Текст книги "Кабахи"

Автор книги: Ладо (Владимир Леванович) Мрелашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 62 страниц)

– Стадион? – Секретарь райкома обернулся. – Какой там стадион? То ли они и вправду сошли с ума, то ли ты меня дурачишь, то ли сам в уме повредился.

– Они, видите ли, считают это болото единственным местом в Чалиспири, из-за которого я не стану с ними тягаться.

Когда секретарь райкома и Нико снова подошли ко рву, Теймураз стоял под осокорем и вытирал плечи, грудь и спину полотенцем. Он весь раскраснелся, от него шел пар.

– Скорей одевайся, как бы в самом деле не простудиться!

– Ух, дядя Нико, не будь у меня дела в Артане, с каким бы я наслаждением тут поковырялся! Давно уже не приходилось размяться, вот поработал бы всласть!

– Вы же, тушины, овчары, – твое ли дело заступ да лопата? Тебе бы в руки палку-герлыгу, и покрикивай на овец: «Гей-гей!»

– Верно, дядя Нико! Но неохота мне действовать палкой… Впрочем, как я примечаю, иной раз нужны и палка и понукание. – Теймураз оделся, взял председателя за локоть и притянул его поближе. – Вот, говорю при секретаре райкома: завтра утром отправишь человека в Телави и заберешь там пар пятнадцать резиновых сапог. Только чтобы о расходе, о деньгах, я ничего не слышал! Теперь канал пойдет по заболоченной луговине и разделится на рукава – жалко ребят. Если на базе откажут, приходите в райком, мы им дадим распоряжение. Как вы думаете, товарищ Луарсаб, хватит им пятнадцати пар?

Секретарь райкома даже не посмотрел на Теймураза. Он скользнул взглядом вдоль всего канала от Алазани до болота и процедил сквозь зубы:

– Думаю, хватит.

7

Угрюмо выглядела местность вокруг старой крепости. Нигде не было видно и следа какой-либо зелени. Лишь местами торчали пучки пересохшего осенчука, и задержанная ими песчаная почва уступами располагалась по склонам.

Скотина, пасшаяся в окрестности, ходила вдоль этих уступов. Протоптанные копытами узкие тропки тянулись поперечными полосами по всему южному склону горы до верхнего конца деревни.

Единственное дерево выросло на самых развалинах крепости. Внутри ее пышно разрослась осока вперемешку с кустами терна и ежевики. Обвалившаяся северная стена, распластанная на земле подобно распавшемуся остову какого-то древнего чудища, тонула в зарослях бузины. Черные отверстия бойниц, прорезавшие стены наискось, густо заросли мхом. Зубцы крепостных стен частью обрушились, уничтожились под действием ветров и дождей, но иные еще сохранились и торчали над венцами полуразвалившихся башен, как зубы, случайно уцелевшие в челюсти дряхлого старца.

Некогда эта крепость преграждала ворота, ведущие через горы в Дидоэти – Дагестан. Налетавшие оттуда отряды, миновав теснины Бугортского перевала, перебирались через гору Цодвиани и по долине Берхевы спускались в Кахети. Перед селением Чалиспири, за верхней его окраиной, их встречала крепость. Ее задачей было задержать голодную пеструю орду до тех пор, пока подоспеют из Телави или из Греми отряженные на помощь войска.

Гора, носившая исстари название Верховье, была игрой природы. Неприступная со стороны Берхевы, она полого спускалась к долине – склоны ее сбегали до самого села, постепенно переходя в поле Подлески.

Против крепости, на другой стороне Берхевы, виднелась маленькая церковь Ильи-пророка, окруженная зеленовато-серыми плитами старого кладбища. За нею, вдали, – долина Стори и холм Тахтигора. А за холмом, протянувшись до самого горизонта, тонула в золотистой мгле Алванская равнина.

Русудан сидела на приступке, держа на коленях голову растянувшегося у ее ног Шавлего; она ласково поглаживала пальцами синевато-багровый шрам на его лбу. Рубец, тянувшийся наискось, пересекал посередине почти сросшиеся брови и обрывался у самой переносицы. Узкие, коротко подстриженные усики под крупным носом оттеняли сверху тонкие губы, несколько смягчая их суровый, строгий рисунок. Тяжелый, раздвоенный подбородок подчеркивал играющие под кожей мощные мышцы нижней челюсти… И только глаза, полные покоряющей силы, завораживающие, сообщали необычайно мягкую привлекательность мужественному лицу.

Прижав к губам прядь волос Русудан, Шавлего лежал притихший, полный радости, и с наслаждением прислушивался к любовно-заботливому голосу, что нашептывал ему ласковые слова. Потом копна волос рассыпалась по его лицу, и он жадно вдыхал опьяняющий их аромат – запахи Алазанской долины…

– Мы разнежились под солнцем, как ящерицы. Тебе не жарко?

Шавлего отрицательно мотнул головой.

Через частую сеть девичьих волос он наблюдал за веселой игрой солнечных отблесков на красных черепичных крышах. Сверкал в ярких лучах пересекавший деревню ручей, а вдали, в нижнем его конце, среди зарослей лениво дремала река.

«Удивительно! – думал юноша. – Словно только ростом выше стала, повзрослела физически. Как ей удалось сохранить это детское простодушие, эту душевную свежесть и чистоту?»

– Русудан!

– Что, Шавлего?

– А ведь мы собирались подняться в Акудебули и в Чилобани, по следам наших детских воспоминаний.

– Ты же знаешь, как я хочу, но все занята, времени нет.

– Ты всегда будешь занята, так и не найдешь времени. А я многое уже узнал.

– Что ты узнал, Шавлего?

– Те наши памятные места передали тетрцкальцам, и сейчас в Акудебули хевсуры сажают картофель.

– И луга запахали?

– Запахали.

– Значит, там больше нет ни ежевики, ни той хижины…

– Скорей всего – нет.

– А чилобанские пастбища?

– Они, по-моему, отданы икалтойцам. После смерти моего дяди я туда ни разу не наведывался.

– У дедушки Годердзи, как я знаю, был только один сын – твой отец.

– А это был дядя со стороны матери. Он вошел затем в семью жены. И умер бездетным, бедняга.

– Но хижина, где ночевали пастухи, наверно, еще стоит.

– Хижина, кажется, сохранилась.

– А пещера?

– Ее-то уж ничто не могло разрушить.

– Отчего же? Вода или оползень.

– Оползней в той стороне не бывает, а вода не могла до нее добраться. Помнишь – моя пуля и кусочек от скалы не смогла отбить.

– Как я тогда перепугалась! Почему же все-таки твой пистолет выстрелил? Он у тебя был заткнут за пояс?

– Я же совсем недавно тебе рассказывал.

– А я хочу еще. Расскажи с самого начала.

– В который раз?

– В сотый, в тысячный. Хочу слушать без конца. Рассказывай, как было дело.

– Ты положила голову мне на колени – вот как сейчас я на твои – и сладко заснула, подложив под щеку обе руки. На лице у тебя играли отсветы пламени костра. Время от времени ты шевелила во сне губами, что-то шептала, и снова слышалось твое спокойное дыхание. Я смотрел, не мог глаз отвести… И даже не осмелился тебя, спящую, поцеловать.

Русудан тихо, радостно засмеялась.

– Ты не смейся. Было бы у меня столько ума в голове, сколько сейчас…

– Тогда и у меня было бы его не меньше.

– Ни о чем другом я бы и не мечтал.

– А все же заставила я тебя всю ночь не спать.

– Ничего подобного. Под утро я не удержался, заснул.

– А что было, пока ты не заснул?

– Ох, Русудан, вечно ты заставляешь меня болтать!

– Расскажи, что случилось, пока ты не спал.

– А то, что я сам принял выдуманную и рассказанную мной сказку за действительность. Только, умоляю, хоть сказку не проси пересказывать.

– Нет, не бойся, не попрошу, сказку я знаю наизусть.

– Как будто не знаешь и того, что я сейчас расскажу!

– Нет, это ты должен рассказать. Это место я всякий раз забываю.

– Ну, так я вытащил из-за пояса пистолет, как подобает настоящему удальцу, и решил до утра не смыкать глаз, сторожить приобретенное мной сокровище.

– Ты забыл про кинжал.

– Ах да, в левой руке я держал обнаженный кинжал.

– Ну, и что дальше?

– А дальше – на рассвете я все-таки заснул.

– Нет, нет, до того как ты заснул.

– До того, как заснуть, я сидел над тобой вот так – как сова – и не сводил с тебя глаз.

Русудан тихо смеялась.

– А потом?

– Потом я, как видно, задремал и выронил пистолет. Он упал около огня, пистон раскалился, и грохнул выстрел.

– Как я перепугалась! А твоего теленка в ту ночь съели волки.

– Таков закон природы: та ночь не могла обойтись без жертвы. Либо ты, либо теленок – такой был выбор.

Русудан вздрогнула.

– Иными словами, я тебе обязана жизнью?

– Не мне, а пропавшему телёнку.

– Но я не осталась в долгу: спасла тебя от трепки, когда мы вернулись в хижину.

– Да нет, на меня не решились бы руку поднять.

– Не приди я вместе с тобой, тебя бы непременно отколотили.

– Это наша встреча так меня подкосила, а то я и тогда вовсе не был ангелом.

– Знаешь, Шавлего, как я плакала, когда отец увозил меня?

– Знаю. Но того не знал, что именно я был причиной.

– Я плакала всю дорогу, до самого дома. И потом, как, бывало, вспомню ту ночь, так и расплачусь.

– А потом забыла меня.

– Нет, не забыла! Я ведь уже не раз говорила тебе, что не забыла. Почему ты раньше времени снял повязку? Вот, швы еще видны на лбу.

– Ну и что тут такого? Я только сегодня размотал бинт.

– Ребята твои говорили, что ты снимал повязку во время работы.

– Врут они.

– Надо мне прийти и самой посмотреть.

– Ты уж давно грозишься, да никак не доберешься до нас.

– Мне это болото, Шавлего, пока представляется твоим личным владением: кажется, что, если туда ступит чужая нога, это будет нарушением какого-то табу.

– Я и сам не советую. Еще в трясину затянет. Вот когда мелкие разветвления каналов прорежут всю луговину и вода уйдет – тогда и приходи.

– Долго еще этого ждать?

– Зависит от нашего усердия. Ребята устали, и, кажется, им немного наскучило.

– Но из уважения к тебе не бросают дела, да?

– Похоже на это. Они теперь уже знают, что мы там не стадион устраиваем.

– А по-моему, они и раньше это знали.

– Да, знали. Но совместная работа и желание сделать что-то очень трудное, почти невозможное были для них стимулом. И еще то, что дядя Нико оказался умнее, чем я думал, – сразу же согласился, когда я предложил ему выписывать моим работягам трудодни по удвоенной норме.

– Ребята знают об этом?

– Конечно. Нам даже привезли резиновые сапоги.

– Неужели дядя Нико настолько расщедрился?

– Нет, это, пожалуй, не он придумал, ни за что не поверю… Кажется, я знаю, кому этим обязан, – недаром приезжал к нам Теймураз. Если и дальше будет такая погода, до середины ноября управимся.

– А если погода испортится?

– Все равно до зимы кончим. Я обещал ребятам, что мы там же, на месте, отметим окончание работ, даже если земля заледенеет.

– Бедняги, как они, наверно, ждут этого дня!

– Как поп Ванка еще одного алавердского праздника!

– Об алавердском празднике не поминай больше при мне, очень прошу! А вспахать в этом году не успеем?

– Отчего же – если почва просохнет.

– Если установятся вот такие погожие дни, успеет просохнуть.

– Да услышит тебя господь!

– Флора все пристает – поедем, посмотрим, как он там работает.

– А ты бы привезла ее.

– Непременно привезу. И сама тогда посмотрю.

– Небось она до сих пор в деревне и не бывала?

– На что ей деревня? А вот курорты объездила все до единого.

– Что-то сегодня ее не видно.

– Уехала в Телави. А то бы не упустила случая побыть с нами.

– В Телави – без тебя?

– Что тут особенного? Позвонит отцу в Тбилиси.

– Телефон есть и у нас, в Чалиспири.

– Попробуй положись на наш телефон! Из Телави и то не просто дозвониться.

– Поначалу ей как будто не нравилось здесь?

– Это ты вскружил голову бедной девочке. Ты прежде знал ее?

– Откуда бы я мог ее знать?

– По ее словам, у нее такое чувство, будто она целый век тебя знает.

– Ты же говорила, что сама не раз писала ей в письмах обо мне.

– Сперва торопилась уехать в Тбилиси. А теперь и слышать об этом не хочет.

– Чего же лучше? Ты все жаловалась на одиночество – вот теперь будешь иметь рядом подругу.

– Шавлего!

– Что еще, Русудан?

– Ты в самом деле послал ей письмо по почте или занес сам?

– Какое письмо?

– То, что я поручила передать ей.

– Я же сказал, что не видел ее.

– Но ты еще говорил о каком-то секрете.

– Я просто шутил. Какие у меня от тебя секреты?

– Кто тебе сказал, что она была замужем?

– Никто. Сам не знаю, как это сорвалось у меня с языка. По ее виду этого никак не скажешь.

– Да, не скажешь. После замужества она только посвежела.

– А иные девушки, напротив, дурнеют после замужества.

– Иные дурнеют, а Флора похорошела. А ты в самом деле смыслишь в хиромантии?

– Какая там хиромантия, я все это придумал, чтобы скоротать время до твоего прихода.

– Шляпу она у меня отобрала, не расстается с ней.

– Как же это – ведь шляпа-то вот она, на тебе.

– Я не позволила Флоре поехать в ней в Телави. Не люблю, когда носят мои вещи. А эту шляпу – в особенности.

– Почему она развелась с мужем?

– По тысяче причин, если спросить ее. Жаль мне его, беднягу.

– Не думаю, чтобы он заслуживал жалости.

– Почему?

– Видно, чем-то был плох, раз жена его бросила.

– Не всем же быть такими, как ты. Скажи, забияка, а когда ты узнал, что я та самая девочка?

– В который раз ты спрашиваешь!

– В сто первый. Скажи, скоро ли после встречи на болоте ты догадался, кто я?

– Я же говорил – почти сразу, как только увидел тебя у дяди Нико.

– Неправда! В тот день ты меня не узнал.

– Ей-богу, правда! Стоило дяде Нико назвать тебя по имени – как у меня екнуло сердце, словно что-то толкнуло в грудь.

– Почему же ты сразу ушел?

– Не знаю. Инстинкт подсказал мне, что надо сейчас уйти.

– А потом почему ты избегал меня?

– Очень уж враждебно ты меня встретила. И притом я не был уверен, что ты не полюбила кого-нибудь другого.

– Я любила одного тебя. Всегда любила. Все время, начиная с той самой ночи, – и в школе, и в институте, и после, здесь. Всегда и всюду. Нино рассказывала о своем девере, даже как-то странно пошучивала, что, мол, вот если бы… Я знала, что деверь ее в аспирантуре, но не подозревала, что это – ты. Пастухи тогда, в детстве, называли тебя другим именем.

– Это было прозвище. Я тебе уже говорил.

– Я и сама помнила… Всегда помнила. А потом я тебя нигде уже не встречала.

– Бог, видимо, судил нам встретиться на том самом болоте. А я, кстати сказать, несколько раз приезжал в Чалиспири за эти три года.

– Да, но я узнавала об этом от Нино только после твоего отъезда.

– Почему нынешним летом ты ни разу не приходила к нам?

– Боялась, вдруг ты из похвальбы проговорился о том, что было на болоте. И вдобавок, не скрою, долго не могла тебя угнать. Ты очень изменился.

– Да, видимо, очень.

– У ваших есть только одно твое фото, снятое на фронте. На этот портрет ты и сейчас совсем не похож.

– Я с детства ужас как не любил сниматься. Считал себя очень уж некрасивым. У меня нет ни школьных фотографий, ни университетских. Если и снимался, так только для документов. И сейчас – лучше убей, только не наводи на меня фотоаппарат.

– У нас в институте был один такой. Только он был на стоящий урод – безобразный, отталкивающий.

– Ну, и я не бог знает как привлекателен. Девушки с нашего факультета однажды признались, что, пока не познакомились поближе, просто боялись меня.

– И когда же они убедились, что ты хороший?

– Однажды ночью, в зимнее время, я вырвал из рук хулиганов девушку. Знаешь, так иной раз бывает у нас: все смотрели, как ее тащат, и никто не подумал вмешаться, помочь бедняжке. А она так кричала, так молила о помощи!.. Я не сразу заметил нож у одного из этих мерзавцев. Только и успел рукой загородиться, а то удар пришелся бы прямо в сердце. Ну, тут я озверел… Другие успели удрать, но этот от меня не ушел. Потом я взвалил его на плечо и отнес в милицию… Наутро зашел справиться о нем, а его поминай как звали. Говорю дежурному: это же хулиган, он оскорбил женщину, вот рана на запястье – он ударил меня ножом. Какое там! На меня самого напустились – это ты, дескать, хулиган, избил бедного парня до полусмерти… Видно, дежурного успели подмазать, и он отпустил негодяя. Ну, что я мог на это сказать? Вытащил его из-за загородки, и тут уж он у меня взревел, как медведь, забравшийся в улей… Спасибо, ректор наш, Кецховели, выручил, а то наверняка засадили бы меня за решетку. Девушка оказалась студенткой университета.

– Так вот, значит, и ходишь по свету, сражаешься со злом, как Дон Кихот?

– А ты не смейся над Дон Кихотом, никогда не смейся! От века именно донкихоты были зачинателями всех великих дел в мире. Может, то, что мы поднялись сюда, к старой крепости, ты тоже считаешь за донкихотство?

– Что ж, так оно и есть. Это место непригодно для виноградной лозы.

– Почему? Ведь лоза именно такие места и любит!

– На этих кручах и каменистых склонах трудно устроить террасы.

– Трудностей я никогда не боялся. Как только покончим с болотом, приведу моих ребят сюда.

Русудан усмехнулась:

– Ну, уж на этот раз их не обманешь. Стадион в этих скалах?

– А их и не придется обманывать. За осень и зиму мы все тут расчистим.

– Я не шучу, Шавлего. Земли левого берега Алазани сильно отличаются от правобережных. Здесь преобладают осадочные, безызвестковые почвы. А на возвышенностях, таких, как эта, почвенный слой неглубок и щебнист. Может быть, посадить лозы и удастся, но главное ведь обработка, уход. Вон посмотри вокруг – тропки, протоптанные скотиной, усеяны щебнем и камешками. И из всех трав растет только осенчук.

Шавлего приподнялся, сел, свесил ноги с башни и посмотрел на русло речки, на водопад, свергающийся с обрыва, на склоны крепостного холма. Некоторое время он напряженно думал, всматриваясь в окрестности.

– Разве обязательно сажать именно виноград? А если плодовые деревья? Это и легче, и уход требуется не такой тщательный. Знаешь, какие деревья вырастают в расщелинах скал? Я видел в горах. Древесным корням немного нужно – достаточно узкой трещины в скале. Вот посмотри, на чем тут выросла дзелква. Ни следа земли – одна известковая кладка. На этих кручах прежде был, оказывается, густой лес. Мой дед еще застал неподалеку от крепости несколько старых дубов.

Русудан покачала головой:

– Дуб и дзелква, может быть, и сумеют тут укорениться, но яблоня, груша, персик – культурные растения. Захиреют они без воды.

– Без воды? Да у нас того и в мыслях не было. Можно на Берхеве, против крепости, поставить водокачку. Тогда вся гора Верховье, Подлески, Чахриала станут орошаемыми. И вы уже не сможете ссылаться на малоземелье.

– На малоземелье – нет, но на тощие земли неизбежно.

– Эх ты, агроном! Как будто не знаешь лекарства для тощей земли!

– Ну что ты говоришь, Шавлего! Село никак не может клуб выстроить, а ты хочешь поставить тут водокачку.

– Все зависит от степени желания… Постой, постой, Русудан… Что сталось с теми отрезками земли, которые после ревизии оказались превышающими норму и были отобраны у владельцев? Как вы их используете? Насколько мне известно, на них ничего не произрастает, кроме бурьяна и крапивы. А ну-ка, сложи их вместе, сколько получится! Что молчишь? Отобрать у крестьянина земельный участок и оставить его неиспользованным – это, по-моему, равносильно убийству.

– Ты так глядишь на меня, словно это я во всем виновата. Собрать эти клочки и полоски, соединить их никак нельзя, в том-то и беда. Прежние владельцы не имеют права их обрабатывать, а колхоз не может – из-за того, что они раскиданы между приусадебными участками… Иногда подбрасываем здесь или там узкий лоскут земли Ефрему или еще кому-нибудь как милостыню. Над этим действительно стоит призадуматься.

– Не призадумываться надо, а действовать. Мы оба-и ты и я – члены правления. Пойдем сегодня же к дяде Нико.

– Ты забыл, что сегодня воскресенье.

– Он и по воскресеньям вечерами сидит в конторе. А нет, так пойдем к нему домой.

– Я хотела бы и Реваза прихватить… А Реваз домой к нему не пойдет.

– Да, не пойдет – ты права. И думаю, не одна только гордость тому причиной.

– Ты имеешь в виду Тамару? Хорошая девушка, но есть у нее один недостаток: всякого, кто смеет возражать ее отцу, она считает своим врагом. Вот и на меня она косо смотрит именно по этой причине.

– Ого! Это уже важнее, мимо этого пройти нельзя.

– Реваз – парень боевой. Нынешнюю свою позицию – этакое безразличие ко всему – он не долго сохранит.

– Да на что мне сдался Реваз? Я уже махнул рукой на Реваза. Вчера весь день провел у него, уламывал, уговаривал, да только все это как горох об стенку. Какой-то он замкнутый стал, угрюмый. И к тому же инертный, бездеятельный. Чего-то там ковыряется у себя дома…

– Очень на него подействовала эта история. Я даже не думала, что так его подкосит. Он ведь гордый, самолюбивый – вот и не смог снести это гнусное обвинение.

– «Надо выстоять в беде», как говорит Руставели. Я человек действия. Ну-ка вставай, и осмотрим вместе все эти крутосклоны. Мыслимо ли, чтобы здесь нельзя было устроить-террасы и посадить фруктовые деревья! Завтра же подкачусь к дядюшке Фоме, посоветуюсь с ним. Надо подобрать засухоустойчивые породы. И привить их на диких подвоях – на лесных грушах и яблонях. Ну, поднимайся.

– Дай мне руку, помоги встать.

Шавлего наклонился, поцеловал кончик ее точеного носа и подхватил девушку на руки.

– Шляпа! Шляпа! – закричала Русудан, когда Шавлего, прижав ее к груди, стал спускаться с верхушки башни. – Ты собираешься купить мне еще одну?

Шавлего вернулся, подобрал шляпу и легко перепрыгнул с одной полуразрушенной стены на другую.

Девушка негромко вскрикнула, обвила его шею руками и спрятала лицо у него на груди.

– Осторожней, Шавлего, не вырони меня!

Шавлего остановился, улыбнулся.

– Мы, Бучукури, не так-то легко выпускаем то, что попало к нам в лапы.

Девушка подняла голову, увидела приоткрытые в усмешке крепкие, белые, острые зубы. Впервые видела она такую улыбку на лице своего любимого. Она невольно закрыла глаза, еще крепче прижалась к груди Шавлего, и почему-то в голове мелькнуло: «Волк!»