Текст книги "Кабахи"
Автор книги: Ладо (Владимир Леванович) Мрелашвили
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 62 страниц)
«Победа» оставила позади себя, в Чалиспири, хвост из поднятой ею пыли и вылетела на простор полей.
С обеих сторон дороги убегали вереницей назад длинноногие тополя, простоволосые ивы, стройные сливы и могучие орехи.
Ветер врывался в спущенные окна машины.
– Езжайте потише, Купрача, – сказал пассажир, сидевший рядом с водителем, – а то при такой скорости я не сумею хорошенько разглядеть Алазанскую долину. Странно, – добавил он, усмехнувшись, – почему вас называют Купрачой, что это за прозвище?
– Сам не знаю. Но привык к нему так, что, если по имени позовут, иной раз и не откликнусь. А ты зачем в Алвани едешь – за поживой?
– Пожива всюду найдется. А в Алвани я еду для того, чтобы написать радиоочерк о передовых овцеводах. Расход все равно тот же. Раз уж я здесь, то, как говорится, и жеребца объезжу, и тетушку повидаю.
– Тетушку повидать – дело простое. А вот насчет того, чтобы объездить жеребца… это будет потруднее. Есть у нас тут хорошая пословица: «Ты сыграй мне на чонгури, а уж я тебе спляшу». А почему редактор нашей газеты сам не приехал?
– Что, очень хочешь его повидать? – засмеялся корреспондент. – Соскучился?
– А почему бы и нет? Нравятся мне смелые люди. Сколько ни встречал я в своей жизни людей, он единственный, с кем я не сумел договориться. Ничем его не проймешь – ни словом, ни делом. По пятам за мной всюду ходил, все хотел на чем-нибудь подловить, да не вышло. Но и я его ухватить не сумел. Ну как с человеком сладить или поладить, ежели он вина не пьет? Желудок, дескать, больной. Хоть бы разок разболелся по-настоящему да спровадил своего хозяина на тот свет!
– С чего он к тебе пристал?
– Хотел, чтобы я в Ахмете диетическую столовую ему открыл.
Корреспондент откинулся с хохотом на мягкую спинку сиденья.
– Трудно хорошее дело сделать, а напортить да навредить всякий может, – продолжал Купрача. – Я перебрался из Ахметы в Телави – он за мной, словно кишка за кишкой тянется. И тут не дает покоя. Говоришь, место надо менять? Не поможет. На Чиаурском мосту повстречал дрозд сороку и спрашивает:
«Куда, кума, собралась?»
«В Закаталы. Хочу там, гнездо свить».
«А в Кахети. чем тебе плохо?»
«Что-то здесь плохо пахнет, извелась от вони».
«А хвост с собой берешь?»
«Конечно! Кому же я его оставлю?»
«Ну, так и там от вони не избавишься».
Оказывается, у сороки хвост был загажен. Нет, перемена места – не спасенье. Куда бы человек ни подался, от своего характера, от повадки своей не уйдет. А впрочем, если он что тебе говорил, – все правда. Да и зачем его спрашивать – пришел бы прямо ко мне. В моих делах лучше меня никто не разберется.
Корреспондент все более и более изумлялся. «Да, любопытный тип! Правду мне сказал председатель чалиспирского колхоза», – думал он.
Вдруг машина замедлила ход, и водитель предложил своему собеседнику посмотреть налево, где, рассыпавшись на лужайке, паслось стадо свиней.
– Вон видишь пеструю свинью, ту, что побольше да пожирней остальных? Это моя. И не думай, что она у меня одна. В каждой деревне у меня пасется по такому здоровенному кабану. А есть еще и бычки и телки.
Они проехали через село Пшавели, оставили далеко позади погнавшихся было за ними, задыхающихся от лая собак.
– Честное слово, я вам удивляюсь! – выразил наконец обуревавшие его чувства корреспондент.
Купрача усмехнулся:
– А ты не первый и не последний. Я уже в детстве всех удивлял – на меня пальцем показывали. Кто ни приедет, бывало, из района или из города в нашу школу, тотчас ему на меня покажут: вот, говорят, этот уже пятый год в одном классе сидит.
Корреспондент снова захохотал.
А Купрача продолжал:
– Уже в ту пору манило меня к деньгам. Бывало, преподаватель спросит: «Сколько будет пять и пять?» А я отвечаю: «Червонец». Один-единственный раз, помнится, я дал учителю совершенно правильный ответ. Спрашивали по зоологии, и на уроке присутствовал гость из района. Преподаватель спрашивает:
«Назовите какое-нибудь беспозвоночное животное».
Был у нас в классе один отличник. Кроме него, никто не поднял руки.
«Ну, так какое же это животное?»
«Червяк», – отвечает отличник.
«Молодец, правильно, – говорит преподаватель. – Ну, а еще? Кто назовет еще?»
Весь класс молчит, словно воды в рот набрав, – только я один вызвался отвечать. Учитель наш прямо-таки ошалел: ни разу до тех пор я не поднимал в классе руки, разве только чтобы дать кому-нибудь тумака.
«Прекрасно, голубчик. Ну, так говори, какое еще есть беспозвоночное животное?» – спрашивает обрадованный учитель.
А я поднимаюсь с места и отвечаю:
«Другой червяк».
Корреспондент зашелся от смеха – он уже хрипел и в изнеможении мотал головой.
– Когда вы кончили школу?
– Не кончил, нет… Исключили. Ну что ж – пусть все ученые-переученые, те, что пооканчивали институты и университеты, попробуют сравняться со мной. Никто из них без меня не смог бы и дня прожить так, чтобы концы с концами свести. Деньги понадобятся – ко мне бегут, вино, хлеб-соль нужны – меня разыскивают, в машине нужда – опять-таки я должен прийти на выручку. Ну, а я всем, как могу и чем могу, подсобляю. Так-то ведь – рука руку моет. Вот только этот ваш редактор ни разу ко мне за подспорьем не приходил. Что только я ни пробовал, никак не мог его заманить.
Корреспондент внезапно вскинул изумленный взгляд на водителя и спросил:
– Откуда у вас этот рубец? Были ранены на фронте?
– На фронте? Что я, дурак, на фронте ранения получать? Стрелок я, правда, отличный, но окопов и дзотов, кроме разрушенных, не видал. Командир любил меня и назначил на провиантский склад.
– Где же вы стрелять научились?
– Здесь, в тире.
– Наверно, на охоту часто ходите?
– Это зачем? Пусть на охоту ходят те, кому на месте не сидится. Я люблю дичину за столом.
– Ну, а рана откуда?
– Какая там рана – просто в Ахмете во время драки рассадили мне бровь.
«Победа» миновала холм Тахтигора, пронеслась через Лалискури и выехала на алванские поля.
Перед корреспондентом открылась великолепная луговина, простиравшаяся от Тахтигора до замка Бахтриони. С одной стороны обступали ее высокие лесные горы, с другой пролегала извилистой, узкой каймой голубая лента Алазани.
Здесь когда-то кривоногие воины Ланг-Темура топтали шелковую траву своими желтыми сапогами.
А еще раньше вспыхнувший в Мекке и Медине пожар забросил сюда опаленных солнцем пустыни сарацинов.
Здесь пускали на подножный корм своих диких, горячих коней коварные турки.
Здесь пронзал своим длинным копьем персидских сарбазов тушин Гаприндаули, а звон тяжелого меча Георгия Саакадзе достигал девятивратной церкви Цхракара, что высилась вдали, на горной вершине.
Когда-то пустынное это поле служило зимним пастбищем овцеводам-тушинам, гнездившимся в неприступных горах и ущельях. Потом рядом с открытыми загонами появились хижины и овчарни, потом песок смешался с известью и воздвиглись дома прочной каменной кладки.
А ныне прямые как стрела улицы, красивые каменные и кирпичные двухэтажные дома, утопающие в плодовых садах, дивят заезжих людей.
По просьбе пассажира машина замедлила ход. Мимо проносились стройные ряды выстроившихся вдоль дороги прямых и высоких тополей. Местами в аккуратном цементном русле журчали прозрачные, как хрусталь, ледяные горные потоки. За штакетными изгородями, в зеленых дворах, заросших бархатными газонами, виднелись аллеи фруктовых деревьев, виноградные беседки. Балконные столбы домов были увиты плющом и виноградом. Кое-где на стенах домов красовались кабаньи головы и огромные турьи рога – знак телесной мощи и бесстрашия тушина. А иные хозяева вывесили на балконах, вместе с яркими разноцветными коврами, медвежьи, оленьи и джейраньи шкуры.
На балконах сидели тушинки в красивых передниках и вязали пестрые тушинские шерстяные носки.
По улице проходили с беззаботным смехом румяные русоволосые девушки: они провожали машину беглым взглядом, а порой и брошенной вслед зеленой веточкой.
«Победа» остановилась перед большим двухэтажным зданием. Корреспондент вышел из нее и стал медленно подниматься по лестнице, ведущей в контору совхоза.
Купрача запер машину и последовал за своим пассажиром. На верху лестницы он опередил корреспондента, первым вошел в комнату и, подойдя к бухгалтеру, склонившемуся над ворохом бумаг, что-то шепнул ему на ухо.
В конторе вдруг замелькали растерянные лица, из комнаты в комнату озабоченно забегали люди. Однако, узнав, что этот высокий, сухощавый человек приехал не с враждебными, а, напротив, с вполне дружескими намерениями, служащие успокоились. Счетоводы выложили перед гостем, который подсел к столу бухгалтера, всевозможные материалы – цифры наличия и роста поголовья крупного рогатого скота, таблицы норм надоя и их выполнения, сведения о настриге шерсти и сдаче ее заготовителям, планы расширения маслобойного и сыроваренного производства, проценты приплода и перспективы его сохранения и умножения и многое другое.
– Почему в деревне одни женщины? – поинтересовался корреспондент. – Всю дорогу, пока мы ехали сюда, я не видел нигде ни одного мужчины.
Стыдливо потупясь, девушка-счетовод удовлетворила любопытство дорогого гостя:
– Большинство мужчин в горах, с овечьими отарами. А остальные в поле или в виноградниках.
– А чабаны летом никогда не спускаются с гор?
– Как же, бывает, что и спускаются.
– Нет ли сейчас в деревне кого-нибудь из пастухов?
– Нет, по-моему, никого… Впрочем, погодите. – И девушка поспешно прошла в другую комнату.
Появился бухгалтер. Он вышел на балкон и крикнул мальчику, дремавшему под липой:
– Беги скорей, позови Форэ. Пусть поторопится. Скажи, что приехали из Тбилиси, хотят с ним поговорить.
Целый час после этого Купрача сидел со скучающим видом в углу, а корреспондент задавал счетоводу разнообразные вопросы, рылся в бумагах и записывал что-то в блокнот. Наконец в дверях показался высокий, статный пожилой человек с маленькой войлочной шапочкой на затылке.
Корреспондент поднял голову от бумаг и ответил на приветствие вошедшего:
– Здравствуйте. Садитесь, – он показал чабану на стул.
– Спасибо, я постою.
– Как угодно. Но лучше бы вам сесть. Как ваше имя?
– Форэ я, Лухумаидзе.
– Ого, да вы, я вижу, человек родовитый! Не ваш ли предок был тот Лухумн, которого ранили у крепости Бахтриони?{2}
– Это на которого разбойники напали? Нет, то Насипаидзе. Давно дело, было, при Николае. А ты, брат, откуда о нем знаешь?
Корреспондент улыбнулся:
– Да нет, я не о том Лухуми вас спрашивал. Ну, а скажите, где вы работаете?
Вошедший изумленно взглянул на гостя:
– Известно, какая у тушина работа? Овчар я, пастух.
– И давно?
– В сентябре будет тридцать семь лет.
Корреспондент заерзал на стуле от удовольствия.
– Хорошо! Превосходно! И сколько под вашим присмотром овец?
– Нисколько. Я за овцами не присматриваю.
На лице корреспондента выразилось недоумение.
– Ведь сами же сказали, что вы овчар…
– Ну да, овчар, только за овцами больше не хожу. Уж второй год, как меня к ягнятам приставили.
Корреспондент рассмеялся:
– Овцы или ягнята – разве не все равно?
– Нет, почему все равно? Овец доят, и пасутся они ниже в горах. А ягнята – под самыми ледниками.
– Ого, этого я и не знал. Очень хорошо, прекрасно. А теперь скажите, какие меры вы принимаете по уходу за отарами?
– А какие еще меры принимать? Все, что в наших силах, то и делаем.
Корреспондент подбодрил чабана:
– Говорите! Говорите без стеснения и ничего не бойтесь.
Тушин недоверчиво глянул на блокнот в руках своего собеседника.
– Что ты там записываешь? Смотри, плохого ничего не пиши, – лучше моих ягнят ни на одной ферме в Асахском ущелье не сыщется.
– Не бойтесь, напротив, о вас будут по радио рассказывать как о передовом пастухе. А как вы за ягнятами ухаживаете?
Доверительная улыбка на лице приезжего, однако же, не вполне рассеяла опасения чабана. Он начал осторожно:
– Ухаживаем мы за ягнятами так, что ни днем ни ночью глаз не смыкаем. Днем ищем для них траву получше и удобный водопой, а вечером – место для ночлега с песчаной почвой.
– Почему именно с песчаной?
– Чтобы ягнята в прохладе спали, не угрелись, не разопрели и легкие себе не загубили. Черви об эту пору у ягнят в легких заводятся. Ну вот, как пригоним ягнят к алхаджам…
– Постой, постой… Куда пригоните?
– К алхаджам.
– Ах, к алхаджам… Гм, – усмехнулся приезжий, – мне послышалось– к алкаджам. А что такое алхадж?
– Лежка овечья, ночная стоянка.
– Ах, вот как… Продолжайте, продолжайте.
– Чего тут, собственно, продолжать? За ночь вспугнем их раза три-четыре, не меньше…
– Вспугнете? Ягнят? Зачем? – удивился приезжий.
– Чтобы вскочили, отряхнулись, потоптались… Чтобы прокашлялись, горло себе прочистили – словом, чтобы здоровыми выросли ягнята.
– Горло чтобы прочистили? – подал голос из своего угла Купрача. – Да ты, я вижу, в тамады своих ягнят готовишь!
Лишь теперь заметил тушин человека, сидевшего у окошка, и уже собирался ответить на его замечание, но корреспондент помешал ему, подоспев с очередным вопросом;
– Постойте, постойте… Скажите, за то время, что вы работаете пастухом, бывало хоть раз, чтобы дикие звери напали на вашу отару?
– Бывало, как не бывало – нападали, – усмехнулся чабан. – Овца на то и овца – все ей враги, начиная с человека.
– Так. Очень хорошо. Ну, а приходилось вам в подобном случае застрелить волка?
– Волка? – переспросил тушин и умолк.
– Да, волка.
– Нет, брат, волков мне убивать не случалось.
Корреспондент чуть не выронил автоматическую ручку от изумления.
– Как, вы, чабан с тридцатисемилетним стажем, ни разу не убили волка?
– Нет. Что ты там пишешь? Говорю тебе – не убивал.
Корреспондент положил ручку и объяснил чабану, что все записанное им будет передано по радио и что вся Грузия узнает о заслугах чабана Лухумаидзе.
Тушин, по-видимому, наконец поверил в добрые намерения гостя и проговорил про себя с сожалением:
– Не убивал, нет…
– В самом деле? Да нет, не может быть, чтобы не приходилось! Ну-ка, припомните хорошенько! Неужели волк ни разу при вас не нападал на отару?
– Как не нападал! Однажды ночью к овцам забрался, наутро вся земля вокруг была белая – шерстью застлана, будто ночью снег шел. Проклятущий зверь этот волк. Не столько жрет, сколько режет.
– Что ж, у вас ружей не было?
– Пастух с самого своего рожденья с ружьем не расстается, да только не поспел я, опоздал выстрелить.
– Вспомните еще какой-нибудь случай.
– Как-то раз туман был непроглядный, и вот, смотрю, крадется что-то большое, мохнатое. Такую вот погоду зверь больше всего любит. Я думал – волк, а оказался медведь!
– Застрелили? – подскочил в восторге приезжий.
– Очень уж густой был туман, промахнулся.
Корреспондент даже руками развел от разочарования.
– Ну, как же это вы промахнулись! Постарайтесь, припомните еще что-нибудь.
– Что ж еще? Как-то пошел я на охоту, хотел тура добыть. Выследил туров, застиг их на лежке, на осыпи, и стал подкрадываться. Вдруг они все повскакали с мест и кинулись сломя голову прочь – поминай как звали. Поглядел я в досаде вокруг себя, вижу – наверху, на скале, два волка из-за утеса высунулись. Выстрелил в сердцах, да не попал.
Корреспондент почти окончательно потерял надежду.
– Ну еще, припомните еще что-нибудь. Садитесь и так вспоминайте.
– Спасибо, я постою.
– Хорошо, стойте, только постарайтесь вспомнить.
Чабан задумался, кашлянул.
– Однажды как-то гроза была с градом, и в эту пору напал на нас волк у Махалата. Двоюродный брат со мной был, сын моей тетки. Вскинул он ружье, пустил пулю, другую, но зверь ушел.
– А вы не стреляли?
– Раз только успел выстрелить.
– Уложили?
– Нет.
Корреспондент застонал в отчаянии.
– Почему же не застрелили, почему? Значит, вы действительно за всю свою жизнь ни одного волка не убили?
– Не убил, нет, так-таки не убил.
Записав что-то у себя в блокноте, корреспондент отпустил пастуха.
Тушин напоследок еще раз кинул подозрительный взгляд на блокнот и вышел.
Корреспондент попрощался с присутствующими, обещал, что упомянет обо всех в своем радиоочерке, и поспешил к машине.
– Куда теперь? – спросил весело Купрача, садясь за руль.
В конторе он немилосердно скучал, а теперь снова оживился.
– Обратно, в Чалиспири. Я сразу, сегодня же, начну работать над очерком.
Снова убегала назад прямая как стрела улица.
Снова разговорился словоохотливый водитель.
– Слушайте, что вы так откровенно расписываете все ваши уловки и хитрости? А меня вы совсем не боитесь? – спросил с улыбкой корреспондент.
– Боюсь? – насмешливо прищурил глаза Купрача. – С чего это я стал бы тебя бояться? Волк сказал: ту собаку, что сумеет со мной управиться, я с первого взгляда признаю. Не будь ты хороший человек, не прислал бы тебя ко мне дядя Нико.
Корреспондент сделал вид, то не слышал.
Купрача продолжал:
– Бояться надо виноватому. А виноват тот, кого с поличным поймали. Ну, а кошку, говорят, ловить надо умеючи, чтобы она рук тебе не расцарапала. При надобности можно и схитрить, и соврать, без этого не проживешь.
– Ложь человека не красит.
Купрача осторожно провел машину через каменистое русло реки Стори.
– Вот мы сейчас были в конторе… Ты заметил, как бухгалтер у них подпоясывается? Один пояс на другой нарастил, чтобы живот обхватить.
– Что ж ему делать – такой полный человек.
– А скажи, отчего он так располнел?
– Такая работа. Все сидит, сидит неподвижно на месте – как тут не располнеть?
– Так ты думаешь, это оттого, что он мало двигается? Как бы не так! Не от сидения он растолстел, а от вранья. Если не соврешь, украсть не сумеешь, а не украдешь – не растолстеешь. Ты подумай – легко ли этому бедняге чабану прожить на свете, если он даже самую малость покривить душой не может? А ты тоже хорош – спрашиваешь овчара, который тридцать семь лет овец пасет, стрелял он волков или нет. Да еще такого овчара, который и соврать-то не умеет, не скажет: «Убил», если не убивал. Ну что ему стоило доставить тебе удовольствие? Боялся, что не поверишь? Или что прибежит тот волк и уличит его – когда это, дескать, ты меня застрелил?
Корреспондент хохотал, держась за бока.
– Сколько я районов объездил, а такого вот бывалого человека нигде не встречал.
– Бывалого, говоришь? – переспросил Купрача. – Что верно, то верно. Разве что под бульдозером не бывал, а так, в каких только переделках… Ну вот, приехали. Как прикажешь: здесь остановить или подвезти прямо к дяде Нико?
– Нет, не хочу на машине подъезжать. Лучше здесь выйду, доберусь пешком.
«Победа» остановилась у столовой. Водитель и пассажир вышли из нее с двух сторон. В открытых дверях столовой мелькнуло грузное тело буфетчика, одетого в белую рубаху. Не, прочитав во взгляде своего начальника никаких чрезвычайных указаний, он сразу скрылся.
Корреспондент рассыпался в благодарностях и крепко пожал руку Купраче.
– Может, завернем, пропустим по стаканчику?
Гость отказался наотрез:
– Нет, нет, спасибо, я и так вам очень, очень обязан.
– Какое там – обязан! Пока ты здесь, всякий раз, как понадобится, кликни меня. – Купрача хлопнул с беззаботным видом ладонью по капоту своей «Победы». – Только, кликни, и Купрача тут как тут!
Когда-то на этом месте была кузница – с рассвета до сумерек слышались здесь буханье тяжелых кувалд и частое постукивание проворных молотков. Позванивали подковы, мычали опрокинутые и подвязанные всеми четырьмя ногами к перекладине быки и буйволы. Шипело раскаленное железо в корыте с холодной водой, и дюжие кузнецы придавали бесформенным кускам изъеденного ржавчиной металла любой вид и образ по желанию заказчика. И задний двор, и навес перед кузницей до самого края дороги были битком набиты всякой полезной и нужной рухлядью.
Но вот началась война, ушла молодежь, а следом за нею и люди постарше; опустела деревня, и кузница закрылась. Понемногу растащили все, какое было во дворе, дерево и железо, а напоследок даже дверь кузницы сняли с петель. Едва успел колхоз забрать кузнечные мехи и наковальню, как расселись и самые стены. А еще через два-три года лишь по закопченным остаткам стен да по смешанной с золой почве можно было догадаться, что когда-то на этом месте стояла кузница. От тех времен сохранился только родник, к которому приходили из самых дальних концов деревни.
Но и для родника наступили черные дни – он еще пожурчал, побормотал, струя его становилась все тоньше и наконец совсем прекратилась – источник высох, иссяк.
Ребятишки развалили каменный свод родника, погнули трубу, а высокий водоем почти сровняли с землей – на его месте остался возле дороги бугор, где вечерами посиживают за беседой старики. Раньше «диваном» служила им огромная суковатая коряга, валявшаяся перед домом Гиги. Старики собирались, присаживались на этот пень, отламывали от изгороди сухой прутик и, понемножку стругая его карманным ножом, вспоминали прошлое, свою горькую и все же сладчайшую молодость, далекие времена, когда, полные сил, они состязались в молодечестве и отваге. Здесь они проводили вечера до полуночи, лениво, с причмокиваньем посасывая свои чубуки. Дымился в трубках крепкий самосад, и за беседой набиралась на завтра сил натруженная крестьянская десница.
Но вот в одну студеную зиму, в пору «больших снегов», Гига изрубил и сжег корягу, и вечерние собрания стариков переместились к заглохшему роднику.
В этот вечер, как обычно, пожилые не изменили своему обычаю и сошлись на привычном месте, – да так много их собралось, что, когда появился Годердзи, ему с трудом нашли место.
– По ночам я ходил немало, но нечистой силы ни разу не встречал, – говорил Саба Шашвиашвили, ковыряя перед собой землю концом своей палки.
– Топрака рассказывал не раз, – прошамкал Зурия, – будто наткнулся на беса у Сачальского моста, по пути из Ахметы. Да вот Гига, наверно, помнит…
– Ах, чтоб его, этого Топраку! Кто ж его не знает? Помните, как он тогда?.. Пожил в городе, в духане был на побегушках, а вернувшись, наплел, будто всю Индию объездил.
– Да, врать он горазд, нечестивец, и уж если кто ему на язык попадет – не обрадуется, – усмехнулся Лурджана, ссыпая табак из кисета в трубку.
– Индия, говорят, бог весть как далеко, не мог Топрака до нее добраться, – сомневался Датия Коротыш. – И про лукавого он, наверно, врет. Отчего же другие никогда этой нечисти не видали?
– А может, он все-таки правда черта повстречал? – зашамкал Зурия. – Ведь это ж небось давно было, в молодости. Нынче люди сами похитрее черта стали. Вот он и решил: мне, дескать, теперь на земле не место – и убрался к себе в преисподнюю. Оттого его больше и не видно.
– Истинная правда! – поддержал его Датия Коротыш. – Это точно, что теперь человек стал хитрее черта. Вот наш бригадир – никогда не посмотрит и не обмерит, сколько я промотыжил кукурузы или сколько пшеницы сжал, так на память и записывает мне трудодни. Давеча попросил я счетовода посчитать, и оказалось – не хватает у меня пяти трудодней. Куда они делись? А ведь раньше хороший был парень – работяга. Как выбрали в бригадиры, так и стал хитрить да ловчить.
– Верно, себе записал, – заключил Саба.
– Я и спускаюсь на Алазани и поднимаюсь оттуда пешком, а он на моцоклете раскатывает, – подбавил Абрия.
– Разве один только он? И другие не отстают.
– Эх, всякий, у кого хоть самое завалящее место в конторе, на нашем горбу ездит, – растрогался, жалеючи себя, крикун Габруа.
– Что с ними станется, когда нас не будет? – поинтересовался Гига.
– Не пропадут! – усмехнулся Годердзи. – Появятся новый Абрия и новый Датия, еще один Саба и еще один Зурия, вспашут и засеют поле, снимут урожай и подадут им на блюде. А новые Ефремы будут по-прежнему делать посуду и новый Габруа – возить ее в самую страду за сорок верст на базар для продажи.
Габруа передернулся.
– Не из твоей глины горшки и не в твоем горне обжигались. До моей арбы и до моей лошади тебе тоже дела нет. Ты свои намеки брось, Годердзи! Я и раньше от тебя такое слыхал – думаешь, не догадываюсь, куда ты метишь? Я еще из ума не выжил!
– Какие там намеки? Человек должен быть прямым, как кинжал. А ты не воображай, что родство с председателем спасет тебя от суда деревни или что ты много выиграешь, если будешь тянуть в сторону, как норовистый бычок в запряжке. Видишь, какая жара настала? Если вовремя не управимся с хлебами, колосья пересохнут, полягут и зерно осыпется, смешается с землей. Дружба с Ефремом не доведет тебя до добра. Что это за человек – даже собственный виноградник не может обработать?
– Наплевать мне на Ефрема! – обозлившись, заорал, по своему обыкновению, Габруа. – Оставь меня в покое! Ефрем меня нанял, Ефрем мне заплатил – вот я его товар и повез. А ты перестань почем зря председателя честить, а то как бы тебе, бугай ты этакий, рога не пообломали!
Годердзи нахмурил брови.
– Чтоб всей вашей породе сгинуть и пропасть! А еще скажете, что вы стоящие люди. Чем хвастаетесь? Тем, что его в Телави на руках носят? Конечно, будут носить! Урожай он снимает первым, первым рассчитывается с МТС, отваливает ей натурой, сколько положено, сдает зерно государству прежде, чем любой другой, и перевыполнение у него больше, чем у всех прочих.
Габруа развел руками, окинул присутствующих изумленно-вопросительным взглядом и снова повернулся к Годердзи:
– Вот как ты все знаешь, дай бог тебе здоровья! Зачем же тебе понадобилось ругать такого хорошего человека?
– Ругаю оттого, что заслуживает. Я и в лицо ему говорил, не стеснялся. Когда дома дитя голодное, гостей потчевать не дело! В колхозе едва по килограмму зерна распределяет, а сдает с перевыполнением. Ну хорошо, сдавай, сколько тебе по плану положено, зачем же лишнее отваливать, когда никто не просит? Показать себя хочет? Решил выдвинуться? – Годердзи вытянул шею вперед и гневно блеснул глазами из-под густых бровей. – Славы, почета захотел? Думаешь, не знаю, где тут собака зарыта?
К компании стариков подошел Шавлего, поздоровался, сказал каждому приветливое слово и попросил разрешения присесть рядом.
На дороге показались арбы, нагруженные соломой. Медленно тянулись они вереницей, прижимаясь к изгородям, когда доносился гудок приближавшейся автомашины.
Аробщики лениво нахлестывали гибкими хворостинами буйволов, склонивших могучие шеи под тяжелым ярмом.
Годердзи встал, даже не ответив на приветствие аробщиков, подошел сбоку к одной из арб и, ухватив горстью, вытащил из нее большой пук соломы.
– Ну-ка, посмотри, – он ткнул солому прямо в нос Габруа. – Да, да, смотри хорошенько. Видишь, сколько тут осталось зерна? Не меньше чем десятая часть. Где твой председатель? Не знает, не ведает? Да он и под землей видит – разве от него такое дело укроется? Комбайн-то с изношенными, негодными частями, жует как попало и выплевывает наружу. Женщины и детишки надрываются, подбирая колосья, солнце им уже голову просверлило; председатель кричит – чтобы я, дескать, ни одного колоса в жнивье оставленного не видел, а зерно вон где пропадает. Целый год кружили над ним, тряслись, а теперь на ветер пускаем. Взглянешь, так душа горит. Черт бы подрал твоего председателя! Да еще не смей о нем худого слова сказать! Паршивому ослу – паршивая дубинка… Председатель себе целый дворец поставил, а возьми-ка хотя бы Абрию, спроси, в какой он лачуге живет, Датию спроси! Я и про то знаю, куда дубовые балки делись, когда клуб разобрали.
Габруа нахохлился.
– Я их увез? Нет, ты скажи, я увез?
– Ну, кто бы тебя к ним подпустил? Тебе их и понюхать бы не дали.
– Так что же ты из меня душу выматываешь?
Годердзи презрительно швырнул ему солому в подол рубахи и вернулся на свое место.
– Чтобы рану вылизать, нужен не куриный клюв, а собачий язык. Чего ты в защитники к нему лезешь?
Габруа отряхивал с сердитым видом солому с рубахи.
– Да нет, и не так обстоит дело, как ты говоришь, Годердзи, – вмешался в разговор Саба. – Не будем так уж оплевывать человека. Немало он для деревни потрудился. Все, что сделано в Чалиспири хорошего, – его заслуга.
– Правильно, – подтвердил Датия Коротыш. – Не надо все его добрые дела, как говорится, в воду выбрасывать. А про солому он, наверно, не знает. Ведь он же крестьянин, у него тоже есть и сердце в груди, и кровь в жилах!
Габруа воспользовался подходящей минутой и заныл:
– Нет попу благословенья… Правильно сказано! Так оно бывает. Такое у человека счастье – ничего не поделаешь. Судьба!
Абрия улыбнулся, провел ладонью по желтым от табака усам и покачал головой:
– Да, уж верно, такое счастье… Иначе не ходил бы двадцать три года в председателях.
– Эх, – вздохнул Лурджана, – недаром сказано: везучего человека хоть в навоз посади, он и то счастье найдет.
Хатилеция фыркнул и едва не выронил трубку изо рта:
– На что тебе навоз? Ты и без удобрений как на опаре взошел.
Годердзи не спеша набил трубку, неторопливо зажег ее и так же неторопливо обвел беседующих насмешливым взглядом:
– Счастье? Судьба? На одной плите, в одной ограде было написано: «Ум в голове живет».
Прохожие читали и говорили:
«Правильно!»
А однажды шел мимо дурак, прочел и выругался:
«Что это за глупость, мол, написали? Конечно, ум в голове, не в ногах же!»
Схватил он булыжник, треснул в сердцах по гладкой плите и расшиб ее. И вдруг из расколотой плиты посыпались со звоном золото и серебро.
Вот так-то. Судьба слепа, иной раз дает тому, кому и не надо бы.
– Дай бог тебе радости, Годердзи, справедливый ты человек, – поддержал друга Зурия. – У Нико одна сопливая девчонка, а вон какие палаты себе поставил, тогда как Датия с восемью ребятишками в крохотной хижине ютится, задыхается.
– Все, что есть у Нико, своей рукой добыто, – насупился Габруа.
– А когда это Датия сидел сложа руки? – возразил ему Зурия.
– Не хитер. Не лукав. А кто скажет про Нико, что он не хитер? Какое там счастье, при чем тут везенье? – отвечал, посасывая трубку, Годердзи.
Хатилеция сплюнул в сторону и повернулся к нему:
– Хочешь, расскажу притчу? Жил на свете один богач. И каждую ночь во сне чей-то голос говорил ему:
«Все, что у тебя есть, – не твое, а Гогии-гончара».
И столько ему бубнил на ухо этот голос, так его донял, что богач наконец рассердился и сказал:
«Раз так – пусть ни мне, ни ему».
Взял он большое бревно, выдолбил сердцевину, потом обратил все свое имущество в деньги, заложил их внутрь, законопатил и выбросил бревно в реку.
Река подхватила бревно, унесла его и выкинула на берег в городе Тбилиси. А в ту пору как раз ловил рыбу на реке один кинто. Увидал он выброшенное на берег бревно и обрадовался. «Отнесу, думает, эту лесину моему соседу-гончару, он из нее ось для гончарного стана выточит. Мне бревно все равно ни к чему, а сосед даст за него хоть какой горшок – рыбу складывать пригодится».
Так он и сделал. А гончар этот и был Гогия. Только он стесал топором бок у бревна, как зазвенело золото. Гогия устроил на эти деньги большую мастерскую, посадил гончаров, сел и сам за стан, и пошли они гнать глиняную посуду. Так он разбогател, что слава о его богатстве дошла до первого хозяина этих денег. Тот сказал:
