Текст книги "Граница вечности"

Автор книги: Кен Фоллетт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 54 (всего у книги 75 страниц)

Глава сорок четвертая

Ребекка чуть не поддалась искушению изменить Бернду. Но она не могла лгать ему. Мучимая раскаянием, она призналась ему во всем, когда они ложились спать.

– Мне понравился один мужчина, сказала она. – И я поцеловала его. Дважды. Прости меня. Я никогда больше не буду этого делать.

Она со страхом ждала, что он ответит. Он мог сразу потребовать развода. Большинство мужчин так и поступили бы. Но Бернд был лучше большинства мужчин. Она переживала бы больше не оттого, что рассердила, а унизила его. Своим поступком она причинила бы боль человеку, которого она любила больше всего на свете.

Однако реакция Бернда на ее признание была отличной от того, чего она ожидала.

– Продолжай в том же духе, – сказал он. – Закрути роман с ним.

– Как ты можешь говорить такое? – воскликнула Ребекка, повернувшись к нему в кровати.

– Сейчас 1968 год, век свободной любви. Все занимаются сексом со всеми. Зачем тебе упускать случай.

– Ты шутишь?

– Если бы я шутил, это было бы банально.

– Так что ты имеешь в виду?

– Я знаю, ты любишь меня, – продолжал он. – И я знаю, тебе нравится заниматься сексом со мной, но ты не можешь прожить оставшуюся жизнь, не испытав это по-настоящему.

– Я не верю в то, что ты называешь по-настоящему, – сказала она. – У всех все по-разному. С тобой гораздо лучше, чем было с Гансом.

– У нас всегда будет хорошо, потому что мы любим друг друга. Но я думаю, что тебе нужен действительно хороший секс.

И он прав, подумала она. Она любила Бернда, и ей нравился своеобразный секс между ними. Но когда она подумала о Клаусе, представив себе, как он лежит на ней, целует ее и двигается внутри нее и как она поднимает бедра навстречу его толчкам, она сразу стала мокрой. Она устыдилась этих мыслей. Не животное же она. Возможно, и животное, но Бернд прав относительно того, что ей нужно.

– Наверное, я не такая, как все, – сказала она. – Может быть, из-за того, что случилось со мной во время войны. – Она рассказала Бернду – и никому больше, как солдаты Красной армии собирались изнасиловать ее, Карла предложила себя вместо нее. Немки редко говорили о том времени даже между собой. Но Ребекка никогда не забудет, как Карла шла вверх по лестнице с высоко поднятой головой, а советские солдаты шли за ней, как похотливые псы. Ребекка, которой тогда было тринадцать лет, знала, что они собирались сделать, и плакала от осознания того, что это происходит не с ней.

Догадываясь, что она имеет в виду, Бернд спросил:

– И ты чувствуешь вину, что избежала такой участи, а Карла страдала?

– Да, что в этом странного? – ответила она. – Я была ребенком и жертвой, но у меня такое чувство, будто я сделала что-то постыдное.

– В этом нет ничего необычного, – сказал Бернд. – Те, кто остался жив после войны, испытывают угрызения совести оттого, что другие погибли, а они нет. – У Бернда остался шрам на лбу от ранения во время сражения на Зееловских высотах.

– Мне стало легче, когда Карла и Вернер удочерили меня, – добавила Ребекка. – Все словно встало на свои места. Родители приносят жертвы ради своих детей, не так ли? Женщины страдают, производя на свет детей. Возможно, это лишено здравого смысла, когда я стала дочерью Карлы, я почувствовала себя оправданной.

– В этом есть здравый смысл.

– Ты действительно хочешь, чтобы я отдалась другому мужчине?

– Да.

– Но почему?

– Потому что альтернатива хуже. Если ты этого не сделаешь, ты всегда будешь чувствовать в глубине души, что ты чего-то лишилась из-за меня, что ты принесла жертву. Меня больше устроило бы, если бы ты не сдерживала себя и попробовала бы. Тебе не нужно вдаваться в подробности: просто приди домой и скажи, что ты любишь меня.

– Не знаю, – сказала Ребекка.

В ту ночь она спала неспокойно.

На следующий день вечером она сидела рядом с Клаусом Кроном, человеком, который хотел стать ее любовником, в зале заседаний в ратуше Гамбурга – огромном здании в стиле неоренессанса с зеленой крышей. Ребекка была членом парламента земли Гамбург. Комитет обсуждал предложение о сносе трущоб и строительстве нового торгового центра. Но она не могла думать ни о чем, кроме Клауса.

Она была уверена, что после сегодняшнего заседания Клаус пригласит ее в бар чего-нибудь выпить. Это будет уже в третий раз. После первого – он поцеловал ее на прощание. После второго – он страстно обнял ее на автопарковке, и они целовались, а он трогал ее груди. Сегодня, как она была уверена, он предложит поехать к нему домой.

Она не знала, что делать. Она не могла сосредоточиться на обсуждении и рисовала чертиков на листе бумаги с повесткой дня. Она изнывала от скуки и сидела как на иголках: заседание затянулось, но ей не хотелось, чтобы оно закончилось, поскольку ее пугало, как будут развиваться события дальше.

Клаус был мужчина привлекательный, умный, добрый, обаятельный и точно такого же возраста, как и она: тридцати семи лет. Его жена погибла в автомобильной катастрофе двумя годами раньше, оставив его без детей. На кинозвезду он не тянул, но лицо его становилось красивым от очаровательной улыбки. Сегодня на нем был строгий синий костюм и, в отличие от всех мужчин в зале, рубашка с не застегнутым воротом. Ребекке хотелось заняться с ним любовью, очень хотелось. И в то же время она страшилась этого.

Заседание закончилось, и, как она ожидала, Клаус спросил ее, не хочет ли она встретиться с ним в баре яхт-клуба, спокойном месте на почтительном расстоянии от ратуши. Они поехали туда порознь: каждый на своей машине.

Небольшой бар был слабо освещен. Тихий и почти пустующий по вечерам, он оживлялся в дневное время, когда сюда заглядывали владельцы парусников. Клаус заказал себе пиво, а Ребекка попросила принести бокал шампанского.

– Я рассказала мужу о нас, – призналась она, как только они расположились за столиком.

– Зачем? – удивился он. – Да и рассказывать, собственно, почти нечего, – добавил он, хотя и с виноватым видом.

– Я не могу лгать Бернду. Я люблю его.

– И ты, очевидно, не можешь лгать мне.

– Прости меня.

– Извиняться не за что, скорее наоборот. Спасибо тебе за откровенность. Я ценю это.

Клаус пал духом, а Ребекка, услышав огорчение в его голосе, с радостью отметила про себя, что он питает к ней теплые чувства.

– Если ты призналась мужу, то почему ты здесь сейчас со мной? – огорченно спросил он.

– Бернд сказал мне, что я могу продолжать то, что у нас было.

– Твой муж хочет, чтобы ты целовала меня?

– Он хочет, чтобы я стала твоей любовницей.

– Уму непостижимо. Это связано с его параличом?

– Нет, – солгала она. – Состояние Бернда не влияет на нашу половую жизнь. – Эту историю она рассказала своей матери и некоторым другим женщинам, которые действительно были близки ей. Она обманывала их ради Бернда: она чувствовала, что для него будет унизительно, если люди будут знать правду.

– Ну, так если это мой счастливый день, – сказал Клаус, – поедем сразу ко мне.

– Не будем торопиться, если ты не возражаешь.

Он обнял ее за плечи.

– Ты волнуешься. Это естественно.

– Я не часто позволяла себе это.

Он улыбнулся:

– Знаешь ли, в этом ничего нет плохого, даже если мы живем в век свободной любви.

– В университете я спала с двумя молодыми людьми. Потом я вышла замуж за Ганса, который оказался полицейским шпиком. Потом я полюбила Бернда, и мы вместе бежали на Запад. Вот и вся моя любовная жизнь.

– Давай поговорим пока о чем-нибудь другом, – сказал он. – Твои родители все еще на Востоке?

– Да. Они никогда не получат разрешение уехать. Такой враг, как Ганс Гофман, мой первый муж, ничего не забывает.

– Ты по ним, должно быть, скучаешь.

Она не могла передать, как скучает по своей семье. Коммунисты нарушили все связи с Западом, построив стену, поэтому она не имела возможности даже поговорить с родителями по телефону. Все, что дозволялось, – это писать письма, которые вскрывались и прочитывались в Штази, они приходили с задержкой, часто цензурировались, все ценное в посылках полиция забирала. Несколько фотографий Ребекка получила и держала их на прикроватном столике: отец поседел, мама поправилась, Лили стала красивой женщиной.

Чтобы больше не говорить о грустном, она попросила:

– Расскажи мне о себе. Что случилось с тобой во время войны?

– Ничего особенного, если не считать того, что я голодал, как и большинство детей, – сказал он. – В соседний дом попала бомба, и все, кто там жил, погибли. В общем, нам повезло. Отец жив, почти всю войну он занимался тем, что определял степень повреждения домов и делал их пригодными для жилья.

– У тебя есть братья и сестры?

– Есть брат и сестра. А у тебя?

– Моя сестра Лили все еще в Восточном Берлине. Мой брат Валли бежал вскоре после меня. Он гитарист в ансамбле «Плам Нелли».

– Тот самый Валли? Он твой брат?

– Да. Я была там, когда он родился на полу на кухне, единственном теплом месте во всем доме. То еще испытание для четырнадцатилетней девочки.

– Так значит, он бежал.

– И пришел ко мне жить здесь, в Гамбурге. Его приняли в группу, когда они играли в каком-то занюханном клубе на Рипербане.

– И сейчас он поп-звезда: Ты видишься с ним?

– Конечно. Каждый раз, когда «Плам Нелли» выступает в Западной Германии.

– Как интересно, – Клаус посмотрел на ее бокал и увидел, что он пуст. – Еще шампанского?

Ребекка почувствовала стесненность в груди.

– Нет, спасибо, не надо.

– Послушай, – сказал он. – Мне хочется, чтобы ты поняла. Я горю желанием заняться с тобой любовью, но я вижу, что ты сомневаешься. Помни, что ты можешь передумать в любой момент. Точки невозврата не существует. Если тебе будет неловко, так и скажи. Я не обижусь и не буду настаивать. Обещаю. У меня и в мыслях нет принуждать тебя к чему-то, к чему ты не готова.

Он сказал то, что она как раз хотела услышать. Напряжение спало. Ребекка боялась зайти слишком далеко, сознавая, что она приняла неправильное решение, и чувствуя, что не в состоянии отступить. Обещание Клауса успокоило ее.

– Поедем, – сказала она.

Они сели в свои машины, и Ребекка поехала за Клаусом. Она вела машину, испытывая приятное волнение. Она сейчас отдастся Клаусу. Она представляла себе его лицо, когда она снимет блузу: у нее новый бюстгальтер, черный с кружевной отделкой. Она думала, как они будут целоваться: сначала самозабвенно, а потом нежно. Она представляла его вздохи, когда она возьмет в рот его плоть. Она чувствовала, что никогда так не хотела чего-либо, и ей пришлось сжать зубы, чтобы не закричать.

У Клауса была маленькая квартира в современном здании. Когда они ехали в лифте, Ребекку снова захлестнули сомнения. А если ему не понравится то, что он увидит, когда она снимет одежду? Ей тридцать семь лет, ее груди уже не упругие и не идеальная кожа, какой она была в годы юности. Что, если у него есть скрытые наклонности? Он может достать наручники и плеть, а потом закроет дверь на замок…

Она сказала себе не забивать голову всякой ерундой. Она нормальная женщина и способна понять, не имеет ли она дело с извращенцем, и Клаус вполне нормальный мужчина. Тем не менее ее одолевали страхи, когда он открыл квартиру и пропустил ее вперед.

Это было типично мужское жилище, без излишеств, с утилитарной обстановкой, за исключением большого телевизора и дорогого проигрывателя.

– Как долго ты живешь здесь? – спросила она.

– Один год.

Как она догадалась, он не жил в этой квартире со своей покойной женой.

Он, несомненно, наметил, что делать дальше. Быстрыми движениями он зажег газ, поставил пластинку Моцарта со струнным квартетом и принес поднос с бутылкой шнапса, двумя стопками и миской соленых орешков.

Они сели рядом на диван.

Она хотела спросить, сколько девушек он соблазнил на этом диване. Она взяла бы неверный тон, но тем не менее любопытство одолевало ее. Нравилось ли ему быть одному или не терпелось снова жениться? Еще один вопрос, который она не задаст.

Он наполнил стопки, и она отпила глоток, только чтобы чем-то занять себя.

– Если мы поцелуемся сейчас, мы почувствуем вкус напитка на губах друг друга, – сказал он.

Она улыбнулась.

– Хорошо.

Он наклонился к ней.

– Я не люблю швырять деньги на ветер, – прошептал он.

– Я рада, что ты экономный.

Какое-то время они не могли целоваться, потому что смеялись.

А потом начали целоваться.

* * *

Все думали, что Камерон Дьюар сошел с ума, когда пригласил Ричарда Никсона выступить в Беркли, самом радикально настроенном студенческом городке в стране. Говорили, что Никсон будет распят. Начнется бунт. Камерону было все равно.

Он считал Никсона надеждой Америки. Никсон был сильным и решительным. Про него говорили, что он хитрый и бессовестный. И что из этого? Америке нужен такой руководитель. Избави бог, чтобы президентом стал такой человек, как Бобби Кеннеди, который постоянно задается вопросом, что правильно и что неправильно. Следующий президент должен разделаться с бунтарями в гетто и Вьетконгом в джунглях, а не разбираться со своей совестью.

В письме Никсону Камерон писал, что либералы и скрытые коммунисты в студенческом городке завладели средствами массовой информации левого толка, но большинство студентов по сути дела консерваторы и законопослушные, и Никсон соберет большое число желающих послушать его выступление.

Семья Камерона пришла в ярость. Его дед и прадед были сенаторами от демократической партии. Его родители всегда голосовали за демократов. Его сестре не хватало слов, чтобы выразить возмущение.

– Как ты можешь агитировать за несправедливость, бесчестность и войну? – сказала Бип.

– Не может быть справедливости без порядка на улицах, и не может быть мира, когда нам грозит международный коммунизм.

– Где ты был последние несколько лет? Когда негры не проявляли никакого насилия, на них набрасывались с резиновыми дубинками и натравляли собак. Губернатор Рейган расхваливает полицию за то, что она избивала участников студенческой демонстрации.

– Ты что-то имеешь против полиции?

– Нет, я против преступников. Полицейские, избивающие демонстрантов, – преступники, и их надо сажать в тюрьмы.

– Вот почему я поддерживаю таких людей, как Никсон и Рейган: их противники хотят засадить в тюрьму полицейских, а не возмутителей спокойствия.

Камерон был доволен, когда вице-президент Хьюберт Хамфри заявил, что он будет добиваться выдвижения себя кандидатом в президенты от демократов. Хамфри в течение четырех лет был подручным Джонсона, и никто не станет доверять ему, пожелай он выиграть войну или вести переговоры о мире, так что он едва ли будет выбран, но он может навредить более опасному Бобби Кеннеди.

На письмо Камерона Никсону ответил один из активистов предвыборной кампании Джон Эрлихман, предложив встретиться. Камерон ликовал. Он хотел заниматься политикой – может быть, это его начало!

Высоченного роста, с черными бровями и редеющими волосами, Эрлихман был доверенным лицом Никсона.

– Дику понравилось твое письмо, – сказал он.

Они встретились в кафе на Телеграф-авеню и расположились на свежем воздухе в тени распустившегося дерева. Мимо них на велосипедах проезжали студенты в лучах весеннего солнца.

– Чудесное место, учиться здесь одно удовольствие, – заметил Эрлихман. – Я учился в Калифорнийском университете Лос-Анджелеса.

Он задавал Камерону много вопросов и заинтересовался его предками-демократами.

– Моя бабушка была редактором газеты «Буффало анаркист», – сообщил Камерон.

– Это свидетельство того, как Америка становится более консервативной, – сказал Эрлихман.

Камерон обрадовался, что его происхождение не будет препятствием для карьеры в республиканской партии.

– Дик не будет выступать в студенческом городке Беверли, – предупредил Эрлихман. – Это слишком рискованно.

Камерон огорчился. Он подумал, что Эрлихман неправ: выступление могло бы стать успешным.

Он уже собирался поспорить с Эрлихманом, но тот сказал:

– Дик высказал пожелание, чтобы ты организовал группу под названием «Студенты Беркли за Никсона». Она станет свидетельством того, что не всех молодых людей одурачивает Джин Маккарти и очаровывает Бобби Кеннеди.

Камерон был польщен, что к нему с такой серьезностью относится активный участник предвыборной кампании, и он сразу же согласился сделать то, о чем попросил Эрлихман.

Его ближайшим другом в студенческом городке был Джейми Малгроув, который, как и Камерон, специализировался по русскому языку и был членом молодежной организации республиканской партии. Они объявили о создании группы и поместили сообщение в студенческой газете «Дейли калифорниан», но в группу вступили только десять человек.

Камерон и Джейми устроили собрание в обеденный перерыв для приема новых членов. С помощью Эрлихмана Камерон договорился, что на собрании выступят три видных республиканца из Калифорнии. Он арендовал зал на 250 человек.

Он разослал пресс-релиз, и на этот раз получил более широкий отклик в местных газетах и на радиостанциях, которых заинтересовала инициатива студентов из Беркли в поддержку Никсона. Некоторые газеты поместили сообщения о собрании и обещали прислать репортеров.

Камерону позвонила Шэрон Макайзак из «Сан-Франциско игзэминер».

– Сколько у вас сейчас членов? – спросила она.

Камерону интуитивно не понравился ее напористый тон.

– Не могу сказать, – уклонился от ответа он. – Это военная тайна. До начала сражения противнику не сообщают, сколько у тебя штыков.

– Значит, немного, – саркастически заключила она.

Складывалось впечатление, что журналисты не проявляют большого интереса к собранию как малозначащему мероприятию.

К сожалению, Камерону с другом не удалось продать билеты.

Они могли бы бесплатно раздать их, но это было рискованно, потому что тогда набежали бы студенты левых взглядов и сорвали бы собрание.

Камерон, тем не менее, считал, что тысячи студентов придерживаются консервативных убеждений, но у них нет желания признаваться в этом в нынешней обстановке. Они проявляли трусость, но для большинства людей политика мало что значила.

Но что ему было делать?

– За день до собрания у него оставалось более двухсот билетов. И тогда позвонил Эрлихман.

– Хотел узнать, как идут дела, Камерон? – спросил он.

– Превосходно, – солгал тот.

– У прессы есть интерес?

– Кое-какой есть. Можно ожидать, что придут несколько репортеров.

– Много билетов продано? – Эрлихман словно читал мысли Камерона по телефону.

Он был пойман на обмане и уже не мог отступать.

– Еще немного, и все будут распроданы.

Если повезет, Эрлихман ничего не узнает.

И тут Эрлихман ошеломил его:

– Завтра буду в Сан-Франциско, так что загляну к вам.

– Отлично! – Сердце у Камерона упало.

– До встречи.

В тот день после лекции о Достоевском Камерон и Джейми остались в лекционном зале и ломали голову, где они могут собрать двести студентов – приверженцев республиканской партии?

– Не обязательно, чтобы они были настоящими студентами, – сказал Камерон.

– Ты же не хочешь, чтобы газеты написали: «Зал был забит подсадными утками», – встревожился Джейми.

– Не подсадными утками. Просто республиканцами, но не студентами.

– Все-таки риск есть.

– Знаю. Но это лучше, чем потерпеть фиаско.

– Где мы найдем столько людей?

У тебя есть телефон «Молодых республиканцев Окленда»?

– Да, есть.

Они пошли на переговорный пункт, и Камерон позвонил.

– Мне нужно двести человек, чтобы они сидели в зале и обеспечили успех мероприятия, – откровенно сказал он.

– Постараюсь что-нибудь сделать, – ответил человек на другом конце провода.

– И предупредите их, чтобы они не разговаривали с репортерами. Газетчики не должны разнюхать, что в организации «Студенты Беркли за Никсона» нет студентов. Мы этого не хотим.

После того как Камерон повесил трубку, Джейми сказал:

– Не кажется ли тебе, что это немного нечестно?

– Что ты имеешь в виду?

Камерон знал, что он имеет в виду, но не собирался признавать это. Он не хотел рисковать своим шансом с Эрлихманом из-за маленькой лжи.

– Ну как же, – сказал Джейми, – мы говорим людям, что студенты Беркли поддерживают Никсона, а это липа.

– Но мы не можем сейчас идти на попятную. – Камерон перепугался, что Джейми завалит все дело.

– Наверное, не можем, – с сомнением проговорил Джейми.

Все следующее утро Камерон находился в состояний тревожного ожидания. В половине первого в зале сидели всего семь человек. Когда прибыли ораторы, Камерон проводил их в боковую комнату в зале и предложил им кофе и печенье, испеченное матерью Джейми. Без пятнадцати час в зале было почти пусто. Но потом, без десяти, люди стали появляться. К часу дня зал был почти полон, и Камерон начал дышать спокойнее.

Он предложил Эрлихману председательствовать на собрании.

– Нет, – не согласился Эрлихман, – пусть лучше кто-то из студентов.

Камерон представил ораторов, но сам почти не слышал, что они говорят. Организованное им собрание прошло с успехом, и Эрлихман, кажется, остался доволен.

Как он сказал, подводя итог, успех мероприятия – свидетельство того, что студенты не поддерживают демонстрации, либерализм и наркотики. Ему с энтузиазмом зааплодировали.

После закрытия собрания Камерон не мог дождаться, когда все уйдут.

Журналистка Шэрон Макайзак все еще околачивалась в зале с настырным видом. Она напомнила Камерону Иви Уильямс, которая отвергла его юношескую любовь. Шэрон пыталась заговорить с мнимыми студентами. Двое отвертелись от нее, но потом, на радость Камерона, она отловила одного из немногих настоящих студентов-республиканцев. Пока она донимала его своими вопросами, все разошлись.

В два тридцать Камерон и Эрлихман стояли в опустевшем зале.

– Молодец, – сказал Эрлихман. – А ты уверен, что все, кто был здесь, – студенты?

Камерон задумался.

– Это не для прессы?

Эрлихман засмеялся.

– Послушай, – проговорил он. – Когда закончится семестр, не хотел бы ты поработать во время предвыборной кампании Дика? Мы бы нашли, куда направить твою энергию.

Сердце Камерона подскочило.

– Да, мне бы хотелось.

* * *

Дейв находился в Лондоне и жил у своих родителей на Грейт-Питер-стрит, когда в дверь постучал Фиц.

Вся семья сидела в кухне: Ллойд, Дейзи и Дейв. Иви улетела в Лос-Анджелес. Было шесть часов вечера. Раньше в этот час дети обычно ужинали, как они говорили тогда, «пили чай». Родители сидели с ними некоторое время и разговаривали о делах уходящего дня, а потом отправлялись куда-нибудь провести вечер, как правило, на митинг. Дейзи курила, а Ллойд иногда делал коктейли. Традиция устраивать посиделки на кухне в этот час и вести разговоры сохранилась надолго, после того как дети повзрослели для такого «чаепития».

Дейв рассказывал родителям о разрыве с Бип, когда вошла служанка и доложила:

– Граф Фицгерберт.

Дейв заметил, как отец напрягся.

Дейзи прикоснулась к руке Ллойда и сказала:

– Все будет нормально.

Дейва снедало любопытство. Теперь он знал, что граф соблазнил Этель, ковда она была его экономкой, и что Ллойд был незаконнорожденным плодом их романа. Он знал также, что Фиц более полувека отказывался признать Ллойда своим сыном. Так зачем граф пожаловал сюда в этот вечер?

Фиц вошел в кухню, опираясь на две трости, и сказал:

– Моя сестра Мод скончалась.

Дейзи вскочила.

– Ах, как жаль, Фиц, – сказала она. – Присаживайся.

Она взяла его за руку.

Но Фиц помедлил и взглянул на Ллойда.

– Я не имею права садиться в этом доме, – проговорил он.

Дейв мог бы сказать, что Фицу было несвойственно выносить унижения.

Ллойд с достоинством держал себя в руках. Это был отец, который отвергал его всю жизнь.

– Сядь, пожалуйста, – сухо сказал он.

Дейв выдвинул кухонный стул, и Фиц сел за стол.

– Я поеду на ее похороны, – сообщил он. – Они состоятся через два дня.

– Она жила в Восточной Германии, не так ли? – спросил Ллойд. – Как ты узнал, что она умерла?

– У Мод есть дочь Карла. Она позвонила в британское посольство в Восточном Берлине. Они были так любезны, что позвонили мне и сообщили новость. Я был советником-посланником в министерстве иностранных дел до 1945 года, а это что-нибудь да значит, скажу я вам.

Дейзи достала из буфета бутылку виски, налила порцию в стакан и поставила его перед Фицем с кувшином воды из крана. Фиц налил немного воды в виски и выпил глоток.

– Как приятно, что ты помнишь, Дейзи, – сказал он.

Дейв вспомнил, что Дейзи некоторое время жила у Фица, когда была замужем за его сыном Боем Фицгербертом. Вот почему она знала, как он любит пить виски.

– Леди Мод была лучшей подругой моей покойной матери, – произнес Ллойд более мягким голосом. – Последний раз я виделся с ней, кргда мы с мамой ездили в Берлин в 1933 Году. В то, время Мод была журналисткой и писала статьи, которые раздражали Гитлера.

– Я не видел сестру и не разговаривал с ней с 1919 года, – сообщил Фиц. – Я рассердился на нее за то, что она вышла замуж без моего разрешения и, кроме того, за немца. И я сердился на нее почти пятьдесят лет. – На его бесцветном старческом лице отразилась глубокая печаль. – Сейчас мне слишком поздно прощать ее. Каким я был дураком. – Он посмотрел на Ллойда. – Дураком в этом и в других делах.

Ллойд молча слегка кивнул в знак согласия.

Дейв перехватил взгляд матери. Он почувствовал, что сейчас произошло что-то важное, ее выражение подтвердило это. Фиц испытывал такое глубокое сожаление, что не мог говорить об этом, но он подошел к тому, чтобы извиниться, настолько близко, насколько мог.

Трудно было представить, что этого слабого старика когда-то обуревали страсти. Но Фиц любил Этель, и Дейв знал, что и она питала к нему такие же чувства, потому что он слышал это из ее уст. Но Фиц отверг их ребенка, и сейчас, по прошествии целой жизни, он оглядывался назад и сознавал, как много он потерял. Это было невыносимо печально.

– Я поеду с тобой, – импульсивно сказал Дейв.

– Что?

– На похороны. Я поеду в Берлин с тобой.

Дейв не был уверен, почему он так решил, разве что потому, что интуитивно чувствовал: это может пойти на пользу.

– Ты очень добр, юный Дейв, – сказал Фиц.

– Это будет замечательно, – проговорила Дейзи.

Дейв посмотрел на отца, опасаясь, что Ллойд не одобрит его, но, к своему удивлению, он увидел слезы на глазах отца.

На следующий день Дейв и Фиц вылетели в Берлин. Они остановились в гостинице на западной стороне.

– Ты не будешь возражать, если я буду называть тебя Фиц? – спросил Дейв за ужином. – Мы всегда называли Берни Леквиза «деда», даже хотя он был отчимом моего отца. А в детстве я никогда не видел тебя. Так что слишком поздно менять что-либо.

– Я не в той ситуации, чтобы указывать тебе, – ответил Фиц. – И к тому же я вовсе не возражаю.

Они заговорили о политике.

– Мы, консерваторы, были правы относительно коммунизма, – сказал Фиц. – Мы говорили, что у них дело не пойдет, и не идет. Но мы были неправы касательно социал-демократии. Когда Этель говорила, что мы должны дать всем бесплатное образование и бесплатное медицинское обслуживание и обеспечить страхование по безработице, я сказал ей, что она живет в мире иллюзий. А смотри сейчас: все, за что она выступала, осуществилось, а Англия осталась Англией.

Фиц обладал чудесной способностью признавать свои ошибки, подумал Дейв. Таким он был не всегда: он десятилетиями ссорился со своей семьей. Вероятно, это качество пришло к нему с годами.

На следующее утро черный «мерседес» с водителем, заказанный секретарем Дейва, мисс Дженни Причард, ждал у гостиницы, чтобы отвезти их через границу на Восток.

Они подъехали к контрольному пункту «Чарли».

Проехав через барьер, они оказались в длинном сарае, в котором они должны были отдать паспорта. Потом им сказали ждать.

Пограничники, забравшие их паспорта, ушли. Через некоторое время высокий сутулый мужчина в штатском приказал им выйти из «мерседеса» и следовать за ним.

Мужчина шел впереди, потом оглянулся, раздраженный медлительностью Фица.

– Пожалуйста, быстрее, – сказал он по-английски.

Дейв изучал немецкий язык в школе и усовершенствовал его в Гамбурге, поэтому ему не трудно было сказать с возмущением:

– Мой дедушка стар.

Фиц негромко проговорил:

– Не спорь. Это надменный ублюдок из Штази. – Дейв вскинул брови: он никогда не слышал, чтобы Фиц употреблял грубые слова. – Они как кагэбэшники, только не такие мягкосердечные.

Их провели в комнату с голыми стенами, металлическим столом и жесткими деревянными стульями. Их не просили сесть, но Дейв подставил стул Фицу. Он и признательно взглянул на внука.

Высокий мужчина сказал что-то переводчику, курившему сигарету. Тот перевел вопрос.

– Почему вы хотите въехать в Восточную Германию?

– Чтобы присутствовать на похоронах близкой родственницы, которые состоятся в одиннадцать утра, – ответил Фиц. Он посмотрел на свои часы, золотую «Омегу». – Сейчас десять часов. Надеюсь, это будет не долго.

– Это будет столько, сколько нужно. Как зовут вашу сестру?

– Почему вы это спрашиваете?

– Вы говорите, что хотите присутствовать на похоронах своей сестры. Как ее зовут?

– Я сказал, что хочу присутствовать на похоронах близкой родственницы. Я не сказал, что это моя сестра. Вы, очевидно, все знаете об этом.

Агент тайной полиции ждал их, догадался Дейв. Трудно было представить, почему.

– Ответьте на вопрос. Как зовут вашу сестру?

– Ее имя было фрау Мод фон Ульрих, как, очевидно, вам донесли ваши шпики.

Дейв заметил, что Фиц раздражается и нарушает свое указание говорить как можно меньше.

– Как это так, что у лорда Фицгерберта сестра немка?

– Она вышла замуж за моего друга Вальтера фон Ульриха, который был немецким дипломатом в Лондоне. Он погиб от рук гестапо во время Второй мировой войны. А вы что делали во время войны?

По озлобленному выражению на лице высокого мужчины Дейв осознал, что тот все понял, но не ответил на вопрос. И тогда он спросил у Дейва:

– Где Валли Франк?

Дейв пришел в изумление:

– Я не знаю.

– Конечно, знаешь. Ведь он в твоей музыкальной группе.

– Группа распалась. Я не видел Валли несколько месяцев и не знаю, где он.

– В это трудно поверить, вы же партнеры.

– Случается, что партнеры перестают быть партнерами.

– Какая причина вашей ссоры?

– Личные и творческие расхождения. – На самом деле расхождения были сугубо личные и никогда – творческие.

– И тем не менее ты хочешь присутствовать на похоронах его бабушки.

– Она была моей двоюродной бабушкой.

– Где ты последний раз видел Валли Франка?

– В Сан-Франциско.

– Его адрес, пожалуйста.

Дейв замешкался с ответом. Это уже становилось невыносимо.

– Отвечай. Валли Франк разыскивается за убийство.

– Последний раз я его видел в парке Буэна-Виста. Это на Хейт-стрит. Я не знаю, где он живет.

– Ты отдаешь себе отчет, что препятствовать полиции в выполнении ею своих обязанностей – преступление?

– Конечно.

– И если ты совершаешь такое преступление в Восточной Германии, ты можешь быть арестован и посажен здесь в тюрьму?