Текст книги "Кабахи"

Автор книги: Ладо (Владимир Леванович) Мрелашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 60 (всего у книги 62 страниц)

2

С утра позвонил по телефону шофер: сел аккумулятор, машину до обеда не сможет подать.

Луарсаб отправился в райком пешком.

Узкая, мощенная булыжником улочка без тротуаров была мокра, тонула в мартовском тумане. Моросило. Пронизывающий холод сырого утра был мучительно неприятен Луарсабу. Ныли суставы, пробирал озноб, он чувствовал слабость во всем теле.

Что это? Заболел? Аппетит, кажется, не пропал – конечно, он никогда не слыл могучим едоком, но все же… В чем же дело? Неужели подкралась старость? Да нет, до старости пока далеко. Он еще молод, но вот с недавних пор чувствует в каждой клетке своего тела, в каждом, мельчайшем из своих кровеносных сосудов усталость, расслабленность, бессилие… Никогда Луарсаб не жаловался на сердце, а теперь оно как-то тихо ноет, словно от глухой, затаенной боли… Неужели человеческое тело или какой-либо его орган наделены способностью к предчувствию?..

«Вести из Тбилиси, правда, неутешительные… Неужели Софромич не догадается, что благодаря скрытой, такой незаметной деятельности Теймураза, благодаря приходу нового председателя райисполкома и удивительной сообразительности мною же вскормленного птенца, Медико, ситуация в Телави резко изменилась? И что в этих условиях я никак не мог спасти Гаганашвили?»

Луарсаб несколько раз поскользнулся на мокрой мостовой, ему то и дело приходилось перешагивать через лужи, и, как он ни старался, ботинки, брюки и даже полы пальто вскоре оказались сплошь забрызганы грязью.

Настроение у него испортилось еще больше.

Почему он, собственно, пошел пешком? Достаточно было позвонить в райисполком… Нет! Лучше он босиком проделает путь от дома до работы, лишь бы не дать повода этому очкастому святоше непочтительно отозваться о нем. Можно бы побеспокоить директора какого-нибудь предприятия или председателя колхоза… Ну вот, теперь уже надо кого-то о чем-то просить… Дожил!

По площади, по прилегающим улицам уверенно проносились легковые машины. Одна пролетела совсем рядом и обдала Луарсаба грязью.

Луарсаб проводил ее сердитым взглядом и вытер щеку носовым платком.

«Обнаглели! И номер не разберешь – весь заляпан. Поразительно, сколько развелось в Телави легковых машин – откуда они берутся? За какие заслуги достались их владельцам, всем этим комбинаторам – спекулянтам с патентами, мясникам и продавцам? Заведующим закусочными, пекарям, керосинщикам и мусорщикам? Неужели только на зарплату живут, семьи содержат да еще кутят в ресторанах по нескольку раз в неделю? На какие деньги покупают машины? И только ли машины… А всего интереснее – многим ли еще приходят в голову подобные вопросы?»

Луарсабу и не вспомнилось, что только вчера он сам дал разрешение построить за речкой Мацанцари очередное питейное заведение…

На главной улице не осталось ни одного прежнего строения. На месте снесенных одноэтажных домиков зияли фундаменты для будущих больших, красивых многоэтажных зданий. Прокладывали широкий, роскошный бульвар с газонами и цветниками. Рабочие, под руководством садовников и декораторов, высаживали в грунт вечнозеленые деревья, кустарники и цветы.

Поодаль, на перекрестке, какой-то милицейский ссорился с озеленителем-декоратором.

Сегодня у Луарсаба был неприемный день, и никто не дожидался перед его дверью. Он повесил пальто на вешалку и долго ходил по просторному кабинету.

Вспомнился позавчерашний вечер: как у него вырвали из рук инициативу и собрание с каким-то звериным ревом единодушно выбрало нового председателя… Разве не лучше было, чтобы председателем в Чалиспири остался Нико? Неужели он, Луарсаб, весь тот вечер тратил порох, чтобы проложить путь к власти этому наглому молодцу? Неужели ради него пожертвовал старым, опытным работником, умнейшим из всех председателей колхозов, каких Луарсабу приходилось встречать? Он питал к Нико дружеские чувства и только ради Тедо не стал его защищать. А каков результат? «Лишь себя же поразили, в грудь себе кинжал вонзили». Как тут не верить предчувствиям? В тот самый день, когда впервые появился в районе этот разбойник без ружья, Луарсаб подсознательно понял, что возникла какая-то угроза и его спокойному существованию пришел конец. Тогда этот молодчик еще не имел ничего за спиной… Теперь он уже обладает определенной силой… Силой, которая будет все более ограничивать его, Луарсаба, волю… И что страшнее всего, он в дружбе с Теймуразом! «Ах, Теймураз, Теймураз! Когда-то мне удастся избавиться от этой занозы!»

До сих пор приходилось бороться лишь с внешними врагами. А теперь к внешним прибавился еще и внутренний враг! Ладно, с внешними врагами можно еще справиться, но что прикажете делать с врагом, живущим в твоем доме, подстерегающим тебя в засаде ежеминутно? Крепости всегда взламываются изнутри. Поражения на внешнем фронте – результат неудач у себя дома. Убить мало Эфросину! Загубила жизнь дочери! Что она сделала с моей Лаурой?

Луарсаб ощутил горечь во рту, потом что-то оцарапало ему горло, словно он проглотил осколок стекла.

«Где она выкопала этого афериста, игрока в кости, карточного шулера? Да еще притащила его ко мне домой! О женская глупость! Женщины от века неразумны! А у нынешних совсем ума в голове не осталось! Только и умеют – пялить глаза да перенимать! Снег бел, а сколько порой черных дел покрывает! Негодяй! Давно уже треплет мое имя по большим дорогам, а теперь и совсем перестал меня стесняться, наглеет, дерзит. Да и с чего ему меня стесняться?»

Сердце Луарсаба наполнилось бессильным гневом оскорбленного в своих чувствах отца. Жилы на висках у него надулись, тонкие губы искривились…

«Даже ее, последнее мое утешение, отнял у меня… Блудливая красотка виду не показывает, все тщательно скрывает, но я знаю – развлекается с ним… И этот развращенный, лишенный совести человек, мой «возлюбленный» зятек, может теперь держать своего столь же «возлюбленного» тестя до самой смерти под угрозой… Шантажировать… Если я попробую его осадить, может устроить мне отвратительную провокацию… Достаточно неразумен для этого… И не работает, от меня не зависит… Убить Эфросину мало! Прислугу и то на голову мне посадила, не только зятя! Болван! И не думает о продолжении образования… И у девочки всю охоту отбил. Бедняжка день и ночь только о нем и помнит, он все время у нее на устах. Похудела, осунулась; чуть запоздает муженек – места себе не находит. То в воротах ждет, то с балкона свесится, то у окошка стоит, за занавеской прячется… Иной раз чуть ли не всю ночь. До смерти доведет девочку проклятый, пустоголовый мерзавец»…

Дверь тихо отворилась, и чей-то густой голос спросил:

– Можно?

Секретарь райкома обернулся и узнал спорщика-милицейского, которого видел на улице, когда шел сюда.

– Войдите.

И подумал:

«Начинается! Не дадут ни минуты покоя!»

– Я хочу обратить ваше внимание на одну вещь, уважаемый Луарсаб Соломонич. Я видел, как вы шли в райком, и решился вас побеспокоить в такой ранний час…

Луарсаб сел за свой письменный стол и оперся на него локтями.

– Слушаю вас.

– Я по поводу озеленения главной улицы хотел вам доложить. Вы сейчас по ней проходили и, наверно, заметили… Все там хорошо, очень хорошо устраивают, только не учитывают безопасности…

– Что-то вы не очень ясно говорите.

– Я еще не сказал, что имею в виду.

– Так говорите, и покороче, пожалуйста.

– Постараюсь, насколько возможно. Зеленая полоса посередине улицы, разделяющая ее на две половины, достаточно широка…

– Ну, и что в этом плохого?

– Я и не говорю, что это плохо. Но полоса насаждений прерывается в нескольких местах, там, где предусмотрены переходы и развороты для машин.

– Вам это не нравится?

– Нет. И даже очень.

– Почему? Надо было сделать полосу сплошной? Без переходов и разворотов?

– Я этого не говорил. Как же – без переходов? Нужны и переходы, и развороты, и повороты.

– Так в чем же дело?

– Дело в том, уважаемый Луарсаб Соломонич, что в концах зеленой полосы, по обеим сторонам переходов и разворотов, посадили и сажают быстрорастущие или уже большие деревья.

– Интересно… Что же в этом плохого? Разве улица будет не лучше, не красивей с такой зеленой аллеей?

– Улица будет и красивой, и зеленой, уважаемый Луарсаб Соломонич, но эти переходы и развороты будут весьма опасными как для переходящих улицу граждан, так и для разворачивающихся машин.

– Ах, вот что… Постойте – вы не Тарзан?

– Нет, товарищ секретарь райкома, я младший лейтенант автоинспекции Гиви Мгалоблишвили.

– Но это вас прозвали Тарзаном?

– Тарзан я для шоферов, товарищ секретарь. А с вами имеет честь разговаривать автоинспектор Мгалоблишвили.

«Гиена чует… Инстинкт подсказывает ей, что лев обессилел. За десятки километров чувствует она запах тления… Но разве у меня когти притупились?» Тонкие губы Луарсаба тронула чуть заметная презрительная улыбка.

– Чего же вы хотите, товарищ автоинспектор?

– Вы должны приказать работникам озеленения, чтобы по краям разрывов не высаживали высокорастущих деревьев.

– Почему? – удивился на этот раз секретарь райкома.

– Потому что высокие, разросшиеся деревья на переходах и разворотах лишают обзора как шоферов, так и пешеходов. В этих местах могут случаться, в силу плохой видимости, аварии и несчастные случаи. Места, где заворачивают машины и где пересекают улицу пешеходы, должны хорошо просматриваться издалека. Ничто не должно закрывать там обзора. Почему при работах по благоустройству никогда не согласовывают проектов с автоинспекцией? Неужели мы не заслуживаем того, чтобы…

Внезапно за спиной автоинспектора с шумом распахнулась дверь.

Луарсаб побледнел как полотно. Все тело его одеревенело. Он попытался встать, но не мог даже приподняться со стула.

Автоинспектор вздрогнул и в смущении оглянулся.

Он увидел в дверях кабинета запыхавшуюся молоденькую женщину с заплаканным, бледным лицом и растрепанными, мокрыми от дождя волосами. Вся поникшая, она направилась нетвердым шагом к Луарсабу.

– О, папа! Все погибло!.. Папа!

У Луарсаба пересохло во рту. Он с трудом проглотил слюну и прижал дрожащими руками мокрое лицо дочери к своей груди.

– Что случилось, Лаура, девочка?

– О, папа! Джото ушел… Убежал из дома… Совсем… Джото ушел, папа!

И она горько зарыдала, уткнувшись лицом под мышку отцу.

3

Марта услышала стук и приподнялась на постели, Како она не ждала домой до завтрашнего вечера.

Стук повторился.

«Это не в дверь – в окошко стучат. Вот – три раза по раме… И по разу в оба стекла. Боже мой, неужели это?..»

Босая, в одной рубашке, Марта подбежала к окну и откинула занавеску.

За окном, у стены, стоял человек.

Марта вздрогнула. С минуту она не отрывала взгляда от этой смутной, прижавшейся к стене человеческой фигуры.

Как ей поступить? Как ей сейчас поступить?

Ей стало жаль стоявшего снаружи, прижавшегося к стене человека.

Раз Нико пришел к ней, значит, у него большая необходимость… Беда… Как ей быть?.. Како сегодня не вернется. Нет, Марта вовсе этого не боится, но…

Человек подошел вплотную к окну. Долго смотрел он на женщину – молча, без единого слова.

Марта увидела или, скорее, почувствовала в темноте: маленькие, запавшие глаза глядели на нее с невыразимой мольбой. Сердце ее стиснула жалость. Она поднесла к стеклу скрещенные руки – это был условный знак, означавший приглашение войти.

Затворив за собой дверь, Нико остановился на пороге; он искал глазами хозяйку. В сумраке виднелся лишь черный ее силуэт, молчаливый и неподвижный, точно опорный столб посередине комнаты. Прежде все бывало совсем иначе. Стоило Нико открыть дверь и переступить через порог, как Марта бросалась навстречу и, обдав его одуряющим запахом распаренного в постели женского тела, прижималась к нему, обжигала его через тонкую рубашку своей горячей грудью. Острее, чем когда-либо, почувствовал Нико, что он больше не первый человек в селе…

Он подошел к остывшей печке, протянул к ней озябшие ладони.

– Погасла… А на дворе холодно.

И Марта не увидела, а угадала чутьем, как щелки-глаза отыскали постель, только что покинутую хозяйкой.

Она подложила в печку дров, облила их керосином из бутылки и поднесла горящую спичку. Пламя мгновенно охватило сухое дерево, затрещал огонь, печка чуть ли не затряслась.

При тусклом свете пламени Марте стала видна небритая, с частой проседью, щетина на лице Нико. Он стоял и смотрел в сторону постели. Потом перевел взгляд на хозяйку.

Марта туго стянула на груди шаль, наброшенную на плечи, прикрыла белизну пышной плоти, видневшейся в вырезе рубашки. Потом пододвинула гостю стул, принесла для себя табурет и села против Нико у печки, с другой ее стороны.

И вновь пробудившаяся было комната наполнилась тишиной.

Печка раскалилась.

Кошке, лежавшей под нею, стало жарко. Она встала, задрала хвост, выгнула спину, потянулась и с тихим мурлыканьем потерлась о ногу Нико. Удивившись тому, что гость не ответил лаской на ее заигрывание, она вытянула шею и потерлась головой о другую его ногу.

Но и на это не последовало никакого ответного дружественного действия.

Тогда кошка встала на задние лапы и, чтобы привлечь к себе внимание, вонзила когти ему в штанину.

Но тут ее шлепнули по голове, да так, что в глазах потемнело.

Незаслуженное оскорбление причинило кошке глубокую обиду. Она перестала мурлыкать, прижала уши и, полная разочарования, убралась подальше от неучтивого гостя.

Нико сидел и молчал, устремив взгляд на женщину, озаренную тусклым отсветом огня. С тех пор как он в ненастную ночь покинул с угрозами этот дом, ему ни разу не довелось увидеть ее так близко. Она казалась еще более молодой и свежей, чем раньше. Что-то новое, незнакомое ему вошло в жизнь Марты и наложило на нее свою печать. Каким-то тихим светом-отблеском внутреннего тепла и нежности лучились ее лицо и взгляд.

Марта, со своей стороны, тоже успела разглядеть гостя; сердце у нее невольно сжалось. Обычно чисто выбритые, щеки Нико на этот раз были покрыты трехдневной щетиной. Густые черные усы заметно посеребрила седина. Узкие глаза были обведены темными кругами, и в умном взгляде их отражалось затаенное горе. Скользнувшая по толстым губам невеселая улыбка позволила Марте еще глубже заглянуть в душу ночного гостя.

– Давно я тебя не видела – разве что издали. Как поживаешь, Нико?

Хорошо знакомый грудной, теплый голос стал, казалось, еще ласковей. Легким хмелем разлилось по жилам Нико ее вкрадчивое воркованье.

– Сказать тебе на манер Купрачи – поживаю, как царь Ираклий после Крцанисской битвы.

Марта ласково улыбнулась ему.

По-прежнему обжигали карие, полные медового мрака глаза. По-прежнему пьянили коварной многообещающей улыбкой пухлые, манящие сладостью сгущенного виноградного сока губы…

Нико вспомнил, как третьего дня хитрил и ловчил, чтобы заставить Надувного послать его на бывшее болото. Правда, в Маквлиани он стоял как консультант, над головой у виноградарей, сажавших лозы. Но природная гордость и приобретенная за долгие годы привычка мешали ему терпеливо сносить новоявленные хозяйские замашки вчерашнего шалопая, молокососа. Сердце Нико было переполнено горечью, его жгло неодолимое желание излить перед близким человеком скопившиеся за все эти дни желчь и досаду… Близкие и родичи окружают его заботой. Георгий целыми днями не отходит от него ни на шаг и пророчит Нико возвращение на должность председателя, но… Но Марта для него – совсем другое. Она ему ближе и незаменимей всех родичей и друзей… И вот третьего дня он добился того, что Надувной послал его на бывшее болото. Там женщины сеяли арбузы. Дело это они закончили быстро и собирались затем помогать молодежной бригаде сажать виноградные лозы…

Двух женщин увидел он на берегу Алазани: жену Иосифа Вардуашвили – Тебрию и жену… Како – Марту.

Скрытый частой ольховой зарослью, Нико стоял и смотрел, как, освежив лицо алазанской водой, вытирала его передником бывшая невестка Миха Цалкурашвили. Засученные выше локтей рукава открывали белые, полные, красивые руки. Густая масса черных волос увенчивала красивую голову. Высокая, округлая, точеная шея гордо возвышалась над широким вырезом платья. Мокрые завитки на затылке блестели под солнечными лучами. Словно ослепленный этим блеском, бывший председатель прищурил глаза и некоторое время, замирая от сладкого чувства, прятался в ольховнике. Но потом… Потом решил, что лучше попасть волку на зубы, чем Тебрии на язык, и предпочел убраться оттуда подальше.

А Георгий предсказывает, что придется ему еще сидеть в председательском кресле…

И в самом деле – надолго ли хватит охоты и интереса этому молодому пришельцу? Он ведь человек городской – вытерпит ли, сможет ли жить годами в деревне? Руководить колхозом – это тебе не то что диссертации писать! Скоро, скоро ему надоест эта нервотрепка, и он сам откажется от нее. А умен, чертов сын, – на все пошел, лишь бы не отдать село в руки Тедо! Но он, видимо, не из тех, кто останавливается в самом начале или хотя бы на половине дороги… К Нико он относится с большим уважением, держится так, чтобы тот не чувствовал своего подчиненного положения. По его настоянию Нико оставили в правлении, хотя большинство настойчиво требовало его исключения… Но бригадиром Нико не назначили, тут Шавлего ничего не мог поделать… О как это горько! Вся жизнь Нико была отдана колхозу, всю душу вложил он в общее дело. И что же получил взамен? До сих пор Нико думал, что люди – овцы, а теперь убедился, что они злы и неблагодарны… Смерть Реваза доконала Нико, поставила на нем крест… Словно ветви в колючих зарослях, переплелись несчетные неприятности и беды. Единственная дочь, его плоть и кровь, надежда и утешение его старости, оттолкнула его, отвергла его отцовские чувства, презрела свой дочерний долг и, бросив дом – полную чашу, переселилась в жалкую лачугу к выжившей из ума старухе… Горьки, о как горьки неблагодарность и злоба человеческие! Утрачен почетный пост, ушла единственная дочь, бросила любимая женщина – любимая из любимых… Ах, нет, не все потеряно: из этой троицы осталась хоть одна. Осталась Марта, которой можно пожаловаться даже на собственное бессилие. Да, на свое бессилие. Вот они снова вместе, по-прежнему одни, скрытые от чужих, посторонних глаз…

Женщина поняла безошибочным чутьем, что сейчас Нико, больше чем в ее ласках, нуждается в утешении, в поддержке. Даже такой кряжистый дуб не мог выстоять под ударами грома, обрушившимися со всех сторон.

– Слышала, что по твоему совету правление постановило разбить виноградник в Маквлиани. Умный парень внук Годердзи, он начатого тобой дела не сорвет, не испортит… Работай и ты плечом к плечу с ним – и все наладится. Впрочем, тебе и раньше надо было разбивать побольше виноградников. Саниорцев виноградная лоза обогатила.

Нико отодвинулся от печки и поставил стул на разостланную посередине комнаты медвежью шкуру. Раньше ее здесь не было. Сердце Нико сжалось. Да, теперь Како был здесь хозяином… Охотник Како, тот, кто вытеснил его из последнего убежища, изгнал из храма, который Нико возвел собственными руками…

И вновь вскипела кровь побежденного самца перед лицом отвергнувшей его самки. В крутом изломе внезапно сдвинувшихся бровей отразилась бессильная ярость, концы свисающих усов стали похожими на два клыка, торчащие над нижней губой.

…Не дали ему исполнить свою угрозу. Не успел – все руки не доходили… Нет, он ничем не хочет владеть сообща. И меньше всего – любимой женщиной. А этот охотник, оказалось, родился под счастливой звездой! Любовь ли переродила, Марта ли укротила его – только он стал совсем другим. Колхозу предан, трудится, сил не жалеет. С тех пор как нашел и притащил на себе с гор труп этого парня… Реваза, стал в глазах всего села героем… Да что село – вот к Луарсабу Соломоничу приехала комиссия из ЦК. Луарсаб задумал угостить почетных гостей турьим шашлыком и тайно, через доверенного человека, вызвал Како, поручил ему доставить дичину. Сегодня после полудня Како ушел в горы и пробудет там день-другой… Только все напрасно, Луарсаб Соломонич, дни ваши уже сочтены. Огонь ваш погас – уже в теплой золе устроилась брюхатая кошка, скоро котят народит. Эти ваши гости, как я понимаю, по таким делам прибыли, что еще и застреленного тура в вину вам поставят, спросят с вас, а не с охотника. Так что к прочим вашим провинностям прибавится еще одна… А впрочем… Впрочем… Как знать? Охота на оленя и на тура строго воспрещена! Како – охотник. Скажем, охотник убил тура. Закон предусматривает за это тюремное заключение от одного до трех лет. Даже если только один год… Немалый срок! За год мало ли что может случиться… Через год, как знать… Ого! Бодрей, дядя Нико, еще не все пропало! Из этого можно еще сбить хороший гоголь-моголь!..

Щелки-глаза под кустистыми бровями сверкнули прежним огнем. Марта отметила это с удовольствием.

– Не о чем тебе печалиться, Нико. Ты человек умный и работы не боишься. Скоро вернешь себе и доброе имя, и общее уважение. Этот Шавлего до старости жить в деревне не будет. У него есть свое дело. Он от этого дела не отстанет. А когда уедет, тогда, может, и снова… И дочка твоя отгорюет, выплачет свои слезы – и домой, к тебе, возвратится. Так о чем же горевать?

От настороженного внимания Нико не ускользнуло, что Марта помянула не всю троицу – о самой себе ничего не сказала. Он подумал: это, верно, разумеется само собой. Это была единственная надежда, придававшая ему сил. Все же остальное – о чем говорила, утешая его, Марта… Он не обманывался, знал, что придется примириться с утратами. Нужно было только время, чтобы рана перестала кровоточить, затянулась. Но может ли исцелиться такая рана?

– Говоришь, не станет жить в деревне, уедет? Там видно будет… А знаешь, Марта, что он вчера назначил пенсии престарелым колхозникам?

– Всем?

– Ну нет, не всем – только тем, кому считал нужным. Кто будто бы заслужил своими прошлыми трудами. Словом, как заблагорассудилось. У моего дяди Габруа отобрал, а этой старой развалине, Зурии, назначил. Зурии-то, конечно, пенсия полагается, но зачем было у Габруа отнимать? Ведь умен, чертов сын: своего деда и садовника Фому заставил от пенсии отказаться. А на правлении выставил дело так, будто бы они сами это надумали.

– Иной раз, Нико, может, ты в сердцах кое-что и неверно себе представляешь. Дедушка Годердзи и дядя Фома, наверно, сами от пенсии отказались, иначе бы…

– Не говори, Марта. Этот парень уж так хитер… У него в мизинце больше ума, чем у нас всех в голове. Вчера он составил комиссию под началом своего деда – посылает ее в Ширван, на овцеферму, наблюдать за окотом. Дед его был член правления, а теперь избран в ревизионную комиссию. Плохи дела Набии. Годердзи я знаю с детства. Старый разбойник, от него пощады не жди! Недавно он изволил самолично съездить на ферму, что-то разузнавал. Максим ему, наверно, всякое наплел. Максим давно уже точит зубы на заведующего фермой. Только прежде мы всеми способами сдерживали его. Так что плохо дело Набии. Я, пока был председателем, защищал его… А теперь и бухгалтер ушел.

– Ушел?

– Да. Подал заявление, будто бы хворает, нуждается в продолжительном лечении, и уволился. Умно сделал. Не стал дожидаться, пока его начнут таскать да трепать, убрался от греха подальше. Впрочем, полтонны купороса новый председатель заставил его раздобыть и вернуть.

– Молодец! Очень хорошо сделал! В прошлом году все наши виноградники чуть не погибли из-за того, что был разбазарен купорос. Еще что нового?

– Интересуешься делами новоявленного председателя? Да у него все по-новому. Иосифа, наверно слыхала, поставил председателем ревизионной комиссии. Сико сделал парторгом… Новый клуб строит. На типовые проекты и смотреть не хочет – заказал какой-то особенный проект. С Теймуразом он в союзе – тот только и знает, что поддакивает, на все дает согласие. Этих своих щенков из молодежной бригады он так натаскал, что они его без слов понимают – стоит ему только бровью повести… Скоро созовет общее собрание и добьется утверждения всех своих затей и мероприятий… Эх, Марта, видно, в самом деле притупилась моя сабля, пора ей успокоиться в ножнах. Долго я сражался, не посрамил ее, а теперь небось лезвие все зазубрилось, уже и не наточишь. Что мне себя обманывать? Старое уходит, новое идет на смену… Он даже лошадь мою верховую не удостоил себе оставить – такого прекрасного иноходца велел в плуг запрягать. А того бешеного жеребца, что на стадионе наездника покалечил, напротив, выпряг из плуга и ездит на нем.

– Наверно, потому, что на этом жеребце в прошлом году кабахи выиграл.

– Кабахи… Кабахи… В молодости и я выиграл кабахи, и до нынешнего дня никто не мог его у меня отбить. Эх, Марта, вся наша жизнь – кабахи… Да, жизнь – кабахи, а мы джигиты; у кого конь более скор и лучше выезжен, у кого глаз острей и ловче рука, тому и достается приз. Встретил я третьего дня Топраку – остановил меня старик.

«Постой, говорит, Нико, хочу тебе басню рассказать».

«Ты уже пятнадцать лет, говорю, одну не можешь закончить, с чего тебе захотелось новую начать?»

«Да нет, говорит, я ту, прежнюю, до конца доскажу».

«Что ж, говорю, давай досказывай. Знаю, запомнил: есть в Индии большой орех, подберется к нему голодная мышь, прогрызет скорлупу, заберется внутрь, а дальше?»

«Как дорвется эта самая мышь до еды, как напустится – ест, ест, наестся до отвала, разжиреет, раздуется и не сможет выбраться назад, не протиснется в переднюю дырку. Так вот и застрянет внутри ореха да там и издохнет…»

Марта внимательно посмотрела на гостя, и он вдруг показался ей сломленным, жалким, растерянным. Он словно даже стал меньше – сжался, ссутулился. Когда-то это был крепко сбитый, мощный плот, уверенно, бесстрашно рассекавший мутные житейские волны; сейчас от него остался только этот небольшой обломок – непрочный, с перетертыми веревками, без весел и багра. И этот обломок со страхом глядел в будущее – донесет ли его невредимым до последней пристани? Не затянет ли по пути на дно бурливый водоворот, не расшибет ли своенравная волна, бросив на хмурые прибрежные скалы?

И еще более жалок стал женщине этот человек – лишенный семейного тепла, отвергнутый дочерью, отлученный от власти…

Гость заметил ее взгляд, и горячая волна прилила к его сердцу. Он улыбнулся и тут же понял, что улыбка получилась просительная, лебезящая. Подождав минуту, он встал, подложил полено в печку, вытер руки о полу и шагнул к Марте.

Женщина не пошевельнулась. Она сидела притихнув, не отрывая взгляда от печки. Она чувствовала у себя за спиной мужчину, охваченного волнением, истосковавшегося по женщине, и вся напряглась в молчаливом ожидании. А потом… сначала почувствовали прикосновение большой грубой руки затылок и шея. Потом рука переместилась вперед, к горлу, к груди.

А женщина почувствовала, как бесстыдно поднялась и замерла в блаженном ожидании желанной гостьи полная крепкая ее грудь.

Гостья не стала мешкать: медленно, осторожно скользнула по нежной груди дальше, вниз, но не успела добраться до выреза рубашки. Прохладная, сильная женская ладонь обхватила широкое запястье и решительно отстранила мужскую руку.

Марта встала, туго обернула шаль вокруг своего горячего тела и повернулась лицом к внезапно скованному ледяным холодом гостю.

– Мне было приятно побеседовать с тобой, Нико. Что ни говори, а мы с тобой старые друзья. Но то, прежнее, что у тебя на уме и что я тоже не позабыла, уже не вернется. Я теперь замужняя женщина, у меня семья. Весной начнем строить новый дом. А скоро… скоро у меня будет ребенок. – Голос Марты зазвучал нежно, понизился до шепота; она призналась: – Я беременна… уже третий месяц… А о прежнем надо забыть. Останемся друзьями. Только больше не приходи, ни ночью, ни днем, когда Како нет дома. Не скажу тебе: «Ты не дал мне счастья, и я нашла его с другим». Я сохранила о прошлом добрую память… Но я не буду пачкать свой семейный очаг. Моему ребенку никто не посмеет сказать: твоя мать потаскуха… Ступай теперь, Нико, и знай всегда, что я тебе друг… Не поддавайся печали. Дочь к тебе скоро вернется. Погорюет об умершем, утешится, а там ее глаза сами другого отыщут. Будешь еще нянчить внучат… Не теряй бодрости… И Шавлего, наверно, уедет в Тбилиси… А тогда…

Марта с болью заметила, как вдруг обвисли плечи у Нико, как он сразу ссутулился, сжался, стал крошечным. Гость медленно, неохотно протиснулся в дверь,

Марта стояла на пороге и смотрела ему вслед. Печально было ей видеть, как плетется в темноте бывший председатель, бывший отец, бывший любовник…

И ей показалось: это не человек бредет нетвердым шагом по дорожке, а несет течением обломок некогда могучего, крепкого плота, разбитого волнами бурной реки.