Текст книги "Кабахи"

Автор книги: Ладо (Владимир Леванович) Мрелашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 59 (всего у книги 62 страниц)

– Воля твоя. Я, со своей стороны, к твоим услугам: если что в моих силах, пожалуйста… Вот только… Может, я не должен об этом спрашивать, но как утерпеть? Где ты возьмешь деньги на строительство клуба и всего комплекса?

Шавлего улыбнулся, прищурился и налег грудью на стол.

– Есть идея! А кроме того, возлагаю большие надежды на урожай арбузов.

– Арбузы в этом году не подведут, на них можно надеяться… Но… на все нужды ведь не хватит.

– Изыщем средства, хватит на все. Никогда не надо бояться больших дел. Однажды Купрача сказал мне: если по-настоящему захочешь камень расколоть, он сам тебе покажет скрытую трещину, куда надо ударить. Умный человек Купрача… А теперь, раз уж вспомнили о Купраче, к тебе просьба. Как говорится, река плот унесла, а он туда-то и путь держал. Загляни в столовую и скажи Купраче, чтобы пришел сюда. И пусть сразу придет. Потом люди соберутся, а я хотел бы поговорить с ним с глазу на глаз.

– Ладно, позову. Мне все равно в ту сторону. Ну, так я пойду обходить ремесленников.

Уже светало, когда появился Купрача. Он вошел, не постучавшись.

– Привет председателю!

– Здравствуй, Симон. Снимай пальто.

– Я еще дверь за собой закрыть не успел – и уже грабишь?

– Мало ли ты сам пограбил – не хватит? Вора обокрасть – душу спасти.

Шавлего вышел из-за стола и с явным удовольствием пожал ручищу Купрачи.

– Ну, каков я? Разве не молодец?

– До сих пор я считал, что ты золото, ну а теперь, когда тебя в горн сунули, – чем ты оттуда выйдешь, аллах билир!

– Думаешь, не сумею быть председателем?

– Как тебе сказать… – Купрача пододвинул себе стул и сел перед председательским столом. – Соломону Премудрому задали вопрос: «Что, медведь – яйца кладет или живьем детенышей рожает?» Задумался Соломон Премудрый, поколебался малость и отвечает: «Это такой подлый зверь, от него всего можно ожидать».

Купрача подождал, пока Шавлего перестал хохотать.

– А от себя я вот что тебе скажу: сидя плясать еще никому не удавалось.

– Ох и бесцеремонный же ты человек, Симон!

– Иной плюнуть ближнему в лицо не постесняется, а я только правду в лицо говорю, большое ли дело?

– Ну вот, исполнил я твое желание – чего тебе еще?

– Какое желание?

– Уговаривал ты меня остаться в Чалиспири – вот я и остался, чтобы ты лопнул со злости.

– Пусть у того, кто тебе не рад, днем болят глаза, а ночью – зубы!

– Фу, какое страшное проклятье! Скажи мне, Симон, – как, по-твоему, можно назвать наши отношения? Кто мы с тобой – товарищи, приятели или друзья?

– Твой вопрос позатейливей моего проклятья. На мой взгляд, назвать это дружбой – много, товариществом – мало, о приятельстве же и речи не может быть.

– Ты честный человек, Симон. Хочешь знать, как я это понимаю?

– Твое мнение, разумеется, интересно, как всегда.

– Ох и дьявол! Нет, ты тремя днями раньше самого дьявола родился!

– Мне думается, что еще раньше. Когда бог человека из глины лепил, я ему эту самую глину замешивал.

– Черт бы тебя побрал, Симон, право! Ей-богу, я тебя люблю. Еще немного, и мы, кажется, подружимся. Только с одним условием: не терплю людей, которые не держат обещаний.

– Кто Купрачу знает, тому известно, хозяин он своему слову или нет.

– Не говори, не подумав, – смотри, поймаю на слове!

– Если бы даже мы прожили полторы тысячи лет, как Тбилиси, ты бы и тогда обо мне такого не услыхал.

– Я и сейчас могу на слове тебя поймать.

– Не поймаешь.

– А вот поймаю. Помнишь, когда мы ехали с тобой из Телави, я обещал тебе сбросить дядю Нико с его престола.

– Помню.

– Сдержал я свое обещание или нет?

– Сдержал – на все триста процентов!

– А как насчет твоего обещания?

– Какого?

– Забыл? А ну-ка напряги память.

– Никак не припомню – клянусь своей головой.

– А если заставлю вспомнить – что тогда?

– А ничего. Что обещано, то исполнено.

– Так вот что я тебе скажу. С завтрашнего дня я начинаю строительство нового большого клуба. Были тут у меня ребята, я обещал им и слово нарушать не намерен… Средств у меня нет… Не подумай только, что я прошу у тебя взаймы. Принесешь сто тысяч… – Шавлего как-то свирепо улыбнулся и вонзил взгляд в глаза собеседнику, – и сложишь вот сюда, – он хлопнул ладонью по столу справа от себя, не отрывая пронзительного взгляда от Купрачи, – вот сюда, на это самое место, пачку за пачкой.

Купрача долго сидел молча, с удивленным видом, как бы не веря своим ушам. Взгляд его был устремлен куда-то вдаль, в пространство, мимо собеседника. На мгновение у него задрожали веки, на мгновение морщинок около глаз как будто стало чуть больше. Потом, словно внезапно очнувшись, он посмотрел твердым взглядом на нового председателя и стукнул кулаком по столу.

– Думаешь, откажусь? Кто увильнет…

– Тот баба!

– Ладно! Давай руку!

– В этом договоре моя рука не почище ли твоей, Симон?

– Во-первых, это не договор, а благотворительность. А во-вторых, при каждой встрече с тобой моя душа и моя рука омываются в святой воде. Вот, держи ее – в дружбе она будет не менее чистой, чем твоя.

– Симон! Обрадовал ты меня, ей-ей! Но о дружбе говорить еще рановато. А теперь хочу воспользоваться минутой и, раз ты протягиваешь мне руку, попросить тебя еще об одной вещи.

– Ладно, накидывай петлю – вот моя шея.

– С моей стороны было бы большой глупостью предложить тебе бросить торговлю и вступить к нам в колхоз.

– Этого Шавлего не скажет, а коли скажет, так Купрача не поверит своим ушам.

– Знаю. Я не о том.

– Все, что скажешь, исполню.

– Не знаю, сколько времени будет продолжаться строительство клуба. Камень и песок возьмем на Берхеве. Известь и цемент купим. Также и лесоматериалы, и железа, сколько понадобится. Все согласуем с инженером. Кровельное железо непросто достать… Ты должен возглавить все дело и, главное, обеспечить снабжение.

Купрача поморщился и покачал головой:

– Не могу, Клянусь дружбой, за это я никак не могу взяться. Начинается самое горячее время – нельзя же упускать сезон!

– А если не упустишь?

– Прикажешь закрыть столовую?

– Столовую не закроешь, и прибыль от тебя не уйдет.

– Как так – не пойму.

– Твой сын заменит тебя в столовой.

– А винная точка?

– Винную точку я с сегодняшнего дня упраздняю. Колхоз не имеет вина для продажи, и, следовательно, торговая точка не нужна.

У Купрачи задрожали оба века.

– В самом деле решил упразднить?

– Клянусь дружбой – в самом деле.

– Box это меня уже огорчило.

– Ничего не поделаешь. Чтоб тебе никогда не иметь больших огорчений.

Шавлего не сводил глаз с лица Купрачи. Купрача стоял некоторое время, насупив брови, чуть заметно покачивая головой и слегка постукивая каблуком.

– Хорошо. Согласен. Когда начинаем?.

– Завтра. Только знай: пока не кончится строительство, ты это дело не сможешь бросить.

– Знаю.

– Чем скорее клуб будет построен, тем скорее ты освободишься.

– Знаю.

– Материалы и вообще все необходимое будешь доставать хоть из-под земли.

– Это уж и ты должен знать.

– Знаю.

– Так я пойду.

– Ступай. А деньги принесешь сегодня же и положишь вот сюда, на это место.

– Раз все снабжение будет поручено мне, зачем деньги сюда, приносить?

– Нет, деньги ты принесешь и положишь сюда. Видишь этот несгораемый шкаф? В нем нет ничего, кроме одной шнуровой книги. Я сам буду выдавать, когда и сколько понадобится. И отчетность мы с тобой будем вести вместе.

– А если я перепишу номера ассигнаций и донесу на тебя? Будто ты взятку с меня потребовал?

Тонкие губы Шавлего приоткрылись в давешней улыбке, показались белые, острые звериные зубы.

Купрача не стал больше шутить и вышел, но, не успев затворить за собой дверь, вновь показался на пороге:

– Только не думай, что нашел дарового работника! Запомни: я в проигрыше не останусь.

Шавлего подложил полено в печку и подошел к окну, выходившему на окраину деревни.

Он открыл форточку и стал смотреть на горы, затянутые прозрачной утренней мглой. На чуть сиреневой белизне снежных вершин играли оранжевые отблески первых солнечных лучей. Ниже, до самой Пиримзисы, господствовал густо-лиловый оттенок; он сменялся светло-бурым, а еще ниже яркая зелень пологих склонов сбегала до самой деревни.

Горная прохлада струилась в окно. Шавлего жадно вдыхал свежий, чистый воздух. Торжественное величие вздымающихся вдали гор вливалось в его душу. И ему казалось, что это утро чем-то отличается от всех прежних. Все вокруг было сегодня как бы напоено суровой гордостью и могуществом.

– Можно вас побеспокоить, товарищ председатель?

Шавлего повернулся к двери, и лицо его просветлело.

– Теймураз! Какие черти принесли тебя сюда спозаранок?

Теймураз вошел в кабинет и склонился перед ним, держа руку к сердцу на турецкий манер.

– Дозволь мне, о солнце Чалиспири, повелитель и владыка дальних и ближних земель Енукаант-убани, Мгвдлиант-убани, Шамрелаант-убани и многих других, а также прилежащих пахотных, и луговых, и пастбищных, и охотничьих, И садовых угодий, и бурливых вод Берхевы, и камней, и валунов ее ложа, и колючих зарослей, и…

– Стоило бы назло тебе молчать, пока весь твой запас не истощится! Как потом – начинай сначала?

– Не изволь гневаться, потомок солнца и луны, порождение Гераклово и ветвь древа эдемского, повелитель морей и суши, твоему ли сердцу львиному…

– Иди сюда, садись, чудак, ей-богу, я по тебе соскучился! Где вчера вечером был, куда тебя занесло?

Теймураз подошел, улыбаясь во все зубы.

– Запрягли бугая в ярмо?

– Понадеявшись на тебя, и худшего можно дождаться! Где ты был вчера вечером?

– Обычная уловка. Начальство заслало меня в Белые Ключи. Выбирали председателя, как и у вас. А ты что… Как все это прикажешь понимать?

– Хочу попробовать, что такое власть.

– Серьезно?

– Серьезно. Орел, видишь ли, любит высоко летать. Я собираюсь показать пример, как надо править и дело делать.

– Раз у тебя прорезалось стремление к власти, явился бы, чудак, к нам в Телави и заявил бы об этом. Я нашел бы для тебя место поинтересней. Вольно тебе закапываться в Чалиспири!

– Спасибо, но я в ваши триумвираты вступать не собираюсь. Так же, как Цезарь, считаю, что лучше быть первым в Галлии, нежели вторым в Риме. Правда, между мною и тобой не будет Рубикона.

– Рубикон? Между мной и тобой? Не пойму.

– Хочешь, попророчествую? Предсказываю, что ты будешь скоро в Телави Теймуразом Третьим. Только надо тебе научиться писать стихи по примеру Первого и Второго. Ты будешь лучшим правителем, но, как известно, для этого недостаточно одного лишь желания.

– Если ты воображаешь, что я мечтаю взлететь на более высокий насест, как тщеславный петушок, то ошибаешься. Мой голос хорошо слышен и с того места, где я сижу.

– Теймураз! Не хочу о тебе плохо думать! Неужели ты побоишься взвалить на себя ношу побольше и потяжелей нынешней? Разве человек, которого я видел вчера на собрании, может быть нашим руководителем?

– Ого, ты, братец, тороплив! Едва успел принять дела – и уже критиканствуешь? А как, собственно, с твоей диссертацией?

– Какой диссертацией?

– О происхождении картвельских племен, о первоначальной территории их расселения.

– Не верю я, Теймураз, ни в какие диссертации, если цель их – лишь благополучие автора. Лучше быть хорошим колхозником, нежели плохеньким интеллигентом. Среднего для меня не существует.

– Если это высокопарное заявление – не пустые слова, поделился бы с нами, раз у тебя назревали подобные намерения, сказал бы хоть слово – мы поддержали бы тебя из района.

– Не нужна мне была никакая поддержка. Я хотел быть избранником народа, а не марионеткой, посаженной в председательское кресло чьей-то рукой.

И Теймураз уже не знал, что в словах Шавлего считать за шутку, что принять всерьез.

– Ей-богу, Шавлего, ты сведешь меня с ума!

– Погоди немного, увидишь, что дальше будет! Голова у меня битком набита всевозможными планами и проектами. Я покажу вам всем, каким должен быть колхоз и его председатель.

– Ну а если не вытянешь?

– Думаю, что не чрезмерно оцениваю свои силы. Но в одном деле мне нужна будет твоя помощь.

– При таком твоем энтузиазме как тебе не помочь! В чем дело?

– Ты должен устроить мне через министерство водокачку.

– Только-то? На что нам министерство – пожалуйста, хоть на этой же неделе получишь.

– Ну, Теймураз, ты просто тигр, барс!

– Тише ты, не сломай мне лопатку! Колотишь сплеча! А деньги откуда возьмешь?

– Есть у меня специальные дойные пиявки. Одна скоро появится. Будешь присутствовать при операции. Только с условием: что бы ты ни увидел, что бы ни услышал – никакой реакции! Твоя задача – сидеть спокойно, равнодушно, как если бы все это тебя вовсе не касалось.

– Что ж, как говорится, дай бог тебе удачи! Что ты там говорил сейчас о каких-то планах и проектах? О том, каким надо быть колхозу? И вчера что-то там плел криво-косо. О вере распространялся…

– О, вера! Вера превыше всего, Теймураз, мне ли тебя учить! Если колхозник не верит, что труд его принесет плоды, он ни за что не будет работать с душой и усердием. Если он не верит, что о нем заботятся, – он отплатит равнодушием за равнодушие. Почему крестьянин выращивает на своем приусадебном участке больше, чем на равноценной колхозной площади? Только потому, что его заинтересованность в первом случае выше. Если общественные интересы плохо согласуются с личными, продуктивность труда оказывается невысокой. Крестьянин должен верить, что чем больше он произведет, тем больше получит. Где нет личной заинтересованности, там инициатива мертва. А где мертва инициатива, там низка производительность труда.

– Что ты под всем этим разумеешь?

– Трудно ли догадаться? Слушай меня! Если инициатива со стороны крестьянина отсутствует, это значит, что колхозник полностью зависит от бригадира. Иными словами, он не знает, какую работу будет выполнять завтра. За него решает другой. А сам он не заботится, не думает о своей работе и только ждет, что ему велит делать завтра бригадир – даст ему в руки мотыгу, лопату, серп, косу, заступ или топор. Вот тут-то и пропадают всякая личная заинтересованность и инициатива. Вознаграждение производится механически: скажем, промотыжил колхозник десять соток – ему начисляется трудодень; обработал двадцать соток – два трудодня, за тридцать соток – три трудодня, и так далее. Как поступает крестьянин? Он знает, что вознаграждение исчисляется только по количеству, а не по качеству работы, не по ее продуктивности. Он знает, что на трудодень получит столько-то килограммов зерна, и старается выработать как можно больше трудодней, не заботясь о качестве, о продуктивности своего труда. И тут возникает различие, более того – противоположность между колхозником и его руководителями. Бригадиру и председателю положено в месяц определенное количество трудодней, они свое получат во всех случаях. А колхозник должен вырабатывать ежедневно если не двойную или тройную, то хоть простую норму. И крестьянин оказывается в положении как бы наемного работника, которого не так уж заботит результат его труда.

– Интересно, интересно. Что же ты предлагаешь взамен?

– Непременно прикреплять каждый участок к определенному колхознику. Вот тогда сохраняется инициатива работающего. Колхозник знает, что он должен делать завтра. Может рассчитать свой годовой доход и планировать бюджет своей семьи. Он знает, что получит тем больше, чем больше даст продукта, и старается поднять производительность своего труда. Система вознаграждения, которую я имею в виду, на практике уже имеется. Вы называете это премиями и надбавками. Скажем, на виноградном кусте десять кистей. Если виноградарю известно, что, сохранив все десять, он получит две для себя, он приложит все усилия, чтобы этого добиться. Он должен твердо знать, что, скажем, из каждых собранных пяти кистей одна принадлежит лично ему. Тогда он будет одинаково тщательно оберегать каждую, и не нужны будут ни окрики, ни понукания бригадира. Он сам будет стараться провести все многочисленные работы на винограднике точно в нужные сроки. Ты же знаешь, какая трудная культура – лоза! Иногда дело решают даже не дни, а часы. Опоздаешь на один день с тем же опрыскиванием, задержишь на два дня зеленые операции – и можешь распрощаться со всем урожаем. Труд целого года пойдет прахом…

– Смотри-ка! Да ты и в самом деле, кажется, стал настоящим сельским хозяином! Интересно, интересно. Обо всем этом стоит подумать. Но ты что-то начал насчет веры…

– Вера – величайшая вещь! Однажды в Хевсурети пошел я взглянуть на Бучукурскую часовню. Некогда эта часовня была святыней моих предков. На окрестных склонах – ни единого деревца. Голые горы высятся. А вокруг этой маленькой полуразваленной часовни густой, дремучий лес уперся верхушками в самое небо. Спустился я по склону холма и вижу – кто-то вошел в эту рощу, поднявшись с берега Арагви. Видно, по нужде. Но не успел он присесть, как грянул выстрел и пуля оцарапала землю у самых его ног. Вскочил бедняга, с перепугу забыл даже штаны застегнуть, и помчался вниз, к Арагви – едва ли не кувырком. Смотрю – стоит на опушке старый хевсур и заряжает кремневое ружье… Потом мне сказали, что из Тбилиси приехала киносъемочная группа и этот, с незастегнутыми штанами, был из их числа…

Теймураз раскачивался на стуле, громко хохоча.

– Все выдумал, бесов сын!

– Ей-богу, своими глазами видел… Вот что значит – вера. Всюду вокруг безжалостно истребляются леса, но попробуй-ка вынести из священной рощи хоть сухую веточку или осквернить это место! Кстати, раз уж речь зашла о лесах… Берегите алазанские рощи! Берегите все речные заросли! Леса мы уже свели. А теперь принялись и за приречные рощи. Строжайшим образом проинструктируйте ваших лесозаготовщиков! Вспоминается мне персидский поэт: «О аллах, ты источник коварства и несправедливости. Даешь знак джейрану, чтобы он спасался бегством, и пускаешь за ним в погоню борзых!»

– О чем притча?

– Хотите разводить фазанов на Алазани – и истребляете те самые рощи, в которых фазан любит гнездиться! Нельзя же заботиться только о материальных интересах – нужна и красота! В конце концов, мы ведь всё делаем во имя человека, для человека! Для его блага создается все на земле, на небе и даже под землей! И разве можно выигрыш в одном направлении оплачивать проигрышем в другом? И вообще, почему мы порой закрываем глаза на нашу собственную бездеятельность? Как отвратительны мне инертность, самодовольство, почивание на воображаемых лаврах!

– Ты что-то забрался в дебри…

– Слушай, Теймураз! Заряженного ружья боится только тот, на кого оно направлено, а пустого – и тот, кто из него целится.

– Но ведь мы все по мере возможности боремся за лучшие жизненные условия!

– Кто тебе сказал? Я никогда за житейское благополучие, за лучшее житье не боролся.

– Что-то мне не совсем ясна сегодня твоя философия.

– Слушай! Я разделяю людей на три категории: первая – те, которые существуют; вторая – те, которые живут, живут полной жизнью; и третья – те, которые пользуются жизнью, ищут легкого житья. Первые вызывают во мне лишь чувство жалости. Перед вторыми я почтительно склоняюсь. А третьих… попросту ненавижу. Лишь полнота жизни рождает сильные страсти. А страсть – это творческое начало в человеке.

– Но разве полнота жизни исключает благополучие?

– Она исключает избыток и пресыщение. Пресыщенным уже не до жизни. Смысл человеческой жизни ведь заключается в стремлении, в достижений целей. А тот, кто уже достиг цели, – все равно что бык на зеленом лугу: сытый, ожиревший, разлегся в траве и лениво жует ненужную жвачку, едва поглядывая вокруг бессмысленными глазами.

Со двора донеслись ворчание мотора и шорох шин подъезжающей машины. Мотор взревел напоследок и умолк.

– Кажется, приехали… Продолжим наш разговор потом. А сейчас напоминаю свою просьбу: ни одного слова, ни единого жеста.

На лестнице, а потом на балконе послышались шаги. Они оборвались у дверей.

– Пожалуйте, пожалуйте. Прошу.

Дверь открылась, появился Вахтанг и остановился, опешив, на пороге – словно наткнулся на стену. Охваченный изумлением, он часто заморгал, в растерянности повернул было назад, показав жирный затылок, но одумался, еще раз обернулся в дверях и, как бы не веря своим глазам, уставился на этот раз на Теймураза.

Теймураз не проронил ни слова. Он сидел, заложив ногу за ногу, и внимательнейшим образом рассматривал снятый им с несгораемого шкафа металлический кубок затейливой формы – переходящий приз районного первенства по грузинской борьбе.

– Проходите сюда, садитесь. – Шавлего показал вошедшему на стул.

Ошеломленный Вахтанг все стоял в дверях и моргал, нахмурив лоб; чуть приоткрытые толстые губы его дрожали.

– Входите же. Ваше удивление мне понятно. По-видимому, мой посланец не успел сообщить вам по пути о происшедших здесь вчера переменах.

Вахтанг, словно придя наконец в себя, шагнул в комнату, медленно прошел к столу и грузно опустился на стул.

Вслед за ним протиснулся в дверь Шакрия. Он с трудом сдерживал смех. При виде Теймураза Надувной кивнул ему и сел в сторонке, у окна.

– Со вчерашнего вечера я являюсь председателем чалиспирского колхоза. Вот доказательство, – Шавлего достал из ящика круглую печать колхоза и вместе с ключами от несгораемого шкафа положил, звякнув ими, на стол. – Впрочем, вот товарищ Теймураз, секретарь нашего райкома, может подтвердить мои слова. Думаю, ваш спутник тоже не будет их отрицать.

Теймураз молча посмотрел на прибывших и вновь занялся изучением кубка.

– Мы с вами немного уже знакомы. Если не ошибаюсь, вы – заведующий виноторговой точкой нашего колхоза в Телави, Вахтанг Шакроевич Чархалашвили. Правильно?

Вахтанг провел языком по пересохшим губам, снял кепку, положил ее на стол, поднес ко рту кулак и прокашлялся. Прочистив с трудом горло, он наконец прохрипел:

– Да, я заведующий.

– Проживаете в Телави, в Зеленом переулке, дом номер одиннадцать.

– Так точно. – Вахтанг снова кашлянул в кулак.

– Владеете двухэтажным домом, в котором пять комнат, подвал и большой марани.

– Так точно, – все более изумлялся – Чархалашвили.

– Сверх того: во дворе – службы, перед домом виноградные кусты на высоких шпалерах в виде аллеи и сад – тридцать два разных фруктовых дерева. Двор – сто пятьдесят пять квадратных метров. Правильно?

На лбу у заведующего винной точкой выступили капельки пота. Он бросил украдкой испуганный взгляд в сторону Теймураза и подтвердил упавшим голосом то, о чем его спрашивали.

– Ранней осенью прошлого года вы купили у жителя селения Вардисубани Андрея Ноевича Чачикашвили три больших квеври, емкостью один – в сто двадцать, другой – в сто сорок пять и третий – в двести семь декалитров. Так как эти большие сосуды не пролезали в дверь марани, вы сняли дверную раму, разобрали стены с обеих сторон и так внесли кувшины в марани, где и зарыли их в землю. Верно?

Вахтанг не выдержал устремленного на него пронзительного взгляда, отвел глаза и прохрипел:

– Да вы все лучше меня знаете.

– Вы приобретали от Напареульского и Кистаурского винзаводов виноградные выжимки…

– Неправда! – Вахтанг схватился за кепку, смял ее и вскочил.

– Доставали сахар…

– Клянусь единственным своим ребенком, неправда! – хрипел Вахтанг; он расстегнул дрожащими пальцами воротничок и схватился за горло.

– Садитесь, отчего вы так взволновались? Здесь не прокуратура и не суд. Просто я как председатель колхоза, которому принадлежит вверенная вам торговая точка и членом которого являетесь вы сами, хочу быть в курсе… Вы доставали танин…

– Неправда! Неправда! Теймураз Лухумич!..

– Я, уважаемый, нахожусь здесь совершенно случайно и, как лицо постороннее, ни во что не вмешиваюсь…

– Следовательно… Садитесь, почему вы стоите? Следовательно, вы хотите, чтобы мы не углублялись в эту историю? Что ж, пожалуй. В конце концов, это касается прокуратуры. Я в ее дела вмешиваться не стану. Но вы, кроме того, в бытность вашу здесь, в Чалиспири, заведующим зерносушилкой, приобрели на присвоенные вами колхозные средства двухэтажный дом в восемь комнат, не считая служб, в нашем селе. Во дворе молодой виноградник в тысячу пятьсот кустов и двадцать семь плодовых деревьев…

Вахтанг опустился на стул и отер со лба смятой кепкой крупные капли пота.

– Кто говорит… Я своим трудом, собственными руками…

– Не стоит… В течение этого полугода вы ничего в чалиспирском колхозе не производили, никаких трудов за вами не числится. Слушайте! Слушайте – все равно я заставлю вас все выслушать. Мы с вами познакомились довольно давно, и не хочется напоминать вам, в каких условиях состоялось наше знакомство. Это еще более отяготит вашу вину. Так что лучше сидите смирно и слушайте. – Шавлего выдвинул ящик стола и, достав оттуда несколько чистых листов бумаги, положил их перед посетителем. – Вы напишете сейчас два заявления. Одно – о вашем выходе из колхоза. Другое… В другом будет сказано, что вы передаете построенный вами на трудовые сбережения принадлежащий вам дом с двором и усадьбой и со всем движимым и недвижимым имуществом в дар чалиспирскому колхозу «Красная звезда» для устройства в нем детского сада. – Шавлего пододвинул гостю чернильницу и перо. – Все это, разумеется, должно быть надлежащим образом оформлено, и соответствующие документы вы вручите мне… Сегодня же! И еще одно – последнее. Действуя от имени чалиспирского колхоза, вы нажили немалые суммы. Из них, по неписаному закону рвачей и хапуг, колхозу причитаются проценты – за пользование его именем. Соответствующую сумму, по самому минимальному расчету десять тысяч рублей, вы передадите чалиспирскому колхозу на приобретение водокачки.

Теймураз от изумления поставил кубок вместо несгораемого шкафа на раскаленную печку.

– Деньги вместе с документами, о которых уже говорилось, принесете сегодня же и положите их вот сюда. Нет, не сюда – это место уже занято, – а вот сюда! – И Шавлего ударил ладонью левой руки по столу с такой силой, что перо, лежавшее там, трижды подскочило и упало на пол…

– Ты что – вводишь новые порядки в колхозе? Открываешь новую эру в законодательстве? – спросил Теймураз новоявленного председателя, когда они остались одни.

– Ничего нового в этом нет. Напротив, еще Ева не была сотворена из ребра Адама, когда этот закон уже действовал. Раньше появления законодательства уже существовал этот закон.

– Почему ты забегаешь вперед? Обо всем этом будет сегодня же доложено куда следует. Дом и вся недвижимость будут конфискованы и от тебя не уйдут. Для чего опережать события?

– Лучше я опережу время, но не дам ему опередить себя. Дожидаться конфискации? Дом мне нужен сейчас. Для детского сада.

– Так-то ты начинаешь свою деятельность на посту председателя?

– У каждого свои методы в работе.

– Но ты понимаешь или нет, что твои методы неправильны? Разве партизанскими налетами можно сделать что-нибудь?

– Вот что я тебе скажу, Теймураз. Всякий, кто когда-нибудь принимался за дело, начинал по-партизански. Я, может быть, начинаю плохо, но думаю, что все у меня пойдет хорошо. Курица гребет к хвосту, а дело свое продвигает вперед.