Текст книги "Все романы Клиффорда Саймака в одной книге"

Автор книги: Клиффорд Саймак

Глава 22

– Я вас немного провожу, – сказал Брауни, когда они вышли из закусочной.

Утреннее солнце вставало над горизонтом у них за спиной, а впереди по дороге плясали их длинные тени. Дорожное покрытие, как заметил Блейк, было выбито и размыто.

– За дорогами не следят так, как следили на моей памяти, – сказал он.

– Нет нужды, – ответил Брауни. – Колес больше нет. Зачем ровная поверхность, если нет сцепления? Все машины ходят на воздушных подушках. Дороги нужны только как путеводные нити, да еще чтобы держать транспорт подальше от людей. Теперь, когда прокладывают новую дорогу, просто ставят два ряда столбиков, чтобы водители видели, где шоссе.

Они неспешно брели вперед. Из болотистой низинки слева, сверкая воронеными крыльями, взмыла стайка черных дроздов.

– Собираются в стаи, – сказал Брауни. – Скоро им улетать. Нахальные птицы – эти черные дрозды. Не то что жаворонки или малиновки.

– Ты их знаешь?

– Мы же вместе живем, – отвечал Брауни. – И со временем начинаем их понимать. Некоторых – так хорошо, что почти можем разговаривать с ними. Правда, не с птицами: птицы и рыбы глупые. А вот еноты, лисы, выхухоли и норки – народ что надо.

– Как я понимаю, вы живете в лесах?

– В лесах и полях. Мы сживаемся с природой. Мы принимаем мир таким, какой он есть, приспосабливаемся к обстоятельствам. Мы – кровные братья всякой жизни. Ни с кем не ссоримся.

Блейк попытался вспомнить, что ему говорил Даниэльс. Странный маленький народец, полюбивший Землю не из-за господствующей на ней формы жизни, а из-за прелестей самой планеты. Возможно, потому, подумал Блейк, что в ее менее развитых обитателях, в немногочисленных диких зверях, населявших поля и леса, нашли они ту немудреную дружбу, которую так любили. Они настояли на том, что будут жить своей жизнью, пойдут независимым путем, и при всем при том стали бродягами и побирушками, пристающими ко всякому, кто согласен удовлетворять их нехитрые надобности.

– Несколько дней назад я повстречал еще одного вашего, – сказал он. – Ты извини, я точно не знаю. Может…

– О нет, – ответил Брауни. – Это был другой. Тот, который вас отыскал.

– Отыскал меня?

– Ну да. Был караульным и отыскал. Он сказал, что вы не один и в беде. И передал всем нам, чтобы любой, кто вас встретит, приглядывал за вами.

– Похоже, ты отлично с этим справился. Нашел ты меня довольно быстро.

– Когда мы ставим перед собой какую-то цель, – гордо сказал Брауни, – мы можем действовать очень четко.

– А я? При чем тут я?

– Точно не знаю, – сказал Брауни. – Мы должны присматривать за вами. Знайте, что мы начеку и вы можете рассчитывать на нас.

– Спасибо, – сказал Блейк. – Большое спасибо.

Только этого и не хватало, подумал он. Только слежки этих маленьких одержимых созданий ему и не хватало.

Какое-то время они шли молча, потом Блейк спросил:

– Тот, который нашел меня, велел тебе наблюдать за мной…

– Не только мне.

– Знаю. Он велел вам всем. Не согласишься ли ты объяснить, как он сообщил об этом остальным? Хотя это, наверное, глупый вопрос: есть же почта и телефон.

Брауни издал какое-то кудахтанье, выражающее безмерное презрение.

– Мы бы и под страхом смерти не стали пользоваться такими приспособлениями, – сказал он. – Это противоречит нашим принципам, да и нужды никакой нет: мы просто посылаем сообщение, и все.

– Ты хочешь сказать, что вы телепаты?

– По правде говоря, не знаю. Мы не умеем передавать слова, если вы это имеете в виду. Но мы обладаем единством. Это трудновато объяснить…

– Могу себе представить, – сказал Блейк. – Нечто вроде туземного телеграфа на психическом уровне.

– Для меня это звучит как бессмыслица, но если назвать эту штуку так, вреда не будет, – сказал Брауни.

– Наверное, вы приглядываете за множеством людей, – предположил Блейк.

Это так на них похоже, подумал он. Горстка маленьких хлопотунчиков, которых более всего заботит, как живут другие люди.

– Нет, – ответил Брауни. – Во всяком случае, не сейчас. Он нам сказал, что вас больше, чем один, и…

– А это тут при чем?

– Что вы, господь с вами. В этом-то все и дело, – сказал Брауни. – Часто ли встречается существо, которое не одно? Не скажете ли вы мне, сколько…

– Меня – трое, – ответил Блейк.

Брауни с торжествующим видом выкинул коленце джиги.

– Так я и знал! – ликуя, вскричал он. – Я побился об заклад с самим собой, что вас трое. Один из вас теплый и лохматый, но с ужасным норовом. Вы согласны?

– Да, – ответил Блейк, – должно быть, так.

– Но второй, – сказал Брауни, – совершенно сбивает меня с толку.

– Приветствую собрата по несчастью, – сказал Блейк. – Меня тоже.

Глава 23

Блейк заметил это, когда взошел на высокий крутой холм, – оно лежало в долине и поразительно напоминало чудовищного жука с округлым горбом посредине и тупорылого спереди и сзади – гигантская черная махина, заполнившая чуть ли не половину всей равнины.

Блейк остановился. Ему еще не приходилось видеть большие крейсеры-сухогрузы, которые курсировали между континентами и о которых ходило столько слухов.

Автомобили со свистом проносились мимо, обдавая Блейка струями выхлопных газов из своих рокочущих реактивных сопел.

Перед этим Блейк, устало тащась по дороге, несколько часов высматривал какое-нибудь укромное место, где можно было бы спрятаться и отоспаться. Но вдоль обочин расстилались сплошь выкошенные поля. Не было и поселений у дороги – все они располагались за полмили или дальше от трассы. Интересно, подумал Блейк, почему так – из-за того, что по шоссе ходят эти крейсеры и какие-нибудь еще крупные транспорты, или по другим причинам?

Далеко на юго-западе замаячили контуры нескольких мерцающих башен – скорее всего, еще один комплекс высотных домов, построенных в удобной близости от Вашингтона и при этом сохраняющих для его обитателей прелести сельской жизни.

Держась подальше от проезжей части, Блейк по обочине спустился с холма и наконец дошел до крейсера. Прижавшись к краю дороги, тот стоял на мощных приземистых ножках двухметровой длины и, казалось, дремал, словно петух на насесте.

У переднего конца машины, облокотившись на ступени кабины и вытянув ноги, сидел мужчина. Замасленная инженерская фуражка сползла ему на глаза, а туника задралась до самого пояса.

Блейк остановился, разглядывая его.

– Доброе утро, приятель, – поздоровался он. – Мне кажется, у тебя неприятности.

– Привет и тебе, брат, – сказал человек, посмотрев на черные одежды Блейка и его рюкзак. – Тебе правильно кажется. Полетела форсунка, и вся эта штука пошла вразнос. Хорошо еще, не развалилась. – Он демонстративно сплюнул в пыль. – А теперь нам приходится здесь торчать. Я уже заказал по радио новый блок и вызвал парней из ремонтной бригады, но они, как всегда, не спешат.

– Ты сказал «нам».

– Ну да, нас же здесь трое. Остальные там наверху, дрыхнут. – Он ткнул большим пальцем вверх, в сторону тесного жилого отсека за водительской кабиной. – И ведь укладывались в расписание, – добавил он, – а это самое трудное. Через море прошли отлично, обошлось без штормов и береговых туманов. А теперь придем в Чикаго на несколько часов позже. Сверхурочные, конечно, выплатят, но на кой черт они нужны?

– В Чикаго?

– Да, сейчас туда. Каждый раз – новое место. Чтоб дважды в одно и то же – такого не бывает.

Он приподнял руку и потянул за козырек фуражки.

– Все думаю о Мэри и ребятишках, – сказал он.

– Но ты же можешь связаться с ними, сообщи, что задерживаешься.

– Пытался. Никого нет дома. Пришлось просить диспетчера сходить к ним и сказать, чтоб меня не ждали. Скоро, по крайней мере. Понимаешь, всякий раз, когда я еду этой дорогой, дети выходят к шоссе, стоят, ждут, чтобы помахать мне. Они приходят в восторг, когда видят, как их папочка ведет такое чудище.

– Так ты живешь поблизости? – сказал Блейк.

– Да, тут есть один городок, – ответил инженер. – Этакая уютная, тихая заводь милях в ста отсюда. Старинное местечко, такие сейчас редко встретишь. Все точно так же, как две сотни лет назад. Нет, конечно, на Главной улице время от времени обновляют фасады, бывает, кто-нибудь надумает и целый дом перестроить, но в основном город остается таким, каким он был всегда. Без этих гигантских многоквартирных комплексов, которые сейчас везде строят. Там хорошо жить. Спокойно. Нет Торговой палаты. Никто ни на кого не давит. Не лезет вон из кожи, чтобы разбогатеть. Потому что тем, кто хочет разбогатеть, сделать карьеру или что-нибудь такое, там жить ни к чему. Отличная рыбалка, есть где поохотиться. На енотов, например, в подкову играют.

Блейк кивнул.

– В таком городе хорошо растить детей, – добавил инженер.

Он подобрал сухую соломинку, потыкал ею в землю.

– Это место называется Уиллоу-Гроув, – сообщил он. – Когда-нибудь слышал?

– Нет, – сказал Блейк, – в первый раз…

И тут до него дошло, что это не так. Он слышал об этом городе! Когда в тот день охранник привез его домой от сенатора, в почтографе оказалась записка, в которой упоминался Уиллоу-Гроув.

– Значит, все-таки слышал, – заметил инженер.

– Кажется, да, – сказал Блейк. – Кто-то мне о нем упоминал.

– Хороший городок, – повторил инженер.

А что там говорилось в записке? Связаться с кем-то в городе Уиллоу-Гроув, чтобы узнать нечто, представляющее для Блейка интерес. И там назывался человек, с которым надо было связаться. Как же вспомнить его имя? Блейк напряг память, но нужного имени так и не нашел.

– Мне надо идти дальше, – сказал он. – Надеюсь, ремонтники приедут.

– Куда они денутся, – с отвращением сплюнул инженер, – приедут. Только вот когда?

Блейк побрел дальше, держа направление на большой, возвышающийся над всей долиной холм. На вершине виднелись деревья – неровная, раскрашенная осенними красками полоса на горизонте, наконец-то нарушившая золотисто-коричневую монотонность полей. Может быть, там, среди деревьев, удастся найти место, где можно поспать.

Блейк попытался пройтись мысленным взором по череде событий минувшей ночи, но они все были окутаны пеленой нереальности. Казалось, будто цепь происшествий той ночи к нему не имеет отношения, будто все это случилось с кем-то другим.

Охота за ним, конечно, не прекратилась, но пока ему удалось ускользнуть от внимания властей. Даниэльс уже, по всей видимости, понял, что произошло, и теперь они начнут искать не только волка, но и самого Блейка.

Он доплелся до вершины холма. Внизу стояли деревья. Не какая-нибудь поросль или отдельные деревца, а лес, покрывавший большую часть отлогого склона. Еще ниже, где долина выравнивалась, лежали поля, но на следующем склоне опять росли деревья. Холмы здесь слишком круты для земледелия, понял Блейк, и такая череда возделанных равнин и лесистых холмов может тянуться на многие мили.

Спускаясь к лесу, он вдруг вспомнил, что человек с крейсера говорил об охоте на енотов. Опять, подумал Блейк, случайная фраза поднимает пласт воспоминаний, о которых он не догадывался раньше, и на место становится еще один фрагмент головоломки его человеческого прошлого. Он вдруг вспомнил – вспомнил с ослепительной остротой: ночь, светят фонари, он стоит на холме, сжимая ружье, и ждет, когда собаки возьмут след, и тут, где-то вдалеке, подает голос гончая, почуявшая запах. Минуту спустя вся свора включается в погоню, и от лая собак звенит и холм, и долина. Он вспомнил сладкий, ни с чем не сравнимый аромат замерзших опавших листьев, вновь увидел голые ветви деревьев на фоне взошедшей луны и азарт погони вслед за собаками, мчащимися вверх по склону. А потом головокружительный бросок вниз – и дорогу подсвечивает лишь слабый лучик фонаря, и ты изо всех сил стараешься не отстать от своры.

Но откуда всплыло воспоминание об охоте на енотов? Неужели он сам когда-то участвовал в такой охоте? Невероятно. Потому что ему известно, кто он: синтезированный человек, изготовленный ради одной цели, какой не является охота на енотов.

Блейк шел между деревьев, и ему казалось, что он очутился в сказочной стране, нарисованной сумасшедшим художником. Весь подлесок, молодые деревца, кустарники, прочая лесная поросль – все это было сплошь обвешано, словно драгоценными украшениями, листьями всех оттенков золотого и красного цвета, которые изысканно и неброско дополняли буйство осенних красок в кронах больших деревьев. И снова воспоминание о другом месте, а может быть, о нескольких других местах, похожих на это, проснулось в Блейке. Воспоминания, не привязанные к какому-либо определенному моменту или местности, и тем не менее такие отчетливые, что горло сжималось: непередаваемая красота другого леса, увиденного в такое время, в такой миг, когда осень разводит самые яркие и самые лучшие свои краски, которых вот-вот коснется, но еще не коснулось увядание.

Он остановился у гигантского дуба в несколько обхватов, ствол которого, кривой, перекрученный, в наростах, покрывала тяжелая чешуя колоний лишайника, отчего кора казалась серебристо-коричневой. Внизу дерево окружали плотные заросли папоротника. Блейк раздвинул их, опустился на четвереньки и пополз. Хлестнули по лицу и шее ветки папоротника, и он оказался в мягкой, прохладной темноте, пахнущей древесной трухой. Откуда-то сверху, рассеивая мрак, сочился слабый свет.

Глаза понемногу приспособились к темноте, и Блейк разглядел, что внутренняя поверхность дерева довольно гладкая. Полая сердцевина шахтой уходила вверх, и где-то в верхней части этого вертикального тоннеля светились отверстия дупел.

Блейк подтянул к себе рюкзак, порылся в его содержимом. Тонкое, почти не занимающее места одеяло с металлическим блеском, таких он раньше не встречал, нож в ножнах, складной топорик, небольшой набор кухонных принадлежностей, зажигалка и флакон с жидкостью, сложенная карта, фонарик…

Карта!

Он достал ее, развернул и, подсвечивая фонариком, склонился над ней, чтобы разобрать названия населенных пунктов.

Уиллоу-Гроув, сказал инженер, милях в ста отсюда. Вот оно, место, куда он должен попасть. Наконец-то, подумал Блейк, у него появилась цель в этом мире и в ситуациях, которые казались лишенными какой-либо определенности. Точка на карте и человек, имя которого он не помнит и который владеет информацией, представляющей для него возможный интерес.

Отложив одеяло в сторону, он убрал все остальное обратно в рюкзак. Потом придвинулся к стене, развернул одеяло, накрылся им и, подоткнув под себя, лег. Оно облепилось вокруг него, словно его тело вдруг сделалось магнитным. Одеяло оказалось довольно теплым. Пол был мягким, без бугров. Блейк зачерпнул пригоршню вещества, покрывавшего пол, и позволил ему свободно просыпаться между пальцами. Раскрошенная гнилая древесина, понял он, которая ссыпалась годами из тоннеля пустой сердцевины ствола.

Блейк закрыл глаза, и сон постепенно стал завладевать им. Казалось, сознание проваливается в какой-то колодец, тонет, но в колодце уже что-то есть – два других я, они подхватывают его, придерживают, обступают, и он становится с ними одним целым. Это как возвращение в родной дом, как встреча со старыми друзьями, которых не видел целую вечность. Слова не произносятся, слова не нужны. Только радость встречи, и понимание, и ощущение единства, и он больше не Эндрю Блейк, и даже не человек, а существо, у которого нет названия и которое значит больше, нежели только Эндрю Блейк или человек. Но сквозь единство, и уют, и радость встречи пробилась одна беспокойная мысль. Он сделал усилие, и его отпустили, он опять стал собой, снова личностью – но не Эндрю Блейком, а Оборотнем.

– Охотник, когда мы проснемся, будет еще холодней. Может быть, лучше на ночь стать тобой? Передвигаешься ты быстрее, умеешь ориентироваться в темноте и…

– Я согласен, превратимся в меня. Но как быть с одеждой и рюкзаком? Опять ты останешься голым и…

– Ты понесешь вещи. Или ты не помнишь, что у тебя есть руки и пальцы? Ты постоянно забываешь про свои руки.

– Ладно! – сказал Охотник. – Ладно! Ладно! Ладно!

– Уиллоу-Гроув, – напомнил Оборотень.

– Да, я знаю, – ответил Охотник. – Мы прочли карту вместе с тобой.

И снова стал подступать сон. И Блейк наконец заснул.

Глава 24

Оборотень говорил, что похолодает, и действительно стало прохладней, но ненамного. И только когда Охотник достиг гребня холма, с севера ударил кинжальный ветер, и пахнуло долгожданной прохладой. Он остановился, чтобы насладиться ветром, потому что здесь, в силу каких-то геологических особенностей, не росли деревья – в отличие от большинства холмов, покрытых лесами, здесь линия леса обрывалась, немного не доходя до гребня.

Ночь выдалась чистой, и в небе светили звезды, хотя, как показалось Охотнику, звезд было не так много, как на его родной планете. Но и тут, на этой возвышенности, подумал Охотник, можно стоять и улавливать картины со звезд, правда, теперь он знал от Мыслителя, что это не только картины, но и мозаичные информационные отпечатки иных рас и иных цивилизаций и что они несут в себе исходные, основополагающие факты, из которых когда-нибудь можно будет вывести вселенскую истину.

Дрожь прокатилась по его телу, когда он вспомнил, как его разум и чувства перебрасывались через световые годы и собирали урожай, взращенный на других разумах и чувствах. Зато Мыслитель никогда не задрожал бы, даже если бы имел мышцы и нервы и был способен на дрожь. Потому что не существовало ничего, абсолютно ничего такого, что могло бы удивить Мыслителя: и Вселенную, и жизнь Мыслитель принимал не как некое таинство, а скорее как конгломерат фактов и данных, принципов и методов, которые можно ввести в его разум и использовать с помощью его логики.

Но не для меня, думал Охотник, для меня все это таинственно и загадочно. И мной движет не рассудочность, не стремление к логическим построениям, не тяга к самой сути фактов.

Опустив хвост почти до земли, он стоял на каменистом гребне и подставлял оскаленную морду под резкие порывы ветра. Ведь главное, сказал Охотник сам себе, чтобы чудо и красота наполняли Вселенную и чтобы ничто и никогда не разрушило это ощущение чуда и красоты. А может быть, процесс разрушения уже начался? Не поставил ли он себя (или не поставили ли его) в такую ситуацию, когда перед ним открывается невиданный ранее простор для поиска новых чудес и тайн и при этом ощущение чуда и красоты размывается осознанием того, что его находки – сырье для логической работы Мыслителя?

Охотник решил проверить эту мысль и обнаружил, что пока ощущение тайны и чуда все еще с ним. Тут, на продуваемом ветрами холме, под сверкающими в небе звездами, рядом с лесом, перешептывающимся внизу с темнотой, среди чужих странных запахов, трепещущих в воздухе, все еще живет чудо, ознобом прокатываясь по его нервным волокнам.

Пространство между ним и следующим холмом выглядело безопасным. Далеко слева ленточки бегущих огней отмечали путь машин, мчащихся по автостраде. А в долине находились поселения людей, их выдавали лучи света и струящиеся от них вибрации – вибрации, присущие самому человеку и странной силе, которую люди здесь именуют электричеством.

Устроившись на ветвях деревьев, дремали птицы, справа от него в кустах крадучись прошел какой-то крупный зверь, в своих норах суетились мыши, в норе спал лесной сурок – и еще бесчисленное множество всяких мелких животных и насекомых, копошащихся в почве и прелых листьях. Но эти крохотные существа его сейчас не беспокоили, и он заблокировал от них свое сознание.

Запоминая каждое дерево, каждый куст на своем пути, классифицируя и оценивая каждое увиденное животное, готовый встретить любую опасность и боясь лишь, что не сумеет ее распознать, Охотник тихо спустился с холма и пересек лес.

За деревьями пошли поля, дороги и дома, – и здесь он опять задержался, чтобы осмотреться.

Вдоль ручья гулял человек с собакой; по частной дороге, ведущей к дому на другой стороне ручья, медленно ехала машина; в поле лежала корова

– больше, не считая мышей, сусликов и прочей мелочи, в долине никого не было.

Долину Охотник пересек рысью, а потом понесся большими легкими прыжками. Достиг следующего холма, взобрался наверх, спустился по противоположному склону. Левой рукой он придерживал объемистый рюкзак с одеждой Оборотня и вещами. Рюкзак мешал, потому что съезжал набок, и ему приходилось компенсировать это дополнительным усилием, кроме того, надо было постоянно следить за тем, чтобы не зацепиться за куст или ветку.

Он остановился на минуту, сбросил рюкзак на землю и убрал левую руку. Освободившись от груза, рука устало вернулась в плечевой карман. Охотник выдвинул правую руку, поднял рюкзак и, перебросив его через плечо, продолжил бег. Наверное, подумал он, надо чаще перевешивать груз с плеча на плечо, менять руки. Так будет легче.

Еще одна перебежка через долину, и снова вверх по склону следующего холма. На гребне он остановился, чтобы перед спуском перевести дух.

Уиллоу-Гроув, сказал себе Оборотень. Около ста миль. Если придерживаться взятого темпа, к рассвету он будет там. Но что может ждать их в Уиллоу-Гроув? На языке Оборотня «Уиллоу» означает вид дерева, а Гроув

– группу деревьев. Как странно люди называют некоторые географические пункты. Причем логики в этом мало, поскольку группа деревьев может погибнуть, исчезнуть, и тогда название места потеряет смысл.

Деревья не постоянны, подумал он. Но и сами люди как раса тоже. И это их непостоянство, смена жизней и смертей обеспечивают то, что они называют прогрессом. Ведь надо же было, подумал он, создать такую форму жизни…

Охотник сделал шаг вниз по склону и замер, напряженно вслушиваясь. Откуда-то издалека доносился слабый, протяжный звук.

Собака, определил он. Собака, напавшая на след.

Быстро, но осторожно Охотник спустился с холма. На опушке леса остановился, чтобы оглядеть лежащую перед ним равнину. Не обнаружив ничего тревожного, он пересек ее, добежал до забора, перемахнул через него и побежал дальше.

Появились первые признаки усталости. Несмотря на относительную прохладу ночью, к температуре Земли Охотник еще не приспособился. С самого начала он взял быстрый темп, чтобы быть в Уиллоу-Гроув к утру. Теперь, пока не придет второе дыхание, придется бежать помедленнее. Надо сдерживать себя.

Следующую долину Охотник пересек трусцой, потом медленно поднялся на очередной склон. Наверху, сказал он себе, надо будет присесть и немного отдохнуть.

На половине подъема Охотник снова услышал лай, и теперь он казался ближе и громче. Но дул порывистый ветер, и достаточно точно определить направление или расстояние было невозможно.

На гребне Охотник сделал остановку. На небе всходила луна, и деревья, под которыми он сидел, отбрасывали длинные тени через лужайку на крутом откосе.

Лай приближался. Судя по всему, собак не меньше четырех, а то пять или шесть.

Не исключено, охота на енотов. Люди используют собак для травли енотов и называют это спортом. Ничего спортивного в этом, конечно, нет. Чтобы считать что либо подобное спортом, требуется особая извращенность. Впрочем, если вдуматься, люди извращены во многих отношениях. Они пытаются выдать это за честную схватку, но травля не имеет ничего общего ни со схваткой, ни с честностью.

Лай уже слышался с последнего холма. В нем теперь звучало какое-то особое возбуждение. Собаки шли сюда по следу.

Охотник вскочил и, обернувшись, устремил вниз сенсорный конус. И сразу увидел собак – они поднимались по склону и уже не принюхивались к земле, а просто шли по запаху.

И вдруг его словно оглушило – как он не понял это сразу, когда только заслышал лай. Собаки преследовали не енота. Они гнались за более крупной дичью.

Содрогнувшись от ужаса, Охотник развернулся и бросился вниз по склону. Свора уже взобралась на гребень, и яростная песнь погони, не прерываемая более препятствиями, звенела все громче и явственней.

Охотник достиг еще одной долины, пересек ее, бросился вверх по очередному склону. От собак ему удалось пока уйти, но он чувствовал, как усталость вытесняет из тела последние силы, и отчетливо представил себе, что будет дальше: в коротком отчаянном рывке он может оторваться от своих преследователей, но в конце концов силы иссякнут. Может быть, подумал Охотник, правильней самому выбрать место для схватки и встретить их там. Но их слишком много. Было бы две или три – с двумя-тремя он наверняка справился бы.

Как странно, подумал Охотник, что за ним погнались собаки. Ведь он существо с другой планеты, наверняка собаки не встречали ничего подобного, и след у него должен быть необычный, и запах. И все же отличия (если это отличия), по всей видимости, не отпугивают их и вообще не оказывают на них никакого воздействия, разве еще больше разжигают охотничий азарт. Вполне вероятно, сказал себе Охотник, что он не так заметно отличается от обитателей этой планеты, как можно было подумать.

Дальше он побежал скачками, снизив скорость и стараясь экономить силы. Однако усталость давала о себе знать. Еще не так долго, и наступит изнеможение.

Конечно, можно передать управление Оборотню. Вполне вероятно, если его след превратится в человеческий, собаки отстанут, а если и не сойдут со следа, то на человека не нападут. Но принимать такое решение ему не хотелось. Надо постараться справиться самому, говорил он себе. В нем вдруг появилась какая-то упрямая гордость, которая мешала ему позвать Оборотня.

Охотник взобрался на холм. Внизу перед ним лежала долина, а в долине стоял дом, в одном из окон которого горел свет. И тут у Охотника в голове начал созревать план.

Не Оборотень, а Мыслитель. Теперь дело за ним.

– Мыслитель, ты можешь извлечь энергию из дома?

– Могу, конечно. Однажды я это уже проделал.

– Находясь снаружи?

– Если только не очень далеко.

– Тогда отлично. Когда я…

– Давай, – ответил Мыслитель. – Я знаю, что ты задумал.

Охотник не спеша сбежал с холма, подпустил собак поближе, а затем стремглав понесся через долину к дому. Теперь, когда собаки завидели жертву, они, оглушительно лая, все силы, каждый вдох уставших легких вложили в последний рывок, который должен был завершить погоню.

Охотник обернулся и увидел свору – жуткие, алчущие тени, очерченные лунным светом, – и услышал возбужденный лай, заполнивший пространство между ним и животными, жаждущими его крови.

И клич Охотника снова взмыл в небо и разнесся по холмам.

До дома теперь было совсем близко, как вдруг, словно откликнувшись на лай собачьей своры, зажегся свет и в других окнах, а на шесте во дворе ослепительно загорелся фонарь. По всей видимости, обитатели дома проснулись, разбуженные неистовым лаем.

Низкая изгородь отделяла дом от поля, и Охотник, перескочив через ограду, приземлился на площадку, залитую светом фонаря. Еще бросок – и он уже у дома.

– Давай, – крикнул он Мыслителю, прижимаясь к стене. – Давай.

Холод, леденящий, убийственный холод обрушился на него, словно физический удар, вонзился в тело и разум.

Над неровной, зубчатой линией растительности висел спутник этой планеты, почва была чистой и сухой, а через сооружение, которое люди называют забором, прыгали разъяренные собаки.

Где-то рядом был источник энергии, и Мыслитель ухватился за него, движимый голодом, отчаянием и еще чем-то, очень похожим на панику. Ухватился и припал к нему, поглотив сразу больше энергии, чем ему требовалось. Дом погрузился в темноту, моргнул и погас фонарь на шесте.

Холод отступил, тело приняло форму пирамиды и засияло. И снова вся информация наконец-то оказалась на месте, более того, она стала еще отчетливей и ясней, чем когда-либо, и, распределившись по мысленным каталогам, ждала, когда ее употребят в дело. Логический процесс в разуме тоже шел безукоризненно и четко; и теперь, после перерыва, который слишком затянулся, можно было…

– Мыслитель, – завопил Охотник. – Прекрати! Собаки! Собаки!

Да-да, конечно. Он ведь знал и про собак, и про план Охотника, и про то, что план действовал.

Скуля и визжа, собаки пытались когтями затормозить свой отчаянный бег и обогнуть это жуткое явление, возникшее вместо волка, которого они гнали.

Слишком много энергии, с испугом подумал Мыслитель. Даже для него слишком много.

Надо освободиться от излишка, решил он. И вспыхнул.

С треском сверкнула молния, на мгновение осветив долину. Краска на доме обуглилась и поползла чернеющими завитками. Собаки бросились обратно через ограду, взвыли, когда в их сторону полыхнула молния, и пустились наутек, прикрывая поджатыми хвостами опаленные дымящиеся зады.