наши научные учреждения всеми этими гиями и лиями?

«Не зови меня больше дядюшкой, если не устрою тебя в аспирантуру и не сделаю сотрудником нашего института!»

Быть может, потому-то и получается, что множество больших, важных вопросов, стоящих перед нашей наукой, до сих пор не получило решения, соответствующего уровню современных знаний. Неужели Грузия, претендующая на первое место в мире по числу квалифицированных кадров на тысячу человек населения, не должна иметь хоть одного настоящего специалиста по древнеегипетскому языку?

Разве не интересны хоть и несколько наивные, однако не столь уж необоснованные соображения простого врача о родстве между грузинским и шумерским языками? Многие исследователи высказывали подобное мнение, но среди наших ученых нет таких знатоков шумерского языка, которые могли бы вынести достаточно убедительное суждение по этому вопросу. И разве, поковырявшись в двух-трех местах на грузинской земле, мы сможем вырвать у прошлого погребенную невесть где, в темном лоне тысячелетий, тайну путей и судеб наших отдаленных предков? Нужно серьезнейшим образом взяться за археологические работы. Энтузиазм Шлимана – вот что нам требуется… Да куда там – ведь даже исторические истоки грузинских танцев еще не изучены подобающим образом с точки зрения этнографии…

И неужели инертность нашего поколения передастся, как ненужная эстафета, как роковое наследство, последующим поколениям? Исчезнут в грядущие времена гии и лии или станут еще многочисленней?

Все новые и новые академики… Доктора наук… Кандидаты… Но разве в двадцатом веке простая численность имеет какое-либо значение? Разве помогает решить хоть один запутанный вопрос? Орбелиани требовал «широкой дороги» лишь для таланта! Разве Грузия сохранилась бы еще на карте мира, если бы предки наши мастерили шпильки и пытались выдавать их за копья? Или ковали копья, которые разлетались бы вдребезги, как глиняные, ударяясь о щит?

Шавлего отложил письмо и лег на кровать.

Ветки с виноградными гроздьями, развешанные на стене, потемнели за эти дни еще больше. Листья, высохнув, покоробились, свернулись в трубки. Виноградины сморщились, гроздья стали сплошь коричневыми.

«Да, надолго забросил я свою диссертацию… Не слишком ли увлекся сельской идиллией?»

Большой соблазн заключало в себе письмо профессора Апакидзе.

Весна и осень среди пицундских сосен…

Морские купания…

Подстерегающий его взгляд Лии и ее вкрадчивые речи, предназначенные только для его ушей.

Привычная сутолока.

И в завершение – уцелевшие в вихре веков обломок бронзовой пряжки и бусинка из ожерелья какой-нибудь истлевшей в незапамятные времена придворной дамы, реликвии, с которых, трепеща от волнения, сдуваешь доисторическую пыль.

Скрыться, уйти отсюда, из этого тесного загона, где несколько пигмеев приносят в жертву своим мелким страстям счастье, благополучие и все будущее других людей.

Но чем больше думал Шавлего, тем яснее ему становилось, что он не в силах уйти. В особенности сейчас. Неожиданный, отчаянный шаг Русудан словно разом перерезал все нити, связывавшие его с остальным миром.

Та ночь, та единственная ночь, ночь Вакха и Афродиты, все перевернула в его жизни.

Не изведав сладости победы, он вкусил в полной мере горечь поражения.

Но храбрецы не сдаются, храбрецов можно только уничтожить.

Он еще не мог уяснить себе, в какой фазе находится: быть может, где-то посередине между этими двумя?

Ночью, с камнем на сердце, охваченный тягостными мыслями, он вспоминал медно-красную змею, виденную им когда-то в алазанских рощах… Перед внутренним взором его вставала пара горлинок, самозабвенно ворковавших, миловавшихся на ветвях сухого дуба. Птицы уцелели, а змею постигла судьба, какой она заслуживала… Но разве не было бы достойней мужчины устоять перед этим по-женски безрассудным потоком вулканической лавы, не дать сбить себя с ног – и даже, больше того, остаться на высоте, на своей обычной высоте.

Ошибается лишь тот, кто созидает. Но разве он совершил ошибку в деле созидания? Да и наказание несоразмерно велико по сравнению с преступлением…

Всю ночь напролет стонали пружины постели – металось, не находило покоя могучее тело.

Поднявший меч от меча и погибнет!

Эгоистическая природа любви, таящаяся в самых темных закоулках сердца, не позволяла сознанию примириться с невозместимой потерей; все существо Шавлего бушевало, как схваченный охотниками и запертый в клетку барс; с губ сами собой срывались злые слова:

 
У тебя жених хваленый,
Раскрасавица-девица.
Дюжину таких из дуба
Выточу – чему дивиться?
По горам бродить я стану
И с кистинами водиться
И прибью к высокой башне
Мужа твоего десницу.
 

Лишь безмолвное, неизменное и какое-то детски-наивное обожание Флоры несколько облегчало его душевную боль, льстя оскорбленному мужскому самолюбию.

Шавлего случайно столкнулся с нею в столовой Купрачи.

Молодая женщина пошатнулась, упала на колени, казалось, она готова целовать его ботинки…

Было что-то отталкивающее в этой собачьей преданности, в этом добровольном унижении, – Шавлего схватил ее за плечи, поставил на ноги и, не оглядываясь, быстрым шагом пошел прочь.

Флора!

Что, если Шавлего сегодня же, вот сейчас, пойдет за ней и приведет ее к себе домой? Разве это не будет достойной местью? Но это ведь будет и преступлением – по отношению к Флоре. И изменой самому себе. Разве ему, мужчине, сильному духом человеку, пристало поддаваться минутному чувству? Имеет ли он право отравить себе навсегда и без того скупо отмеренные ему годы жизни? Нет! У него есть более высокая миссия, нежели любовные интриги, и он должен эту миссию выполнить. Вот посадит Реваза в председательское кресло, а потом, может быть… Может быть… потом он сразу уедет отсюда. В Пицунду. Чтобы там, на долгогривом коне, подгоняемом шпорами светоносного Митры, привольно разгуливать по владениям отдаленных предков… Но почему так долго не видно в Чалиспири Реваза? Где это он запропал? Все уже подготовлено для его триумфального восстановления. Однако вот уже полтора месяца никто о нем ничего не знает. Куда он все-таки делся?.. И к Купраче давно не заглядывал. А его старуха мать?.. Сидит, бедная, в своей дощатой хижине одна и со дня на день ждет его возвращения…

Мать!

«Разве моя мать не намучилась, ожидая меня? А сколько времени уже ждет, когда я наконец обзаведусь домом, семьей… Никак не дождется. Теперь уж, наверно, совсем потеряла надежду. Нино ей, конечно, кое о чем рассказала…

А дедушка? О мой удалец дедушка! Чую, что и ему многое известно, только он виду не показывает. Мой гордый дедушка Годердзи! Лишь благодаря таким, как он, мы сохранились как народ, а не исчезли, оставив лишь упоминание о себе на древних папирусах и пергаментах.

Шакрия… Почему-то я верю, что он и другие, подобные ему, – это будущие Годердзи. Конечно, с преломлением в призме современности. Этот юнец… Впрочем, какой юнец – я в его возрасте уже воевал… Глупыш! – Шавлего горько улыбнулся. – Хочешь, говорит, похитим ее и приведем, целехонькую, к тебе домой?.. Вот дуралей! Может, он уже и сговорился с ребятами? Надо мне разыскать его немедля: как бы не натворил глупостей. А дяде Нико он таки подсыпал перцу! Такого номера они еще ни разу не выпускали. Видно, сознание своей независимости и силы укрепило в них веру… Будь на то моя воля, я собрал бы со всего мира таких, как Шакрия, и составил бы из них образцовое государство. А в жены им… В жены… дал бы таких, как Русудан… О Русудан! Бедный покойный мой отец… Я уже только смутно вспоминаю его. Он никогда не пел. А если, бывало, напевал в задумчивости, то как-то жалобно, с грустью:

 
Эх, я потерял
Драгоценный лал…
 

Русудан… Моя Русудан… Гм!.. Если бы она любила меня, разве вышла бы за другого? А может, потому и вышла, что любила меня? Ну, наверно, все же не очень сильно любила, а то бы не пошла замуж… Впрочем, может, именно потому и пошла, что очень сильно любила? Моя Русудан… Моя маленькая Русудан… Ах, если бы повторилась та ночь, та давняя ночь, когда я сторожил ее сон в пещере… Чего бы я не дал за это! Вот настанет весна – поднимусь в горы, в те места… Мы уговорились вместе там побывать… В тот день, когда я впервые прижал ее к груди у подножия старой крепости. Когда у меня перехватило дыхание от поцелуя, и она призналась, что чувствует себя счастливой – счастливее всех на свете… мы условились тогда вновь посетить эти горные места – вместе, вдвоем… А теперь я буду бродить один, как те странники, что, в искупление греха, скитались сирые, бесприютные, питаясь милостыней… Русудан! Хорошая моя! Разве была еще у кого-нибудь такая милая, как моя Русудан? Она была создана для меня. Только для меня – больше ни для кого. Я… я покажу всем этим Закро… Ворам, крадущим любовь…»

Он сорвал с гвоздя пальто и выскочил во двор.

5

Надувной поудобней устроил на плече пустые мешки, заложил руки за спину и подумал, лукаво усмехнувшись:

«Эх, вот бы мне сейчас тележку и осла будущего моего тестя! Но увезет ли на себе один несчастный осел все, что я заработал за нынешний год? А если нет, так взял бы ему в напарники самого заведующего складом. Разницы между ними ведь никакой – разве что уши… Да еще, пожалуй, Лео ходит иногда на двух ногах… если он трезв».

Надувной шагал осторожно, стараясь не ступить в грязь, перепрыгивал через лужи. То и дело поправлял на плече сползающие мешки – и все равно забрызгал себе брюки.

«Вчера наконец распогодилось – может, сегодня больше уже не будет дождя. Должен же быть на свете хоть какой-нибудь порядок! Впрочем, скажем спасибо хоть за то, что снег к дождю не примешался. Надо копать ямы. Если дождя не будет, завтра же погоню ребят на гору. А здорово мы там управились! Уже в этом году засадим весь склон фруктовыми деревьями.

Дядя Фома с ума сходит, готов, кажется, мой портрет в своей будке повесить. Кабы от молитв был какой-нибудь толк, у меня уже отросла бы его стараниями парочка добротных крыльев. А здорово бы – лети без мотора в какую хочешь сторону!

Эгей, Надувной, – значит, настали нынче твои времена. Раньше тебя ругали да срамили, а теперь благословляют, нахвалиться не могут.

Эрмана стал важный, надутый. Как это он так сразу научился нос задирать? Прошу его: подсоби нам у старой крепости, а он: «Мне самому теперь помощь нужна». С утра до вечера носится по селу как угорелый. Попробуй застать его в сельсовете. Каждый день обходит всю деревню из конца в конец. Конечно, закинули сразу на такую высоту! Говорят, Медико его родственница. Ух и злые же языки! Злые люди! Если кто-нибудь равный или младший выбьется вперед, для них это горше горького. А со мной Медико тоже в родстве? Впрочем, не удивлюсь, если завтра услышу и о себе что-нибудь в этом роде. Нет, брат, что правда, то правда: Медико – девушка хоть куда. Хватка и понимание у нее такие, что дай бог каждому. Третьего дня приезжала, была на нашем собрании. Давай, говорит, жми, а если будет трудно, надейся на меня. Есть у хевсуров поговорка: если святыня на моей стороне, что мне бояться хевисбери?

Дядю Нико уже распирает. Еще немного, и он, пожалуй, сорвется. Погодите немного, дайте срок – и другие сорвутся, да как!.. Неужели до меня никто не додумался открыть в Телави филиал сумасшедшего дома? Может, место, скажут, неподходящее?

Я теперь, значит, секретарь комсомольской организации. Что, смешно? Э, нет! У Медико глаз острый, соколиный. Она промашки не даст. Разумеется, комсомольским секретарем должен быть я, и давно уже. От огородных чучел настоящего дела ждать не приходится… Но тут, сдается мне, и Шавлего руку приложил.

Шавлего…

Как странно все обернулось! Правильно сказано, что человек предполагает, а бог располагает. Не покинь нас Шавлего, кто знает, что было бы сейчас, как шли бы дела… Если Элико моя вытворит такое… Задушу, как котят, и ее, и любого, кто бы там ни был. Сожгу ее дом и двор! С землей сровняю! Перепашу и, когда травой зарастет, скотину пущу пастись.

Жаль мне Шавлего. Жаль, как родного брата. А он и виду не подает. Вот каким должен быть настоящий мужчина! Без единого слова терпит такое горе. Я-то ведь знаю, что за огонь у него в груди. От меня ничего не скроется. Временами, видно, когда ему совсем невтерпеж, он, бывает, и взорвется. Вчера, не попадись я на пути, бог знает каких бед натворил бы… Еле удалось увести его домой. И от такого человека отвернуться… Эх, женщины!

Счастливчик ты, Надувной, право, счастливчик. Любит тебя одна девушка, и не обязан ты раскалываться надвое, как абрикос. Да уж и то, что хоть одна полюбила… Ведь даже кошки и собаки при виде тебя пугаются!

Похоже, что проясняется. Может, дождя не будет?.. Завтра надо выгнать ребят на гору, копать. Ямы должны быть далеко друг от друга. Надо слушаться дяди Фомы, нечего жадничать. Лучше сажать деревья не слишком тесно… А если сегодня выйти, чем плохо? Грязь, слякоть? Ну так что ж? На болоте грязи было побольше. Право, надо сегодня же вывести ребят. Зачем нам день простаивать? Отдыхать пока еще рано. Мы еще молодые. Кровь в нас бурлит. Те, кому удалось что-нибудь сделать в жизни, иногда и раньше нас начинали. Мы как раз в той поре, когда ум ищет путей, глаз – дела, а руки – орудий труда. Возраст энтузиазма… Вот пойду потороплю с распределением, чтобы скорей заканчивали, и – на гору. Если поднимемся среди дня и каждый успеет выкопать хоть по одной или по две ямы – и то выигрыш.

На этой неделе надо созвать комсомольское собрание, поговорить о весеннем севе. Лексо и тех двух мальцов лучше сразу принять. Зачем морить людей ожиданием? Могут и обидеться.

Поговорим заодно и об осушенном болоте. Вода, кажется, уже ушла, можно пахать. Ух, какие там вырастут арбузы! Да и огородные культуры пойдут не хуже. Вот – источник дохода! Караджальцы на одних помидорах миллионерами стали. А скоро и фрукты в новом саду поспеют.

Надо мне заглянуть на опытную станцию в Телави. Сулханишвили – хороший человек, даст мне там все посмотреть…

Не надо и про виноград забывать. Мне кажется, Шавлего прав. Наши края – места виноградные. Лоза дает гораздо больший доход, чем зерновые культуры. И прекрасно сделали, что запланировали на этот год разбивку новых виноградников на большой площади. Взять хотя бы только Маквлиани – это ведь золотое дно! Дядя Фома говорит, что там уже ко второму году лоза будет толщиной с большой палец!

Вот что сделали охота, воодушевление и справедливая оценка труда. Нам ведь выписывают двойные трудодни! Через несколько лет, когда всего станет вдоволь, будем распределять впятеро, вдесятеро больше продуктов… Вот тогда всем станет ясно, что ты за парень, Шакрия! И еще кое о чем можно подумать: надо бы жену привести… Сломили маму годы, устала, пора дать ей отдых. Могу и я новый дом себе поставить, чем я хуже других, – оскомины не набьет!.. В старый домишко Элико, чего доброго, и не удостоит хозяйкой вступить, еще заартачится, повернет назад… Ну да, повернет! Взвалю ее на спину, как волк из крыловской басни, и втащу в ворота».

Когда Шакрия добрался до зерносушилки, там уже взвешивали, кому сколько полагалось за трудодни. Дело было в разгаре. Ребята укладывали кули, набитые кукурузными початками, на конные тележки.

– Ну-ка, побыстрей, давай, давай!.. – Шакрия помог одному-другому поднять мешок. – Отвезете зерно домой и тут же, не задерживаясь, обратно. Вся наша бригада к полудню должна собраться у старой крепости. – Он бросил свои мешки на кучу кукурузы. – Ну-ка, Лео, пошевеливайся и ты. Поскорей отпусти ребят, чтобы успели вовремя вернуться.

– Мне спешить некуда.

– А нам к спеху. Значит, и ты должен поторопиться.

– Мое дело – выверять весы и записывать, сколько кому отпущено. Остальное – их забота, вон тех, что зерно в мешки насыпают.

– А ты что, не можешь мешки наполнять?

– Может, еще взвалить их и оттащить к тебе домой?

– Ей-богу, я всю дорогу об этом думал – надо бы только хомут приладить, а там тебя и в тележку запрягать можно.

– Хомут тебе больше подойдет, Надувной! Даже «здравствуй» человеку не скажешь – и сразу начинаешь ругаться.

– С чего ты взял, что я человеку «здравствуй» не говорю. Напраслина это. С человеком я еще никогда не был невежлив. Только ты-то при чем тут? Советую – поостерегись, а то как бы я и впрямь не сказал тебе чего-нибудь обидного. Глядеть навесы да килограммы записывать – дело нетрудное, Сумеешь и писать и накладывать – не надорвешься.

Лео окинул взглядом изрядную кучу кукурузы и злобно уставился на Шакрию:

– Что, в бригадиры вылез, так сразу и в голову бросилось, Надувной?

Шакрия скорчил брезгливую гримасу:

– Пусть так… А вот куда бы тебе, дружок, бросилось, окажись ты на моем месте?

Завскладом пробурчал как бы про себя, но достаточно громко, чтобы было слышно всем:

– Принесло его… Такого не тронь – развоняется!

– Слышите, ребята, что он мне говорит? – Надувной огляделся. – Ей-богу, Бочонок, пришил бы я тебя на месте, да, боюсь, мокро станет.

Дата и Джимшер зашлись смехом и едва не вывалили на землю полный мешок.

– Ладно, Надувной, коли торопишься, так что же нас задерживаешь? – Лексо стал складывать свои мешки поближе к весам.

– Бьюсь об заклад: если тебя в воду бросить – не потонешь.

– Отстань от него, нам еще и пшеницу вешать.

– Ей-богу, не потонет. Хотите – попробуйте. Всю свою кукурузу ставлю.

– Ты не хлопнул ли стаканчик с утра? Не отрывай человека от работы.

– Говорю вам, не потонет. Ставлю всю кукурузу и еще пшеницу в придачу. Хотите, попробуем?

Лео встревожился: от этого полоумного всего можно ожидать. Он искоса глянул на большую застоявшуюся лужу, полную темной жижи, в которой любили валяться буйволы.

Надувной расхохотался и перебросил свои мешки на кучу пшеничного зерна.

Дата вскинул на весы последний свой мешок с пшеницей.

– Сколько?

– Семьдесят один.

– Не хватило мне мешков, ребята. Одолжите кто-нибудь – только довезти до дому.

– Погоди, свешаем свою, если останется свободный, одолжим.

– Зачем тебе еще мешок? – прищурил один глаз Лео.

– Не в кармане же унести тридцать пять кило!

– Какие тридцать пять? Тебе полагается еще три кило с половиной. Все в этом мешке поместится.

– Ты что, спятил? Давай сюда наряд, – схватил его за руку Дата. – Думаешь, я слепой? Прочти, что тут написано!

– Я раньше тебя все прочел.

– Так что же ты мудришь, Бочоночек? Решил вот так, среди бела дня меня обставить? Видите, ребята? Вместо тридцати пяти кило дает три с половиной! Может, тебе и впрямь захотелось в прохладный день искупаться?

– Убей его – я в ответе! – крикнул из-за кучи зерна Махаре.

Лео рассердился.

– Хочешь, подсыпь еще три с половиной кило, а нет, так забирай мешок как есть да проваливай. Тридцать одно кило с половиной за тобой уже числится.

– Этот человек с ума меня сведет. Почему числится? Покажи документ с моей распиской. Или хоть скажи, когда это, в какой день, я забрал зерно. Эй, Бочоночек, глазки у тебя разбегаются по сторонам, как игральные кости… А ну, рассмотри хорошенько бумаги! Кого обманываешь? «Числится»! Может, тебе вареный индюк мерещится, глаза тебе застит?

– Сам ты индюк! Удержу по тридцать одно кило с половиной и с тебя, и с Шота. Жалуйтесь на меня куда хотите.

– Что! И с меня? Да он пьян, ей-богу, пьян, собачий сын! Что ты с меня удержишь, дубина? – вскинулся Шота.

– Пшеницу. И с тебя, и с Дата.

– С какой стати?

– За вами, за обоими, числится.

– Что числится, почему числится? Когда мы брали?

– Летом. Забыли, как вы с Дата, когда возили пшеницу в «Заготзерно», стянули по пути целый мешок, шестьдесят три кило? Государство обкрадывать никому не позволено. Те шестьдесят три кило я послал с вашими сменщиками в следующий рейс. И не из своего кармана пшеницу доставал. Вот сейчас с вас и удерживаю. Колхоз тоже своим добром не поступится. Скажите лучше мне спасибо, что легко отделались.

Шота посмотрел на Дата, тот, в свою очередь, на Лексо и снова повернулся к заведующему складом:

– Не ври, Лео, ты тогда нас обсчитал, недодал одного мешка.

– Ничего не обсчитал. Разве мы не все мешки по счету погрузили, Шота?

– Как будто все. Правильно.

– Куда же девался один мешок? Кто его взял? Не потеряли же по дороге?..

– Ума не приложу.

– И я, признаться, не понимаю.

– Весовщик в «Заготзерне» вроде тоже принял без обмана.

– Не мое дело. Я записал шестьдесят три кило на вас обоих. Вышло тридцать одно кило с половиной на каждого. Ну, снимай мешок. Люди торопятся. И других надо вовремя отпустить.

– Тогда удержи и с меня. Ведь и я был с ними тогда. Втроем мы зерно возили, втроем и должны за него отвечать. – Лексо вышел вперед со своим мешком.

– С тебя никто не спрашивает. Не суйся вперед без спросу, как Цотне Дадиани. Шекспир сказал…

– Что сказал Шекспир, не знаю, а я говорю: раздели недостачу на троих. Раз с этих удерживаешь – удержи и с меня. И я там был.

– Пожалуйста. Мне не жалко. Не моя печаль… Глупая голова всегда в проигрыше. Ни государство, ни колхоз на свое добро позариться не позволят.

– А то ты свое отдашь и на чужое не позаришься!

– Эй ты, ублюдок, сиди лучше в уголке да помалкивай, как бы на тебя кто не наступил!

– Я тебе такой угол покажу…

– Ну, ну смотри у меня!

– Брось дурить!

Надувной, сидевший до сих пор в молчании на куче пшеницы, встал, схватился за свой полный и увязанный мешок и подтащил к весам.

– Лео прав, ребята. Нельзя ни по заготовкам зерно недодать, ни колхозное присвоить. Только Дата и Шота ни в чем не виноваты. Выдай обоим, сколько им полагается, пусть забирают. Ту пшеницу, Бочоночек, я взял. Вот мой мешок – отбери у меня шестьдесят три кило.