Текст книги "Кабахи"

Автор книги: Ладо (Владимир Леванович) Мрелашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 62 страниц)

3

Вошел бухгалтер, принес пачку бумаг.

Дядя Нико положил ее перед собой и надел очки.

«Какого черта я завел разговор о лошадях? Пора в поле, надо посмотреть, как там тракторы, а этот чудак читает мне тут лекцию о коневодстве! По породе и жеребенок. В самом деле, парень весь в деда, в этого старого разбойника. Вахтанг с ума сходит, грозится: «Убью». И чего этому верзиле приспичило рыбаков разгонять? Река ведь всем одинаково принадлежит – пусть и сам рыбу ловит, если есть охота. Порядок решил охранять? Рыбу оберегает? Его-то кто спрашивает? Вот еще выискался ревнитель закона! Укатят в Тбилиси, поторчат там год-другой, пооботрутся и вообразят о себе невесть что… А потом лезут ко мне с трескучими разговорами. Ну, этот сызмала был такой – сразу видно, от какой лозы побег… Нет, право, что ж я не нашел ничего лучше, как заговорить о лошадях?»

Дядя Нико внимательно просматривал каждый листок, неторопливо обмакивал перо в чернильницу и аккуратно ставил в конце свою подпись.

Бухгалтер сидел с невозмутимым видом и молча ждал.

Наконец председатель кончил подписывать бумаги.

– Выходит, значит, что наши ребята не так уж виноваты? – повернулся он к стоявшему у окна Шавлего, когда бухгалтер вышел из кабинета.

Шавлего потянулся к цветку герани, отщипнул от него лепесток.

– Разумеется, хорошему наезднику нужен и добрый конь. Исход верховых соревнований зависит прежде всего от лошадей.

– Что ты скажешь, если я заведу в колхозе скаковую лошадь чистокровной английской породы? – Председатель бросил на своего гостя быстрый, испытующий взгляд и снял очки.

Взгляд этот не ускользнул от Шавлего.

– Если вы задумали разводить лошадей – все равно какой породы, то не мне, давнишнему их любителю, отговаривать вас… Но когда всерьез собираются заняться коневодством, породу подбирают в согласии с характером местности, с расположением данного района. Какую пользу может вам принести чистокровная английская скаковая лошадь?

– Вот акурцы получили приз на скачках, и алванцы тоже. Добрый конь – гордость колхоза.

– Верно, но гордость – это еще не все. Наше сельское хозяйство пока не настолько механизировано, чтобы лошадь можно было полностью заменить машиной. Когда это будет, лошадей станут разводить только для спорта. Но до этого еще далеко. На что вам английские скакуны? Терское коннозаводство создало великолепные местные породы. В позапрошлом году выращенная им кобыла Бескарн проскакала на ипподроме две тысячи четыреста метров в две минуты тридцать восемь секунд.

– А при чем характер местности?

– Он имеет огромное значение. Мы живем в гористой стране. Лошадям часто приходится передвигаться среди скал, по обрывистым, узким горным тропинкам. На лошадях доставляют на летние пастбища грузы и провиант для пастухов и собак. И сами чабаны ездят на лошадях. С гор в долину спускают на лошадях шерсть, сыр, масло… Разве английская порода может пригодиться в этих условиях? На что она нам? Тушинская лошадь сильна и вынослива, кабардинская – быстра, поворотлива и терпелива. Если хотите, скрестите обе эти породы – получите лошадь, пригодную и для спорта, и для езды в горах. Разве тот жеребец, которого вы послали на скачки в Телави, был английской породы? А чем он хуже? Если его выездить и ухаживать за ним как следует, он потягается с любым скакуном. А что касается чистых кровей английской скаковой лошади – то это сказки. Британцы вывели эту породу в восемнадцатом веке для нужд армии и для спорта. В ней смешалась кровь разных пород – испанской, арабской, турецкой и еще многих других.

Дядя Нико встал и, заложив руки за спину, принялся расхаживать по кабинету. Наклонив голову, он рассматривал щели между половицами.

«Поторопился, дал уложить сырые доски – и вот рассохлись… Как только сниму урожай и закончу с виноградным сбором, велю поднять пол и перестлать его поплотней».

Повернувшись, он взглянул на Шавлего.

– Ты прав, сынок, многое от лошади зависит, но многое и от человека. Видал я, как в цирке медведи на мотоциклах разъезжают. Конечно, выучка – это всё. Только ты вот что мне скажи, дружок, – у кого в колхозе найдется время для всех этих скачек и джигитовки? С самой весны и до зимних заморозков люди работают не покладая рук. Голову поднять, пот отереть нет времени – кому тут до верховой езды? Да и зимой тоже не сидим сложа руки, зимой тоже забот хватает – кого тут от дела оторвешь? Верховая езда – для молодежи, а молодежь-то и должна быть впереди всех в труде… Что ж, пусть бросят окапывать лозы и садятся на лошадей? Вот ты человек умный, образованный: и в лошадях, и в людях знаешь толк – ты бы посоветовал мне отдать лошадей в руки тем парням, что день-деньской, да и ночь в придачу, околачиваются во дворе сельсовета и даже своим родителям стали в тягость? Небось не посоветовал бы, знаю, что нет! У этих лоботрясов лошади сразу взбесятся, да и сами они совсем уж ошалеют.

– Вот кто ничем не занят. Их и надо использовать на эти дела.

– А я уже пробовал – и горько раскаялся. Купил я им спортивную форму для футбола. Начальство из Телави не давало покоя: хочешь не хочешь, а заведи, мол, футбольную команду. Ну, я и приобрел обмундирование. Так что ж ты думаешь – потребовали еще и стадион! Самую лучшую землю, в нижнем конце деревни, облюбовали. Мне тут на виноградники земли не хватает и для посевов – тоже. А в районе только и знают, что жмут на нас, увеличивают из года в год план. Как же мне план выполнять, если не будем пахать и сеять? Машины у нас ночуют под открытым небом, гараж не могу поставить – никак участка не подберу, а эти дармоеды требуют у меня такую землю! Надели форму и давай мяч гонять – конечно, тут уж не до колхоза! Ну, я отобрал у них форму и запер на складе. И больше не выдам. Пока не поработают в колхозе год-другой – не видать им формы как своих ушей. И лошадей тоже. Упрашивали меня наши комсомольцы, активные ребята, работящие, – им тоже не дал. Потому не дал, что знаю – тогда и те бездельники к ним примажутся. Небось на комсомольское собрание этих лоботрясов калачом не заманишь!

Шавлего положил локти на подоконник, задумчиво потирая пальцем переносицу.

– А если бы я посоветовал вам, дядя Нико, выдать эту футбольную форму тем самым бездельникам и лоботрясам?

Председатель никак не проявил своего изумления – не поднял головы, не ускорил и не замедлил шага. Дойдя до стены, он остановился перед большой картой и стал внимательно рассматривать похожий по очертаниям на конское ухо Сомалийский полуостров. Так он стоял, с заложенными за спину руками и с подрагивающей в колене правой ногой, и смотрел на карту. Потом, медленно повернувшись, пошел назад, к своему письменному столу.

– Знаю, что ты хочешь сказать, сынок, и знаю, что у тебя на уме… Но слыхал? Собачий хвост семь лет спрямляли, держали в станке, а как отпустили, он тут же снова свернулся. Ты умный парень и не должен такое говорить. Разве мы сами не были мальцами? Вот взять хоть тебя… Впрочем, ты мальчишкой тоже был такой беспокойный, прямо беда!

Дядя Нико сощурил глаза и от души рассмеялся.

– Помнишь, как ты упал в грязь, в лужу, где лежали буйволы? Чуть было не утонул! Я там же неподалеку сидел, на гумне. Иа Джавахашвили пришел за саманом для осла и принес большой кузов. Я сидел на опрокинутой корзине. И вдруг слышу, Бегура кричит: «Скорей; сюда, Сария буйволенка родила!»

Гляжу – из лужи высунулось что-то черное, перепачканное в грязи, разинуло рот и ревет. А Бегура все свое: «У Сарии буйволенок!»

А Сария-то не буйволица, а буйвол, не мог он-отелиться! Бросился я туда, вытащил тебя из лужи и тут же сунул в пожарную бочку с водой. А узнал, кто это, только когда женщины тебя оттерли, отмыли и утешили мягкой краюшкой…

– Может, они переменятся, если вы им выдадите футбольную форму и построите новый клуб?

Председатель согласился, сохраняя веселое выражение лица:

– Правильно, переменятся: тогда держись! Все Чалиспири сроют до основания, камня на камне не оставят.

– Зачем же из страха перед волком самим резать своих овец?

– Незачем. Когда будут у нас на это время и средства, построим.

– А зачем форме пылиться на складе? Как говорится, что мертвый, что без вести пропавший – какая разница?

– Нет, лучше пусть моя корова издохнет у меня в стойле, чем доится на чужом дворе.

– А если я вас попрошу?

– Ничего не выйдет. Во-первых, из того, что там есть, на тебя ничего не придется. А во-вторых, твой мяч и твое поле не здесь… Главное, что у этих полоумных и без формы дурости вдоволь. На Сабеду Цверикмазашвили собака и та не залает, а они ей огород разорили.

– Собаки на Сабеду не лают, а вот львы…

Дядя Нико снова заложил руки за спину.

Нагнув голову, ходил он по кабинету, чуть приседая на ходу и слегка пожевывая губами кончик правого уса. Потом вдруг остановился перед собеседником:

– Льву, если уж на то пойдет, свойственно рычать, а не лаять… А тебе я вот что скажу, сынок: приехал в гости? Добро пожаловать, приняли тебя с открытой душой. Погуляй в деревне, отдохни, полюбуйся на родные места, поешь-попей вволю и уезжай. Что толку тебе якшаться с мальчишками? Слыхал я, собираешься учиться и дальше. Что ж, неплохо! Будешь гордостью родного села. А впутаешься в эту шайку – только имя свое осрамишь. Белке положено орехи грызть, а козе – ветки обгладывать. Каждый на этом свете к своему делу приставлен. Как говорится, Лазарэ не обут, а тебя заботы грызут? Скучаешь без дела и не можешь занятие себе найти? Иди к нам, в колхоз, подсоби в работе – не задаром, трудодни начислим. Если другие с одним гектаром виноградника не могут справиться, то тебе, наверно, и три покажутся пустяком. А люди скажут: вот, ученый человек, а не гнушается с нами вместе работать.

Шавлего понял, что слова его падают на бесплодную почву. Он подумал: «Не свалится дерево, сколько ни махай топором издалека. Надо вплотную к нему подойти и ударить под самый корень».

Твердый взгляд его скрестился с насмешливым взглядом прищуренных глаз. Он поднялся с места.

Выйдя из кабинета, Шавлего, перед тем как спуститься с лестницы, обернулся к провожавшему его председателю:

– Так, если я подам заявление, примете в колхоз?

– Ты только попросись – завтра же бригадиром назначу. Буду считать, что уже в коммунизм вступаю – при коммунизме ведь все бригадиры будут с высшим образованием.

– Не только бригадиры, но и рядовые колхозники.

– Да, да, и рядовые, конечно.

– Тогда не останется в деревне ни одной Сабеды.

– И ни одного Солико.

– До свидания, дядя Нико.

– Будь здоров, сынок.

– Еще раз спасибо за то, что вытащили когда-то из лужи.

– Это пустяки. Ты парень умный, так уж поостерегись, как бы снова в лужу не угодить. А то ведь дурень Бегура на этот раз не за буйволенка, а за слона тебя примет.

4

Прислонившись к резному балкону, Русудан смотрела из-под полуопущенных век на деревню, раскинувшуюся внизу и озаренную лунным светом. Вдали туманно вырисовывались очертания Цив-Гомборского хребта. Напротив, в долине, смутно виднелся белый храм Алаверди и чернела роща, пересеченная алюминиево-серой полосой Алазани. Вокруг царила тишина, нарушаемая стрекотом кузнечиков да изредка жалобным криком совы. Таинственно шелестела во дворе под налетающим порой ветерком листва старого дуба. Чуть покачивались на опытном участке высокие стебли кукурузы, светлыми квадратами вырисовывались рядом скошенные делянки пшеницы и ржи.

Месяц, взгромоздившись на вершину Сатали, глядел сквозь просвет в облаках на спящий мир. Временами снизу из деревни, полого спускавшейся к долине Алазани, доносились далекие, приглушенные расстоянием человеческие голоса.

Вдруг протяжная, задумчивая песня аробщика послышалась в ночной тишине.

Какой-то добрый молодец, видно, возил в эту ночь сено с горы Пиримзиса и поверял своим крепконогим буйволам или тихой, погожей ночи печаль одинокой души.

Баюкающе-нежно плыла грустная мелодия, лаская слух Русудан. Легким шепотом проносилась она над садом, переливчато стлалась по земле, взмывала жаворонком в поднебесье и расточалась там в лунном сиянии.

Так задушевна, так простодушно-трогательна была эта тихая жалоба, что проникала слушателю в самую душу, наполняя его сочувствием к судьбе певца.

А певец, тоскуя, возвещал всему миру, что отвергла его девица-красавица, близко к себе не подпускает, забыла о счастливых часах, проведенных с ним, и нашла себе другого, а он, как одинокий олень, бродит без подруги по этому свету, полному счастья и любви.

Долго жаловался певец ясному месяцу, горам, полям, деревьям и молчаливым буйволам на бессердечие своей присухи, а под конец запел звонче, задорней и объявил с угрозой, что есть у него конь – обгонит летящего сокола, есть бурка – не пропустит и капли росы, есть ружье – разнесет скалу с одного выстрела, а сам он, юноша-барс, побратается с темной ночкой, убьет жениха любимой, а ее укутает в бурку, посадит в седло перед собой и увезет далеко-далеко в горы, где облака сшибаются лбами, как туры, и сверкающие клинки молний обламываются об утесы.

Девушка слушала затаив дыхание, но вот песня понемногу стихла, смешалась с плеском и лепетом протекающей рядом Берхевы.

Опять вокруг воцарилось молчание.

Только кузнечики не умолкали, и без конца длился их назойливо однообразный концерт.

Только гукал филин где-то на краю сада.

Только обмелевшая от засухи Берхева, журча, бежала под гору, чтобы прильнуть к груди матери Алазани, с ласковым бормотаньем встречающей свое любимое дитя.

Напрасно дожидалась девушка продолжения песни. Убедившись, что певец решительно замолк и что заглохший напев не зазвучит сызнова, она погрузилась в воспоминания.

«Кто этот аробщик? Как чудесно он пел! Одиночество, неразделенная любовь – все было в этой песне… А разве сама она не ходит по земле одна, без друга жизни? Где только она не побывала, сколько чего видела! Училась в институте, потом работала – и за все это время не встретила никого, кто стал бы ей дорог. Поклонников у нее было много, но она ни на ком не остановила своего выбора. Здесь, в деревне, в этом уединенном доме на самой окраине села, одно время какие-то не в меру ретивые обожатели донимали ее, но спасибо Закро, он ее выручил, поклялся на людях: «Кто посмеет тронуть хоть волос на голове у нашего агронома, тот даже в Дагестане от меня не спрячется!»

И всякий, кто знал этого парня, понимал, что он исполнит свое обещание.

Отец Русудан, телавский агроном, как-то побывал в Москве, на Сельскохозяйственной выставке, и привез оттуда один-единственный колос ветвистой пшеницы. Он разделил свой двор в Телави на грядки и посеял вместе с другими опытными зерновыми культурами семена из этого колоска. Ухаживал он за посевами любовно и тщательно, лелеял их, как младенца: поливал водопроводной водой, предварительно распустив в ней перепревший навоз, полол, перекапывал…

В первый год густо поднявшуюся ниву побило градом – едва удалось спасти два-три стебля. На второй год в грядки забралась свинья – перерыла, перетоптала посевы, сожрала молодые растения с корнями. Разъяренный агроном схватил ружье и всадил пулю в сытое, разнеженно похрюкивающее животное. Единственный уцелевший – хотя и поврежденный – колос он выходил, как выхаживают больного, трясся над ним всю весну и все лето и в начале августа вылущил из этого последнего колоса тридцать два полновесных зерна.

В страхе за судьбу своих посевов, агроном перерезал всех кур и поросят, так что во дворе у него не осталось никакой живности. На следующий год из посеянных им тридцати двух зерен выросли триста сорок семь колосьев. Агроном удвоил и утроил свои заботы, как говорится, ветерку не давал дохнуть на нежные всходы. Стоило небу затянуться облаками, как он бросал все дела, где бы ни был и чем бы ни занимался, бежал домой и натягивал над делянкой, между столбами, установленными в четырех ее углах, широченный брезент, чтобы защитить ниву от возможного града. Русудан сидела целыми днями с книжкой около грядок, в тени виноградной беседки, и непрестанно махала длинным, гибким прутом, отгоняя воробьев.

Разразилась Отечественная война. Агроном сокрушался:

– Ах, в какое горячее время подобрались к нам собаки, собачьи дети! Боюсь, крепко побьет нас этим нежданным градом!

Волна беженцев из, России и Украины достигла и Грузии. Двое из них, мальчик и девочка лет десяти-одиннадцати, нашли пристанище в доме агронома. Мальчик держался молодцом, но девочка, слабая здоровьем, подточенная бедой, все тосковала о родном доме, разрушенном врагом, и так безутешно оплакивала умершую в дороге мать и погибшего на фронте отца, что вскоре последовала за ними.

Мальчик оказался крепким и деятельным. Он ни за что не хотел сидеть сложа руки. Он рубил дрова, таскал воду, ухаживал за беседкой из виноградных лоз и не отходил от заветной, любовно взлелеянной делянки своего приемного отца. Русудан помучилась с ним, помучила и его и в конце концов добилась, что мальчик, вначале не знавший ни одного грузинского слова, в короткий срок научился не только говорить, но и читать и писать по-грузински. И Максим смог с осени опять пойти в школу.

Когда нахлынувшие с запада орды докатились до хребта Кавкасиони, агроном взял винтовку и отправился за Дарьял сражаться с врагами.

Русудан была уже тогда студенткой сельскохозяйственного института в Тбилиси.

Оставшись один в доме – Максим явился к председателю ближайшего от Телави колхоза Курдгелаури и попросил приставить его к делу.

Дела в колхозе было хоть отбавляй. И Максим был аробщиком, сгребал солому с комбайна, подбирал колосья, таскал трактористам горючее и воду…

Тем временем Русудан окончила институт, вернулась из Тбилиси домой и стала агрономом в Чалиспири. В доме снова появилась хозяйка, а Максим, у которого подбородок успел уже смешно зарасти нежным пушком, попросился в чабаны и ушел в горы с овечьей отарой.

Агроном прогнал врагов за рубежи своей родины и, отправив на тот свет пяток фашистов, лег на берегах Дуная в братскую могилу.

Русудан поняла, что отныне полем ее деятельности будет деревня, продала дом в Телави и переселилась в Чалиспири. Колхоз отвел ей под усадьбу старый, заглохший сад генерала Вахвахишвили. Русудан поставила в нем двухэтажный дом и принялась за восстановление сада. Через два года и Максим по совету Русудан ушел из курдгелаурского колхоза, и в Чалиспири стало одним овцеводом больше.

Дочь продолжила дело, начатое отцом, и вскоре двор и опытный участок чалиспирского агронома прославились на весь район.

…Русудан вошла в комнату, заперла дверь и стала раздеваться.

Большое зеркало отразило точеные плечи, руки и шею.

Русудан некоторое время пристально смотрела на свое отражение, потом перевела печальный взгляд на увеличенную фотографию отца, висевшую на стене.

Ласково смотрел с фотографии на свою дочь, успевшую превратиться в красивую молодую женщину, нестарый еще человек с высоким лбом и густыми волосами.

Русудан погасила свет и легла в постель. Лицо отца все еще стояло у нее перед глазами. Матери Русудан не помнила, и поэтому вся ее дочерняя любовь сызмала сосредоточилась на отце.

Всякий раз, как Русудан глядела на этот портрет, явственно вспоминалось ей детство.

«Папа, папочка, где ты теперь? – шептала девушка, а когда воображение ответило ей на этот вопрос, сердце у нее сжалось и на глазах выступили жгучие слезы. – Как я сердила тебя, папочка, – продолжала она про себя, – какая была непослушная, – а ты ни разу не решился строго меня наказать, всегда жалел… Помнишь, как я однажды, не спросившись, убежала из дому и заблудилась в лесу? Как я тебя тогда напугала!» Девушка вспомнила ту давнюю ночь, проведенную в лесной чаще, вздрогнула и плотнее завернулась одеяло.

Двенадцать лет было тогда Русудан.

Соседские ребята, постарше ее, затеяли пойти в лес за ежевикой. Русудан увязалась за ними. Они отговаривали девочку, гнали ее прочь, даже грозились вздуть, но все было напрасно. Тогда на нее махнули рукой. Русудан схватила маленькую корзинку и побежала за старшими, как овечка.

Миновав стороной Вардисубани, детвора оставила позади Шуамту, пересекла долину реки Турдо и поднялась на Акуде-Дэули.

В те времена эта чудесная зеленая гора была покрыта зарослями ежевики. Ребята с жадностью накинулись на ягоды, а поев вволю, стали наполнять корзинки.

Ежевика была уже частью обобрана раньше, и им пришлось долго копошиться в кустах.

Русудан ела сладкие ягоды и никак не могла насытиться. Щеки ее были измазаны темно-красным ежевичным соком, она переходила от одного колючего куста к другому. Наконец она вспомнила о корзинке и принялась собирать ягоды. Но тут какая-то хитрющая пестрая птичка взлетела перед самым ее носом и села рядом, на ветку граба. Девочка поставила корзинку и стала подбираться к ней на цыпочках, втянув голову в плечи и затаив дыхание. Но когда она вплотную подошла к дереву и взглянула вверх, птички уже не было на ветке. Русудан посмотрела по сторонам и увидела пичугу на сухом суку большого вяза.

Но птичка, лисья добыча, и на этот раз не подпустила ее близко к себе – сперва перепорхнула на деревце мушмулы по соседству, а потом, когда и здесь ее не оставили в покое, нашла прибежище на ветке дикой груши – панты, на соседнем склоне.

Русудан, однако, побежала за ней и туда и стала искать под пантой камень. Но спелые, опавшие с дерева груши заставили ее забыть о своем намерении.

Всласть наевшись панты, она стала собирать груши и складывать их в корзинку.

Птичка слетела с дерева и стала клевать лежащую на земле грушу. Девочка рассердилась, она решила, что это насмешка, и, вскочив, погналась за улетевшей птичкой.

Конечно, Русудан и на этот раз не смогла ее поймать, но зато, совсем запыхавшись, наткнулась на куст ежевики, осыпанный крупными спелыми ягодами. Она захлопала в ладоши от радости, высыпала из корзинки дикие груши и стала наполнять ее ежевикой.

Вдруг небо вверху словно раскололось с оглушительным грохотом, и трескучие раскаты грома прокатились один за другим у нее над головой.

Русудан перепугалась. Тут только заметила она, что небо затянулось темными тучами, что сумрак окутал горные склоны, а лес притих и как бы затаился. Надвигалось что-то жуткое, леденившее ей душу.

Тут Русудан спохватилась, сообразив, что отстала от товарищей, и побежала назад. Но нигде поблизости не было ни души. Вокруг – только кусты ежевики, темные лесные чащи и обкошенные луга на склонах.

Русудан металась из стороны в сторону, искала потерянных товарищей, но никого не нашла, и, главное, место показалось ей совершенно незнакомым.

Она совсем пала духом.

– Дареджан! – закричала она и прислушалась.

Никто не отозвался.

– Мишико!

Опять никакого ответа.

– Маквала!

По-прежнему молчание.

Тут уж Русудан припустила со всех ног. Но вокруг был лес, и, куда бы ни кинулась девочка, вбежав в чащу, она словно проваливалась в слепой, непроглядный мрак и в ужасе бросалась обратно.

Она еще раз крикнула: «Дареджан!» – и прислушалась, но в ответ ей раздался такой страшный грохот, что девочка, съежившись от страха, как подкошенная опустилась на землю.

Не знала Русудан, что ее товарищи еще до того, как надвинулось ненастье, собрав совет, постановили спешно возвратиться домой и, лишь миновав на обратном пути Шуамту, хватились любимой дочки агронома.

Никто не осмелился вернуться за ней – таким угрожающе-мрачным казался ощетиненный черный лес на склонах гор.

Подростки снова посовещались, поспорили и постановили как можно скорее добраться до дому и сообщить о случившемся, чтобы взрослые отправились на поиски Русудан, прежде чем разразится гроза, а то позже, если Турдо вздуется от дождя, сам черт через нее не переберется…

Русудан кое-как поднялась с земли и снова стала плутать по зарослям и кустарникам, ища тропинки.

Но тропинки нигде не было видно.

Ночь, словно наседка, подобрала под растопыренные черные крылья горы и лес.

Русудан ударилась в рев:

– Папа, папа, папочка!

Но отец был уверен, что его дочка дома, в тепле и в безопасности, и не торопился вернуться в город с полей.

Вдруг девочка подумала, что громким плачем может привлечь волков и уж тогда непременно попадет им на зубы. Она сразу присмирела и продолжала плакать и ныть тихим, жалобным голоском:

– Папа, где ты, папочка? Почему ты не придешь, не выручишь свою Русудан из беды? Папа, папочка!

Она поплутала еще в кустах и решила, что все же безопаснее выбраться на открытое место.

На луговине тоже ничего не было видно.

Сверкнула молния, небо опять как бы раскололось и загрохотало, девочке показалось, что оно сейчас обрушится ей на голову.

Полумертвая от страха Русудан заметила при свете молния посреди луга одинокое дерево. Она побежала туда и спряталась под его широкой кроной, так как понемногу начал накрапывать дождь.

Дрожа от страха и холода, стояла Русудан под деревом. Вдруг она почувствовала тяжесть в правой руке, вспомнила про корзинку и удивилась, как это она не выронила ее, плутая среди кустов.

Небо сотрясалось от гула и грохота, дождь все усиливался.

Русудан сидела у подножия дерева, не смея даже плакать. В отчаянии, ни на что уже не надеясь, вглядывалась она в темноту широко раскрытыми глазами.

Все чаще и чаще становился глухой стук капель, падавших на листья дерева.

Русудан окончательно решила, что ей суждено погибнуть в этом царстве мрака. Вот-вот появятся голодные волки и съедят ее, ни одной косточки не оставят… И она никогда больше не увидит отца, не увидит своих любимых учителей, своих товарищей – Гульнары, Валико, Дареджан и всех, кого она знает. Ее книжки и ее пестрый кот останутся без хозяйки. Придут волки. Непременно придут и… и… Постой, что это?.. Мерещится ей или…

Русудан заметила при вспышке молнии, как из кустов на краю леса высунулось что-то большое и мохнатое.

Еще раз сверкнула молния – и на этот раз девочка ясно увидела волка, направляющегося к ней.

Кровь застыла у нее в жилах. Она затряслась от ужаса и прижалась к стволу дерева.

Дождь полил струями, налетел своем и свистом шквал, ломая ветви, сгибая деревья; молния опять прорезала небо, опять оглушительно грянул гром – и девочка увидела совсем рядом с собой что-то большое, мохнатое.

– Папа, папочка, пропала твоя Русудан! – отчаянно закричала она и упала без чувств.

…Русудан открыла глаза, приподнялась, посмотрела по сторонам и увидела, что находится в каком-то подземелье. Перед нею пылал костер, со всех сторон из темных стен выдавались большие камни, дальше была пустота, озаренная на некотором расстоянии слабеющими отблесками костра и наконец тонувшая во мраке. По-видимому, пещера уходила далеко в глубь горы и терялась в ее недрах.

Все это было непонятно, странно и страшно. Русудан придвинулась поближе к огню.

Где она?

Зачем она здесь?

Как она сюда попала?

Не сон ли это?

Сон, конечно, сон! Без всякого сомнения! Ох, до чего она испугалась давеча, увидев волка! А надо было сообразить, что во сне волк не съест ее по-всамделишному!

Вдруг Русудан заметила на камне у огня косматую пастушескую шапку из длинношерстной овчины и, подняв голову, убедилась, что лежит на подостланном под ней овчинном тулупе.

Русудан приподнялась, собираясь встать, но тут же опять опустилась на свое ложе: у входа в пещеру стоял паренек лег четырнадцати-пятнадцати, весь мокрый, с непокрытой головой, – стоял и улыбался. В обеих руках он держал по какому-то зеленому узелку. На животе у него висел кинжал, огромный старинный пистолет был заткнут за пояс.

Мальчик вдруг выронил из рук свои узелки – они развернулись и оказались обыкновенными лопухами; из них пролилось на землю немного воды.

Девочка изумленно смотрела на листья и на лужицу у своих ног.

А мальчик весь расплылся в улыбке, так что рот его растянулся чуть ли не до ушей, и вскричал радостно:

– Русудан! Ну, как ты себя чувствуешь, Русудан?

Девочка вздрогнула и подалась назад.

Паренек подошел ближе к огню.

– Очнулась? Теперь тебе хорошо? Ох, какая ты была бледная, застывшая – я уж думал, ты больше не придешь в себя, даже чуть слеза меня прошибла. – Он вдруг спохватился – плакать мужчине не след! – и поправился: – Нет, про слезы – это я так, только очень расстроился. Но теперь ты ведь отошла, правда? Совсем отогрелась? Или, может, тебе еще холодно? Если холодно, то пододвигайся к костру, а я сейчас разведу огонь побольше.

Мальчик исчез в темноте и вернулся с охапкой хворосту.

Мокрые буковые ветки зашипели в огне, а когда подсохли, веселые языки пламени взмыли под самый свод темной сырой пещеры.

Девочке стало жарко, и она отодвинулась от огня.

Паренек все возился с костром, укладывал сучья половчей, а когда управился с делом, повернул к Русудан довольное, сияющее лицо.

Да, все это было правда похоже на сон… Русудан нежилась в тепле и все же сидела надутая, выпятив фиолетовые от ежевичного сока губы. Она глянула исподлобья на мальчика и спросила подозрительно:

– А ты кто?

Мальчик сел прямо на косматую шапку, прикрывавшую камень, и восхищенно разглядывал странную гостью. Вдруг он захохотал так, что чуть не свалился со своего каменного «кресла».

– Ох, если бы ты сейчас увидела себя в зеркале! На что ты похожа! На, возьми гребешок, причешись!

Не успела девочка взять протянутую ей гребенку, как паренек, что-то надумав, снова бросился к выходу.

– Не бойся, я сейчас приду!

А когда Русудан привела в порядок свои волосы, он вернулся с двумя большими листьями лопуха, наполненными водой.

– Ну вот, какие у тебя, оказывается, красивые волосы! Теперь ты больше не растрепа, только вся измазана ежевичным соком. Ну-ка, умойся – вот тогда ты будешь совсем хорошая девочка! Вставай, иди сюда. Вот так. Я буду тебе поливать.

 
Мама сыночка умыла,
Уши оттерла и шею,
Ах, какой мальчик хороший,
Вряд ли найдется милее! —
 

весело напевал паренек. Поливая воду на руки Русудан из своих самодельных посудин, он в то же время поглядывал своими живыми глазами по сторонам, словно что-то отыскивая. Когда вода вся вышла, а девочка кончила умываться, он отбросил лопухи и стал шарить в темном углу, между камнями.

Русудан отвернулась и вытерла лицо подолом своего цветастого платья.

Между тем гостеприимный ее хозяин нашел то, что ему было нужно: вытащил из-за большого камня засунутую туда кожаную сумку, высыпал из нее свежие, только что собранные грибы, отряхнул их, обчистил, выгреб жар из середки костра и, положив грибы на раскаленные уголья, снова сел на свой камень.

Повозившись еще немного с огнем, он оглянулся на девочку – и застыл, пораженный. Ему показалось, что это юная весна, только что умывшееся дождем солнце глядит на него черными лучистыми глазами. Улыбка сбежала с его лица, он выронил прут, служивший ему кочергой.

– Русудан!..