Текст книги "Кабахи"

Автор книги: Ладо (Владимир Леванович) Мрелашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 62 страниц)

3

– Что ты залег, как медведь в берлоге?

– Что делать, если податься некуда, а со всех сторон лают собаки!

– Когда начнешь лапу сосать?

– Если имеешь в виду мою собственную – так, пожалуй, скоро. А чужую – никогда в жизни. Ни сосать, ни лизать. Об этом и не помышляй.

Шавлего рассмеялся:

– Хозяйственный ты, видать, человек. Любишь лозу, виноградник.

– А помнишь, у Ильи Чавчавадзе есть такое место: «только помяни при кахетинце именье, усадьбу – он тотчас потащит тебя поглядеть на свой унавоженный виноградник».

– Может, оттуда и старинное наше песнопение: «Ты виноградник истинный»? А в смысле унавоживания, у тебя не поймешь, что – есть какое-то новшество?

– Тут овечий помет, – Реваз стоял, опершись на мотыгу. – Это лучше навоза. Надо рассыпать вокруг куста, у основания, и мотыгой перемешать с почвой.

– Где ты его достал? Говорят, овечий помет привозят из Ширакской степи. Когда ты успел туда съездить?

– Я там не бывал. Если интересуешься ширакским овечьим пометом, расспроси братьев, племянников и прочую родню Нико. А я пока еще с ума не сошел.

– Как его доставляют оттуда? На чем?

– Уж конечно не в карманах. На колхозной машине.

– А ты где раздобыл?

– На Берхеве.

– Что? Я вижу, тебя еще и острить твоя фрау научила!

– Нет, этому я здесь научился, в Чалиспири.

– Следует приветствовать. А еще чему тебя тут научили?

– Научили многому… Но я не шучу. Помет я принес с Берхевы. Целую неделю таскал в большой корзине, на спине. С утра до вечера.

– Как это так – с Берхевы? Откуда там…

– Когда нашу колхозную отару пригнали с горных пастбищ, то ее, до того как переправить в Шираки, держали вон там, под той скалой, в русле Берхевы. И дядюшка Фома дал мне совет: это же, говорит, превосходное удобрение, не спускай его в реку, виноградник твой по соседству – собери и, сколько сможешь, унеси к себе.

– И ты собирал там, в этом каменистом русле?

– Там и собирал.

– Среди этих булыжников?

– Да, среди булыжников.

Шавлего больше ничего не спросил – посмотрел вдоль рядов виноградных лоз и похвалил мощные побеги.

– Побеги и вправду хороши. На будущий год окончательно войдут в силу.

– Да они уже и сейчас развиты на диво. Есть у тебя еще мотыга? Я подсоблю.

– Спасибо, я и один управлюсь.

– Я серьезно говорю. Хочу проверить, какой ты удалец, когда орудуешь мотыгой.

– Нет у меня второй мотыги.

– Попроси у соседей.

Реваз угрюмо усмехнулся:

– Один у меня сосед поблизости, а он даже веревки мне не одолжит, если захочу повеситься.

– Разве можно быть в ссоре с соседом?

– А я и не ссорился. Это Габруа – двоюродный дядя нашего уважаемого Нико.

– Ладно, я сам пойду к нему за мотыгой.

Земля была очищена от травы, гладка, как ладонь, и мотыга легко врезалась в нее. Быстро, ладно продвигались вдоль рядов лоз оба работника, оставляя за собой черную рыхлую полосу перевернутой земли.

– Почему ты босиком? Уже прохладно.

– Ничего, я привык… Там, на болоте. Скажи мне вот что: до каких пор ты будешь стоять этак в сторонке, оставаясь безучастным зрителем? Неужели одна-единственная неприятность так тебя сломила и обезволила?

– Столкнулся я со злобой людской и потерял веру.

– Не клевещи! Когда половина Чалиспири явилась в райком и кричала там о твоей невиновности – это что, не люди были?

– Да это ведь ты, твоя заслуга. Без тебя ни одна живая душа не побеспокоилась бы…

– Не я, так нашелся бы кто-нибудь другой. Свет не без справедливых людей, – быть не может, чтобы они вовсе перевелись. Ну и что же: по-твоему, диверсии – это достойная месть?

Реваз остановился, усмехнулся с горечью.

– Вопрос меня не удивляет. Но почему ты-то не изумляешься, что я в ответ не тресну тебя мотыгой? Может, ты полагаешь, что вино в марани у Нико тоже я вычерпал?

– Нет, насчет вина у меня ничего такого и в мыслях не было. Тут обыкновенное воровство, мелкая пакость. А вот подложить динамит под машину – в этом что-то есть… это не из корысти. Ни мне, ни тебе. Добытое нечестным путем пусть пропадает. Хотя то же самое можно и о вине сказать…

Реваз ничего не ответил. Молча продвигался он вдоль своего ряда и бережно, осторожно подмешивал удобрение к почве у основания виноградных кустов.

– Сырой помет не сожжет корней?

– Он не сырой. Целую неделю лежал в винограднике, рассыпанный на солнечном припеке.

– Там, на Алазани, возле старых, разрушенных хлевов, – целые горы навоза. Почему оттуда не берешь?

– Упаси меня бог пальцем притронуться к колхозному имуществу.

– А почему сам колхоз этого навоза не использует?

– Как будто ты не знаешь председателя? Он как собака на сене – ни себе, ни другим. Уши прожужжала ему Русудан насчет этого навоза, а я так челюсть вывихнул – столько об этом говорил. Да что пользы!

– Зачем же он зря губит добро?

– Ссылается на недостаток транспорта. А какие-то люди тем временем потихоньку растаскивают.

– Почему на партийном собрании вопрос не поставите? Ведь коммунистов у вас достаточно.

– Кто решится сказать? Разве что я или Саба Шашвиашвили, бывает, поднимем голос, а остальные только кивают – что им ни скажут, со всем соглашаются. В секретари партбюро Нико провел бухгалтера. Ну уж, эти-то двое понимают друг друга без слов. Что тут поделаешь? Помнишь, как он тогда с этой вашей газетой… Кабы не приехали из Телави на комсомольское собрание Медико и Теймураз и не почистили его с песочком, он и вторую разорвал бы в клочья у вас на глазах. Ух и порадовали вы меня газетой своей, даже полегчало на душе, когда читал ее.

– Если этого достаточно, так мы тебя еще порадуем. А почему ты сам не хочешь других порадовать?

– Прежде и я в долгу не оставался.

– А теперь?

– Теперь все иначе обстоит. Авторитет у меня потерян.

– Не говори вздора, Реваз! Опытный, усердный работник, честный человек нужен всем и всегда.

– Нет, пока Нико будет сидеть председателем, я к конторе близко не подойду. В наших селах и простые колхозники прекрасно живут. Виноградник колхозный ко мне прикреплен – буду ухаживать за ним, как могу. Весной возьму участок под кукурузу, засею. Да много-ли мне нужно? Нас ведь всего двое: я да моя мать.

До вечера они промотыжили весь участок. Кончив работу, стукнули мотыгами одной о другую.

– Такого бы работника, как ты, да почаще…

– А ты просто как волк на землю накинулся! Замучил меня!

– Что у нас на ужин, мама? – крикнул Реваз, едва войдя к себе во двор.

Женщина в черном, склонившаяся в галерее над очагом, распрямилась, затенила рукой глаза.

– Лобио, сынок, что же еще! Сейчас добавила напоследок немного воды. Вот вскипит, и буду уже заправлять.

– Лобио нам не подойдет, мама. У меня сегодня был на подмоге такой работник, что на него одного надо бы целого барана. Ну-ка, отодвинь в сторону этот горшок и поставь на треногу котелок с водой. Сейчас принесу тебе кур, ощиплешь их.

Шавлего стал отказываться:

– Хватит с нас и лобио! Будешь теперь за курами гоняться?

– Гоняться и не подумаю. – Реваз вошел в дом, возвратился с ружьем в руках и двумя выстрелами уложил двух молоденьких курочек, копавшихся в мусоре в уголке двора. – Постреляю хоть тут, на охоту никак не выберешься. – Он переломил ружье, выбросил из стволов стреляные гильзы.

– Ого, вон какая у тебя штука в доме! – Шавлего взял у Реваза ружье и стал рассматривать с жадным любопытством.

Ружье было трехствольное. Два нижних ствола – шестнадцатого калибра, верхний – для винтовочных патронов.

– Где добыл?

– Ладно, уж похвастаюсь перед тобой. Там на нем написано, гляди.

Шавлего посмотрел повнимательней и нашел на стволе, рядом с изображением антилопы, пасущейся на опушке джунглей, надпись на русском языке.

– Кто такой генерал Константинов?

– Так звали командира нашей дивизии.

– Вот это ружье! Для наших гор о лучшем мечтать нельзя.

– Охотника Како знаешь?

– Знаю.

– Только скажи ему: поди убей из этого ружья человека, и оно твое – побежит так, что и собаку свою неразлучную забудет прихватить.

– Как-нибудь выберу время, пойдем на медведя.

– Когда угодно.

Реваз унес трехстволку в дом, взялся за топор и изрубил на дрова валявшийся у очага старый кол.

– Дал бы воде вскипеть, сынок, а то цыплят толком не ощиплю, пух не сойдет.

– С людей шкуру вчистую снимают, матушка, а ты цыплят не сумеешь ощипать?

Шавлего окинул взглядом кучу камней и сел на большой валун.

– Сколько ты камня да песка заготовил! Когда же строиться будешь?

– Нынешней осенью. – Реваз подошел, сел с ним рядом. – До сих пор все боялся, что с колхозом да с бригадой строить будет недосуг. Но теперь я свободен как птица.

– Ты нам черепицу дал для Сабеды – теперь тебе самому не хватит.

– А может, и хватит.

– Если нет, дадим из заготовленных для клуба. Теперь все больше жестью кроют.

– Не нужно, ничего мне от них не нужно! Сами найдут куда лишнее девать. А я, в случае надобности, как-нибудь уж достану.

– Когда соберешься строить, сообщи нам, поможем.

– Заранее приношу глубокую благодарность.

– А это что там, под навесом? И зачем ты эту канаву прорыл

– Куб для водки устраиваю.

– Что? Водку гнать у себя собираешься? Частное хозяйство, что ли, заводишь?

– Не для общего пользования, не для продажи. Только для себя, для дома.

– Зачем тебе столько мучиться? Есть ведь у колхоза аппарат? Отнеси им чачу, перегонят. Плату жалеешь?

– Ничего я не жалею, только с этим человеком дела иметь не хочу. До сих пор мне всегда в колхозе водку и гнали. А теперь он распорядился, чтобы меня и близко не подпускали к аппарату.

– А ты ступай в другие колхозы – в Пшавели, в Саниоре, в Артану или в Напареули.

– Плохо ты знаешь дядю Нико… У него со всеми председателями это дело согласовано. Кто из-за меня пойдет ему наперекор?

– Значит, вот уже до чего дошло?

– Да. И даже еще дальше… Послушай, если поставишь магарыч, я и тебе перегоню.

– И платы не возьмешь?

– На это не рассчитывай! И дрова твои, и все делать будешь сам. Я предоставляю только место и куб.

– Я еще никогда винокурением не занимался.

– Да я помогу тебе – научу, как все надо делать.

– Вот это уже лучше. Но почему ты так спешишь с перегонкой?

– Если буду строиться, поднести каменщикам поутру, перед работой, по стаканчику – самое подходящее дело.

Шавлего уселся поудобнее, поджал под себя одну ногу и посмотрел в сторону Ахметы. Из-за горы Борбало снопом вырывались лучи закатившегося солнца. Вершина Спероза и клочья молочно-белых облаков над ней теперь окрасились в оранжевый цвет. Зубчатым изломом пролег в отдалении темно-серый хребет. Долго всматривался Шавлего в эту величественную панораму.

– Реваз! – внезапно повернулся он к хозяину.

Тот поднял голову:

– Да, Шавлего.

– Я представляю себе бога так: сидит где-то на вершине высокой горы добрый, простодушный старец и думает, что ангелы правдиво докладывают ему обо всем происходящем на свете. А внизу суетится, хлопочет человеческий муравейник – со своими кипучими страстями и тошнотворной косностью, необузданной яростью и летаргическим равнодушием, ослепительным богатством и убийственной нищетой и беспощадной жадностью. Чтобы восславить господа, в свое время, как положено, курится фимиам. Жертва сама, добровольно приходит к жертвеннику, храмы принимают приношения. Жирные запахи приятно щекочут ноздри старца на вершине горы, он с аппетитом чмокает губами, щелкает языком. Сквозь легкое облако кадильного дыма все представляется ему в голубом свете. Он доволен плодами своих трудов.

Реваз с вниманием выслушал гостя и усмехнулся язвительно.

– О чем, собственно, твоя притча?

– Ни о чем. Помнишь, как пловец тонул в реке и стал молить бога о спасении?

– Помню.

– А какой был ему дан ответ?

– Тоже помню.

– Нет, не помнишь.

– Помню. Пошевели руками – и спасешься. Ну и что?

– Да так, ничего. Видишь мои пять пальцев?

– Ну, вижу.

– Каждый в отдельности бессилен, но сложи их вместе, сожми – какой получится кулак!

– Что ты со мной, как с бушменом, разговариваешь?

– Теперь уже и бушмены так не разговаривают. Но тебе, я замечаю, это полезно и даже необходимо. Война принесла неисчислимые бедствия, но одному твердо нас научила: если человек потерял веру – он погиб… А я хочу сказать тебе еще вот что: запомни, человек – один во Вселенной, вокруг каждого из нас только люди, другие люди. Как ты думаешь, если бы тот пловец увидел на берегу человека, у кого он попросил бы помощи?

Реваз ничего не ответил. Молча сидел он, не сводя глаз с ветки абрикосового дерева, окутанной гаснущим сумеречным сиянием, и не пошевелился, пока мать не крикнула ему из дома, что ужин готов.

4

Стебли кукурузы были серого, землистого цвета. Сухие листья ее, усеянные темными пятнышками, казались рябыми. Растопыренные, недвижно замершие султаны на верхушках стеблей вздымались словно руки погибающих, простертые к небу. Иссохшие от зноя за долгое засушливое лето, они сразу обламывались от самого легкого прикосновения.

Тедо еще раз взглянул с неудовольствием на участок и прошел к брошенной прошлогодней поливной канаве.

«Совершенно некачественная, – думал он. – Можно пустить в корм, только когда уж скотина до того оголодает, что и на цветущий шиповник позарится. Опоздали мы убрать кукурузу. Сена у нас в этом году мало – косцов не достали вовремя и не выкосили луга по второму разу. На одной мякине далеко не уедешь. Что проку в пустой мякине, какая в ней питательность?»

Тедо зашагал вдоль заросшей канавы, напевая неприятным, надтреснутым голосом:

 
Мне-то горя мало,
Мое не пропало.
 

«Пусть Нико голову себе ломает – мои участки все поливные, и град их не тронул. Виноград у него побило. Полеводство провалилось. И с животноводством неладно, а впереди долгая зима».

Бригадир перескочил через сухую канаву и хрипло засмеялся: «В нынешнем году всенепременно сорвут с тебя эполеты, Николашка. Хватит, поцарствовал!»

С соседнего участка доносились голоса. Временами слышался звонкий женский смех. Вдали, через прогалину, в строю кукурузных стеблей виднелась гора золотистых початков.

«Вот на этом участке еще осталось обломать кукурузу бригаде Маркоза и – шабаш, кончено с уборкой урожая».

«Молодцом повел я дело в нынешнем году! Первым снял урожай и собрал больше всех. А этот злыдень Реваз здорово в яму угодил. Лео любит повторять: «Шекспир сказал…» Какой там Шекспир, подумаешь – Шекспир! Вот я сказал, и что сказал – все сбылось! Валяйте, петушки, потрепите друг другу гребешки! А курочка тем временем зоб себе набьет!»

Тедо нигде не мог найти Маркоза. Наконец у кукурузной кучи ему сказали, что бригадир поехал к ручью за водой. Решив подождать Маркоза, Тедо стал вместе с другими отламывать от стеблей кукурузные початки. Раньше, до объединения чалиспирских колхозов, все эти земли были в его ведении, и Маркоз с его бригадой подчинялись Тедо как председателю – колхоза. По старой привычке, люди и сейчас держались почтительно, никто не позволил бы себе даже шутливого тона в разговоре с ним. Тедо в глубине души радовался этому. Зато сам не скупился на шутки и старался держаться со всеми на равной ноге.

Маркоза все не было видно.

Тедо надоело ждать. Он придумал повод – нынче у него срезают кукурузные стебли, надо присмотреть – и ушел.

Бригадира он встретил на берегу ручья. У арбы треснула ветхая ось, и Маркоз возился, пытаясь укрепить ее с помощью подвязанной жерди.

Лошадь стояла смирно, опустив морду, и лишь время от времени лениво поглядывала на бригадира, хлопотавшего возле колеса.

– Другого кого-нибудь нельзя было послать за водой? – сказал Тедо, поздоровавшись.

– Не хотелось людей от работы отрывать. – Маркоз удивился, увидев соседа. – Вчера дядя Нико такую таску мне устроил, что я на рассвете поднял всех своих домашних и погнал их сюда, на участок.

Тедо сломил ивовый прут и стал его скручивать.

– Прутом прикрепить – удержит?

– Удержит, как не удержит!

Жердь проложили поверх ступицы и надежно укрепили.

Бывший председатель посмотрел на ручей.

– Этой водой будешь бочку наполнять? Какой дьявол ее так замутил?

Маркоз обернулся к нему.

– Это все тот полоумный. Ручей отвели в Алазани, а здесь только и осталось что одна эта струйка. Иной раз и она, бывает, замутится. Только что была совсем прозрачная. Посиди минутку вон там – опять очистится.

Среди густых зарослей орешника, ольхи и лапины ручей образовал заводь. Прямо посреди заводи был устроен длинный стол с двумя скамейками по обеим сторонам. От берега к скамьям была проложена широкая доска – уютное получилось местечко.

Маркоз закинул вожжи на ветку лапины и подсел к столу с противоположной стороны. Он медленным движением отер капли воды со щек. Сквозь пальцы он видел лицо собеседника, небритое, заросшее рыжей щетиной и усеянное частыми веснушками, словно засиженное мухами.

Тедо заметил устремленный на него взгляд бригадира. Он ответил таким же пристальным, вопросительным взором, и Маркоз, тряхнув головой, опустил руки.

– Тебя что-то в последнее время не видать совсем – куда запропал, ни разу даже не заглянул ко мне.

– Да и ты нельзя сказать, чтобы очень уж истоптал тропку у меня во дворе. Оно и понятно – страдная пора, урожай убирать надо.

– Много тебе осталось?

– Еще день-другой, и закончу.

– Чего тянешь? Как бы дожди не начались.

– Успеется. Еще долго будет стоять хорошая погода. Люди были все заняты своими делами, я не мог вовремя вывести их на работу. Вот с пахотой я и впрямь запоздал… И стебли кукурузные срезать еще надо, и потом жнивье расчистить. Задал мне жару дядя Нико.

– Не велика беда. Он и по моему адресу вчера крепко проехался. Наверно, оттого озверел, что третьего дня у него стельную корову ночью угнали.

– Да, да, подумай! А какая корова была! Как подоят – каждый раз три хелады молока давала.

– Никак не меньше.

– И свели ее так, что собака не подняла тревоги. Удивительное дело! На спину, что ли, себе взвалили этакую животину!

– Говорят, собака шла потом по следу до самой Берхевы.

– Значит, эта корова – самоубийца. Подумала: лучше смерть, чем жизнь у Нико. Пошла и утопилась.

– А ты как думаешь, чья это работа?

Тедо поскреб колючие щеки, скосил красные, как у кролика, глаза.

– Намекал я председателю еще сегодня, что не ждал от Реваза такой уж отчаянной наглости. Настроил его, раззадорил вовсю. Пусть перегрызут друг другу глотки. Пролетариату нечего терять, кроме своих цепей.

Маркоз вытащил сигарету. Облако табачного дыма поплыло над дощатым столом.

Тедо, морщась, помахал рукой, развеял его.

– Думаешь, Реваз один… – Маркоз выпустил дым в другую сторону.

– В субботу внук Годердзи сидел с ним вместе у него во дворе. А потом они достали ружье и принялись палить – кур подстреливали на бегу.

– Чужие куры к нему во двор забрались?

– Ведь своих-то не стал бы стрелять!

– И без Надувного тут, наверно, не обошлось!

– И без сына Тонике.

– Они ведь днюют и ночуют там, в трясине, – как же еще успевают озорничать?

– А черт их знает или бог – разве тут разберешь? Кто бы подумал, что осушить такое болото под силу людям. Да к тому же там еще полно змей, лягушек и всякой другой пакости.

– И лихорадка их не взяла!

– Ну как же! Моего Шалико она и загубила!

Разве твой парень тоже туда ходил?

– А как же! Отец с матерью у него никогда от дела не отлынивали, а он весь в них.

– Ну конечно, это и не удивительно. – Маркоз выпустил новое облако дыма в лицо собеседнику. – Но я вот чему дивлюсь: этого верзилу борца что туда, на болото, погнало? Давеча ходил я к ним, думаю, мои участки по соседству, взгляну, что у них там. Холодок осенний, сырость, а они, вижу, разделись до пояса и стучат заступами, машут лопатами – взглянешь, с ума сойдешь! Если бы мы все в Чалиспири так усердствовали, наработали бы, наверно, по миллиону на каждый двор! Но особенно изумил меня Закро. Так он ярился в этой гнилой воде, в стылой этой жиже, что и подойти было боязно: весь перепачканный, черный. Лицо, голова сплошь залеплены грязью – я и узнал-то его только по здоровенной фигуре. Никогда не видал, чтобы человек так с ума сходил. Можно подумать, он вымещает на этой болотной глине все, чего недодал драчунам, с которыми схватился на алавердском празднике.

– А моего Шалико свалила лихорадка, ему и до реки трудно доплестись, его, беднягу, шатает, ноги не держат.

Маркоз прекрасно знал, что за лихорадка у сына Тедо.

– А как с ученьем? Ты же собирался своего парня в Бакурцихский техникум послать?

Тедо нахмурился, снова отмахнулся от табачного дыма.

– А кто его пустит? Не знаешь разве, что за собака Нико! Лихорадки я бы не побоялся, лишь бы он дал свое согласие, авось чему-нибудь научился бы малец. Нет, сперва пусть два года помучается в колхозе, а потом, если не подохнет (чтоб этому Нико самому сдохнуть со всеми своими родичами, дальними и близкими!), потом, дескать, посмотрим. А два года из Чалиспири ни ногой!

Маркоз долго молчал, опершись подбородком о кулак. Красноречие бывшего председателя не задевало его за живое, как прежде. Одна была у него надежда, и ту обманул Наскида.

«Удивительно, как у этого слюнявого нашлось столько ума и смекалки! Вовремя продал дом Вахтангу – и участок пошел вместе с домом. Ничего не скажешь – придраться не к чему. Дескать, я думал, мне и в Чалиспири полагается земля. Не полагается? Забирайте, братцы! Что к ногам пристало, и то соскребу. Владейте. Но дом-то, дом я ведь сам строил! Стоимость материалов и работ надо мне возместить или нет? Не иначе как есть у него какая-то зацепка в районе, недаром он то и дело забегает к этому щеголю Вардену. Говорят, сам секретарь райкома его жалует. А впрочем, если Тедо сядет на место Нико, разве он мне свое место уступит? Ну, а я как-никак бригадир, это-то у меня есть. Э, нет, брат, пусть всякий сумасшедший сам со своей цепи срывается».

Тедо прочел во взгляде бригадира полное равнодушие. Хмыкнув что-то себе под нос, он вытер ладонью толстые губы. Тедо чувствовал, что эта главная опора, того и гляди, изменит ему. И само дело, которое он так тщательно обдумывал много дней и ночей, было на краю гибели. Сколько лет, сколько долгих лет маячило оно перед ним, как высокий барьер перед неопытным скакуном, и он все никак не мог взять этот барьер. Он все снова и снова тайно примеривался к нему, пробовал его прочность, устремлялся на препятствие, но до сих пор так и не смог ни взять барьер, ни повалить его. Но Тедо не очень-то привык отступать перед препятствиями. Он не примирится так легко с поражением. Главное, не уступать, не расслабиться, а неудачи – дело временное, они минуют, как грипп. Сейчас важнее всего не выпускать Маркоза из рук. Давно уже он нацелился на должность председателя сельсовета и надеется на помощь Тедо. А между тем Наскида, кажется, сумел укрепить расшатавшийся было под ним стул, и сомнительно, чтобы он без борьбы отдал место другому. Но это не беда – сила солому ломит, заставим отдать. Ну, а Бегура связан с Маркозом, безбородый Гогия придурковат и с давних пор околачивается у его порога. Ефрем и Хатилеция родного отца променяют на гончарную глину. Иа Джавахашвили… Нет, Иа для этого дела не подходит. Да на кой черт тут Иа, немало найдется и других. Надо только слух в народе пустить: известно ведь, без овец шерсти не настрижешь. Самым опасным для Тедо был все же Реваз. Но не зря торчит у Тедо голова на плечах: сначала он использовал Реваза против Нико, а теперь натравил Нико на Реваза, и тот уж когтит бывшего бригадира так, что перья летят. Если он и вовсе Реваза прикончит, тем лучше. Надо этому дурню Маркозу внушить, что после Наскиды в сельсовете, чего доброго, сядет Реваз. А тогда, пожалуй, и руками Маркоза можно будет жар загребать. Э, нет, есть у Тедо голова на плечах, и не пустая голова – кое-что соображает.

– Ты, Маркоз, знаешь, зачем революция произошла?

Маркоз не понял вопроса.

– Какая революция?

– Будешь теперь задавать ребячьи вопросы! Не знаешь, какая была у нас революция?

– Ну, а дальше что?

– Так почему она совершилась?

– Экзамен мне устраиваешь? Мы же не на политсеминаре!

– Нет, ты скажи, почему произошла революция.

– Да потому, что пролетарии взяли власть в свои руки.

– А почему взяли?

– Потому, что им не давали ее.

– А почему не давали?

– Как – почему не давали? – Маркоз даже растерялся.

– Вот, вот, скажи – почему не давали?

– Потому что… Да кто же добровольно власть отдает?

– Эх, сосед, человек ты молодой, надо бы тебе разбираться во всем получше. Вот ты сейчас сказал: взяли власть в свои руки. Это значит, что отняли у других, взяли силой то, чего у самих не было. А почему отняли? Потому, мой Маркоз, что власть – это великая вещь. Ты прекрасно знаешь: я тебе худого никогда не желал. Ты же еще молодой – неужели так и собираешься до смерти мыкаться в бригадирах? Вся деревня бунтует против Наскиды: с чего, дескать, привели к нам начальника из Акуры, неужели в нашем собственном селе человека не нашлось? И Наскида измучился, знаю, решил сам уйти, прежде чем его попросят. Дожидается только покупателя, чтобы продать дом и виноградник, а там и пожитки увяжет.

Тедо почувствовал, что попал в цель. Он уперся локтями в стол и выдвинул подбородок.

– Сейчас единственный твой соперник – Реваз. Но я, коли помнишь, подорвал его добрую славу. Он уже шатается. Теперь еще только один пинок – и крепость рухнет.

– Не будь так уверен, Тедо, не полагайся на то, что он сейчас притих. Знаю я, что это за ягненок. Так вот рысь иной раз замрет перед прыжком.

Тедо молча, презрительно усмехнулся, показав зубы, желтые, как горошины. Губы его, которые он основательно облизал, заблестели, как жесть под солнцем.

– Ты слушай, что скажет тебе Тедо, и поступай по его совету. Остальное – моя забота. На днях я слышал краем уха, что этот молодчик собирается гнать водку у себя дома.

– Ну и что?

– Ничего. Ты скажи Бегуре, чтобы тот свою чачу к нему отнес. Он бедному человеку никогда ни в чем не откажет.

– А дальше что?

– Дальше? Говорю я тебе: дальше все – моя забота.

Маркоз покачал головой:

– Бегуру ты оставь в покое, Тедо. Прошлым летом, ты сам видел, ничего с этой арбой сена у него не вышло.

Бывший председатель сдвинул брови.

– Почему ты думаешь, что не вышло? Знаешь, как говорится: свечи и ладан свой путь отыщут. Ты устрой, чтобы Бегура отнес туда свою чачу, а остальное я разыграю самым лучшим образом.

К ручью спустилось стадо на водопой. Следом шел пастух с дубинкой на плече. Увидев сидящих за столом, он нехотя бросил им слово приветствия.

Тедо так же равнодушно ответил ему и сразу переменил разговор.