Текст книги "Кабахи"

Автор книги: Ладо (Владимир Леванович) Мрелашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 62 страниц)

3

Уборка урожая близилась к концу. Тяжело нагруженные машины непрерывным потоком шли к железнодорожной станции, и закрома заготовительной организации наполнялись пахучим зерном.

Чалиспирский колхоз отличился и в этом году – выполнил план раньше срока – и теперь сдавал зерно в счет перевыполнения, стремясь показать всему району, и в особенности районным руководителям, какой обильный урожай хлеба получен им в нынешнем году.

«ГАЗ-51» уже сделал сегодня один конец до «Заготзерна» и вернулся в колхоз за новым грузом пшеницы. Разъяренный шофер со злостью пинал ногой лысую покрышку заднего колеса и орал на Лео, хлопотавшего около весов:

– Ты что, решил делать все мне наперекор? Хочешь, чтобы я заночевал где-нибудь по пути со спущенным баллоном? Ну, посмотри, сам посмотри на эту чертову покрышку – выдержит она три с половиной тонны? Нет, скажи, выдержит?

– Ты, Лексо, что-то очень осмелел. Уж не потому ли, что давешняя авария тебе с рук сошла? Час назад заходил дядя Нико и велел сегодня закончить сдачу. Что ж, ты хочешь, чтобы я тебя порожняком отправил?

Спокойный тон заведующего складом все больше распалял водителя.

– Да тут не три с половиной, а все четыре тонны! Хватит, слушай, человек ты или нет? Посмотри, как рессоры осели!

– К чему весь этот крик? – говорил заведующий складом, подкладывая на весы гирьку за гирькой, – Вот тебе пшеница, вот тебе ее вес. Погрузим еще один мешок, и будет ровно три с половиной тонны.

Лексо в бешенстве вскочил в кабину, мотор взревел, и машина, рванувшись с места, с грохотом докатилась до ворот.

Грузчики так и остались стоять, держа на весу мешок пшеницы, который уже приготовились было закинуть в кузов.

Лео невозмутимо продолжал выписывать накладную. Ни минуты не колеблясь, он добавил вес оставшегося мешка к общему количеству погруженной пшеницы, так же спокойно дал Дата расписаться на накладной, потом оторвал её, дал один листок грузчику, другой оставил себе и, размахивая своими пухлыми ручками, переваливаясь на коротких ножках, направился к своему тенистому местечку под орехом.

Теперь уже рассердились грузчики. Шота насупился, длинная его шея вытянулась еще больше.

– Чего дуешься? – Лексо вышел из кабины. – Все равно этот мешок я не дам погрузить. Зря тащите.

Дата подошел, показал Лексо накладную и, понизив голос, стал его урезонивать:

– Вот, смотри, видишь, какой вес этот слепой черт здесь написал. Как же нам быть?

– Пусть хоть голову о камень разобьет! Мне-то что? За машину я отвечаю – не он. Давайте садитесь, а то сегодня не успеем два конца сделать.

Долго пришлось парням уламывать водителя, чтобы «привести его в чувство». Наконец согласие было достигнуто, они высыпали зерно в кузов, швырнули Лео порожний мешок и сами влезли в машину.

– Вам же хуже, несчастные, намучаетесь с разгрузкой, а я как-нибудь выдержу, авось ничего не случится, – смягчился под конец шофер. – Хоте бы у этого проклятого толстяка тары, что ли, было побольше; возили бы зерно в мешках – легче было бы управляться. Вот боров! Валяется под деревом, разленился так, что даже от мух не отмахивается. Тьфу!

И Лексо в сердцах захлопнул за собой дверцу кабины.

– Хотите, пусть кто-нибудь из вас сядет ко мне сюда.

Дата не заставил долго себя упрашивать.

Не успели они отъехать от деревни на два-три километра, как перед машиной выросли трое ребят.

– Эй, Лексо, подвези до станции!

Водитель стал отказываться:

– Перегружена машина, ребята!

– Подумаешь, – большое дело, если три человека подсядут в кузов! Вот Нодар, например, навряд ли тяжелее индюка.

Шота, скучавший в одиночестве, обрадовался спутникам и перегнулся через борт:

– Что ты его упрашиваешь? Давай руку, Надувной!

– Машина-то не твоя собственная, а чалиспирского колхоза! – сверкнул на водителя глазами Coco и легко вскочил в кузов.

– Зачем мне твоя рука? – фыркнул Шакрия и одним махом очутился около грузчика. – Ну-ка, Нодар, покажи свою удаль!

Лексо обозлился и вылез из кабины.

– Сходите. Все равно, пока не слезете, не тронусь с места.

Нодар, не обращая на него внимания, тоже вскарабкался в кузов.

Лексо зажег папиросу, прислонился спиной к переднему крылу и, заложив ногу за ногу, стал с беззаботным видом пускать кольца дыма.

Шакрия начал его упрашивать:

– Мы ведь опаздываем, Лексо! Сегодня у нас футбольный матч, с курдгелаурцами играем! Если не поспеем – подведем наших. Все уже уехали, только мы трое отстали. Будь другом, поезжай!

Но Лексо и ухом не повел.

– Оставь его. Жара замучает – поедет! – Нодар развалился в кузове, на пшенице.

Шакрия зачерпнул горстью золотистое зерно, дал ему просыпаться струйкой обратно и умолк. Взгляд его рассеянно скользнул вдоль дороги и остановился на высоком здании, белевшем среди деревьев на берегу Алазани, за Шакрианским мостом. Он задумался.

Потом вдруг повеселел, высунулся из кузова и шепотом окликнул шофера:

– Лексо!

Тот, выпустив облако табачного дыма, глянул через плечо вверх.

– Прошу тебя, Лексо, не оставляй меня здесь. А если тебе так уж не хочется ехать, постоим лучше вон там, у моста. Назови меня безмозглым дураком, если не сумею и тебя угостить и сам угоститься на славу!

Лексо сразу оживился, недоверчиво глянул на соблазнителя, потом, швырнув окурок на дорогу, старательно раздавил его каблуком и показал, ухмыльнувшись, редкие, кривые зубы.

– А это будет? – Он щелкнул себя пальцем, по кадыку.

– Ну, без этого какое же угощение? – улыбнулся Шакрия.

Лексо вскочил в кабину, завел мотор и включил скорость.

Медленно, осторожно провел он машину по мосту, съехал на обочину и снова вылез из кабины.

– Ну, как у тебя настроение, Надувной?

– Лучше, чем у дяди Нико.

– Слезать не собираешься?

Шакрия посмотрел по сторонам и с сожалением глянул на Лексо.

– В первый раз вижу такого несмышленого шофера. Где у тебя мозги? Остановился на самом видном месте! Да по этой дороге Тарзан с утра до вечера раскатывает! Заезжай во двор и поставь машину подальше между деревьями, вон за тем мостом, чтобы недоброму глазу не так легко было ее заметить.

Совет пришелся Лексо по душе. Он въехал во двор столовой и поставил машину в тени деревьев, за мостком, перекинутым через ручей, что струился посреди двора.

– На дворе устроимся или войдем внутрь? – спросил Лексо.

– Внутри прохладней, да и спокойней к тому же. Отыщем уютный уголок…

Парни отыскали свободный стол в глубине зала и расселись вокруг него. Шакрия пошел заказывать обед. Он направился прямо на кухню и поманил за собой официанта.

Убедившись, что ничье любопытное ухо не услышит, Шакрия спросил полушепотом:

– Мешок у тебя найдется?

Официант смотрел на него с недоумением.

– Мешок, говорю, пустой мешок есть у тебя или нет?

Официант, ничего не понимая, выкатил глаза на загорелого парня и возмущенно зашевелил толстыми, густо колосящимися усами.

Шакрия сдвинул брови, бесстрашно встретил сердитый взгляд официанта и, когда тот повернулся, чтобы уйти, остановил его, шепнув несколько слов в волосатое ухо.

Лицо у официанта разгладилось, глаза убрались в свои орбиты, усы вновь приняли выражение гордости и благородства.

Через минуту Шакрия, зажав под мышкой мешок, завернутый в газету, выскользнул через заднюю дверь кухни во двор, миновал мосток и исчез среди деревьев.

Парни уже допивали третью чарку, когда он вернулся к столу.

– Где ты пропадал? – спросил довольный, сияющий Лексо и пододвинул ему полный стакан.

– Поговорил по-свойски с поваром. Так и стоял у него над душой, пока он не вздел на вертел самые лучшие куски и не изжарил их по моему вкусу. А теперь давайте веселиться – и пейте вволю, сколько влезет.

– Посмотри-ка вон туда, на тот длинный стол, – Нодар кивнул на компанию, разместившуюся в противоположном углу. – Узнаешь?

Шакрия повернул голову, увидел приветливо улыбающееся лицо, частые, ровные, как тыквенные семечки, зубы и осклабился в ответ.

– Ну-ка, Фируза, сыграй про охотника Како! – сказал один из сидящих за длинным столом.

Свирельщик осушил свой стакан и встал.

– Давай играй, и пропади все пропадом!

Фируза выставил левую ногу вперед, поправил на голове истрепанную кепку и выдернул из-за пояса свирель. Закрыв заскорузлыми пальцами дырочки тростниковой дудки, он поднес ее к толстым губам и, выпучив глаза, дунул изо всех сил.

Свирель вздохнула, а следом раздался громкий свист – как бы охотника, сзывающего в роще своих собак.

Свист длился с целую минуту, а потом постепенно стих, и послышался шорох осторожных шагов в мягкой траве, треск ломающихся сучьев и дыханье собаки, обнюхивающей кусты.

Вдруг Фируза поднял ногу, упер ее наискось в стул, избоченился и задул в дуду по-иному, заставив ее засопеть, забулькать, зафыркать и зашелестеть.

– Это ищейка подошла к кусту и стала в стойку, подняв заднюю ногу, – объяснял один из застольцев, и все полегли, как камыш под ветром, от смеха.

Снова выпрямился Фируза, снова свистнула свирель, а потом тихо зашелестела и наконец затявкала на манер гончей, преследующей зайца.

– Нашла!

– Подняла, ей-богу, подняла!

– Ну, давай теперь, Фируза, не выпускай серого!

Свирель тявкала все чаще, все громче, потом вдруг громыхнула раз, другой, будто раскатились выстрелы, и сразу оборвала свой рассказ, умолкла.

– Попал!

– Уложил!

– Молодец, Фируза!

Свирельщику сунули в руку чайный стакан, полный вина.

– Пей на здоровье! Заслужил!

Когда тамада начал со стаканом в руке новую здравицу, Шакрия, улучив минуту, подозвал к себе Фируза.

– Где остальные ребята? – нахмурив брови, спросил он у свирельщика.

– Уехали с напареульской машиной.

– А ты почему от них отстал?

– Вот эти сцапали меня и не отпустили, – Фируза показал глазами на стол, за которым только что сидел.

– Сам виноват. Что ты таскаешь повсюду свою сопелку?

– Каждый должен носить с собой орудие своего ремесла.

– Я тебе покажу ремесло! Ну-ка, скорей смывайся отсюда и жди меня за рощей, на дороге. Знаешь ведь – без тебя нам будет трудно выиграть. Нам тоже пора подниматься, ребята, – повернулся он к остальным. – Выходите во двор и ждите меня, а я пойду рассчитаюсь с «хозяевами».

Шота, который уже успел прийти в превосходное настроение, поднялся с места и заставил встать Дата.

Лексо стало жалко оставшегося на донышке бутылки «восьмого номера»; он вернулся к столу, высосал прямо из горлышка все до капли и пустился догонять товарищей.

Отставшие члены чалиспирской футбольной команды сошли с машины у станционной развилки и свернули в проулок возле курдгелаурского сельмага.

Лексо подъехал к складу «Заготзерно», развернул машину и остановился.

Два часа дожидались очереди на сдачу зерна чалиспирцы. Наконец настал их черед.

Каково же было удивление Шота, когда оказалось, что привезенная ими пшеница весит на шестьдесят три кило меньше, чем записано в накладной.

– А мы высыпали в кузов тот последний мешок пшеницы? – спросил он, изумленно вытянув шею.

– Высыпали, а как же! – отозвался Дата.

– Конечно, высыпали, – подтвердил и Лексо.

– Так где ж этот мешок зерна? По дороге, кажется, ничего не теряли…

– Нет, брат, после аварии мне сделали новый кузов – из него ни единого зернышка не вывалится! – заявил Лексо.

– Куда же делись шестьдесят три кило пшеницы? Никто нас не обвешивал: ни Лео, ни этот, – Шота показал на складского весовщика.

Лексо и Дата в недоумении пожали плечами.

4

Дядя Нико взял с блюда желтый в черную крапинку абрикос, разнял его на две половинки, бросил косточку в пустую тарелку, а мякоть отправил в рот. Потом поднял взгляд на сидевшего перед ним.

– Вот что я тебе скажу, сынок: кто доброму совету не верит, тому далеко ездить нельзя. Помнишь, говорил я тебе-не суй руку волку в пасть! А ты меня не послушал и вместо того, чтобы поискать броду, сунулся прямо в стремя. Покойный мой отец, когда я, бывало, рассержу его и кинусь бежать, кричал мне вслед: все равно не уйдешь далеко – притянет тебя назад мой хлебный ларь! Так и ты – куда хотел убежать? Кошке путь – до саманника. Пять лет ты был в бегах, и никто о тебе слыхом не слыхивал. Вот только из газет узнал я про эту историю с лавровым листом…

У молодого парня, сидевшего перед столом председателя колхоза, дрогнули складки в уголках глаз, затрепетала дряблая кожа нижних век, испещренная морщинками, – признак раннего увядания, вызванного чрезмерным пристрастием к выпивке и распутством. Парень выдавил из себя хриплый смешок и, достав коробку «Казбека», вынул папиросу.

– Ничего, я все-таки вылез сухим из воды… А многие засыпались. – Он помял папиросу в пальцах, постучал ею о коробку.

Дядя Нико пододвинул ему пепельницу со спичками.

– Как же ты выкрутился?

Парень глубоко затянулся и махнул рукой:

– Длинная история. Не стоит рассказывать. Товар прибыльный, только риск велик – попасться можно в любую минуту. Надоело мне мотаться по деревням и собирать лист по двести – триста граммов. Сначала я доставал его чуть не даром, но потом крестьяне почуяли наживу и стали жадничать, взвинтили цену. Ну, я и решил, что не стоит из-за каких-то грошей мараться, и бросил эту торговлю…

– И хорошо сделал. Твой Багдад – Телави. Куда тебя несет за тридевять земель?

Дядя Нико поднажал на абрикосы и посоветовал гостю взять с него пример.

– Не люблю фруктов на похмелье.

– Кто это тебе нос распрямил?

Гость выругался.

– Какой-то нахал набросился на меня в Москве.

– Чего он от тебя хотел?

– Поди разбери – полоумный какой-то! – Со злостью оторвав зубами кончик картонного мундштука, парень выплюнул обрывок в пепельницу. – Зашли мы впятером в ресторан. В тот день мы хорошо заработали и решили вкусно пообедать. Ну, подвыпили, захмелели немножко. Подняли тост за Грузию. А за соседним столом сидели двое – один маленький, в очках, а другой – громадина. Верзила этот глянул на нас, поморщился и говорит очкастому: «Нынче утром эти бездельники спекулировали на рынке лавровым листом, драли семь шкур с покупателей, а сейчас пьют за ту самую страну, которую позорят своим подлым торгашеством». Тут ребята как вскочат да как кинутся к нему – обступили, стали словно смерть над душой и говорят: «Ну-ка, повтори, что ты о грузинах сказал?» Очкастый перепугался, побледнел, а тот верзила и бровью не повел. Спокойно ткнул в котлету вилкой, не спеша отправил ее в рот, один только раз повел челюстью и проглотил целиком…

– Так их было двое?

– Да. Ребята говорят ему: «Повтори». А верзила положил вилку, вытер руку салфеткой и отвечает по-грузински: «Убирайтесь подобру-поздорову, а то ведь и я грузин». Тут я обозлился и тоже вскочил: «Чего вы, говорю, с ним цацкаетесь, мать его туда…» Первым попался мне под руку тот очкастый – я его отшвырнул в сторону и подступил к верзиле, только он меня опередил… Когда я пришел в себя и приподнялся, поглядел по сторонам, вижу – ребята наши валяются вокруг, как чурбаки, и официанты их водой отливают…

Гость криво усмехнулся и показал собеседнику три передних золотых зуба.

– Это тоже память о том случае? – спросил дядя Нико.

Парень кивнул в знак подтверждения.

– Не узнал, кто это был?

– Нет.

– Ну ничего. Как говорится, вырастешь большой, позабудешь.

– Вырасти-то я, может, еще и вырасту, а вот забыть… Никогда не забуду! Среди тысячной толпы узнаю этого дьявола и по лицу и по голосу. Ничего, авось когда-нибудь еще встретимся…

– Глупости! Теперь слушай меня. Что ты собираешься делать?

– Ничего. Скопил немного деньжат, хочу истратить их с умом.

– А все-таки?

Парень ответил не сразу. Он пожевал папиросу, переместил ее из одного угла рта в другой и задумался.

– Хочу машину купить.

– И возить пассажиров?

– Может, и так.

– Брось валять дурака, Вахтанг! Жить на свете надо умеючи. Столько переплатишь денег автоинспекторам и всяким другим бездельникам, что навряд ли самому что-нибудь останется. Да к тому же будешь в районе на дурном счету. Вот что я тебе скажу, сынок. Этот мир – курдюк. Надо так сало с него срезать, чтобы и тебе польза была, и никто ничего не заметил. У волка такая повадка: если не может добраться до скотины, идет за нею следом, жрет с голодухи навоз. У тебя, слава богу, дела еще не так плохи. Силен мир, против него не попрешь – это сказано людьми поумнее нас с тобой.

Дядя Нико подумал с минуту, потом поднял голову и взглянул в глаза своему гостю:

– Что скрывать, одно время махнул я на тебя рукой, думал: почему я не выронил стервеца, когда держал над купелью?.. Но теперь сдается мне, что из тебя может выйти толк. Задумал я начать этой осенью одно дело и хочу, чтобы ты им занялся. А машину я сам тебе продам.

Вахтанг перегнулся через стол к собеседнику:

– «Победу» продаешь?

– Да, хочу продать.

А сам без машины останешься? Председатель-и ходит пешком?..

Дядя Нико улыбнулся:

– Стар я стал, сынок, чтобы пешком ходить.

– Так как же?..

– Да ведь не обязан я по колхозным делам свою машину гонять! Видел мой дом? Балкон недоделан, и сзади еще одну комнату пристроить надо. Если я все это сделаю, и притом сохраню машину, люди скажут, что я колхоз по бревнышку растащил. Так что, хочешь не хочешь, надо «Победу» продавать.

– А все же, как ты без машины обойдешься?

– Секретарь райкома обещал, если мы уберем урожай вовремя и без потерь, премировать наш колхоз легковой автомашиной.

– Даром, значит, получишь?

– Да нет, почему даром?

– Какая же иначе премия?

– Каждому председателю нужна машина. А на весь район дают каждый год одну или две. Будут их распределять, достанется моему колхозу, мы и купим. Все равно будет моя.

Вахтанг сунул докуренную папиросу в пепельницу, погасил, раздавил в ней окурок.

– Покрышки у тебя хороши? Знаешь ведь, достать их нельзя.

– Об этом не беспокойся. Вчера счетовод поехал в Тбилиси, привезет новенькие.

– Ну ладно… А какая цена?

– О цене мы договоримся.

– Сейчас?

– Сейчас! – Дядя Нико встал, подошел к полке с книгами, вырвал из лежавшей там тетрадки листок и положил его вместе с ручкой и чернилами перед гостем. – Пододвигайся поближе и пиши заявление на имя правления, чтобы тебя приняли в члены нашего колхоза.

Вахтанг вскочил, схватился за шапку и нахлобучил ее так глубоко, что реденькие брови его нависли над самыми глазами.

– Спасибо за ласку и уважение! И пусть не пойдет тебе впрок все то добро, что ты видел от моего отца!

Парень бросился к выходу и боком протиснулся в дверь, слишком узкую для его грузного тела.

Дядя Нико даже бровью не повел – не вскочил с места, не стал удерживать гостя. Он только глянул искоса ему вслед, и уже на лестнице убежавшего настигли спокойные напутственные слова председателя:

– Что же, ступай, желаю удачи! Только знай – приведет тебя назад мой хлебный ларь.

5

На диво вытянулись, взметнулись ввысь тополя. Мощные их тела, заросшие плющом, были как бы закутаны в зеленые покрывала.

Старые толстоствольные раскоряки лозы, поднявшись над живой изгородью из трифолиата, раскинули среди тополей частую сеть своих ветвей и побегов. Из светло-зеленой чащи зубчатых листьев, словно любопытствуя, выглядывали уже наливающиеся виноградные гроздья.

Сильный и нежный запах цветов струился из сада. К нему примешивался сладкий дух созревших летних плодов – абрикосов и ранних груш.

Шавлего обошел кругом изгородь, остановился перед калиткой и заглянул внутрь.

Пес, дремавший под яблоней, вскочил и залаял.

Все тот же маленький дощатый домик, осененный миндальным деревом. Перед домом – все та же чистенькая галерейка с аккуратно подметенным земляным полом, и рядом – ладная кухонька. Все тот же трехногий пень для рубки хвороста, со всаженным в него топором. Все тот же заросший густой муравой двор с тропинкой, протоптанной от калитки к дому…

Пес в неистовстве лаял, рычал, временами хватал зубами ненавистную цепь и яростно грыз железо; слюна, стекавшая из розовой пасти, блестящими бусинками висла на его шерсти.

Шавлего, не обращая внимания на собаку, поставил завернутую в газету стеклянную банку на столб ворот, схватился за верх высокой дощатой калитки и окинул взглядом сад.

Из-под густого лиственного свода виноградной беседки вышел старик. Он остановился под абрикосовым деревом, посмотрел из-под ладони по сторонам и, вытирая большие темные руки синим передником, направился к воротам.

Рука у старика была еще твердая, сильная – Шавлего, пожимая ее, с удовольствием посмотрел на широкие мозолистые пальцы с узловатыми суставами. Потом дружески потрепал садовника по плечу.

– Здоровье у тебя, вижу, крепкое, дядя Фома, а вот усы побелели.

Фома, впустив гостя, запер ворота и прикрикнул на собаку.

– Какое там здоровье, дружок, мне ведь уже под восемьдесят. Стар стал, залубенел, как дерево в осенние заморозки.

Шавлего, осторожно ступая по мягкому газону, с восхищением рассматривал пестрые, искусно засаженные клумбы и цветники.

Садовник повел его в яблоневую аллею.

– Как ты это сделал, дядя Фома? – изумленно воскликнул Шавлего при виде яблони, которой фантазия старика придала неожиданную, причудливую форму.

Ствол этого примерно двенадцатилетнего дерева был закручен спиралью наподобие рулетки на высоте тридцати сантиметров над землей. Он служил сиденьем, а ветви яблони образовали спинку и ручки этого странного кресла.

Старик углубился вместе с гостем в аллею и вывел его к дальней части сада, за домом.

– То пустяки. Посмотри-ка лучше сюда.

На высоких столбах были протянуты в два ряда шпалеры. Виноградные лозы, пущенные по ним, сомкнув свод вверху, образовали туннель длиной в полсотни шагов.

– Эти два куста – «пальчики», черные и белые. Вот это – «хариствала», а это – «будешури», старинные наши сорта. Там – дальше – бескосточковый и кишмиш. Десять лет этой аллее, и собираю я с нее столько, сколько с изрядного виноградника. Я и твоего старика давно уговариваю устроить такую – кажется, сумел убедить. Ведь двор-то у него пустой, ничем не засажен – только свиньи под забором копаются. Ни одной пяди земли нельзя оставлять неиспользованной! За этими лозами я и Топрака вместе ухаживаем. И лесины на столбы они мне привезли. Видишь – даже дорогу мы приспособили… Лозы растут рядом с изгородью, места им мало, и проулок как раз пригодился: есть где протянуться побегам, свесить виноградные кисти.

Посреди сада была устроена красивая беседка из вьющихся растений. На зеленой стене пестрели своими розовыми и голубыми раструбами цветы вьюнка. В каждом углу беседки стояло по одному «креслу» из яблони или сливы. Замысловато изогнутые деревья были осыпаны плодами, свисавшими со спинок и с поручней.

В беседку садовник провел воду из родника. Тонкая струя с журчанием падала в маленький бассейн.

– Это он от жары пересох, а обычно воды бывает побольше. Уж сколько времени ни единой росинки с неба не падало! Вчера вечером собрались было тучи, я уж поглядывал на них с надеждой, думал, будет дождь, да нет, к утру ни одного облачка не осталось, все ушли за горы. Плохо, если пойдет сейчас на засуху. И виноградникам туго придется, и кукуруза зачахнет. Наши ведь второй прополки еще не закончили.

Куда только я не ездил – и в ахалцихском и в вариан– ском питомнике побывал, достал саженцы всевозможных фруктовых деревьев и посадил в этом саду. – Старик вошел в беседку. – Хороший сад был у покойного Титико, сад на славу. Ты еще молодой и, верно, не помнишь, а может, даже, и не слыхал, что большой дом, в котором нынче больница, врачебный пункт и аптека, раньше принадлежал ему. А сад, что за этим домом, – старик усмехнулся с горечью и сел в кресло, – да, впрочем, какой теперь это сад – отдали его на поток и разграбление, чего ребятишки не доломали, то скотина уничтожила. Сам знаешь, сынок, без настоящего хозяина что угодно прахом пойдет. Так вот, этот самый сад мной разбит и мной засажен. Перед домом стояли кипарисы – ах, какие кипарисы!..

– Помню, помню! Воробьиных гнезд на них было без счета. Как-то вечером взобрался я на один из этих кипарисов, хотел птенцов из гнезда утащить, да заметил меня Филимон. Помнишь Филимона, имеретина, заведующего аптекой?

– Как не помнить! – оживился старик. – Он и сейчас там.

– Разве ты его не видел?

– Нет, не видал… Так вот, застал меня Филимон на месте преступления и кинулся за мной. Насилу я убежал, перепугался насмерть. Годом раньше он стрелял в Ефремова Адама за то, что тот посмел влезть на тутовое дерево.

Старик весело посмеивался. Частая сеть морщин разбежалась от уголков рта по чисто выбритым, дочерна загорелым щекам.

– Пока сад был приписан к больнице, этот самый Филимон его оберегал… А потом его как-то сразу чуть ли не сровняли с землей. Эх, даже смотреть в ту сторону не хочется!.. А как глянешь ненароком – сразу в сердце кольнет. Да, так я о кипарисах. Как-то зимой осталась аптека без дров – не доставили вовремя. Так что ж ты думаешь? Срубили эти самые кипарисы и сожгли их в печке…

Старик расстегнул высокий ворот рубахи, вытер еще раз руки о передник и, сощурив веки с реденькими ресницами, блеснул из щелок зелеными зрачками.

– Надолго ты у нас в деревне задержался! А говорят, собираешься снова в город, станешь там большим человеком.

Шавлего насторожился:

– То есть как это – большим человеком?

Садовник отвел глаза, посмотрел на виноградные кисти, свисающие с зеленого свода беседки.

– Тебе видней… Нынче, кто уезжает, назад не возвращается. Такой у молодых завелся обычай: здесь, в деревне, оперяются и учатся крыльями махать, а летают уже в других местах.

– Я и в самом деле собираюсь уехать в Тбилиси, но что значит – выйти в большие люди? При чем тут это?

– Эх, милый, каждый, кто сумел выбраться из деревни, рвется в начальники – чем ты хуже других? Обыкновенное дело. Всякому хочется сесть повыше, поглядывать на мир, как орел с поднебесья. Где только найдутся кресла для стольких желающих?

Шавлего сорвал цветок шалфея, разделил его на пять частей и стал выщипывать тычинки.

– Желания и кресла редко совпадают, дядя Фома, а если их пути и пересекаются, то на очень короткое время. Что за корысть сесть калифом на час-другой?

Старик снял с ноги чувяк, вытряхнул набившуюся в него землю и обулся снова.

– Я в этих ваших ученых предметах ничего не смыслю. Крестьянин рассуждает по-крестьянски. Какие там калифы да султаны! Я просто говорю, что все желают стать вельможами, а крестьянствовать не хочет никто, Что с вами, молодыми, станется, когда мы, старики, перемрем? Кто тогда будет приказывать и кто выращивать урожаи, обрабатывать землю? Пожалуй, сцепитесь все, живьем съедите друг друга.

– Не сцепимся и друг друга не съедим, дядя Фома. А учиться должен каждый, чтобы применить свои знания на деле и облегчить трудовому человеку его бремя. Пусть вместо нас работают машины.

Под густыми усами старого садовника мелькнула улыбка.

– Вот, вот – и наш председатель тоже хотел пропахать виноградник машиной, да только как пустили трактор. между рядами, он и пошел крушить лозы… Из каждых трех кустов два свалил и вывернул с корнем.

– Это, очевидно, случилось из-за неумения или халатности тракториста.

– Возможно, что и так, – какое ему дело до колхозного добра? Мне самому приходилось видеть: мотыжат люди кукурузное поле без всяких машин и тяпают мотыгой кто куда, как попало – траву не выпалывают, а только заваливают сверху землей. А потом посмотришь: разрослась в кукурузе овсяница так, что и легавому псу сквозь нее не продраться. Трудодни потратили, а всходы сорняк заглушил. И еще дивятся – почему урожай невелик!

– Но теперь ведь виноградники закрепляют лично за каждым?

– Да, и это немножко помогло делу, а то я уж думал, все как есть прахом пойдет. А только эти, образованные, страх как не любят пот проливать, от физической работы отлынивают. Этой весной младший сын Датии Коротыша кончил бакурцихскую школу и сразу, видишь ли, захотел стать бригадиром. Председатель говорит ему: давай поработай год-другой наравне со всеми, посмотрим, на что ты годишься, а там, может, и произведем тебя в бригадиры. Но парень от мотыги да от садового ножа нос воротит. А вы, говорит, снимите кого-нибудь, кто поплоше, и назначьте меня на его место.

– Что за школа в Бакурцихе?

– Толком не знаю… Кажется, агротехников готовит. Вот видишь, каков молодец; только что со школьной скамьи, а уже кресло себе требует.

– Что ж, пусть требует. Вы и дайте ему. Если есть у него голова на плечах – сумеет усидеть, а нет – слетит.

– Разве дело в голове?

Садовник встал, вышел из беседки и вернулся через несколько минут с корзинкой, полной спелых абрикосов.

Он собрался было снять фартук, но Шавлего остановил его:

– Высыпь прямо на траву, дядя Фома, вкуснее будет.

– Может, хочешь на дерево подняться?

– Ну, чего там карабкаться с ветки на ветку?.. Я уж отвык. Высыпай, буду есть по-городскому.

– Мать этого абрикосового дерева стояла в саду у покойного Титико. Я взял оттуда веточку и привил на дичке у себя во дворе. Давно это было. Теперь дерево разрослось так, что я и до нижних ветвей еле дотягиваюсь.

– До чего вкусные абрикосы! И какие крупные! Присаживайся, поешь и ты.

– Эх, мне уж они надоели. Я их больше сушу. Фруктов гибель, а есть некому. Покойная моя старуха любила их и на зиму старалась побольше запасти. А я… разве что продам иной раз, сам же теперь до них не охотник.

– А дом у тебя тот же, что был, дядя Фома. Никак не можешь построиться? Вся деревня в новые дома переехала, только у тебя прежняя дощатая избушка.

– Для кого строить? Человек я одинокий, без роду без племени. Умру – никто на моей могиле плиты не поставит. А мне самому на что новый дом? И этот слишком велик. Зачем же ломать себе голову, тратить лишние труды? Я и с садом своим едва управляюсь. Давно уж мне пора на тот свет, да, видно, богу такие развалины, как я, ни на что не нужны. Я и денег скопил малую толику, не хочу, чтобы меня село из милости похоронило. Еще год-другой – и отправлюсь туда, куда проводил свою старуху. Так на что же мне новый дом?

– Такому саду хороший дом был бы как раз под стать. Но в самом деле, как ты ухаживаешь один за таким участком?

Садовник прочесал большой тяжелой рукой, словно граблями, свои густые усы.

– Одному-то как раз сподручней… Кабы я хотел впустить к себе в сад другого человека, так не построил бы саженную изгородь из трифолиата… Я и Топрака – старые друзья, а три года не разговаривали из-за одной паршивой свиньи. Сколько раз я его предупреждал: «Привяжи свинью, не пускай ее бродить по саду». А он отшучивается: дескать, я не я и свинья не моя. «Как же, говорю, не твоя, вот и следы отсюда прямо к тебе на двор ведут». А он отвечает: «Рассмотри следы хорошенько. Если свинья подкованная, значит, моя, а нет – так – чужая». Ну, я подстерег животину и всадил в нее пулю. Три года мы были в ссоре. После этого я обнес сад колючей изгородью.

Старик разломил надвое абрикос, отбросил его, так как он оказался червивым, и взял другой.