Текст книги "Кабахи"

Автор книги: Ладо (Владимир Леванович) Мрелашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 62 страниц)

Глава четырнадцатая1

«Каждый день новая неприятность, каждый день новая неприятность! Давно ли побило градом Чалиспири?»

Секретарь райкома грохнул телефонной трубкой о вилку ии посмотрел хмурым взглядом в окно.

«Над Телави небо чистое, а рядом, в Лалискури, – ненастье! Тьфу пропасть! Град в августе – когда это бывало? А вот зачастил, как родственник, – каждый день к обеду! В Тбилиси шкуру с меня спустят, скажут: расхвастался на весь свет, уши нам прожужжал своими успехами, а все они дутые. Ну, пшеницу-то я успел убрать, но виноград… Какие еще сюрпризы преподнесет нам погода до виноградного сбора?»

Подперев рукой седой висок, секретарь райкома обвел рассеянным взглядом пустой кабинет. Вспомнив, как час тому назад Райпотребсоюз выклянчил у него разрешение на открытие двух новых загородных ресторанов, в Шуамте и на горе Надиквари, он с неудовольствием поморщился.

«Кому нужны эти бесчисленные рестораны? Для обслуживания туристов и вообще приезжих вполне достаточно телавского ресторана да всех этих шашлычных и закусочных – благо они есть на каждом перекрестке. Для чего еще новые два? Неужели только для того, чтобы десяток дельцов получили источник обогащения? И ведь кто будет в этих ресторанах проводить время? Хулиганы, папенькины сынки, спекулянты, расхитители государственного имущества… У честного, трудящегося человека, живущего семейной жизнью, не остается свободных денег для кутежей. И получается, что я невольно способствую приятной жизни всякого рода вредных пережиточных элементов… А посмотреть на дело с другой стороны – как будто бы эти рестораны необходимы. Что плохого, если рабочий человек поднимется в выходной день или просто в свободный вечер на гору Надиквари, чтобы подышать прохладой, и выпьет пива или лимонада? И если даже он закончит приятную прогулку бутылкой-другой доброго вина, разве это так уж достойно порицания? Шуамта – прекрасное место. Величественная природа, великолепный холодный источник, чистый, душистый воздух, приволье… Разве не приятно остановиться в таком месте, едучи из Телави в Тбилиси или из Тбилиси в Телави, чтобы отдохнуть и подкрепиться? Удивительно, как это получается? Иногда я во вред самому себе соглашаюсь на что-нибудь такое, из чего потом получаются только хлопоты и неприятности. Сегодня к вечеру весь Телави узнает об этом моем разрешении, и завтра целый легион просителей будет сидеть у меня в приемной. Какое множество людей охвачено жаждой легкого обогащения! И пойдут опять слезные мольбы, вырванные обещания, льстивое восхищение моим умом и моей добротой… Откуда в людях это упорное стремление к заведениям, опустошающим карманы? Взять хотя бы Бардзимашвили. Был прекрасный актер, работал в телавском театре и вдруг бросил сцену, перебрался в столовую на Алазани. Бегает в засаленном белом халате из зала на кухню и обратно, разносит с неловкой торопливостью неопытного официанта шашлыки и хинкали и распевает сиплым голосом баяти, услаждает слух пьяных компаний. Почему он ушел из театра? Большая семья? Театр не давал возможности прирабатывать? Нда-а, актеры… Надо вовремя прекратить игру с этой пустоголовой хорошенькой девчонкой, а то эта комедия может кончиться совсем не комически…»

Секретарь райкома убрал руку с телефонной трубки и потер усталые глаза. Потом снова повернулся к окну и долго смотрел на небо, затягивавшееся молочно-белыми облаками.

«Вот и Лалискури попало под град… Вардисубани, Шрома и Чалиспири уже раньше постигла эта участь. Трудно приходится колхознику – что теперь ему делать? Весь год работает, уткнувшись в землю, тянет ярмо, как вол, пригнув шею, а эти, в ресторанах и шашлычных, лопаются от жира, вызывающе швыряют деньги, разъезжают на легковых машинах и шлют своих полуграмотных, тупоголовых жен и детей на приморские курорты. Они одни не знают забот, им одним не грозят убытки. Какое им дело до того, что у какого-нибудь лечурского пшава погиб весь урожай? Их доход постоянен и устойчив, он не боится града ни весной, ни осенью.

Да и разве только эти, пропахшие кулинарными ароматами…

Чем же виноват крестьянин? Разве ему повредит поездка на курорт? Разве ему не нужны культурные развлечения? Но на все это требуются средства. А средства крестьянин получает от урожая. Да что далеко идти – взять хоть бы Чалиспири. Три года уже, как там начали строить клуб, и пока что стены едва поднялись над землей. Нико надеялся продолжить в этом году строительство, материалы у него заготовлены. Но какой с него спрос, если урожай уйдет у чалиспирцев вот так, между пальцев? Да нет, от председателя все же многое зависит. Хороший председатель завяжется узлом, пролезет сквозь игольное ушко, а концы с концами сведет, завершит начатые дела. А если захочет, то может провалить любое неугодное ему дело, даже такое, которое вполне в его силах и возможностях. В Нагвареви был маленький клуб. Его снесли. Долго не могли ничего выстроить взамен – наконец построили. Только новое здание похоже не на клуб, а скорее на хлев какой-то необычной архитектуры. Хоть бы взяли пример со своих соседей – руиспирцев! Но председатель колхоза думал в первую очередь о себе, берег, так сказать, свою шкуру. Дескать, чем всаживать средства в клуб, лучше ублажу колхозников, ведь перевыборы на носу. Так он и сделал – роздал на трудодни порядочно, а недостроенные, не подведенные под крышу стены перекрыл жестью и объявил это сооружение клубом. Загубил клуб и себя не спас! Молодые колхозники все ему поставили в счет и провалили его на выборах… Почему люди не учатся на чужом примере? Ну вот, выбрали в Нагвареви нового председателя. Данные у этого человека превосходные: умный, солидный, с высшим образованием. А в деревне все по-прежнему, никаких улучшений не замечается. Пролегает через Нагвареви проезжая дорога длиной в четыреста метров – она у них единственная, и до сих пор не могут залить ее асфальтом, чтобы люди не задыхались от пыли всякий раз, как проедет автомашина. И колхоз, и сельсовет махнули на нее рукой. Председатель сельсовета только о том и думает, как бы сменить свою легковую машину на новую. Она у него, кстати, четвертая. Удивительно, как он умудрился купить четыре машины? В анонимках пишут, что он берет взятки с ремесленников за то, что разрешает им заниматься на стороне своим ремеслом. Сколько же он с них получает – неужели на это можно автомобили покупать?»

Луарсаб Соломонович выдвинул ящик стола, достал оттуда листок, испещренный полуграмотными каракулями, пробежал его глазами и бросил на стол.

«Ну вот, и еще письмо. Как обычно, без подписи. Почему все так боятся этого маленького человечка, не окончившего даже десятиклассной школы и не прочитавшего за всю свою жизнь двух книжек? Должно быть, очень ловкий дядя, прожженный плут. Как это ему пришло в голову наложить от имени сельсовета руку на деревенский ручей и драть с жителей за поливную воду по пять рублей в час? Ну и наглец! Деньги он, конечно, прикарманивает. Во всяком случае, ни по одной приходной статье они, оказывается, не проведены. А может, клевета? Надо съездить туда, посмотреть самому, а то ведь райисполкому и горя мало!

Вода!

Беда прямо с нею! Каждый год в это самое время, к концу лета, начинается неразбериха с поливной водой. Эта страшная, долгая засуха высосала всю землю, высушила все вокруг. Когда придет избавление? Хорошо, что Центральный Комитет внял наконец нашим просьбам и принял решение о прокладке Алазанского канала. Вот когда расцветут и разбогатеют правобережные деревни! Поля заколосятся, урожай будет – море разливанное! Во сто крат окупятся все расходы по сооружению канала. И государству выгода, и крестьянин будет благодарен».

Секретарь райкома спрятал листок в стол и снова перевел взгляд на окно.

Над липой громоздились тяжелые тучи, уже не белые, а свинцовые. Небо было похоже на холст, обильно заляпанный черно-серой и темно-фиолетовой краской. Лишь кое-где в просветах сияли ярко-голубые озерца.

Секретарь райкома надавил кнопку звонка.

Вошла секретарша, остановилась в дверях.

– Скажи шоферу, чтобы вывел машину. Поедем в заречную зону, в Лалискури.

Девушка вышла.

«Человек круглый год нянчится с каждой виноградной лозой, с каждым стеблем кукурузы. А потом нагрянет град, и растения, выращенные как родное дитя… Как родное дитя… Разве мы не растим детей, не нянчимся с ними? А чем они нам за это платят? Даже к черту поленятся послать – без единого слова предупреждения повесятся на шею первому попавшемуся прохвосту. Нет, это все по вине Эфросины. Вот это мать так мать! Отправилась в летний приморский рейс и вернулась домой с зятем!»

Лицо Луарсаба Соломоновича перекосилось от досадливой гримасы. Он с отвращением плюнул в корзинку для мусора и вытер губы белоснежным несмятым платком.

«Чего эта дурочка заторопилась замуж? Собиралась в этом году устраиваться на медицинский… Что это всех нынче тянет на врача учиться? Хлебная профессия? М-да… Главврача больничного и заведующего здравотделом пришлось-таки выставить отсюда! Дураки! Как собаки над костью, перегрызлись над умирающим, который сулил три тысячи за успешную операцию. Больной из последних сил боролся за жизнь на операционном столе, а эти двое молотили друг друга по физиономии в кабинете. Что бы с нами сталось, если б все были такими?

Деньги… Жадность… Разве не жадность и не деньги привели ко мне в дом моего новоявленного зятька? Соблазнил простодушную, неопытную девочку красивой внешностью И актерскими манерами – и вот я уже имел честь объявить его своим возлюбленным зятем! Все выдумал, все наврал! Я навел справки. Вовсе он не секретарь Адигенского райкома, и высшего образования у него нет. Он и средней-то школы не окончил! Оказался вором, игроком и аферистом. Бабник, привыкший обманывать женщин. Хотел я вышвырнуть его за дверь, как паршивую собачонку, да дочь пригрозила, что покончит с собой, если я посмею тронуть пальцем ее альфонса. Высечь бы надо Эфросину за эту историю!.. Ну, что теперь делать? Придется заставить его окончить заочно здешний институт и устроить на работу. Да еще место ему хорошее подыщи – зять секретаря райкома на любое ведь не пойдет! Бездельник, проходимец!

Надо понемножку подготовить Лауру к разводу, а то этот мошенник погубит мою дочь, да и сам я не оберусь неприятностей!

Теймураз… Вот кого бы мне в зятья. Уж мы с ним развернули бы большие дела! Вот когда все пошло бы как по нотам. Но он от меня нос воротит, как осел от мяты. Упрямый молодой человек, с характером. Далеко пойдет, негодник… Да, далеко пойдет, если его пустить… Куда бы его еще послать?»

Вошла секретарша, доложила, что машина готова.

За приоткрытой дверью мелькнуло чье-то лицо. Рыжая голова просунулась в щель и исчезла.

Секретарь заметил это и укоризненно сдвинул брови.

– Кто там ко мне?

Девушка оглянулась и ответила нерешительно:

– Один только человек… Тот, что приходил недавно.

– Удачное же он выбрал время! Скажи ему, что я уезжаю.

– Я сказала, что вы заняты, но… Он давно уже ждет.

Секретарь райкома встал и направился к окну.

– Сколько крепколобых людей на свете! Пусть войдет.

Девушка, открыв дверь, сказала: «Пожалуйте!» – и вышла.

Вошел Тедо и сразу весь расплылся в улыбке.

Секретарь райкома посмотрел через окно на ожидавшую его машину, обернулся и удивленно вздернул брови:

– А, это ты, Тедо!

Нартиашвили почтительно подержал в руке вялую руку секретаря райкома и прижал к груди свою неизменную соломенную шляпу.

С трудом скрыв презрительную улыбку, Луарсаб Соломонович спросил дружеским тоном:

– Что скажешь нового?

Тедо глянул на закрытую дверь и торопливо зашептал:

– Нико продал заготовленный для клуба распиленный тёс одной своей родственнице, послал ей из колхоза каменщиков и плотников и вместе с Ревазом Енукашвили и одним заезжим городским драчуном поставил ей новенький дом. Реваза Енукашвили вы ведь знаете? Он у нас бригадиром, и Нико прочит его себе в зятья. Была у Реваза виноградарская бригада – Нико освободил его оттуда, поставил начальником над всеми полеводческими бригадами, и теперь будущие тесть с зятем вдвоем распоряжаются всей деревней.

Секретарь райкома некоторое время хмуро глядел на посетителя, потом подошел к вешалке и неторопливо снял с крючка новенькую фуражку.

2

Лунный свет косой полосой проникал через окно, тускло озаряя дощатые стены комнаты и придавая всем предметам необычный, таинственный облик. Бродячий ветерок то и дело пролетал за окном, вея свежим запахом подсохшей, еще слегка влажной земли, молодой травы, пробивающейся под прошлогодними сухими стеблями, и дикой мяты. Редкие ночные звуки резко и отчетливо разносились в прохладном воздухе.

Нико лежал навзничь на мягкой постели и, заложив руки за голову, смотрел неподвижным взглядом на косую, со странным синим отливом, полосу лунного света, простертую на полу.

Марта приподнялась и, опершись на руки, долго вглядывалась в него – настойчиво, ожидающе, по-женски.

Черные ее волосы, рассыпавшиеся по плечам и спине, сливались с ночной темнотой. Зато крепкая плоть сильных, округлых рук и полной груди как бы излучала смутное, молочно-белое сияние.

Нико лежал неподвижно – угрюмый, молчаливый и печальный. Он один только раз шевельнулся – качнув головой, перевел взгляд с окна на низкий потолок.

Марта подождала еще немного. Наконец ей стало невмоготу терпеть это длящееся молчание. Она засунула руку за распахнутый ворот рубашки Нико, ласково погладила его по заросшей волосами груди и сказала с грустью в голосе:

– За эти несколько недель ты словно состарился. Не радуют тебя больше наши свидания… И все-то ты молчишь, словно позабыл все свои ласковые словечки. Мне так и чудится, что сердце у тебя заледенело, кровь остыла, а язык потерял дар речи. В чем дело, что с тобой творится, Нико? Почему не хочешь мне сказать?

А Нико все лежал не шевелясь, устремив неподвижный взгляд в потолок, и прислушивался к теплому, матерински-ласковому голосу женщины. Не в обычае было у председателя колхоза делиться своими переживаниями с кем бы то ни было. Да и вряд ли он позволил бы кому-нибудь требовать от него откровенности. Но Марта – это совсем другое! Марта значила для него так много – к ней одной он одинаково стремился в дни радости и в дни печали.

Марта наклонилась над ним и горячо зашептала:

– Ведь случалась и раньше беда – град не в первый раз побил Чалиспири, – но никогда не бывало, чтобы ты так вот разогорчился, повесил голову. Что же с тобой нынче случилось? Твой виноградник цел остался, и на мой тоже ни одна градина не упала. Туча обошла их стороной. А ведь можно подумать, тебя самого градом побило, да так пригнуло к земле, что даже здесь, мною согретый, ты никак распрямиться не можешь. Колхоз, колхоз… Что ты к этому колхозу прилепился? Зачем тебе изводиться, для чего убиваться одному за всех? Сколько раз я тебе говорила: брось, уйди подобру-поздорову. Люди переменчивы – вчера возносили тебя до небес: дескать, Нико призрел несчастную, забытую богом и людьми старуху, отстроил ей разрушенный дом, не оставил ее без крова, а сегодня тебя же поносят последними словами, точно ты разбойник какой: глядите, мол, Нико расхищает колхозное добро, он материалы, заготовленные для клуба, Сабеде Цверикмазашвили продал.

Председатель колхоза помолчал еще немного. Наконец толстые, черные усы зашевелились.

– Знаю, кому я обязан и похвалами и поношениями. Этих я не боюсь. Рыжий шакал давно уже шныряет по райкомовским кабинетам, но секретарь райкома у меня прочно на привязи – как конь у кормушки с ячменем. Меня больше эти крепкие медвежата заботят – что мне старый барсук и деревенские болтливые сороки! Сегодня утром комсомольцы развесили на стене конторы новую стенгазету – все сплошь карикатуры… Я сорвал ее и тут же на месте изодрал в клочья.

– Пусть бы висела, мешала она тебе, что ли? Пускай себе строчат на здоровье – тебя ведь не убудет. Напишут раз, напишут другой, натешатся вволю и бросят.

Нико повернул толстую шею и удивленно поглядел на Марту.

– Пусть, говоришь, пишут? Ну и глупая же ты! А знаешь, что там было написано? Да еще эти рисунки! Огромный лист величиной со скатерть сверху донизу разрисовали. Я разорвал его на клочки и выбросил. А сторожу велел снять и изломать рамку.

– Люблю рисунки! Это хорошо, когда в газете много рисунков. А то выпустят газету, а в ней одна длинная статья, в которой говорится, что вот-де исполнилось столько-то лет с Октябрьской революции, и подпись: «Редколлегия». И все, ни строчки больше. Разве это стенгазета?

– Тьфу! Ждать от бабы ума – что песен от осла. Пойми ты, чудачка, если бы эту газету милиция увидала, тотчас же за мной приехал бы «черный ворон». Христа за тридцать сребреников продали, а за Нико побольше заплатят, лишь бы только вывалять его в грязи и швырнуть псам и свиньям на съедение… Сколько их вокруг меня ходит, принюхивается, как мышь к мучному ларю, да не так-то просто со мной сладить. Старый бык и рогами тянет! Я им такую баню устрою, чтобы пот с них градом катился и при этом зуб на зуб не попадал от холода! Высмеяли, изобразили меня какой-то кривляющейся обезьяной и повесили свое художество перед самым моим кабинетом! Как будто я им ровня и товарищ! Я покажу им, как со стенгазетой баловаться!

– Что ж это за газета была, с чего они ее решили выпустить?

– Дьявол их разберет, негодников! Нарисовали огромный шампур, на который нанизаны, как шашлык, разные люди. А двое или трое в самом низу картинки удирают с перепугу, растеряв шапки по дороге.

– «Крокодил», значит?

– Не знаю, может, и крокодил; на мой взгляд, это скорей – шампур. Выгоню отсюда этих сопляков взашей, чтоб их духу не было! Плохо они знают дядю Нико!

Марта наклонилась над ним еще ниже и тихо погладила его по голове.

Жесткая, отросшая с весны щетина стояла торчком на бритой голове председателя; она, как напильник, царапнула мягкую женскую ладонь.

– Не думаю, чтобы это была единственная причина, Нико. Ты больше из-за своей Тамрико огорчаешься, а не из-за этих сопляков. Тут и я, пожалуй, отчасти виновата. Сглупила, рассказав тебе, как они шептались у источника. Твоя дочь ведь не дурочка! Почему ты думаешь, что Тамрико какую-нибудь глупость сделает? Неужели боишься, что она себя не соблюдет? Зря ты это… Да и Реваз не такой парень, чтобы смотреть на него свысока.

– Не смей называть при мне имя этого проходимца!

Марта прижалась щекой к лицу Нико. Усы любовника щекотали ее, это было приятно, и женщина развеселилась, пришла в игривое настроение. Она улыбнулась украдкой лунному лучу, откинула за спину разметавшиеся по плечам волосы и сказала тихо:

– А все же чем он тебе не люб? Что ты в нем находишь дурного? Самый подходящий жених для Тамрико – лучшего я здесь, у нас, не знаю!

– Нравится?

– Нравится.

– Очень нравится? – хрипел Нико.

– Очень. А чем он плох? Эх, была бы я годочков на пять, на шесть моложе!

– Мне не до шуток, Марта!

– Я и не шучу. Спроси кого хочешь – кто откажется иметь его в зятьях?

Марта потихоньку подсовывала руку под затылок Нико, все крепче прижималась к задыхающемуся от злости любовнику, притягивала его к себе сильными руками.

– С чего ты вдруг вспомнил Реваза, комсомольцев, стенгазету, да хоть бы даже и свою тощую как жердь дочку? Разве уже начало светать? Уже далеко за полночь, а мы с тобой словно на заседании правления. Больше нам не о чем разговаривать? Ничего более приятного тебе не приходит на ум, когда ты со мной? Помнишь, как ты появился в первый раз в моей деревне, когда тебя назначили туда председателем сельсовета? Сразу приметил меня, с первого же дня!.. Эх, да меня тогда нельзя было не приметить! Хороша я была в двадцать лет – что называется, ядреная девка, кровь с молоком. Как ты ко мне упорно, настойчиво подбирался! Проходу мне не давал, проклятый! Отца моего устроил сторожем в зерносушилку, брата избавил от призыва на войну, а меня поставил во главе шелководческого звена. Старался изо всех сил – и влез-таки мне в душу! Подкупил меня всем этим. Да, подкупил… И все же, не останься я в тот памятный день ночевать в гостях и не выпей я вина больше чем следует, ты бы своего не добился. А потом я привязалась к тебе, очень сильно привязалась. Каждому твоему слову я верила свято. Верила, что стану твоей женой… Помнишь большую черешню на краю нашего виноградника? Под ней нас застал в недобрый час мой отец… Правда, он уже давно что-то подозревал… А после того целую неделю бегал за мной с топором, хотел зарубить. Тебе уже нельзя было оставаться у нас, и ты перевелся председателем колхоза в Чалиспири. Как мне трудно было терпеть разлуку – ведь ты так редко встречался со мной, не чаще чем раз в неделю! А потом ты свел меня с сыном этого старого дурня… Как я любила, как любила тебя, а ты меня отдал другому!.. Пристроил меня, выдал замуж, но скоро и этой малости для меня пожалел. Полугода не прошло после свадьбы, как ты сговорился с Наскидой, и забрали моего беднягу мужа в армию, увезли на войну, и сложил он голову где-то в Польше… А я осталась снова одна, – одна в доме с этим выжившим из ума старикашкой. Ты ко мне захаживал два раза в неделю, потом – один раз, а теперь и вовсе забыл свою Марту. Разве я не могла выйти замуж? Или хотя бы уехать домой? Но я любила тебя, очень любила, и это меня все время останавливало. Удивляюсь, до сих пор не могу понять – чем ты приворожил, как сумел околдовать меня? Ведь ты же мне в отцы годишься, а полюбила я тебя, как ровесника! Помнишь – я называла тебя дядей Нико? Дядя Нико! Дядя Нико!

Марта цедила слова сквозь зубы, все крепче обнимала любовника, все сильнее притягивала к себе его сильную, бычью шею.

Нико выпростал из-под затылка одну руку, вяло обнял пышные плечи женщины и нехотя, как бы из жалости, поцеловал ее в уголок губ.

Никогда еще не бывал председатель чалиспирского колхоза таким холодным, таким бесчувственным, таким недогадливым.

Марта еще некоторое время пыталась перелить в него жар, струившийся по ее жилам, но понемногу остыла и сама – обмякла, усмирила разбушевавшуюся кровь и с тихим, горьким вздохом откинулась на подушку.

Наступило молчание. Дом был объят тишиной. Лишь настольные часы с отрывистым, сухим щелканьем откалывали щепку за щепкой от древа вечности.

На подоконник вскочила кошка. Шерсть на ней взъерошилась, она встряхнулась и стала тщательно вылизывать свою лапу.

Нико шевельнул головой, глянул в сторону окна. Кошка перестала лизать лапу и застыла, выгнув шею и глядя на Нико. Председатель колхоза не сводил глаз с двух наставленных на него маленьких фосфорических прожекторов. Через несколько мгновений прожекторы погасли, кошка подалась вперед и с глухим стуком соскочила на пол.

В комнате вновь воцарилось молчание. В ушах шелестела тишина.

Кошка вскочила на стол. Оглушительно, как раскат грома, прозвучал в комнате грохот упавшей крышки кастрюли.

На несколько мгновений все снова затаилось. Потом со стола донеслись негромкий кошачий чих и самозабвенное чавканье.

– Нико! Слышишь, Нико! – низким, хриплым голосом позвала Марта.

– Что тебе? – помедлив, рассеянно отозвался председатель.

– Я хочу замуж выйти.

– Как это – замуж?

– А вот так. Возьму и выйду.

Кошка, жадно чавкая, поглощала припасенную хозяйкой на завтрашнее утро лакомую снедь.

– Давно у тебя такие мысли?

– Нет, недавно.

– За кого же ты собираешься?

– За Како.

– За кого?

– За охотника Како.

Долго предавалась кошка своей ночной трапезе…

Марта с опаской приподнялась и заглянула в лицо любовнику. Нико лежал не шевелясь, с угрюмым и злым лицом. Лежал и молчал, поджав и спрятав под пышными усами нижнюю губу, так что углы рта были оттянуты книзу, как у бульдога.

Временами ноздри у Нико раздувались и зло трепетали, как у жеребца при виде затесавшегося в табун другого коня соперника. Широкий лоб его то и дело собирался в складки и нависал так низко, что густая щетина бровей щекотала ему веки.

И Марта видела, как вспыхивали желтыми искрами в темноте суженные щелочки-глаза.

– С чего ты это надумала? – бесцветным, чужим голосом спросил председатель.

Марта уронила голову на подушку и, немного помолчав, ответила глухо:

– От одиночества… Очень уж бессмысленная у меня жизнь.

Громко заскрипела тахта.

Кошка спрыгнула со стола и бросилась к окну.

Нико вскочил с юношеской живостью и, заложив руки за спину, принялся ходить по комнате. Потом остановился перед окном и, подрагивая правым коленом и слегка кивая в такт головой, стал смотреть на бахчу, залитую лунным серебром.

Женщина напряженно прислушивалась к скрипу половиц под тяжелыми шагами. Она испытывала горькое сожаление. В глубине души она считала, что надо было еще подождать, не начинать этого разговора сегодня.

– Значит, не врал Георгий, когда говорил, что на днях этот твой Како со своей собакой выбирался из вашей калитки на рассвете? – прохрипел Нико.

– Да, это правда.

– Почему ты мне сразу не сказала?

– Не посмела. Может, и сегодня не надо было говорить, – со вздохом добавила Марта.

– Нет, надо было! Надо же мне было наконец узнать, какую ненасытную суку я любил!

Марта повернулась и села в постели.

– Не осуждай меня, Нико. Ты не можешь сказать, что я жадная или что я мало тебя любила. Надоели мне эти вечные прятки, эта тоскливая жизнь наедине со свихнувшимся свекром. Я хочу иметь свой дом, семью, двор и… и собственного мужа. Ты же сам знаешь, что тебе нельзя на мне жениться.

– Почему это нельзя?

– Нельзя. Дома у тебя сестра и дочь уже на выданье. А мне нужна семья, своя собственная семья… и, может быть, даже ребенок. Не так уж мне много лет, чтоб отказаться от всех надежд… Да и какая тебе печаль, если я выйду замуж, пристроюсь, не буду больше ходить бобылкой? Ты-то что теряешь? Како целыми днями пропадает в горах, да и ночью иной раз в деревню не спускается… С тобой мы будем каждый день видеться в колхозе…

Нико резко обернулся и проговорил гадливо:

– Давно уж я отвык от чужих объедков – с тех пор как перестал быть батраком! Я же тебя знаю насквозь, ненасытная, распутная баба! Да и кому тебя знать, как не мне? – Он заскрежетал зубами. – Потаскуха! Сука! Бесстыжая сука! Я покажу вам обоим – и тебе, и твоему хахалю!

Председатель торопливо сунул ноги в башмаки, схватил брошенную на столе шапку и бросился вон из комнаты.

Грохнула сорванная с петли дверь. С потолка посыпалась на постель земля. Звук быстрых шагов послышался во дворе.

Марта упала лицом в подушку и зарыдала.