Текст книги "Кабахи"
Автор книги: Ладо (Владимир Леванович) Мрелашвили
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 62 страниц)
Ладо Мрелашвили
КАБАХИ
РОМАН
Книги первая и вторая
Книга первая
С тремя саблями промчался Авазашвили: скосил по пути справа и слева два ряда гибких прутьев, привязанных к невысоким кольям, достал, вытянувшись в стременах, до кольца на столбе, сбил его с крюка – кольцо со свистом взлетело в воздух, – снес на полном скаку, словно дыню со стебля, голову глиняной кукле и в дальнем конце поля круто повернул взмыленного жеребца.
Стадион дружно захлопал. Восторженный гром прокатился над полем, ударился о древнюю ограду замка Патара Кахи и, обрушившись с горы, затерялся в Алазанской долине.
Фыркали и ржали лошади.
Гикали всадники. Звенели шашки.
Гнулись луки, пела тугая тетива, и в этом разноголосом гаме волнение состязающихся передавалось зрителям, боевой азарт постепенно охватывал их.
Справа, у края поля, выстроились хевсуры, приехавшие на своих горских конях из Вероны и Серодани, из Баканы, из Корубани и из Верхней Ахметы. Пестрели украшенные разноцветными бусами и блестками, расшитые крестами рубахи домотканого сукна, унизанные бисером сафьяновые ноговицы. Пояса стройных, плечистых молодцов украшали клинки твердейшего закала – «давитперули» и «гвелиспирули», «горда» и «франгули». На плече у каждого висел маленький круглый щит, кованный в Гунибе или в Ботлихе.
С гордым видом стояли хевсуры из рода Гогочури и Ара– були, Чинчараули и Ликокели, Кетелаури и Нарозаули. Они только что закончили головоломную хевсурскую скачку среди скал и пропастей Цив-Гомборского хребта и теперь любовались игрищами, выглядывая друг у друга из-за спины.
Так уж заведено у хевсуров: даже в открытом поле никогда не выстроятся они плечом к плечу, непременно станут один позади другого, потому что так заповедала им мать-природа: на узкой горной тропе двоим в ряд никак не пройти – только гуськом.
Среди горцев нет наездников, равных хевсурам.
Встретишь иной раз в горах хевсура – едет на своей лошадке смело и бесстрашно – носки пестрые, шапка набекрень, и горя ему мало, а посмотришь на утесы да на обрывы, глянешь, куда ступило копыто его коня, и волосы встанут дыбом. Жутью пробирает от каменного жестокого взора неоглядных, вставших стеною скал, бездонных провалов. А хевсур трусит себе легкой рысцой и напевает:
Ты свяжи носок мне пестрый,
Гарусный да шерстяной!
Возле рва с водой, через который переносятся всадники, разместились нижне– и верхнеалванские, заперевальные и цоватушины, чабаны с эйлагов горы Борбало и из ущелья Гомецари. Скинув бурки, железной рукой натягивая поводья, они укрощают своих горячих тушинских жеребцов. Неутомимые странники, днем и ночью рыскают они по горным пастбищам без путей-дорог, среди утесов и ущелий, и непомерно развитые мышцы их ног едва вмещаются в узкие галифе; черные чохи с серебряными газырями, обтягивающие могучие плечи, кажется, вот-вот лопнут по швам; маленькие шапочки лихо сдвинуты на ухо.
Оставив свою Панкисскую долину, явились сюда кистины с зеленых лугов Дуиси и Джохолы; они прихватили с собою и земляков из Омало, с верховьев Алазани. Гарцующие на фыркающих и ржущих кабардинцах, гордые своей посадкой и статью горбоносые молодцы ястребиным взором из-под густых золотистых бровей озирают спортивное поле.
Пшавы из Лапанкури смешались с телавцами, а все остальное пространство вплоть до площадки для борьбы занято коренными долинными кахетинцами из Кварели, Гурджаани и Ахметы.
А стадион гудит, сотрясается, гикает и ухает. Подбадривает ловких и проворных, провожает насмешками с поля неудачливых:
– Размазня!
– Мозгляк!
– Тебе бы не саблю, а салфетку в руки!
– Вот дурачок! Улепетывай поживее с поля!
И пристыженный парень, повесив голову, волоча ноги, скрывается среди своих.
Гудит, гремит, ходит ходуном стадион.
Машут в воздухе соломенные шляпы и кепки, развеваются разноцветные шарфы и платки.
Хохот мужчин перемешивается с заливистым женским смехом.
Визжат, вопят в восторге ребятишки.
В этом оглушительном гаме разгоряченные зрители, сверкая глазами, заключают пари, обсуждают, куда отправиться после соревнований пообедать. С довольным видом посмеиваются победители, отплевываются в сердцах проигравшие. Обсуждаются лошадиные стати, искусство наездников, владение саблей; идут споры о том, всадил в цель или послал мимо последний стрелок свой исинди. Спорщики распаляются и распаляют других.
Вдруг весь стадион охнул, вздохнул – дружно, как бы единой грудью.
Кое-где раздались аплодисменты.
Закончилась игра в мяч на конях. С поля уходила побежденная гурджаанцами команда Телави.
Скоро зрители опять вытянули шеи, стадион замер и вдруг снова зашумел – то вздохнет с облегчением, то охнет горестно: началась десятикилометровая скачка, и вот черная кобылка из Шилды опередила акурского каурого жеребца.
Пригнувшись к холкам своих скакунов, поджарые наездники в красных чохах нашептывали им на ухо ласковые слова, подбадривали, распаляли ветроногих.
На шестом километре каурый жеребец снова вышел вперед, и стадион загремел, загрохотал, разразился восторженными возгласами:
– Так его, наддай!
– Ух, молодчина!
– Лети, каурка!
– Еще немножко – и скачка твоя!
– Покажи кварельским!
– Гурджаанцев обскачи!
– И ахметских!
– Давай, давай, каурый!
Но тут вровень с каурым выдвинулся огромный гнедой мерин из Велисцихе и испортил телавцам их торжество.
Снова напрягся, замер стадион, снова вытянулись шеи зрителей.
Кое-где послышались одобрительные возгласы, но внезапно, заглушая их, громовый хохот прокатился по рядам, и взгляд Русудан, оторвавшись от головных, невольно приковался к тому, кто тащился в хвосте.
Огромный, заплывший жиром верзила, как видно, никому не решился доверить свою лошаденку и взгромоздился на нее сам. Спина маленькой лошадки прогнулась под тяжестью всадника, – казалось, она вот-вот разломится пополам. И все же кобылку не сдавалась и изо всех сил поспешала за своими товарищами, ушедшими далеко вперед. Всадник, выпростав из стремян и чуть ли не волоча по земле длинные ноги, безжалостно нахлестывал и молотил шенкелями свою животину.
Вдруг, откуда ни возьмись, вынырнул, выскочил на дорожку какой-то болельщик – истошно завопил, замахал руками, понукая тщедушного конька.
И без того встревоженная внезапно поднявшимся криком и хохотом, лошадка совсем перепугалась и понесла, свернув с беговой дорожки.
Загудели, заволновались трибуны.
Злосчастная кобылка мчалась во весь опор, не разбирая дороги, посреди поля.
Еще громче заулюлюкали зрители – лошадка, вконец обезумев, свела с ума весь стадион.
Всадник ее растерялся; видно, он был неопытным наездником: то ли не сумел, то ли постыдился соскочить с седла, и только изо всех сил натянул поводья.
Но кобылка даже не замедлила своего бега – так, со свернутой набок шеей, неслась она по полю и внезапно на всем скаку врезалась грудью в штакетник перед рвом для скачки с препятствиями.
Лошадь грянулась оземь, а ездок перелетел через ее голову и исчез во рву, наполненном водой.
На трибунах творилось что-то невообразимое.
Грохотали мужчины.
Женщины, надрываясь от смеха, отирали слезы, катившиеся из глаз.
Старики обессиленно раскачивались на скамьях и хлопали себя по коленям.
Ребятишки визжали от восторга, парни и девушки хохотали, держась за бока.
И когда, перепачканный грязью и мокрый, как Лазарэ, наглотавшийся мутной воды, наездник кое-как выкарабкался из рва, ни у кого уже не было больше сил смеяться.
Тем временем нижнеалванская трехлетка Морская Пена внезапно вырвалась вперед и заслонила от каурого своим белоснежным крупом беговую дорожку впереди.
Скачка близилась к концу.
Хихикали, переглядываясь, ахметцы.
Хмурились гурджаанцы и кварельцы.
А телавцы ворчали, сердились, готовы были пустить в ход кулаки.
И вдруг случилось неожиданное: то ли стараниями отличного наездника, то ли благодаря силе собственных ног, каурый опередил белоснежного алванца на целую голову и пришел к финишу первым.
Поднялся невероятный шум, воздух задрожал от аплодисментов.
Взлетели в воздух, шапки.
С грохотом повалился облепленный людьми забор, отделявший поле от соседнего сада, и новые толпы людей хлынули на стадион. Возникла неописуемая давка и толкотня.
Прибежали распорядители соревнований и следом за ними – милицейские.
Собралась вся районная милиция.
Блюстители порядка построились шеренгой, взяв друг друга под руки, оттеснили напиравшую толпу до границы сада и стали перед ней цепью.
Начинался кабахи.
Двенадцать всадников выстроились в ряд и впились горящим взглядом в высокий столб посредине поля, на верхушке которого был установлен стройный, длинногорлый серебряный кувшин.
Распорядители подали знак, и игра началась.
Старший из участников, уже с проседью в волосах, вложил стрелу в лук и пришпорил коня. Приблизившись к цели, он пустил стрелу. Но она пролетела мимо серебряного кувшина и, описав в вышине широкий круг, упала на землю.
Одиннадцать состязающихся поочередно попытали счастье и все потерпели неудачу.
Остался только один – совсем молодой всадник на крупном, могучем жеребце.
Семь тысяч зрителей взирали с замиранием сердца и с надеждой на кудрявого, статного молодца.
А юноша, бледный от напряжения или от предвкушения возможной неудачи, едва справлялся со своим рвавшимся вперед конем.
Буланый жеребец рыл землю копытом, изгибая шею, поводил нетерпеливо головой, косился на трибуны бешеными, налитыми кровью глазами.
И вдруг, в мгновение ока, сорвался с места.
Юноша, подскакав к столбу, выпустил уздечку и натянул лук.
Все это вышло так быстро, ладно и ловко, что со всех сторон послышались одобрительные возгласы. И тут же несколько фотографов, выскочив на дорожку, наставили на всадника фотоаппараты.
Для лошади это было чем-то совершенно нежданным и непривычным. Увидев перед собой странно вихлявшихся людей с какими-то подозрительными, нацеленными на нее приспособлениями в руках, она испугалась и помчалась прочь во весь опор.
Всадник, не удержавшись в седле, грохнулся с маху оземь.
Лук вырвался у него из рук и распрямился в траве.
Обезумев от страха, ничего не видя перед собой, жеребец понесся прямо на трибуны:
В передних рядах зрители повскакали с мест, с перекошенными от страха лицами ринулись на сидевших сзади.
Поднялась толкотня, люди хватались друг за друга, бесцеремонно перешагивали через скамьи и через плечи сидевших ниже; послышались визг и брань.
Где-то в средних рядах закричала женщина.
Несколько смельчаков выскочили на поле и, подхватив валявшегося на земле наездника, бегом унесли его.
Шавлего, прорвавшись сквозь плотную людскую толщу, в два прыжка очутился возле лошади и схватил ее под уздцы могучей рукой.
Жеребец рванулся и потащил его за собой. Но не успели люди сообразить, что случилось, как Шавлего очутился на спине у буланого, и тот с быстротой ветра помчался по полю. Всадник пригнулся к золотистой гриве, протянул вперед длинную руку, схватил коня за храп и зажал ему ноздри. Конь задохнулся, дернул мордой вбок, но всадник рванул ее к себе, едва не свернув животному шею.
Волчком закружился обезумевший жеребец.
А всадник, перегнувшись в седле, подобрал поводья и пустил коня вскачь.
Буланый домчался до края стадиона, там, круто остановленный железной рукой наездника, взвился на дыбы, сел на задние ноги и повернул назад. Вихрем пролетел он все поле в обратном направлении, а всадник по пути на полном скаку свесился с седла и поднял оброненные его предшественником лук и две стрелы. Доскакав до противоположного края стадиона, он снова повернул жеребца и понесся к столбу. Попробовав лук и убедившись, что он цел и тетива нисколько не ослабла, Шавлего вложил стрелу и пустил ее в цель.
Стрела со свистом прорезала воздух и пролетела сквозь ручку серебряного кувшина.
Зрители, притихшие было, словно воробьи при виде пролетевшего ястреба, разразились громкими криками и аплодисментами:
– Вот это молодец!
– Бьет без промаха!
– Давай, давай! Кто сказал, что Арсена нет в живых?
Снова гремел и сотрясался стадион.
А джигит уже опять поворачивал коня в дальнем конце поля и вкладывал в лук последнюю стрелу.
Снова пронесся буланый жеребец мимо столба, снова запела натянутая и спущенная тетива.
Стрела, посланная сильной рукой, ударилась в цель, и серебряный кувшин полетел кувырком вниз.
Восторженное «Ух!» вырвалось из семи тысяч глоток.
Всадник распрямился в седле, вздернул коню уздечкой голову вверх и повел его неторопливой рысью к площадке для борьбы. Здесь он спешился и привязал буланого к гимнастическому шесту.
Лоснилась влажная шерсть на трепещущих мышцах укрощенного, оробелого, усталого жеребца.
А наездник прошел сквозь ряды обступивших поле зрителей, добрался до ворот стадиона и положил руку на плечо беспокойно переминавшемуся с ноги на ногу парню.
– Ну, а теперь поехали, Лексо, – хоть немного, а потешил я душу.
– Да, поедем, а то попадет мне за опоздание. Дядя Нико строго-настрого наказал, как только вернусь с грузом, тотчас явиться в контору. Завтра выходим в поле, на жатву, и он ни минуты не дает машине простаивать.
– Ничего, если будут ругать, ты все вали на меня. Дескать, встретил Шавлего на станции, взял с собой, а он, как услышал про кабахи и джигитовку, силком заставил свернуть с дороги и заехать в Телави, на стадион.
У ворот стадиона Шавлего не вытерпел и обернулся, чтобы поглядеть напоследок на игрища.
По площадке носились хевсуры в песочно-серых латах, с круглыми щитами на локтях – наскакивали друг на друга, били по островерхим шишакам сверкающими «франгули». У каждого на острие шлема было насажено по яблоку. По правилам состязания, надо было изрубить яблоко на шишаке противника и сохранить целым свое. Тот, кому это удавалось, и объявлялся победителем в фехтовании.
Звенели щиты.
Взвизгивала сталь шишаков под ударами «франгули».
Сверкали молнии клинков над шлемами.
Шавлего с минуту не мог оторвать взгляд от этого зрелища, но потом вспомнил о сброшенном лошадью наезднике и поспешно прошел в ворота.
– Где же ребята, Лексо?
– Дата здесь, а Шота поехал в больницу с сыном Тоникэ, Coco.
– A Coco откуда тут взялся? И чего ему понадобилось в больнице?
– Да ведь этот парень, что слетел с лошади, был Coco.
– Что слетел с лошади? Так это нашего Coco сбросила лошадь?
– Ну да. Вот его и забрали в больницу, а Шота поехал с ним.
– Бедняга… Повредил себе что-нибудь?
– Не знаю… Стонал громко, когда увозили.
– Значит, лошадь была нашего колхоза?
– Ну да. Молодая, едва объезженная. Недавно с горных пастбищ пригнали.
– Хороший конек.
– Поехали. Дата устроится в кузове, на трубах. И вещи туда положим, а то в кабине они будут тебя стеснять. Ну-ка, Дата, положи чемоданы так, чтобы они не запачкались… – Лексо завел мотор, машина тронулась и покатилась по спуску. – А где кувшин? Что ж его не взял? Кабахи-то ведь ты выиграл!
– Кувшин, наверно, получит Coco. Я принял участие в соревновании случайно, вне конкурса.
– Однако вещей у тебя немало. Надолго приехал?
– Надолго. Хочу поработать здесь над диссертацией.
– Давненько тебя не было видно.
– Никак не удавалось приехать. Не вырвешься – дела по горло. А ты как, не собираешься продолжать ученье?
– Так ведь надо заниматься, а где у меня время? Вот посадили на эту старую колымагу, и мотаюсь день и ночь по полям да по проселкам.
– Ну, старый бык, как говорится, и рогом тянет: работает твоя колымага что надо. Постой, куда это ты свернул?
– Заглянем в больницу – на минуту. Проведаем Coco и Шота с собой захватим.
– Да, да, я было и забыл… Проведаем парня, жалко.
Из больницы они прихватили не только Шота, но и самого Coco. Неудачливый наездник был бледен, забинтованная по самое плечо рука висела у него на перевязи. Он то и дело болезненно кривил сухие, бескровные губы и с унылым видом понуро шагал следом за односельчанами. Когда подошли к машине, он вежливо посторонился перед гостем, но Шавлего силой усадил его в кабину, а сам вскочил в кузов.
Наверху, в кузове, было прохладно. С шумом, разбрасывая камешки, катилась под гору машина, встречный воздушный поток обвевал лицо, приятно холодил лоб и шею.
Проехали аэропорт. Дальше потянулось прямое как стрела, ровное шоссе, обсаженное с обеих сторон молодыми ореховыми деревьями. Некоторые из них уже начинали плодоносить – впору хоть нынче же осенью обивать орехи. Машина неслась – навстречу ей набегали и проносились мимо бесконечные ряды увешанных гроздьями виноградников, отягченные плодами фруктовые сады. Шелковистой зеленью переливалась высокая, невыкошенная трава под заборами и на обочинах проселков.
Не доезжая моста через Алазани, возле телавского леспромхоза, Шавлего попросил остановить машину и слез.
– Чемоданы и узлы завезешь ко мне домой, Лексо. А я пойду пешком, через рощу. Поднимусь вдоль Алазани, а потом полями до самой нашей деревни. Давно я не хаживал по этим местам. Интересно, есть ли еще на реке та заводь, под скалой?
– Как же, есть. Все наши ребята с утра до вечера там прохлаждаются.
– Ну, так и я искупаюсь – поплещусь в заводи вволю.
– Если хочешь купаться, можем остановиться у Алазанского моста.
– Да нет, поезжайте без меня. Там, у моста, небось весь Телави собрался. Да и какое еще место на реке может с нашей заводью сравниться! Мне даже только посмотреть на нее – и то сердце в груди заколотится! Поезжай, поезжай, да поосторожней. Чемоданы мои побереги. Как приду домой, чтобы уже были на месте.
И Шавлего свернул по тропинке в рощу.
В просторном дворе перед конторой колхоза стоял, заложив руки за спину, пожилой человек и хмуро разглядывал смятую кабину, разбитый кузов и погнутую раму разобранной грузовой машины.
Он обошел со всех сторон снятую с колес раму, заглянул в мотор, поковырялся в свечах… Потом пнул в сердцах ногой валявшееся рядом колесо, окинул напоследок взглядом разбросанные на земле болты и гайки, плюнул и, круто повернувшись, направился к конторе.
Дожидавшиеся во дворе, под раскидистой липой, люди отозвались вразнобой на его приветствие и двинулись за ним.
Пожилой человек поднялся по лестнице на второй этаж, вошел в просторную комнату и сел за письменный стол, обтянутый синим сукном.
Колхозники разместились на стульях, расставленных рядами вдоль стен.
Тот, что сидел за столом, снял шапку, надел очки, развернул газету, пробежал ее глазами и отодвинул в сторону. Потом, сплетя пальцы, положил руки на стол и обвел собравшихся строгим взглядом.
– Маркоз здесь?
– Здесь, дядя Нико.
– Как дела в твоей бригаде? Сколько арб собираешься запрягать?
– Три арбы готовы, и жнецов уже выделил.
– Как три? Ты же должен вывести четыре!
– Должен-то должен… Да у Бегуры вчера вечером арба сломалась… Три стояка и перекладина – в щепки.
– Что ж, добрый человек, из-за этого ты мне в такую горячую пору арбу недодаешь? Неужели я должен сам о каждом пустяке заботиться и все вам подсказывать? Или, ты думаешь, у председателя мало дела? Нынче же свези арбу Левану – пусть срочно наладит!
От резких слов председателя бригадира передернуло.
– Да ведь чинить-то нечем, дядя Нико, лесу у меня нет. Где я его возьму?
Лоб председателя угрожающе собрался в складки.
– Лес тебе понадобился? – Он повысил голос. – Кругляк или строевой? Да какой там особенный лес нужен, парень? Ступай сейчас же, отбери две-три слеги из тех, что валяются около хлева. Не найдется длинной для перекладины – выдерни жердь из омета. Завтра утром чтобы ты меня встретил с четырьмя арбами в поле!
Маркоз направился к выходу.
– Погоди! – настиг его в дверях оклик председателя. – Сколько у тебя жнецов?
– Десять, а вязать снопы я поставил пятерых.
– Добавишь еще двух жнецов и одного сноповяза. Подлески – поле изрядное. Где скирды будешь ставить?
– У Мирных вязов.
– Не далеко Ли?
– А ближе там нет тенистого места.
– Ладно. Ступай и сделай все, как я сказал. На стояки хватит двух слег. Скажешь сторожу от моего имени, он отпустит.
Бригадир топтался в дверях.
– Я-то пойду, дядя Нико… Да где мне взять еще трех человек? Людей не хватает!
– Как не хватает? Ведь у тебя в бригаде числится шестьдесят семь человек!
– Ну да, числится… А сколько на работу не выходит! У меня все при деле: кто назначен воду возить, кто – свясла вить, кто – стога ставить, кто на комбайн… Все распределены.
– Это меня не касается. Ступай и сделай, как тебе сказано. Урожай ждать не будет, вовремя надо его брать!
Бригадир вышел.
– А у тебя как дела? Все наладил для завтрашней работы?
Рослый, худощавый, заросший бородой молодой человек поднялся со стула.
– К вечеру все будет в порядке.
– К вечеру? А сейчас не в порядке?
– Как нет, в порядке, только вот не хватает конной арбы, не на чем воду возить.
– Разве в твоей бригаде ни у кого нет конной арбы?
– Как нет, есть, только все друг на друга кивают.
– Что ж это, добрый человек? Или в твоей бригаде трудодней не выписывают? Скажи Габруа – пусть он тебе воду возит!
– Габруа договорился с Ефремом-гончаром, нагрузил свою арбу посудой и повез ее на рынок в Ахалсопели.
– Что ж ты, не нашел другого времени, чтобы его отпустить?
– Я его и не отпускал. Меня-то кто спрашивает?
– А кого же спрашивают, сынок? Бригадир ведь ты, а не кто-нибудь!.. Скажи Ие Джавахашвили, пусть запряжет своего осла… Сколько поднимет, столько и привезет.
Вошел бухгалтер и положил на стекло перед председателем листок, вырванный из школьной тетради.
– Вот, надо подписать.
Председатель надел очки, с минуту разглядывал исписанную страницу, потом поднял глаза на бухгалтера и, поймав его взгляд, медленно обмакнул перо в чернильницу.
– Больше ничего?
– Ничего.
– С учетом все налажено?
– Самым лучшим образом.
– Весы наготове?
– Надо бы еще одни… Но это не беда, возьму со склада.
– Не годится. На складе весы тоже нужны.
– Ну и что ж? Дадим туда те, что привезли из Телави, а складские я сегодня же отошлю в поле.
– Хорошо, так и сделаем. Весовщики назначены?
– Назначены во всех бригадах. Вот только у Датии-младшего не хватает пятидесятиграммовой гирьки.
– Так достаньте. Это же не комбайн!
– Да я и поручил привезти из Телави. Сегодня туда поехал человек – к вечеру вернется.
– А как с сушкой решим?
– Придется на крыше хлева зерно сушить – больше ничего не придумаешь.
– А выдержат доски? Можно на них понадеяться?
– Ну, как не выдержат! Надо, чтоб выдержали, – иначе нельзя. Три колхоза к нам присоединились – и из трех только у одного, у «Красного луча», есть своя сушилка. Нет, как ни крути, надо, чтобы выдержали!
– Ну ладно, ничего не поделаешь. Скажи Марте, чтобы послала туда женщин, пусть подметут крышу.
Дверь снова отворилась, и показался парень в одежде, запятнанной машинным маслом и соляркой. Он обвел присутствующих неуверенным взглядом.
Его встретили возгласами удивления:
– Ого, вернулся! Отпустили!
Председатель снял очки, отстранил левой рукой склонившегося над ним бухгалтера и некоторое время молча смотрел на вошедшего. Взгляд его уперся в парня, как кинжальное острие. Тот не выдержал и отвел глаза.
– Что за дьявол в тебя вселился, малый?
Парень стоял низко опустив голову и не говоря ни слова.
– Палки мне в колеса вставляешь? Завтра начинается уборка урожая, а ты машину вдребезги! Что это на тебя нашло – взбесился или примерещилось что-нибудь? Ни с того ни с сего вдруг в дом врезался! Ежели ты, дружок, спятил – так и скажи, и мы тебя отправим в больницу. А нет, так что ж ты мне машину ломаешь в самую страдную пору?
Парень все стоял опустив голову и ногтем ковырял у себя под ногтями. Наконец он поднял голову и, пересилив себя, взглянул в лицо говорившему.
– Да разве я виноват, дядя Нико? От человека увернулся – и на дом наехал… Не давить же его было – ведь зашиб бы насмерть, в кашу бы… Вот эти ребята со мной были, они все видели… А все из-за того парня… Говорят, он из Шромы. На велосипеде ехал, пристроился ко мне сзади, ухватился за трубы, что я вез, и катил себе следом. Ребята на него цыкнули – он отцепился, налег на педали что было сил и обогнал меня, вылетел вперед. Ну и тут колесо, что ли, у него по асфальту скользнуло, – он и растянулся посреди дороги, перед самым моим носом. Я сразу рванул баранку вправо. Тормозить не было смысла, все равно бы раздавил. Так вот, вывернул я машину, да только трубы ее перевесили, потянули назад. Видали, какие длинные трубы – вон они, во дворе лежат, восемь метров длины в каждой. И очень уж много их было навалено в кузове. Перевесили трубы, и машина встала на дыбы, передние колеса в воздухе повисли. Что я тут мог поделать? Руль теперь уж был ни к чему. Заглушил я мотор, но машина пошла по инерции, ударилась в стену дома и проломила окно…
– А если бы в доме кто-нибудь оказался? Слыхали вы когда-нибудь такое, люди добрые, а? – повернулся председатель к бухгалтеру. – И ведь как стукнул – всю стену разнес, кирпичи через открытую дверь на балкон вылетели! Кабина очутилась внутри комнаты, у самого стола, словно какой-нибудь желанный гость! Передние колеса при ударе отвалились, и кабина стояла прямо на полу. А за минуту до того, оказывается, маленькая девочка, хозяйская дочка, играла в комнате, да, на свое счастье, выбежала за веником, решила в домике у кукол полы подмести… Выбежала и, таким образом, случайно уцелела, да и этого полоумного избавила от беды. Что тебе сказали в милиции?
– Отобрали права и велели привести того парня, что упал перед машиной вместе со своим велосипедом. Не верили, заставили рот раскрыть и принюхивались, пьяным хотели меня объявить. А с чего мне было опьянеть? Весь день крошки хлебной и то во рту не было!
Председатель хитро прищурился.
– Где это слыхано, братец, чтобы от хлеба пьянели? А вот утречком, спросонья, для бодрости, многие любят глотнуть водки, иной раз и без крошки хлеба.
– Водка… Что водка? Что такое для меня каких-нибудь три стаканчика?
Председатель глянул вверх, на бухгалтера, лицо которого осталось совершенно невозмутимым, потом обвел сидевших вдоль стены лукавым взглядом и фыркнул.
Присутствовавшие воспользовались благодушным настроением председателя и присоединились к его веселью.
Когда хохот умолк, председатель вновь повернулся к смущенному парню:
– Ты человек неглупый, и три рюмки водки, да еще выпитые спозаранок, не могли свернуть тебе мозги набекрень. Но все же надо быть впредь поосторожней. Так-то, дружок. Твоя мать трех сыновей в войну потеряла, теперь на тебя одного надеется. Надо, братец, вести себя с умом! Не сообщи я секретарю райкома, ты небось и сейчас маялся бы в милиции. Ступай теперь, садись в мою машину, поезжай в МТС и привези оттуда Махателашвили. Спроси там механика. Машину надо отремонтировать, сынок, завтра в поле выходим… Да как он только сам цел остался – ведь спинку сиденья прямо к рулю прижало! Трубы-то проломили кузов и стенку кабины сзади протаранили.
Когда парень вышел, председатель повернулся к другим:
– А тебе что понадобилось, Тедо?
– А то понадобилось, что вот я бригадира привел. Не дает мне людей.
– Как так, почему не дает?
– Почем я знаю… Говорит, самому нужны.
Председатель сдвинул брови и сердито взглянул на смуглокожего, черноволосого молодого человека, сидевшего рядом с Тедо.
Тот ответил твердым и непокорным взглядом.
– Почему ты отказываешь ему в рабочей силе, братец? До каких пор будешь так вот упрямствовать и своевольничать? Видишь, урожай у дверей, надо с ним распорядиться по-хозяйски! Хорошо же ты общему делу подсобляешь! Однажды уже хотели тебя отстранить – я заступился, оставил тебя бригадиром. И во второй раз встал вопрос о том же – опять я пришел на помощь. Что ж, ты думаешь, я тебя всегда выручать буду? Нет, брат, довольно с меня! До седых волос дожил, чего только не видел на своем веку, а такого склочника ни разу не встречал! Нет больше мочи!.. Вот созовем общее собрание и освободим тебя, если не хочешь быть бригадиром. Где это видано, когда такое бывало, люди добрые, христиане?! Что партийное собрание постановило, не помнишь? Или у тебя уши ватой заткнуты были? А может, ты где-нибудь за рекой сидел и слыхом ничего не слыхал?
– Что слух у меня хорош, это вам известно лучше, чем любому другому. Иначе я не услышал бы вашего крика среди грома и грохота вздувшейся Алазани и не мог бы вытащить вас на берег. А что касается партийного собрания, так я там был и тогда же заявил, что в моей бригаде народу меньше, чем в любой другой. Почему вы не берете людей из других виноградарских бригад?
– Тебя еще никто не уполномочил учить меня уму-разуму. Это мое дело, кому я что поручаю, у кого беру людей и кому их даю. А не беру я работников из других бригад, потому что они еще и третьего опрыскивания не провели. На твоих же участках не только с опрыскиванием покончено, но и все другие работы выполнены. Вот почему мы обязали тебя дать людей в полеводческие бригады. Ну, дошло наконец?
– Отчего же они запаздывают? Людей ведь у них, да и вообще всюду, больше, чем в моей бригаде? Хоть на два-три человека, но больше! Я со всем управился и все успел потому, что виноградники этого требуют. Как же мне теперь остаться без людей, когда подошло время в четвертый раз опрыскивать лозы, да и серой пора их лечить. Сами знаете, лозы надо расправить, обрезать, концы им окоротить. Не только у меня, и у других бригад нельзя забирать работников – ведь участки не обработаны. Если снизу, из-под лоз, поглядеть наверх, даже клочка неба в просвет не увидишь, так густо листва разрослась. Надо ее разредить, а то гроздья задохнутся в жару, виноград весь испортится. Нужно и тут руку приложить. Лозе небо открыть нужно.
– Небо открыть? Да почему оно не обрушится тебе на голову отдохнул бы я наконец от тебя, избавился раз и навсегда. Не даешь людей – ладно, не давай… Но зачем ты других бригадиров подговариваешь? Что ты народ мутишь, агитацию разводишь? Этого только не хватало – и так все свое гнут, хоть кол у них на голове теши! А ты-то хорош! Учился, свет повидал, толк в деле знаешь – так чего же ты народ мутишь, спрашиваю? Это вместо того, чтобы мне подсобить? А если я план провалю, ты будешь отвечать? Да что ты за человек, чего тебе от меня нужно? Уходи, сгинь с моих глаз. Зачем мне такой бригадир? Попрекаешь, что из Алазани вытащил? Да ты бога благодари, что я об этом помню, не то ведь если до райкома дойдет, что ты сейчас сболтнул, так ты тут у нас уже не ко двору будешь! Нет, слыхано ли – сам людей не дает и других агитирует, чтобы не подчинялись!
– Я никого ничем не попрекаю, председатель, так просто сказал, потому что к слову пришлось… И агитации никакой не веду. Я только одно твержу. Слыхали поговорку? Дома пес не сгодился, так на охоту просился… У виноградарских бригад есть свое собственное, на них возложенное дело. Это я и на партийном собрании говорил. Пусть они сначала со своим делом управятся, а потом уж за чужие дела берутся.
