Текст книги "Все романы Клиффорда Саймака в одной книге"

Автор книги: Клиффорд Саймак

Глава 47

– К чему это все было, как ты думаешь? – спросила Джилл, когда они вернулись к Теннисону.

– В Ватикане раскол, – ответил Теннисон. – И Папа единственный, кто об этом знает.

– Не слишком-то мы ему помогли.

– Да что ты… – махнул рукой Теннисон, – Совсем не помогли. Мы его скорее разочаровали. Понимаешь, роботы до сих пор, как дети малые, верят в людей, считают нас какими – то волшебниками, чародеями, думают, что мы можем нырнуть в глубину и вынырнуть с готовым ответом. Они увязнут в трясине по уши – мы протянем руку и вытянем их. Отцовский образ – ну, ты понимаешь, «папочка все может, он большой и умный». Папа в этом смысле не далеко ушел. Он понимал, наверное, умом, что помочь мы ему вряд ли сможем, но надежда такая у него была. Теперь он в нас полностью разочаровался.

Теннисон встал, подбросил в огонь пару поленьев, вернулся и сел рядом с Джилл на кушетке.

– Поисковая Программа – вот тот цемент, который не дает зданию Ватикана рухнуть и развалиться. Экайер говорил мне об этом еще тогда, когда мы только-только появились здесь. Он говорил, что Ватикан – всего-навсего прикрытие для работы в рамках Поисковой Программы. Я тогда, честно говоря, думал, что он попросту бравирует, пытается убедить меня в своей важности. Но я успел убедиться, что в этом есть большая доля истины. При наличии Поисковой Программы Ватикан – это динамичный проект с прогнозируемым исходом работы. Без нее – оголтелый поиск неизвестно чего. Без нее будут пустые споры, множество занудных философских диспутов, родятся еретические течения и начнут борьбу за истину в последней инстанции с нынешней линией. Но без Слушателей Ватикан в его теперешнем состоянии не продержится следующую тысячу лет. А если и продержится – толку будет мало.

– Но его святейшество сказал, – возразила Джилл, – что располагает колоссальным объемом информации за счет тех данных, которые сообщены ему Слушателями. На сегодняшний день он уже во многом разобрался, но все равно работы у него полно. Разве он не может продолжать, имея то, что у него есть сегодня? Мне показалось, что именно этим он и хочет заниматься. Располагая таким банком данных…

– Да как ты не понимаешь? – всплеснул руками Теннисон. – Все зайдет в тупик. Никому дела не будет до этого банка данных! Сам он, ради бога, может продолжать копаться в нем, как в бабушкиной шкатулке с драгоценностями, но чтобы банк данных работал по-настоящему, он обязательно должен пополняться. Все равно что в костер дрова подбрасывать – иначе погаснет. Победят богословы – и всему конец. Они закроют Программу Экайера, Слушатели прекратят работу – и конец.

– Умерев однажды, Ватикан не возродится.

– Вот именно, – кивнул Теннисон. – А мы, Джилл, сидим тут и спокойно смотрим, как погибает одна из самых величайших исследовательских программ, когда либо существовавших в Галактике. Одному Господу Богу ведомо, как много Галактика потеряет. Никто не в силах оценить последствий провала этой работы для людей и для самих роботов, ибо, по моему теперешнему мнению, люди и роботы – одна раса. Они принадлежат нам так же, как мы – им.

– Джейсон, нужно что-то делать. Ты и я – мы должны что-то делать. Только мы и можем сделать что-то.

– Есть еще Экайер.

– Да, есть еще Экайер, но… он чересчур ватиканец.

– Наверное, ты права. Он не настолько заморочен, как люди на Харизме, но не до конца свободен от тенденциозности. Ты совершенно правильно сказала – он чересчур ватиканец.

– Джейсон, но что мы можем сделать?

– Милая моя, если бы я знал! Ни единой мысли в голове. Хотя нет, одна есть. Если бы могли попасть в этот рай…

– И добыть доказательства. Обязательно нужно добыть доказательства.

– Это обязательно. Не будет доказательств – нас никто и слушать не станет. Но об этом как раз особо беспокоиться нечего. Нам туда не попасть.

– Знаешь, я тут кое о чем подумала…

– О чем же?

– Что такое на самом деле рай? Что, если Мэри права?

– Я уже говорил, но могу повторить: рай – это не географическое понятие. Это состояние души.

– Джейсон, перестань! Что ты заладил… Твердишь эту фразу автоматически! Не надо. Послушай… Я рассказывала тебе об обитателях математического мира. Я говорила: не исключено, что они оперируют альтернативной логикой. А что, если вся Вселенная построена на различных логических системах? Разве не может тогда оказаться, что наши человеческие суждения бессмысленны, ущербны? Разве мы не можем ошибаться?

– Ты что, пытаешься доказать мне, что рай может существовать?

– Я этого не говорю. Я у тебя хочу спросить: если бы он существовал, что бы ты стал делать?

– Хочешь узнать, принял бы я это?

– Да, именно об этом я тебя спрашиваю. Если бы ты потрогал рай руками?

– Наверное, я бы здорово растерялся.

– Отвечай – принял ли бы?

– Ну… пришлось бы, наверное. Но как бы я мог с уверенностью утверждать, что это рай, если там, допустим, не было бы золотой лестницы и ангелов?

– Очень может быть, что как раз этого там не окажется. Это старые сказки. Таким себе представляли рай люди в далекие времена, о таком рае они мечтали. Таким для них было место, где они хотели жить вечно. Но мне кажется, ты можешь себе представить рай.

– Ага, – кивнул Теннисон. – Могу. Хорошее местечко для рыбалки, тропинки в лесу, горы, на которые приятно любоваться. Отличные недорогие рестораны, где у меня есть приятели-официанты, не просто обслуга, а именно приятели, ну, еще – друзья, с которыми интересно поболтать, хорошие книжки для чтения и раздумий и ты…

– Вот так ты себе представляешь рай?

– Да нет, конечно, это я так, пошутил. Дай время, я еще что-нибудь к этому прибавлю.

– Да ну тебя! – возмутилась Джилл. – И так голова кругом идет. Я совершенно запуталась. Ватикан, математический мир, Шептун – с ума сойти можно. Я уже порой склонна поверить, но бывают мгновения, когда я жутко злюсь на себя за это. Его святейшество говорил о чувстве реальности. Вот я живу здесь и знаю, что это реально, а иногда брожу одна, думаю об этом, и чувство реальности покидает меня, и я говорю себе, что это невозможно. Что об этом можно только мечтать. И ты, Джейсон, здесь, со мной. И это тоже из области невозможного…

Джейсон обнял ее, и она крепко прижалась к нему. Пламя танцевало в камине, вокруг было тихо, и казалось, весь мир тих и спокоен – за себя и за них двоих.

– Джейсон, я так счастлива…

– И я, Джилл. Давай так посидим еще.

– Ты бежал с Гастры и попал сюда. И я бежала. Не от кого-нибудь, не откуда-нибудь, даже не от себя самой. Просто бежала. Всю жизнь только и делала, что бежала…

– Ну вот… Теперь больше не бежишь… – говорил он, гладя ее по голове.

– Нет, не бегу. Ты рассказывал его святейшеству о монастырях на Древней Земле. Здесь наш монастырь – любимая работа, укрытие от суетного мира, счастье и покой в душе. Только… может быть, мне здесь не место?

– Это почему же?

– Ну… в древних монастырях женщин ведь не было?

– Вообще-то не было. Но время от времени монахам удавалось соблазнить кого-нибудь…

Пламя камина выхватило из темноты светящееся облачко пыли.

Теннисон резко выпрямился.

– Джилл, – сказал он, – Шептун здесь.

– Декер… – пробормотал Шептун. – Декер, Декер, Декер… – повторял он, – А я только сейчас узнал. Я там бегал, играл, а его…

– Иди ко мне, малыш, – позвала Шептуна Джилл. – Иди ко мне скорее. Я поплачу, погорюю вместе с тобой.

– Иди к нам, – сказал Теннисон.

И он пришел к ним, и они разделили его скорбь и утрату.

Глава 48

Енох, кардинал Феодосий, в одиночестве бродил по саду за клиникой. В саду, кроме него, не было ни души – даже садовника Джона. Да и что ему было делать в саду ночью? На черном бархате небес мерцали редкие звезды. Их было не более десятка, и они были так далеко одна от другой. Струился бледный свет дальних галактик. Над восточным краем горизонта тускло горела полоса Млечного Пути, родной Галактики. Над ним светились неяркие пятнышки шаровидных туманностей.

Шаги кардинала гулко отдавались в тишине. Он шел, сцепив руки за спиной, низко склонив в раздумье металлическую голову.

«Мы можем заблуждаться, – думал он. – Если мы так ошиблись с глухоманами, значит, и от других ошибок не застрахованы. Ничто на свете не должно быть таким, каким мы его себе представляем.

Многие годы мы считали глухоманов кровожадными хищниками. Мы думали, что они – беспощадные лесные убийцы, что встреча с ними означает смерть. А они всего-навсего ревниво охраняли свои леса, свой мир, следили за нами… А один из них принес домой мертвого Декера и мертвого Губерта, принес их к нам и бережно положил на мостовую перед базиликой, чтобы они покоились в мире. И сказал, что они, глухоманы, – хранители и что они против бессмысленных убийств, и призвал нас не совершать убийств в будущем…»

«Хранители? – спросил себя Феодосий, – Они – хранители этого мира?» И сам себе ответил, что так оно и есть.

«Они смотрели, чем мы занимаемся, все эти годы и не вмешивались в наши дела. Вероятно, они не вмешивались потому, что мы ухитрялись не нарушать законов добрососедства.

А они следили за нами и даже выучили наш язык. Они знали, как с нами разговаривать, но до сих пор никогда не говорили – видимо, потому, что в этом не было необходимости. Наверное, между собой они говорят совсем по-другому – глухоман разговаривал с нами с видимым усилием. Но он старался говорить по-нашему, потому что знал – его языка мы не поймем.

Мы прожили здесь, на Харизме, целую тысячу лет благодаря их долготерпению и гостеприимству. Они позволили нам жить своей жизнью, заниматься своим делом и не делали нам ничего дурного… вот только убили троих людей, и это укрепило нас во мнении, что они – злобные хищники. Но тех людей глухоманы убили только потому, что люди намеревались убить их самих. В этом смысле их действия вполне понятны и оправданны. И люди, и роботы поступили бы точно так же – они убили бы того, кто пришел бы к ним с недобрыми намерениями.

А ведь я слыхал, что с глухоманами можно разговаривать! – мысленно сокрушался Феодосий, – Но думал, что это все из области фантазий. Вряд ли, конечно, кто-то на самом деле раньше говорил с ними, но вот прямое доказательство того, что в каждом вымысле есть доля правды…

Сколько времени потрачено зря, – думал он с горечью, – как постыдно много! Все эти годы, столетия глухоманы были рядом – не враги, а, наоборот, – потенциальные товарищи, соратники, народ, с которым стоило сойтись, познакомиться, и это знакомство могло бы повлиять на нашу жизнь, а может, и на их жизнь тоже. Бесспорно, поселившись на чужой планете, всякий призван познакомиться с ее хранителями. Ведь планет, на которых есть такие хранители, очень мало – может быть, Харизма – единственная в своем роде. Если бы мы знали об этой ее уникальности, все могло бы сложиться иначе…

Глухоман принес домой Декера и Губерта… Но почему Губерт решился на такое? Почему он убил Декера? Теннисон, похоже, не сомневается, что виновником происшедшего был именно Губерт. Возможно, Губерт действовал от имени богословов…»

Феодосию не хотелось, очень не хотелось в это верить.

«Да, – думал он, – я легко поверил, что богословы замешаны в краже кристаллов с записями о рае, но кража и убийство… Как мог робот убить человека? Декера или кого-то другого? Ну, один робот, безумец, это еще как-то можно понять, но если Губерт действовал на стороне богословов, за этим стояли и другие роботы. Значит, их много…» – Мысль об этом мучила Феодосия, в нем боролись гнев и страх.

Теннисон сказал ему – быстро, на ходу, – что Декер мог быть убит потому, что располагал какой-то информацией о рае. Но Теннисон на Харизме был новичком, и как бы он кардиналу ни нравился, тот внутренне сопротивлялся тому, что Теннисон мог верно оценить происходящее здесь. Однако Теннисон был другом Декера, может быть его единственным другом. Декер мог сказать Теннисону, что знает про рай, но какая вера словам Декера? Сам он был человеком ниоткуда. То, что он не прибыл на борту «Странника», Ватикан выяснил давным-давно. Но если не на «Страннике», то как он мог попасть сюда? Сам он об этом помалкивал и ни с кем дружбы не водил, пока не появился Теннисон. Вообще ни с кем о себе не разговаривал.

«Странный он был человек, непонятный, – думал кардинал. – Но ведь ошиблись мы с глухоманами, значит, могли ошибаться и насчет Декера. Господи, сколько еще могло быть у нас ошибок?

Мы прибыли сюда давно, чтобы здесь обрести то, о чем до сих пор взахлеб толкуют богословы, – самую полную, самую истинную веру. Сколько лет прошло, а теперь нужно все начинать сначала. Положа руку на сердце – далеко ли мы продвинулись по пути своих изначальных стремлений? Не движет ли нами, хотя мы не признаемся в этом открыто, материалистическая этика тех людей, что создали нас по своему образу и подобию не только телесно, но и духовно и, создав, немилосердно нас эксплуатировали? Немилосердно? Да, но Все – таки они были добрые. В глубине души они считали нас своими собратьями. Они смотрели на нас и видели себя, а мы точно так же смотрели на них. Нет, конечно, мы и они – одна раса. Если бы они нас спросили, чем мы здесь занимаемся, мы бы с радостью поделились с ними всем, что имеем, чего достигли. Да, мы всеми силами стараемся скрыть нашу деятельность от Галактики, но ни в коем случае не от людей, населяющих ее. От других в Галактике – да, но не от людей. Мы бы отдали им все, что у нас есть, а они поделились бы с нами тем, что есть у них, разбросанных, далеких друг от друга. Влияние людского материализма – это ведь не так плохо на самом деле. Ведь если бы люди были лишены материалистических устремлений, они бы не старались так упорно все время улучшать свою жизнь и сейчас были бы не более чем одним из видов млекопитающих и населяли бы родную планету наравне с животными. И тогда не было бы ни роботов, ни Ватикана.

Если это так, – думал Феодосий, – то в нашем материализме не так много греха, как твердят наши богословы. Если бы люди, наши собратья, не стремились возвысить свое положение в мире, они бы никогда не достигли таких высот разума, духа и не создали бы ту великую религию, которой мы до сих пор восторгаемся. Они бы до сих пор блуждали впотьмах, в дебрях языческих культов, ковырялись бы в глине и палочках, лепили бы божков и просили бы у них защиты от страха, темноты и злых духов, дрожа от ужаса в углах пещер…

Люди, наши собратья, шли длинной дорогой, падали и спотыкались, и дорога их была длиной в три миллиона лет, и мы повторяем их путь сомнений и поисков здесь всего лишь тысячу лет. Если здесь мы споткнемся и упадем на распутье, совершим величайшую ошибку, то будем не хуже и не ниже их, и так же как они много раз исправляли допущенные ошибки, мы сумеем исправить свою…

Главное, чтобы Ватикан сохранился, выжил. Тогда даже если споткнемся и упадем, мы сможем встать и идти дальше к своей цели.

Многим не нравится, – думал Феодосий, – что мы имеем обыкновение заглядывать в будущее, но ведь для нас столетие – всего секунда, не больше…»

Он остановился на посыпанной гравием дорожке, поднял голову и устремил взор на восток, где далеко и величественно сиял Млечный Путь. Кардинал смотрел на родину человечества, на свою родину.

Там, на востоке, где-то посреди остроконечных холмов, выше того места, где стояла хижина Декера, как ему говорили, иногда появлялся один из глухоманов. Может быть, он наблюдал за Декером.

«Но зачем глухоману понадобилось наблюдать за Декером? – подумал кардинал и не нашел ответа, – Пожалуй, – решил он наконец, – следует отдать дань вежливости и сделать ответный визит. Да, нужно будет сходить и поговорить с этим глухоманом».

Глава 49

– И все это время, – спросила Джилл у Шептуна, – ты был в математическом мире?

– Да. Я остался там и разговаривал с ними.

– А ты умеешь с ними разговаривать? Когда я была там, мне показалось…

– Умею. Теперь умею, – ответил Шептун.

– И можешь сказать нам, кто они такие?

– Они – старички-философы.

– Ничего удивительного, – вступил в разговор Теннисон, – Насколько я помню, все философы на Земле были почтенного возраста. Они говорили медленно, тщательно взвешивая каждое слово, сознавали собственную мудрость и не позволяли другим забывать о ней.

– Они – философы, вышедшие из употребления, – уточнил Шептун.

– Как это – «вышедшие из употребления»?

– Они уже слишком старые, чтобы приносить какую-то пользу. Они никому не нужны. Наверное, они очень отстали от времени. Если бы они были людьми, у них, наверное, выросли бы длинные-предлинные бороды и они бы сидели, прикрыв глаза, и бормотали что-то в эти длинные бороды… Они отделены от своих более молодых собратьев и живут на ограниченном пространстве. А время проводят в играх.

– В «крестики-нолики»? Или в шашки?

– Нет, не в такие игры. Они ставят вопросы и решают их. Порой на это у них уходит много времени, потому что вопросы непростые.

– Ставят вопросы? Перед ними стоят вопросы? Но ведь ты сказал, что они уже никуда не годятся и никому не нужны!

– Я сказал, что они сами себе ставят вопросы. Те проблемы, которые они решают, – гипотетические проблемы. Такие, на решение которых никто другой не стал бы тратить время. Может быть, это этические проблемы, а может быть – моральные, а может, еще какие-то. Они пытались объяснить мне, но…

– Значит, все эти графики и уравнения – действительно задачи? – спросил Теннисон. – Не просто старческая болтовня?

– Настоящие задачи, – подтвердил Шептун, – Они могут и просто говорить, но чаще всего решают задачи. Большой нужды разговаривать между собой попусту у них нет. Они слишком хорошо друг дружку знают.

– Значит, они пенсионеры, так, что ли? В отставке. Ты понимаешь, что значит «в отставке»?

– Не уверен.

– Ну, видишь ли… когда человек проработал большую часть отпущенного ему на жизнь времени, он уходит в отставку, на пенсию. Он не должен больше работать. Все время у него свободно. И он может заниматься чем захочет.

– Похоже, это так, – сказал Шептун.

– Значит, мы угодили в дом престарелых! – воскликнула Джилл. – Кучка старичков, которым некуда девать свободное время! Вот это да!

– Нет, не так, – возразил Шептун. – Они думают, что у них все еще есть работа. И потому так упорно трудятся. Но их очень огорчает, что те задачи, которые они решают, не насущны, не злободневны – что это не настоящая работа. Они очень хотят настоящей работы, но им не разрешают.

– А остальные где? Те, кто не на пенсии?

– Где-то. Близко или далеко – не могу сказать. Они делают настоящую работу.

– Ну а наши знакомые, пенсионеры? Они-то способны хоть на что-нибудь?

– Они отправили меня, – сказал Шептун, – не знаю куда. Не в какое-то определенное место. Я не понял, где я был. Но я катался по магнитному потоку, и танцевал с ионами, и грелся в лучах красного карлика…

– Что, по-настоящему отправили? – спросил Теннисон, – Не просто показали тебе все это? Переместили атомы?

– Да. Переместили мои атомы, – подтвердил Шептун.

– А зачем? – поинтересовалась Джилл.

– Потому что они поняли, что я этого хочу. Они угадали мои желания. А может быть, они хотели показать мне, что они умеют. Но я так не думаю. По-моему, то, что они для меня сделали, – для них сущие пустяки. Просто они проявили доброту, милосердие, узнав, чего я хочу. А я говорил с ними про рай.

– Про рай?!

– Ну да. Вы же хотите попасть в рай? Я не ошибаюсь?

– Нет, ты не ошибаешься, – ответил Теннисон. – Не ошибаешься. Но нет координат, нет никаких данных…

– Вам нужно поговорить со мной про этот рай, чтобы я мог прочитать все в вашем сознании. Расскажите мне все – все, что вы знаете про это место – рай.

– А потом?

– А потом я еще раз поговорю с ними. Скажу, что вы очень хотите туда попасть. И что вы этого достойны. А они постараются, я знаю. Для них это будет настоящая работа, о которой они мечтают. Ох, как они будут рады! У них сразу засверкают уравнения, замелькают графики, и они начнут вспоминать все, что они знают…

– Но послушай, даже если они найдут рай, определят, где это находится, смогут ли они нас отправить, перенести туда?

– Меня же отправили, – сказал Шептун, – И не только туда!

Глава 50

Мэри умерла утром. Мертвая, она казалась еще более истощенной, чем живая. Теннисон глядел на тело, укрытое простыней, и видел только складку на белой ткани. Когда у него умирал пациент, он чувствовал себя виноватым в том, что случилось. Так было и на этот раз. Он думал, что, наверное, мог бы лучше выполнить свой долг, был недоволен собой.

«Неудача, провал, – твердил он, глядя на жалкие, бестелесные останки Мэри, – Но ведь поначалу мне повезло, мне удалось ее вытащить. Тут не я виноват, а этот черный человек, что указал на нее пальцем и смертельно унизил на золотой лестнице рая. После этого случая она больше не хотела жить, не боролась за жизнь, и смерть ответила на ее выбор и холодно, спокойно вошла в нее».

– Мне очень жаль, доктор, – прошептала сестра, тронув его за локоть.

«Она все понимает», – подумал Теннисон.

– Мне тоже, – кивнул он и добавил: – Я восхищался ею.

– Вы ничего не смогли бы поделать. Никто ничего не мог бы поделать, доктор.

Она повернулась и ушла. Теннисон еще немного постоял у постели умершей и последовал за сестрой.

Выйдя в вестибюль, Теннисон увидел Экайера. Тот встал со стула для посетителей и застыл на месте в ожидании.

– Все кончено, – сказал Теннисон.

Экайер сделал несколько шагов ему навстречу, и они остановились, глядя друг другу в глаза.

– Она была самая лучшая… – проговорил наконец Экайер. – Самая лучшая из всех Слушателей… Джейсон, там, на улице, собрался народ. Нужно пойти сказать им. Я пойду.

– Я с тобой, – кивнул Теннисон.

– Вот ведь как получается в жизни, – вздохнул Экайер. – Мэри была не просто прекрасной Слушательницей. Это было делом всей ее жизни. И именно она, Мэри, провозгласила конец этого дела.

– Ты что, уже что-нибудь слышал определенное? Тебе прямо сказали?

– А разве обязательно, чтобы сказали прямо? Все могут тихо и постепенно спустить на тормозах. Будут отдавать новые распоряжения, потом ненавязчиво вмешаются в сам процесс работы и потихоньку все прикроют. И в один прекрасный день, даже не понимая, как это вышло, мы узнаем, что нашей работе конец.

– Что же ты будешь делать, Пол?

– Я? Останусь здесь. Деваться мне некуда. Обо мне позаботятся. Ватикан за этим присмотрит, будь уверен. Уж мне – то они, по крайней мере, должны. Позаботятся и о Слушателях. Здесь мы проживем остаток дней своих, а когда уйдет последний из них, все будет кончено навек.

– А я на твоем месте не стал бы так сразу все хоронить, – возразил Теннисон.

На мгновение он задумался, не рассказать ли Экайеру о том, о чем ему и Джилл рассказывал Шептун. Ему так хотелось подарить Экайеру хоть капельку надежды!

– Что-нибудь знаешь? – спросил Экайер.

– Да нет, пожалуй, ничего.

«Не стоит пока ему говорить, – решил Теннисон. – Надежда маленькая, можно сказать – почти никакой. В то, что предложил Шептун, верится с трудом. Невозможно это, нереально, – твердил про себя Теннисон, шагая по коридору рядом с Экайером, – Вряд ли обитатели математического мира сумеют разыскать то место, которое Мэри называла раем. Рая могло не быть вовсе. И он мог оказаться где угодно. В другой галактике. В другой вселенной. А может быть, и не так далеко? Декер говорил, что, наверное, знает, где это. Значит, есть вероятность, что он побывал там или неподалеку. Но это не свидетельство. Ведь Декер точно ничего не сказал и теперь уж никогда не скажет».

Экайер распахнул дверь на улицу и ждал Теннисона на пороге. Маленькая площадка перед калиткой была полна народу. Когда Теннисон шел в клинику, людей было совсем немного, а сейчас… Но все молчали. Не было слышно ни шепотка, ни вздоха.

Экайер сделал шаг вперед. Все взгляды устремились на него.

«Ведь все знают, что сейчас скажет Экайер, – подумал Теннисон. – Знают, но ждут слов Экайера о том, что Мэри обрела покой, будут терпеливо ждать этих слов, означающих, что теперь у них есть святая».

Экайер заговорил тихо, не повышая голоса.

– Мэри обрела покой, – сказал он, – Она отошла в мир иной всего несколько мгновений назад. Она умерла спокойно, с улыбкой на устах. Спасти ее было невозможно.

Раздался дружный вздох толпы. «Вздох облегчения?» – подумал Теннисон. Ожиданию пришел конец.

А потом чей-то гулкий, звенящий голос – скорее робота, чем человека – начал читать поминальную молитву, к нему стали присоединяться другие, и вскоре пение могучего хора разнеслось по всему Ватикану. Кто стоял, кто упал на колени; через несколько мгновений мерно и громко загудели большие колокола базилики.

Экайер повернулся к Теннисону.

– Ты, наверное, хочешь помолиться вместе со всеми? – спросил Теннисон. – Не обращай на меня, безбожника, внимания.

– Да нет… – покачал головой Экайер и заговорил совсем о другом: – Знаешь, если бы Мэри могла это увидеть, она была бы счастлива. Ведь она верила по-настоящему. Всегда ходила на мессу, часами простаивала на коленях, вознося молитвы Господу. Не для виду, не напоказ. Вера была ее жизнью.

«Наверное, именно поэтому она и нашла рай», – подумал Теннисон, но вслух ничего не сказал.

Они шли рядом и молчали. Потом Экайер спросил:

– Какое у тебя настроение, Джейсон?

– Грустно, – ответил Теннисон.

– Ты не виноват. И не должен чувствовать себя виновным.

– Нет, виноват, – покачал головой Теннисон, – Врач всегда чувствует себя виноватым. Это врожденное качество, та цена, которую приходится платить за то, что стал врачом. Но это пройдет.

– У меня куча дел. Обойдешься без меня?

– Пойду прогуляюсь, – сказал Теннисон. – Думаю, прогулка будет мне на пользу.

«Точно, нужно прогуляться», – решил он. Джилл ушла в библиотеку, сказала, что надеется за работой отвлечься от мрачных мыслей. Вернуться к себе? Без Джилл там скучно и тоскливо. Оставалось одно – пойти прогуляться.

Он вышел из Ватикана и побрел, сам не зная куда. Облегчения он не чувствовал. Звон колоколов усиливал раздражение и душевное беспокойство.

Минут через пятнадцать он обнаружил, что поднимается по холму к хижине Декера. Он резко остановился, повернулся и пошел обратно. Нет, к хижине он идти не мог, просто не мог. Должно пройти время, прежде чем он снова сможет туда пойти.

Он свернул на боковую тропинку. Она вела к пригорку, откуда он часто любовался горами. Он шел, а вслед ему звонили колокола.

Дойдя до любимого пригорка, он уселся на невысокий валун и стал смотреть на горы. Солнце стояло высоко и ярко высвечивало бледно-голубые предгорья, по которым взбирались вверх темно-зеленые языки лесов. Заснеженные пики сияли, как сахарные головы.

«Как все меняется, – думал Теннисон, – Через час все будет по-другому, не так, как сейчас. Горы меняются ежеминутно, и в нашем понятии они вечны. Но когда-нибудь их тут не станет. Пройдут тысячелетия, и они сровняются с долинами, и все живое, что сейчас прячется в лесах и скалах, сойдет в долины и навсегда забудет, что тут некогда были горы… Ничто не остается неизменным. Ничто не вечно.

А мы стремимся к знаниям. Обливаясь потом, задыхаясь, карабкаемся вверх по их крутым склонам. Мучительно ищем ответа, ожидая, что он окажется окончательным, а когда находим ответ, то вместе с ним возникает и новый вопрос, и так без конца. И все-таки мы не оставляем попыток – мы не можем иначе. Это наш крест».

Теннисон вытянул перед собой руки. Он смотрел на них по-другому, не так, как прежде, как будто раньше никогда не видел. Одно-единственное легкое касание этих пальцев, одно– единственное любовное прикосновение – и опухоль исчезла с лица Джилл.

«Теперь в этом нет сомнений, – думал он, – Огромное мерзкое пятно было на ее щеке, а я прикоснулся – и оно исчезло. Что же это такое? Спонтанная ремиссия? Нет, не может быть, так спонтанная ремиссия не происходит. На спонтанную ремиссию уходит какое-то время, а тут опухоль исчезла моментально».

Они говорили о происшедшем между собой, и сами не верили в то, что говорили. «Это подействовала сила, – говорила Джилл, – которой тебя наделили обитатели математического мира. Это дар одного мира другому миру».

Теннисон разглядывал руки, поворачивал их так и сяк. Руки как руки, такие же, как всегда. Он заглянул внутрь себя, но и там никаких изменений не обнаружил. Все как обычно.

«А может быть, – думал он, – в людях дремлют многие скрытые способности, эволюционные по природе, – спят и ждут своего часа. Вся история человечества пестрит сказками о чудесах типа исцеления наложением рук. Многие клялись и божились, что такое происходило, но нигде не было тому документальных подтверждений.

А тут еще Шептун… Шептун тут давно, но до появления на Харизме Декера никто не мог его увидеть. Декер не только видел Шептуна, но и разговаривал с ним. Но в сознание к Декеру Шептун войти не мог. А ко мне и Джилл вошел. Какая разница была между нами и Декером? Может быть, и это – признаки скрытых талантов, которые сейчас у людей только в зародыше и развиты в неравной степени? Вероятно, можно быть носителем какой-то способности, даже не подозревая о ее существовании».

Но все-таки случай с Джилл под такие объяснения никак не подходил. Десятки раз он проводил рукой по изуродованной щеке любимой, но только когда он возвратился из математического мира, противное пятно исчезло. Следовательно, способность творить чудеса была не врожденной. И обрести ее он мог только там.

Он снова взглянул на руки. Самые обычные руки, которыми он пользовался всю жизнь.

Теннисон встал с камня и сунул руки в карманы, чтобы больше не смотреть на них. Колокола базилики все еще звонили. Можно было погулять еще, но не хотелось.

«Пойду-ка домой, – решил он, – Джилл еще не вернулась, без нее будет скучно, но, пожалуй, можно будет найти чем заняться. Может быть, попробовать приготовить к обеду что – нибудь экзотическое? Ох, вряд ли получится что-то съедобное. Конечно, хорошо бы порадовать Джилл, да ведь она не станет есть мою стряпню. Тоже мне, сюрприз получится… И Губерта нет…»

Тропинка круто повернула, и Теннисон застыл на месте. Навстречу ему по пригорку взбиралась знакомая фигура. На том, кто шел вверх по пригорку, была лиловая мантия с подоткнутыми полами, чтобы не испачкать. Это был кардинал Феодосии. Красная митра, украшенная бриллиантами, красовалась на его металлической голове.

– Преосвященный! – воскликнул Теннисон, – Вот уж не думал не гадал вас встретить. Не знал, что вы любитель прогулок.

– Я-то нет, – сказал Феодосий, поравнявшись с Теннисоном, – а вот вы, я слышал, ходок.

– Да, я люблю побродить. Давайте как-нибудь выберем время и погуляем вместе. Мне было бы приятно. Тут столько красивого. Думаю, вам бы тоже понравилось.

– О какой красоте вы говорите, доктор Теннисон? О красоте природы?