Текст книги "Кабахи"

Автор книги: Ладо (Владимир Леванович) Мрелашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 62 страниц)

2

Да, неудачно сложился с самого начала этот год! Началось с того, что зимой из-за нехватки хлевов рабочая скотина чуть было не погибла от холода под открытым небом. Миновала зима, думали было, что самое трудное уже позади, но тут март, по своему обыкновению, ударил напоследок хвостом, и на этот раз среди полуголодных животных начался падеж. Побило молочный скот, и овцы померзли – по пути в горы их застиг снег. Хлеба уродилось нынче гораздо меньше, чем в прошлом году, а о кукурузе и говорить не приходится. Вот уж третий, а то и четвертый месяц сушь стоит – за это время ни одной капли дождя не пролилось на иссохшую, окаменевшую землю. А люди работают не покладая рук, ничего не скажешь. Но что тут поделать – видит народ, что старается зря, что труд его не приносит плодов, и теряет охоту, руки у людей опускаются.

«Эх! – вздохнул председатель колхоза, поворачивая назад от окна. – Нынче все посходили с ума – и человек, и сам господь бог. Что там засуха – когда собственный выкормыш, сопляк натравил на него целую комиссию и осрамил своего благодетеля на весь белый свет! Правда, землемер постеснялся наложить руку на какой-либо из его участков, но что от этого меняется? Просто выбор предоставлен самому Нико. А разве он в силах расстаться хотя бы с одним клочком своей земли – лелеянной, любовно ухоженной?.. Ведь каждое плодовое дерево, каждый виноградный куст на ней отмечен печатью его заботы! Разве он сможет равнодушно смотреть, как деревенская мелюзга обламывает увешанные янтарными и алыми ягодами ветки черешен? Если уж участок превратится в проходной двор – кончено, ни ему, Нико, ни колхозу и вообще никому от него пользы не будет.

А тут еще этот Шавлего прямо-таки взбесился. У Сабеды, дескать, рушится дом, а ты и рукой не хочешь пошевелить! Сколько в деревне людей, нуждающихся в помощи, – разве всем поможешь? С тех пор как этого непутевого пария убрали из деревни, Сабеда ни разу не выходила на работу в колхоз. В страду, летней порой, каждая пара рук в деревне – на вес золота! А эта выжившая из ума старуха со двора ни на шаг – ни за какие коврижки, разве что по воду сходит… Ну вот, а ты сочувствуй ей, строй за счет колхоза дом отпетому вору и разбойнику. Не-ет, Шавлего! Этак и поп Ванка кадилом не махнет! Подай, мол, всем этим мальчишкам-бездельникам на блюде клуб, стадион, спортивную форму и еще бог знает что, тогда и они соизволят в твою сторону посмотреть. Право, этот молодой человек – ума палата! Да я для них старой каменной ограды пожалею, не то что нового клуба! Вот еще появился радетель и заботник деревни! Клуб в селе необходим, это правда, но как со всеми нуждами сразу управиться? Нужны на постройку средства? Нужны. А где их взять? Вот в нынешнем году, кажется, виноградники принесут хороший урожай… Тогда, бог даст, выйдем из тяжелой полосы. Эх, да разве я сам не хочу, чтобы село ни в чем не испытывало недостатка? Ведь это же к моей чести, мне же в заслугу зачтется! Да только не могу я разорваться на сто частей! Нет, право, шальной парень! А лошадей здорово знает – откуда только набрался? Где какая кобыла взбрыкнула от рождества Христова и до наших дней, все тут мне выложил. Хитер, собачий сын! Явился сюда, пощупал меня, попробовал, нет ли где слабины, а потом, смотришь, двух дней не прошло, как кинулся в бой. Понял, что добром своего не добьется, и решил взять силой. Только вот зачем он все это затеял? На что ему форма – сам-то ведь в мяч не играет. Куда он метит, на что нацелился? Хочет перед чалиспирцами отличиться? А для чего это ему, раз он собирается в город, продолжать ученье? Если не вернет форму добровольно – заставлю его вернуть, силой заставлю! Какое он имел право самовольно наложить руку на колхозное имущество? Впрочем, нет худа без добра: одно замечательное дело он мне сделал: великолепно расчистил и разровнял это брошенное, ни на что не годное поле Напетвари. Теперь у меня есть место под гараж. Если достану камень и песок, на днях начну строительство. Шальной, право, шальной! Что это он вдруг, спятил? Окончил университет, наукой собирается заниматься – и заделался главарем ватаги деревенских лоботрясов! До армии был такой смирный, разумный парень, а потом словно бес в него вселился – исчез, сбежал из деревни. И вот теперь – извольте радоваться: явился, торчит тут, напугал до смерти заведующего складом и унес колхозное имущество. Будь здесь его дед, я поговорил бы со старым разбойником, да он в горах, на сенокосе, и кто знает, когда еще вернется. А внучек верховодит этими бездельниками, дармоедами, да еще сманивает из колхоза в свою шайку работящих парней!

Тут Нико вспомнил, что вызвал к себе на сегодняшний вечер Эрману, и нажал кнопку звонка.

В дверях показался счетовод.

– Пришел Эрмана?

– Пришел.

– Что он делает?

– Пишет объявление.

– Пусть зайдет.

Эрмана вошел и остановился у стола.

– Садись.

Парень сел, выжидательно глядя на председателя.

– Если уж ты пришел, почему не заходишь?

– В бухгалтерию завернул, чтобы написать объявление.

– Что это у вас всех в последнее время прямо какой-то зуд объявления писать? О чем объявление?

– Комсомольское собрание созываю.

– Какие вопросы собираешься ставить?

– Три вопроса: выпуск комсомольской стенгазеты, строительство колхозного клуба и устройство спортивных площадок.

Нико окинул внимательным взглядом секретаря комсомольской организации, встал и принялся ходить по комнате. Потом остановился за спиной у Эрманы, оглядел сверху его вихрастую голову с похожей на гриб войлочной шапочкой на макушке и снова направился к своему месту.

– Вот что, сынок, – сказал дядя Нико, глядя на парня из-под нависших бровей. – Когда свежуют ягненка, не подвешивают его на крюке для буйволиной туши. А курам не сыплют такого зерна, какое им не по клюву. Чего вы суетесь, куда вас не, просят? Ваше ли это дело – строить клуб или устраивать спортплощадки? Записан за вами пустяковый питомник в несколько тысяч лоз – с ним и то никак не управитесь, а еще лезете в строители? Это вы-то мне клуб построите? А какую вы еще там стенгазету собрались выпускать? Не хватит той, что есть? Взялись бы за нее, а то дай бог, чтобы в год два раза переменили, висит один и тот же номер до тех пор, пока не слиняет и не сотрется, как заячьи следы на весеннем снегу.

– Это общеколхозная газета, дядя Нико, а мы хотим свою, комсомольскую.

Председатель покачал с сожалением головой, глаза его почти закрылись.

– Ну вот, сынок, что на других пенять, когда даже ты от рук отбился и увязался за этими остолопами? Что у тебя с ними общего? Чего ты суешься в их болото? Я этих бездельников не сегодня-завтра поволоку всем гуртом в райком, и уж там почистим их как надо, с песочком. Ну, а что скажут в райкоме, когда и тебя увидят в их шайке? Разве мало в колхозе дела, что ты бегаешь по полю да мяч гоняешь как полоумный! Постой, постой, ты не оправдывайся, зря слов не трать! Ты вот что мне скажи: дела у тебя в колхозе вовсе нет? Вот сбежались вы на Берхеву, вылезли все скопом и уж второй день дырки в скале сверлите. Объясни, пожалуйста, что это вы затеяли? Щурам гнезда готовите? Или у вас в головах мякина вместо мозгов – ведь это же единственная дорога на гору, в верхние поля, а вы ее разоряете. Другого подступа к Подлескам нет! Знаете, что я с вами сделаю, если вы тропку уничтожите и задержите пахоту? Уже рабочая скотина наготове, не нынче-завтра поднимемся пахать, а эти ослы подъездной путь разрушают! Постой, я не кончил… Вот еще этот верзила – взбесился он, что ли? Вместо того чтобы подсобить нам в горячую пору да и деду своему пяток трудодней в дом внести, стакнулся к дурачками, с молокососами и совсем с ума свел всю нашу молодежь! А с твоими ребятами что стряслось? В горы на сенокос не пожелали поехать, а дома вместо дела затеяли в игры играть?

Эрмана молча смотрел на усы председателя, свисавшие под его носом дугой, наподобие лошадиной подковы, и терпеливо дожидался конца его речи. Потом сунул карандаш в карман и встал.

– Куда собрался?

– Пойду уж, допишу объявление.

– Садись, я еще не кончил. Что ты так распалился с этим своим объявлением? Ты лучше брось играть в собрания-заседания и делай свое дело. Все равно никто не приходит. Опять сорвется, просидишь зря весь вечер, как в прошлый раз.

– Теперь не сорвется, дядя Нико, ребята сказали, что придут все до единого.

– Ну, ну, сынок, дай бог нашей козе двойню принести! Но ты этих ветрогонов никакими приманками не залучишь. Говорю тебе – лучше брось это дело и послушай меня.

В дверь постучали. Дядя Нико не отозвался. Несмотря на это, дверь все же приотворилась, и послышался женский голос:

– Можно, дядя Нико?.

– Нуца? Что случилось? Какая нужда тебя ко мне привела? Входи, входи, не бойся, за терновник не зацепишься. – Председатель откинулся на спинку стула, сложил руки на краешке стола и выжидательно глянул на молодую женщину, остановившуюся в дверях.

Нуца, обернувшись, сказала кому-то, кто, видимо, пришел вместе с ней:

– Ну, идем же!

– Ого, целая делегация! – Дядя Нико встал, увидев в дверях Нино. – Пожалуйте, пожалуйте, товарищи педагоги, садитесь и рассказывайте, что у вас новенького. Какие-нибудь затруднения?

Эрмана встал, уступая свое место Нино.

– Мы действительно делегация, дядя Нико. – Нуца улыбалась уголками губ, стараясь, чтобы на впалых ее щеках не прорезались морщины. – И пришли к вам, чтобы предложить нашу помощь. Сам директор нас послал.

– Вот как? – изумился председатель. – Это что-то новое! Я привык слышать в этом кабинете только просьбы о помощи. Какой добрый ангел надоумил вас предложить мне помощь?

– Что тут удивительного, дядя Нико? Разве мы никогда не помогали колхозу?

– Конечно, помогали, но все же удивительно. Обычно мне приходится упрашивать директора, а тут он сам протягивает мне руку…

– Разве песок для клуба мы просеяли не по своей воле, без всякой вашей просьбы? – улыбнулась Нино.

– Правильно, просеяли – и спасибо вам за это. Песок очень нам пригодился.

– Пригодился, только не по назначению.

– Эх, доченька, раз вы решили порадовать меня, так уж не забывайте: то, что мне поднесли, стало моим. А то, что мое, я могу использовать так, как мне заблагорассудится.

– Правильно, дядя Нико, правильно! Но теперь уж мы твердо решили просеять песок именно для строительства клуба. И не только это – мы беремся собрать и доставить камень для стен.

– Ну, доченька Нуца, что я на это могу сказать? Только спасибо! Раз вы так решили, сейте песок и собирайте камень. А я на этот раз хоть на Евангелии поклянусь, что все подготовленные вами материалы пущу только на строительство клуба. Удивила ты меня, Нино, доченька! Не думал я, что ты так близко к сердцу колхозное дело принимаешь!

– Почему не думали, дядя Нико?

– Да что греха таить – деверь-то твой всей нашей молодежи голову задурил, совсем сбил ее с толку… Как тут не подивиться, что он отпустил тебя нам помогать?

– Я теперь сама воспитываю детей, дядя Нико, и сама отвечаю за свои поступки. Но почему вы так плохо думаете о моем девере?

– Раньше не думал, доченька, но с тех пор, как он стал хулиганить, избивать людей и расхищать чужое имущество, я решил, что от него добра ждать нельзя.

– Он в самом деле кого-нибудь побил? – встревожилась молодая женщина.

– Как, ты не слыхала?! И у нас в Чалиспири, и даже в самом Телави в последнее время только и разговору что об этом.

– Неужели правда? – Нино была явно расстроена.

Председатель засунул руки в карманы, вышел из-за стола, сделал два-три круга по комнате, потом остановился и огладил усы.

– Вот что, доченька. Скажи ты своему деверю, чтобы он вернул похищенное им колхозное имущество туда, откуда взял, – на колхозный склад. Иначе не миновать ему неприятностей. Ты же знаешь, как я уважаю всю вашу семью. Ведь бедный Зезва, когда вернулся с учебы, явился прямо ко мне и работал у нас до самой войны. Хороший он был человек, молодец, каких мало! Не то что нынешний торопыга ветврач! А какой богатырь! Помню, как-то под этой самой липой подковывали едва объезженного двухлетнего жеребца. Четыре человека не могли с ним управиться. Подошел Зезва, велел всем отойти подальше, просунул руки меж лошадиных ног, ухватил другую пару ног с другой стороны, уперся лошади головой в живот и одним толчком повалил ее на землю. Ну что ты, доченька, не надо, не для того я вспомнил твоего мужа! Войны без крови не бывает, все равно как волка без зубов… Если бы ты не лишилась его – вот было бы счастье, но что поделаешь! Зато растет у тебя парень – молодец не хуже отца. Верно, верно, того, что потеряно, ничто не может нам возместить, но все же это большое утешение. Да, да, надежда и опора для тебя и для всей семьи. Ну хорошо, перестань, дочка, извини: знал бы, речи бы не завел…

– Простите меня, дядя Нико, – опомнилась молодая женщина. – Я совсем не хочу портить кому бы то ни было настроение своей печалью… Просто иной раз бывает невыносимо слышать, когда о нем говорят как о мертвом. Для меня он не умер, он жив. Я ведь чуть ли не каждый день жду, что вот-вот откроется дверь и он войдет в комнату…

– Что ж, дочка, надежда – хорошая вещь. Потеряв ее, не стоит и жить на свете. Всегда надо сохранять в душе надежду, не отчаиваться. Вон Иосиф Вардуашвили, помнишь, пропал без вести в первый же год войны. Война кончилась, а его все не было. Но прошло еще время, и он вдруг появился, вернулся целый и невредимый домой… Так ты скажи своему деверю, чтобы он еще раз заглянул ко мне. Скажи, что у меня к нему дело, пусть не поленится, зайдет. И еще скажи, чтобы он перестал водиться с этими дармоедами. Ну, к лицу ли ему слоняться с мальчишками по округе? Ведь сам-то он человек хоть куда: глянешь на него – глаз не отведешь! Тебя он послушает, Нино, ты женщина умная. А то хоть караул кричи. Мало ему наших деревенских лодырей – он еще и самых крепких ребят сманивает, сбивает с пути тех, что нами воспитаны и вросли в колхоз корнями. Вот теперь они на Берхеве скалы сверлят, взрывать их собираются. Хотят тропинку, по которой поднимаемся в Подлески, в дорогу превратить, поднять по ней на гору бульдозер, выкорчевать наверху весь кустарник и выровнять землю под стадион. Сначала они расчистили было поле Хатилеции, Напетвари, но тут я им крепко испортил настроение – забрал место под гараж. Ну, так они теперь новую затею придумали. Но разве от меня что-нибудь укроется? Скажи Шавлего – пусть не выставляет себя на посмешище. Пока я не увижу всех этих лежебок на колхозных участках, пока они не поработают год-другой как положено, пусть и не надеются получить от колхоза землю для стадиона!

Председатель походил по комнате и еще раз выразил крайнее свое удивление:

– Как это все же ваш директор решил предложить нам помощь? А я-то думал, он еще сердит на нас за тот, прежний песок?

– Помните, недавно показывали кино в сельсовете? Наш директор тоже пошел смотреть картину и потом еле вырвался оттуда. С тех пор он все твердит, что мы должны подготовить не только песок, но и камень, да и на постройке подручными у каменщиков поработать, лишь бы у колхоза был клуб.

– Умно придумано! Как это на него снизошла такая мудрость?

– Мудрость рождается в испытаниях и невзгодах, – улыбнулась Нино. – Видно, тот вечер не прошел даром.

Эти слова заставили Нико задуматься. Он решил высказаться напрямик.

– Да, тот вечер не только вашему директору принес пользу – он и нас кое-чему научил… Но давайте поговорим откровенно. Вы – люди свои, хитрить и в прятки играть мне с вами не к чему. Трудно нам будет сейчас поднять это дело, а то, конечно, хороший новый клуб не повредил бы нашему Чалиспири. Прежде всего, не могу я отрывать людей от других работ. Да и с денежными средствами у нас далеко не благополучно. Надо тысячу неотложных дел переделать и тысячу дыр залатать, прежде чем можно будет приняться за строительство клуба. И на все это нужны средства. А ведь надо и на трудодни распределить что-нибудь! Раздадим колхозникам на трудодни – для клуба ничего не останется, отложим на клуб – нечего будет распределять. А если урежем трудодень – кто в будущем году захочет на работу выйти? Вот видишь, как одно за другое цепляется? Так что дело тут не только в людях, но и в деньгах.

– Позвольте мне, дядя Нико, сделать одно предложение… И. если оно вам понравится, не раздумывайте, скажите прямо.

– Говори, дочка.

– Если мы попросим у вас в нынешнем году только каменщиков, материалу на дверные и оконные рамы и известь с цементом – сумеете вы нас обеспечить? Остальное мы берем на себя.

– Кто это – вы? Если имеешь в виду школьников и педагогов – так ведь они могут включаться в работу только по воскресеньям. А в будни откуда я людей возьму? Все равно отрывать их придется от дела. Соединились колхозы, доченька, и все хозяйство разбросано в разных концах деревни. Надо все собрать и соединить: хлевы, свинятники, птичий двор, сушилку, амбары, склад… Разве сейчас можно каменщиков держать на простое?

– А если им не придется простаивать?

– Как же не придется, дочка, – не отмените же вы уроки и не заставите детей камни на постройку таскать? Или вы в самом деле школу закрыть собираетесь?

– А если не придется простаивать? – Нино смотрела в глаза председателю твердым взглядом.

– Ну, тогда другое дело. Но где вы собираетесь людей доставать?

– Это уж наша забота.

– Ладно, – нехотя согласился председатель. – Вы только народ в колхозе от дела не отрывайте, а там хоть пичхованских осетин сгоните на постройку, это уж как вам угодно.

Учительницы извинились перед дядей Нико за причиненное беспокойство и ушли. Нико удивленно смотрел им вслед. Он и не подозревал, как долго пришлось Шавлего уговаривать свою невестку, прежде чем она решилась пойти к председателю колхоза. И конечно, ему и в голову не пришло, что директору школы ровно ничего не известно об этом деле…

3

Жеребец внезапно вскинул шею и наставил уши. Мышцы на его широкой груди вздулись под лоснящейся шкурой, как два каменных шара. Он беспокойно перебирал стройными сильными ногами.

– Ну ты, дикарь! Накатило на тебя, да?

Конь мотнул головой и зло покосился блестящим глазом на человека. Звякнуло колечко на ремешке сбруи, и послышался лязг крепкие, крупные зубы грызли железную уздечку.

Реваз рассмеялся. «Усмирю тебя, шальной», – пропел он вполголоса и направился к большому ореху, раскинувшему ветви вблизи источника.

Усевшись на краю бассейна, он смотрел на черный блестящий резиновый шланг, ходивший ходуном от бившейся в нем струи.

Бурый бочонок был похож на младенца-дэва, разлегшегося животом вверх на арбе и сосущего через черную пуповину живительный сок материнского тела.

Терпеливо дожидаясь, пока бочонок наполнится, Реваз прислушивался к глухому шуму воды, вливающейся в его пустую утробу.

Тенистый сад по ту сторону раскаленного, сверкающего на солнце русла Берхевы был обнесен высокой изгородью из сухих колючих кустов держидерева. Среди невысоких яблонь и груш, росших в саду, возвышался древний каштан, похожий на Гулливера, окруженного войском лилипутов. В серой стене высокого каменного дома, просвечивавшей сквозь зелень сада, вровень с нижними ветвями каштана, виднелось распахнутое окно, задернутое тонкой белой занавесью. Конец легкого кисейного полотнища свешивался из окна наружу и надувался как парус при каждом порыве налетающего ветерка.

Вот из окна высунулась чья-то рука – она втащила занавесь внутрь комнаты и опустила ее за подоконником.

Вода в бассейне застоялась, приток был мал, и она едва достигала до половины резервуара. От бассейна тянуло прелью, соломенно-желтые отблески играли на воде под солнечными лучами. Сквозь прозрачную водяную толщу виднелось давно не чищенное, заваленное камешками дно и зеленые, поросшие мохом стены. На поверхности воды лежала, распластавшись всеми четырьмя лапами, лягушка. Приглядевшись, можно было заметить, как раздувается и опадает ее чуть приподнятая над водой белесая шея.

Застывший, бессмысленный взгляд выпученных лягушечьих глаз рассмешил Реваза. Он бросил в лягушку камешком, но та не обратила никакого внимания на это заигрывание и продолжала невозмутимо лежать, слегка покачиваясь на волнах, разбежавшихся кругами от того места, куда упал камень.

Лишь пятый «снаряд» попал в цель, и квакушка, мгновенно встрепенувшись, устремилась быстрым «брассом» на дно.

Все глуше шумела вода в наполнявшемся бочонке. Слышно было, как хлещет себя по бокам лошадь, отмахиваясь от мух.

По мосту промчалась грузовая машина, чуть не задев идущую навстречу девушку с кувшином. Шофер, высунув из кабины черную, вихрастую голову, весело осклабился. Девушка шарахнулась в сторону, ударилась о перила моста и, прижав к груди кувшин, проводила машину испуганным взглядом.

Побледнев, Реваз вскочил с места и кинулся к девушке. Убедившись, что она цела и невредима, он облегченно вздохнул и грозно посмотрел в ту сторону, куда умчался грузовик.

– Зачем ты переходишь через мост, когда идет машина? Не можешь переждать?

Тамара поставила кувшин на край бассейна.

– Я посторонилась, но он нарочно провел машину на волосок от меня.

– И чего ты выбежала по воду в этот жаркий полдень, в самое пекло? Тетка твоя не могла пойти? Видишь, как все раскалено, положи на камни яйцо – испечется, как на угольях.

Девушка смиренно глядела на Реваза, и растерянная боязливая улыбка не сходила с ее лица.

– Я вышла, потому что увидела тебя из окна.

– Давно ты стала бояться вечерней прохлады?

– О чем ты?

– Почему позавчера не пришла к каштану?

Девушка опустила голову и стала водить пальцем по очертаниям цветка, нарисованного красной краской на кувшине.

– Не могла я прийти, Реваз.

– Нездоровилось тебе, что ли?

Девушка молчала и не сводила глаз с кувшина.

– Я до часа торчал там, все ждал тебя.

Тамара подняла на него умоляющий, печальный взгляд:

– Не сердись на меня, Реваз… Не обижайся! Я больше туда не приду… Мне нельзя…

Реваз вздрогнул, колени его подогнулись, и он медленно опустился на цементированный край бассейна.

– Что, что? Больше не придешь? Ты это серьезно или в шутку, Тамара?

– Серьезно, Реваз. Отец запретил мне видеться с тобой. – Девушка едва сдерживалась, в голосе у нее звучали слезы. – Он все знает, Реваз. Не знаю откуда, но знает. И он ужасно сердит на тебя. Грозился даже срубить каштан. Правда, потом передумал, но зато не позволяет мне после заката солнца выходить в сад. Вчера он кричал на тетю – понимаешь? Никто никогда не слышал от него громкого слова, а вчера он кричал.

– Та-ак, – протянул Реваз, облегченно вздохнув. – Значит, вот оно в чем дело! Как же он у тебя все секреты выведал? Ты ведь обещала мне, что до времени ничего ему не скажешь? Что же тебя потянуло признаться?

– Я ничего отцу не рассказывала, Реваз. Это не я… Не понимаю, откуда он узнал.

– Может, тетка твоя проболталась?

На дороге показалась Марта Цалкурашвили. Она свернула к источнику.

Тамара вся сжалась.

Легко и смело несла Марта свое большое, статное тело, шла, чуть покачивая крутыми бедрами. Белый треугольник пышной груди светился в вырезе платья, слегка опаленное солнцем лицо отливало светло-коричневым загаром. Она поставила на землю корзину, висевшую у нее на руке, и накинулась на бригадира:

– Что стоишь выпучив глаза, точно осоловел? Родник ведь не тебе одному принадлежит! Дай девушке наполнить кувшин и уйти домой! Лошадь поставил на самом припеке, а арбу в воде купаешь!

Тут только заметил Реваз, что бочонок уже наполнился и что вода, переливаясь через край, с шумом стекает на землю.

Он не спеша подошел к источнику и сдернул с трубы надетый на нее кончик резинового шланга.

– Только что наполнилось. Подумаешь – велика беда! Не бойся, не умрешь от жажды!

– За меня не беспокойся, я и в пустыне жары не испугаюсь. Дай вот девочке наполнить свою посудину, и пусть идет домой. Подставляй кувшин, дочка, а то, если будешь дожидаться этого молодца, он до вечера заставит тебя здесь проволыниться.

– Нет, нет, сначала вы напейтесь, а я потом уж кувшин наполню.

Марта бросила быстрый взгляд на девушку, и улыбка мелькнула на ее полных, пухлых губах. Она нагнулась к трубе и, придерживая одной рукой платье на груди, плеснула себе студеной водой в лицо. Потом провела по нему ладонью, смахнула капли со лба и щек и прильнула ртом к холодной струе, бившей из трубы родника.

– Уф, прелесть какая – мертвого оживит! – говорила, утоляя жажду, невестка старого Миха и все снова и снова плескала себе в лицо ключевой водой. Распрямившись, она опять пристально посмотрела на девушку.

Тамара с растерянным видом подставила кувшин под струю родника. Долго она полоскала посудину, поглядывая исподлобья на ноги непрошеной заступницы; наконец, убедившись, что ноги эти прочно приросли к месту, она наполнила кувшин и ушла.

Марта проводила девушку многозначительным взглядом, а потом вскинула глаза на бригадира:

– Реваз!

Бригадир повесил свернутый кольцом шланг на борт арбы и, вскочив на ступицу колеса, заткнул отверстие бочки деревянной затычкой.

– Реваз! Ты что, оглох?

Реваз соскочил на землю.

– Что с тобой? Сердце зашлось?

Вдова Цалкурашвили улыбнулась и прикрыла шею рукой.

– У кого сердце заходится и по какой причине – это мы с тобой оба хорошо знаем… Скажи лучше, что я тебе сделала, зачем ты информации на меня пишешь в райком? Мой муж раньше тебя ушел на фронт, больше твоего воевал и домой не вернулся. А ты, значит, решил, что вот, дескать, вдовий дом, семья без мужчины, здесь мне отпора не будет, есть над кем покуражиться? Село гордилось тобой, все тебя уважали, нахвалиться не могли: и честный, мол, парень, и работящий… А ты, оказывается, тихоня, – злыдень, можешь без причины укусить, подкравшись, исподтишка…

Реваз схватил лошадь под уздцы и, повернув арбу на месте, подвел животное к источнику. Пронзительно заскрипели на камнях обитые железом колеса.

– Тпрру, стой, бешеный, а то всю морду тебе сейчас кнутовищем разобью! А ты не можешь посторониться, лошадь к воде подпустить?

Марта отступила в сторону и, толкнув ногой, отодвинула с дороги корзину.

– Непременно надо ее из родника поить? Вон бассейн для скотины, воды в нем сколько хочешь – там и пои свою лошадь. Не хватало еще, чтобы лошади источник грязнили!

Бригадир выпустил повод и обернулся к ней:

– Иная женщина не чище лошади!

Марта быстро оглядела себя, заметила какое-то пятно на платье и, подойдя к роднику, подставила горсть под струю.

Жеребец вскинул голову, насторожил уши и глухо заржал, косясь злым глазом на молодую женщину.

– Отойди, не суйся к лошади, а то отъест тебе голову, как кочан капусты.

– Зачем ты ее сюда подвел? Не мог из бассейна напоить?

– Сама к бассейну ступай, там отмывайся, нечего здесь воду мутить.

– Да это не грязь, это грушевые очистки к платью пристали.

– Все равно иди туда. Не грязни лошади воду!

Марта отошла от родника. На платье, там, где оно было запачкано, виднелось теперь синеватое влажное пятно.

– И когда эта дрянь ко мне прилипла?

– На базаре, когда ты грушами торговала.

– Что ты болтаешь? Когда это я торговала какими грушами?

– Собственно, я тебе не запрещаю… Груши твои, хоть свиньям их скармливай. Только надо всему знать время.

– Еще бы ты стал мне запрещать? Только с чего ты взял? Какие это я груши продавала? Разве ты не знаешь, что их у нас мальчишки ночью разворовали? Спустилась я утром в виноградник, да так и застыла на месте: ни одной груши на дереве не осталось, дочиста обобрали!

– На дереве-то не осталось… – Реваз насмешливо улыбался. – Ну, ведь твой свекор сам говорил! Что ты юлишь?

Вдова выпрямилась с гордым видом, сдвинула брови.

– Ну и что ты от меня хочешь? До чего докапываешься? Твоего я ведь ничего не взяла! Если и продала, так свое, собственным трудом добытое.

– Свое или свекра?

– Мое или свекра – все одно. Кто нас разделил?

– Два председателя и одна шнуровая книга.

Марта замолчала. Поправив собранные тяжелым узлом на затылке пышные волосы, она взялась за корзину.

– А тебе все же не к лицу на чужую землю зариться и завидовать.

– Я ничему твоему не завидую. А вот тебе не след загребать больше, чем ты можешь использовать. Одному повернуться негде, а у другого такие угодья, что он их и обработать не в силах, – нет, этак нельзя, это у вас не пройдет! Дядя Нико не всегда председателем был – не забывай! Из материнской утробы мы все голыми вышли… и равными!

Вдова Цалкурашвили, подобрав корзину, повесила ее себе на руку, повернулась и пошла по тропинке. У самого шоссе она оглянулась напоследок и посоветовала бригадиру миролюбивым тоном:

– Ты свои штаны покрепче подтяни, а других оставь в покое. Нечего тебе в чужой ларь заглядывать!

Лошадь, утолив жажду, спокойно стояла в тени, под цементным навесом, наслаждаясь прохладой. Когда Реваз потянул за повод, она только повернула голову, с любопытством посмотрела на него и снова уперлась бархатной мордой в холодную стену.

– Что, разнежилась? Ну, давай, пора отсюда уходить. Скоро потянет вечерней свежестью, а у нас еще немало дел.

Реваз вывел лошадь из-под навеса и поднялся на арбу.

– Постой, Реваз! – Тамара бежала по мосту, размахивая кувшином. – Подожди минуту!

Реваз обернулся и, когда Тамара, запыхавшись, подлетела к роднику, сказал недовольным тоном:

– Опять бегаешь по жаре?

– Ушла? – Девушка с трудом переводила дух.

– Ушла. Чего ты бегаешь, говорю, на самом солнцепеке?

– Тетя не пускала меня. Уж я ее упрашивала!.. «Дай, принесу еще кувшин». – «Нет, говорит, довольно с тебя, сходишь позднее». Ни за что не хотела отпустить! Я убежала, а она за мной. Еле от нее отделалась, обещала, что сразу вернусь. Реваз, тетя Тина ничего не говорила отцу. Я знаю, что ничего не говорила. И я тоже ни словом не обмолвилась. Клянусь папой, ни я, ни она ничего не говорили. Он сам узнал. Не знаю как, но узнал. Он очень сердит, давно уже я не видела его таким сердитым. И больше всего зол на тебя. Постой, Реваз. Я все знаю. Я тебя не виню, но почему ты не мог немножко подождать? Может, он и сам собирался помочь тетушке Сабеде? Может, он вернул бы ей этот несчастный виноградник, вернул бы по своей собственной воле? Зачем тебе понадобилось встревать в это дело? Ах, Реваз, вот видишь, ты сам невольно сталкиваешься с моим отцом… Все время сталкиваешься… Нет, не невольно, а нисколько не остерегаясь… Нет, нет, я тебя вовсе не виню!.. Ради бога, не пойми меня так, как будто я считаю тебя неправым!.. Ты прав, ты, наверно, прав, но ведь ты же знаешь характер моего отца? Знаешь, и все же… Ох, мама, моя мамочка!..

Реваз соскочил с арбы, перекинул вожжи через облучок и осторожно отвел руки всхлипывающей девушки от ее лица.

– Можно подумать, что у вас, женщин, в пальцах не кровь, а слезы: только поднесете их к глазам, и готово – потекли ручьем! Ну, чего ты плачешь? Что случилось, того не вернуть. Да и ничего особенного не случилось. Знаю я твоего отца, не бойся – от одного пинка крепость не развалится. Я должен был так поступить и нисколько не раскаиваюсь. Понадобится – и опять поступлю точно так же! А ты не плачь, не о чем тебе плакать и не дай бог, чтобы было о чем. Пока мы еще оба живы – и я, и твой отец. Если он очень уж нас с тобой доймет– заберу тебя к себе. Хоть сегодня же заберу! Правда, я хотел немного повременить, новый дом сначала построить… Материал уже заготовлен, вот только бы с колхозными делами управиться… Но это ничего, я и сейчас не бездомный, есть тебе куда перейти. Дом, конечно, старый, но что ж тут особенного, зато будем там вместе. Главное не жилье, а то, кто в нем живет. Зато потом еще легче будет строить. Новый дом я поставлю около абрикосового дерева. Я буду строить, а ты помогать. Будешь ведь помогать? Когда я присяду, усталый, под деревом, чтобы перевести дух, ты принесешь мне воды. Нет, не воды, а вина – холодного вина. Под домом я устрою марани, закопаю в землю большие кувшины. Вино в них всегда холодное и не портится – сохраняет вкус. А летом холодное вино удивительно освежает и охоту к работе придает. Выпьешь немного – и становишься прямо как лев, готов, кажется, скалу, что над Берхевой высится, одним ударом своротить. Так вот, построим мы с тобой вместе дом, вместе будем в нем жить и вместе за стол садиться. Готовить еду будешь ты. Впрочем, нет, стряпать я тебе не дам, а то, пожалуй, весь свой годовой заработок за один месяц на еду спущу, такая она будет вкусная… Построю я дом посередке, между виноградником и садом. Перед балконом посажу лозы и пущу их на высокие подпоры, так что весь двор от виноградника до балкона будет как сплошная тенистая беседка под навесом из виноградных лоз. А навес – такой высокий, чтобы во двор свободно могла въехать арба. Работать я стану не покладая рук, ночью и днем, и дом у нас будет полная чаша. Потом, может быть, и машину купим, легковую машину. По воскресеньям будем отдыхать. Захочется – съездим в Телави, пойдем в театр или в кино, потом, может быть…